Бурачки

Не розами встретила нас родина, но первую ночь мы провели все-таки под кровом. Поверив на слово комендантскому адъютанту, что в Новороссийске "почти совсем не стреляют", мы долго бродили в темноте по цементной пыли дурно замощенных улиц. Ночь была черная, южная, небо цвета глубокой лазури, все в сияющих золотых звездах. Жутко было в потемках среди низеньких домишек с закрытыми ставнями, какие-то тени жались вдоль стен: что-то хищное затаилось, казалось, в тишине и мраке. Изредка вырывался сноп яркого света из раскрытого греческого ресторанчика, вырывался с волной музыки, с обрывками песен и пьяных криков. Город веселился в темноте и тайне. Долго ходили мы по неосвещенным улицам, к нашему счастью не зная, чем мы рисковали в этом городе, в котором "почти не бывает стрельбы" по ночам.

Переночевали мыс женой в душной, вонючей, с клопами, комнате у столетнего еврея, николаевского солдата. Впустив нас за невероятную цену, по рекомендации какого-то случайно натолкнувшегося на нас почтальона, в свою квартиру, еврей наглухо запер двери и окна и даже забаррикадировал изнутри мебелью. Похоже было, что он опасался нападения разбойников и готовился выдержать осаду.

На наш вопрос о причинах такой осторожности старик ответил коротко:

- Режут.

Он принес огарок в медном шандале, присел к столу, пригладил свою пожелтевшую по краям от старости бороду и сказал:

- -И что такое сделалось с людьми? Вчера рядом семью зарезали. Только ребенка грудного оставили. Бог на нашу Россию сердится.

Старик, кряхтя и кашляя, вышел и заперся. Огарок догорел. Мы долго сидели в потемках; скреблись мыши, жалили клопы; душно было. Но усталось взяла свое.

Проснулись - солнце. Бьют сквозь щели в ставнях яркие лучи. Слава богу, отдохнули и, ободранные хозяином выше всякой меры, мы вышли искать квартиру.

Не знаю, что с нами было бы, если бы мы случайно не встретили мальчика в бараньей шапке, перевозившего нас в город на катере, того самого, который получал полтораста рублей в день и рулем правил не руками, как все, а ногой. В городе мышиной норы не было: все было занято.

Звали мальчугана Павликом, и он посоветовал нам сходить к его маме.

- Может, пустит... Добровольцы все комнаты реквизировали... Ступайте на нефтекачку, спросите, где живет Бурачек. Бурачек- мой папаша.

Долго мы шли по улицам, мимо площадей,обнесенных колючей проволокой, заставленных сломанными лафетами, зарядными ящиками, автомобилями, орудиями. Прошли мимо вокзала, перелезли через виадук, под которым сновали паровозы, и, наконец, подошли к двухэтажному кирпичному дому с вывеской "Контора нефтекачки". У ворот мы увидели красивого кудрявого парня лет восемнадцати. Он оказался братом Павлика и предложил обождать маму, ушедшую на базар.

- Может, и пустит,- как и Павлик, неопределенно пообещал он.

Мама, высокая, статная хохлушка, в очипке, в засаленной до лоска свитке, в высоких, залепленных белой цементной грязью мужских сапогах, скоро явилась. Она сказала, что комнаты у нее нет, что Павлик - болтун и лодырь, и что она ужо задаст ему за то, что морочит людям головы.

- Добро, что квартира казенная, - сказала она сердито, -а то наболтает, а комендант реквизирует - и придется самим в сарае зиму жить...

Мы пошли к виадуку, но хохлушка вернула нас. Она сказала:

- Мне вас жалко: вы ведь тоже люди. Сдам вам кухню,если отец согласится. Кухня у нас белая, чистая, что-то особенное.

А старший сын добавил, глядя на нас своими большими ласковыми глазами:

- Что-то отдельное, - что, вероятно,- выражало высшую степень совершенства.

Пришел отец, симпатичный бородатый машинист с нефтекачки, в синей блузе, в картузе, весь пропитанный нефтью. Поздоровавшись с нами за руку, как со старыми знакомыми, он сказал жене:

- Как можно не пустить: ведь они люди и не на улице же им жить. Может, прежде богатые господа были.

И уже примелькавшийся мне едва уловимый огонек недружелюбной иронии блеснул в глазах добродушного бородача, когда он говорил последнюю фразу.

Осмотрев кухоньку, действительно сиявшую чистотой, я спросил, сколько они хотят за нее в месяц.

И папа, и мама, и кудрявый с ласковыми глазами замахали на меня руками, словно в испуге:

- Да что вы! Да как можно, - заговорили они хором. - Как можно, чтобы за деньги? Живите себе даром,сколько пожелаете. Разве мы не понимаем?..

Насильно уговорили их взять плату. И тогда они начали торговаться; но, в конце концов, согласились сдать все-таки недорого. Мы поблагодарили, живо перевезли вещи и устроились. Вечером к нам явилась все семья Бурачков, чтобы нам не показалось скучно на новом месте. Сели, где кому пришлось - комнатка была крохотная, - начались расспросы, разговоры.

- Молодцы, - говорил он, неуверенно поглядывая на жену. - Видите в окно вон эту горку? - Я взглянул: за окном опять горела яркая звезда над домиком астронома. - Вот из-за этой горки они пришли. И много же их было! Большевики, - он сказал было "наши", но поправился,быстро посмотрев на хохлушку, - большевики уходили по Сухумскому шоссе, а они вдогонку - бах, бах! Словно леший в горах охает...

Бурачек помолчал, потом опять начал рассказывать.

- Прогнали красных, - и сколько же их тогда положили,страсть господня! - и стали свои порядки наводить. Освобождение началось. Сначала матросов постращали. Те сдуру и остались: наше дело, говорят, на воде, мы и с кадетами жить станем... Ну, все как следует, по-хорошему: выгнали их за мол, заставили канаву для себя выкопать, а потом подведут к краю и из револьверов поодиночке. А потом сейчас в канаву. Так, верите ли, как раки они в этой канаве шевелились, пока не засыпали. Да и потом на том месте вся земляшевелилась: потому не добивали, чтобы другим неповадно было.

- И все в спину, - со вздохом присовокупила хохлушка. - Они стоят, а офицер один, молодой совсем хлопчик,сейчас из револьвера щелк! - он и летит в яму... Тысячи полторы перебили...

Старший сын улыбнулся и ласково посмотрел на меня.

- Разрывными пулями тоже били... Дум-дум... Если в затылок ударит, полчерепа своротит. Одному своротит, а другие глядят, ждут. Что-то отдельное!

- Добро управились, - снова продолжал Бурачек. - Только пошел после этого такой смрад, что хоть из города уходи. Известно, жара, засыпали неглубоко. Пришлось всем жителям прошение подавать, чтобы позволили выкопать и в другое место переложить. А комендант: а мне что, говорит, хоть студень из них варите. Стали их тогда из земли поднимать да на кладбище.

- Гы, гы, гы!.. - вдруг захохотал младший, Павлик.

- Ты чего это? - строго заметила мать.

- А как же мама, чудно мне очень: лежит это он на кладбище и думает: "А где же у меня полчерепа, например... Гы, гы!"

Бурачек цыкнул на сына и продолжал:

- Освободили и порядки навели. Жить совсем хорошо стало. Одного не возьму в толк: отчего бы это? Конечно, мы люди необразованные, интеллигенских дел не понимаем, а только ни к чему теперь приступу нет. На базар пойдешь, - и то тебя либо по морде, либо нагайкой. Купить ничего не купишь, потому дорого, а паспорт показывай. Ты, может, зеленый, говорят; а нет паспорта, сейчас тебя в комендантское, да по тому месту, откуда ноги растут. Намедни сына моего младшего, Павлика этого самого, около ворот сгребли: подавай паспорт! Уж какой у мальчугана паспорт.Отвели на станцию да так шомполами обработали, аж вся спина словно чугунная стала...

Павлик согласился:

- Добро почистили.

- Ну. Да, положим,-скромно добавил он, - после того добровольцу тому, кадету, тоже хорошо досталось, бить который меня велел. Встретили его ребята в потемках да камнями. Солдат был с ним, убежал. А самого его поутру в канавке около "кукушки" нашли - вместо головы, говядина, а в рот д...ма напихали.Павлик умолк, потом запел вполголоса. И тут я впервые услышал песенку, единственную, сочиненную за нашу революцию, настоящую народную песенку:

Красное яблочко наливается,

Красная Армия вперед подвигается

Павлик пел и как-то очень уж откровенно посматривал на нас с женой своими смелыми, серыми глазами. Все молчали.

Красное яблочко, куда котишься

В Новороссийск попадешь - не воротишься.

- Павлик, - строго окрикнула его мать. Тот только гла

зами на нее засверкал и продолжал дальше уже полным го

лосом:

Прапорщик, прапорщик, зачем ты женишься? Когда придут большевики, куда ты денешься?.

с улыбкой посмотрел на нас: - Вы уж простите; дитя, не понимает,

- Нехорошо Павел, - остановил он сына.- Может кто

в окно услыхал. Добровольцы нам свободу дали, а ты чего

распелся!..

Потом опять обратился ко мне:

- Вы вот люди интеллигентные, за границей жили, учились. Объясните мне, пожа-луйста, не пойму я: хлопчик мой старший, вот он сидит, - в политехникум.е в Екатеринодаре учился. Как пришли добровольцы, я его послал туда с матерью, чтобы опять, значит, зачислили, а директор ихний новый и говорит: идите, гово-рит, к большевикам, пускай они для вас свои политехникумы открывают, крас-ные... Какие это красные политехникумы бывают?

Горячо вступилась хохлушка; даже щеки у нее зарделись, и глаза вспыхнули.

- Да еще что кажет: сыну твоему восемнадцать по бумагам исполнилось. Его в армию надо, а не учить... Через месяц, кажет, мобилизация; гляди: чтобы к зеленым не ушел, а то с тебя шкуру спустят... Так вместо политехникума на. табачной фаб-рике в конторе служит; хлопчик способный; лучше всех учился

- Ладно, мать, - остановил ее Бурачек. - Раскудахта

лась... Людям покой надо дать... Приятно почивать на новом

месте

Бурачки один за другим протянули нам руки.

Ночью меня разбудила беспорядочная пальба. Стреляли со всех сторон поодиноч-ке,. пачками. Где-то далеко ухнул орудийный выстрел и тысячекратным эхом рас-катился в горах. Стрельба не прекращалась до рассвета. Когда я вышел утром, что-бы идти в город, около наших ворот, раскинувшись, лежал мертвый кубанский ка-зак и смотрел неживыми глазами на небо. Мимо торопливо шли чумазые рабочие в депо, офицеры с винтовками за плечами; жандармы со станции. На мертвого не обращали решительно ника-.кого внимания: словно дохлая собака валяется. Я спросил у Бурачка о причинах пальбы ночью.

- А это у нас каждую ночь зеленых пугают...'Намедни

бак с бензином продырявили, насилу справили... А что казак

этот, - он тронул труп сапогом, - так это стражник. Беспо

койный был человек.

Собиравшийся на свою фабрику сын добавил:

- Это что: вот третьего дня одного в отхожем месте на

шли, так это работа. Все - руки, ноги цело, а головы нигде

отыскать не могут. Что же вы думаете? Голову в бочку упря-

тали. На другой день весь обоз собрали и нашли; в самую гущу упрятали...

Павлик, тоже вышедший послушать умных разговоров, так и покатился.

Вечером я пошел на вокзал за хлебом в буфет. У прилавка стояли два казака в чер-кесках, в низких кубанских папахах. Вокзал был от нашей новой квартиры не бо-лее, как в сотне шагов. Памятуя ночную пальбу, я захватил с собою толстую трость со стальным наконечником. Казаки посмотрели на меня с живым любопытством.

- Пулеметная палочка, - сказал один.

Другой согласился,

- Действительно. Только, что же с этого? Ну, ударит,

раз-два. А потом?

Домой возвращаться было жутко. Мертвеца все еще не убрали от ворот, только от-тащили к сторонке, чтобы не мешал ходить. Когда я рассказал о встрече с казаками у буфета на вокзале, Бурачек-отец сказал успокоительно:

- Вас они ничего. Вот если бы офицер... Зеленые это...

При этом Бурачек сообщил мне интересную историю.

- Кругом теперь зеленые. За дровами едут - и то пуле"-

меты и батарею берут. В горы ходить все боятся. А за пере

валом, где гастрономов дом, сады старые, черкесские. Аулы

разорили еще при дедах наших, а сады остались. Орехов там,

кизиля, груш вот этаких, яблок ужас сколько. Брать их неко

му. Мне гастроном сказывал - он не боится и к нему зеле

ные чай пить ходят. Так он видел: ежи, понимаете, собирают

фрукты, на зиму, должно быть. Складывают их этакими

стопочками и сухим листом прикрывают. А на базаре одна

такая груша пятьдесят рублей стоит!

Он с грустью добавил:

- Умственные эти ежи.. Оно, положим, что и мы бы

фрукту собрали - не хуже их. Только никак невозможно. И

гастронома только неравно из тюрьмы выпустили, а ты пой

ди, и сейчас пикет увидит и - бах! Ему что! Скажет, с зеле

ными нюхается... А зеленые - тут около станции в вагонах

живут... И со стражей вместе вино пьют... Только фрукту со

бирать, этого невозможно.

Ночью пальба возобновилась. Бурачки спали у себя в сарае как ни в чем не бывало. А я целую ночь думал: кто такие эти люди, Бурачки? Одиночное явление или?.. Или и все население "в районе вооруженных сил юга России" вот этакое?

"Кукушка"

Против казенного дома, где была кухонька Бурачков, находился виадук, перекину-тый через линию Владикавказской железной дороги. Целый день по виадуку ка-тился поток людей, а ночью около него останавливалась на отдых "кукушка". У лестницы виадука была маленькая крытая платформа, станция "кукушки". По но-чам ночевали здесь бездомные; иногда находили утром мертвых. По другую сто-рону был вокзал, место гиблое, где вповалку валялись на полу и неделями сидели вокруг столов в буфете первого класса в ожидании отправления проезжие. Мно-гие, не дождавшись, заболевали тифом, и с кресла валились на пол, под стол, и умирали. Кругом вокзала всюду, где только возможно было приткнуться, сидели на вещах казаки, барыни с детьми, раненые, оборванцы. По ночам здесь царил ужас, и хорошо себя чувствовали только карманники. При отправлении и отходе поездов была давка, истерики, щедро сыпались зуботычины и удары нагайками, бывала и стрельба. Публика лезла на крыши, на тормозные стаканы, ее били, от-таскивали, но она лезла снова, когда поезд уже был на ходу. Бесконечные очереди за билетами стояли и лежали около кассы.

"Кукушкой" назывался поезд из четырех разбитых, донельзя загаженных классных вагонов, поддерживающий сообщение с городом.

"Кукушка" ходила без расписания. Иногда она заканчивала свои рейсы в 4 часа дня, иногда в 10 часов вечера. Зависело это от одной вокзальной дамы; если дама попадала домой рано, публике предоставлялось или ночевать в городе, или идти домой пешком через осушенное дно залива, в темноте, что было опасно, потому что там убивали. Но если дама застревала в гостях, "кукушка" поджидала ее и приходила к виадуку ночью. По ночам в "кукушку" приходили ночевать зеленые, вокзальные воришки, и, главное, в вагоны впускали девиц с гостями.

С 6 часов вечера на вокзале и около него появлялась полиция, и начинались по-вальные обыски и проверка документов. Задерживали железнодорожных рабочих и служащих, пришедших в буфет купить хлеба, и так как они приходили обычно без паспорта, их жестоко били шомполами и нагайками, а иногда и прикладами; потом с них брали выкуп и отпускали, а если не было денег, то отправляли в контрразведку, откуда многие не возвращались вовсе.

На огромных пустырях, на осушенном дне залива, отделявшем вокзал и прилегав-шую к нему слободу от города, ютились бродячие персидские цыгане, называвшие себя "сербиянами", народ, заросший грязью и безнадежно изорвавшийся и обле-нившийся. Милостыню они просили так назойливо, что их боялась даже оголтелая железнодорожная стража. Около самого въезда в город были раскинуты шатры. Там жили цыгане, кузнецы, конокрады и ворожеи. Вокруг табора бродили тощие, с выдавшимися вперед ребрами, бездомные псы, и тут же находилась свалка нечис-тот.

На пустыри вокзальные воры собирались для дележа добычи, поэтому там почти всегда валялись опорожненные баулы, чемоданы, дорожные корзины. Поделив до-бычу, жулики разбредались по пустым вагонам и пьянствовали; отдыхали со свои-ми подругами в кучах мусора на солнышке; а иногда во время дележа происходили крупные драки, пускались в ход ножи. На пустырь валили палых животных.

Но по ночам на пустыре бывало тихо. Изредка мелькала

боязливая тень запоздалого пешехода. Раздавались всегда

бесплодные призывы на помощь, выстрелы; иногда кто-то

жалко стонал до рассвета.

Однажды я рискнул ночью перейти через это проклятое место, днем белое от рас-каленного солнцем цемента. Пройдя до половины, я увидел около обсаженной чахлыми акациями дороги труп, вероятно, только что убитого человека. Около не-го стояли мужчина и женщина; мужчина обчищал палочкой грязь с штиблет на еще подрагивающих ногах. Вокруг головы расплывалась черная лужа. Остро пахло свежей кровью - точно на бойне. Они мельком взглянули на меня, и женщина сказала;

- Снимем штиблеты; он все равно неживой.

Я спросил:

- А от чего он неживой?

Мужчина пристально посмотрел на меня и нехотя процедил:

- Идите, куда идете.

А женщина прибавила злым голосом:

- Не то и вам то же будет.

Вероятно, такие сцены разыгрывались тут часто. Понятно поэтому, какую важ-ность имела для обывателей привокзального района "кукушка".

Живя у Бурачков, я быстро приобрел некоторую популярность. Однажды на наш дом напали ночью вооруженные люди. Они покушались ограбить находившуюся в одной из KBcipinp контору нефтекачки. Случайно проснувшийся сосед-офицер от-крыл стрельбу; грабители бежали; даже расстрелянный в упор, прямо в лицо, из браунинга и свалившийся, как мешок, со второго этажа разбойник успел уползти и скрыться до paccyeia. Во время нападения вызывали по телефону стражу с вокзала; никто не явился. Я написал о случившемся заметку в газету, и на другой день, ко-гда я ехал в город в "кукушке", мне почтительно Поклонился контролер. Вызвав меня на площадку, он таинственно прошептал мне на ухо, боязливо оглядываясь кругом.

- Обязательно пропечатайте эту самую даму! Помилуй

те, столько народу мучает... Вчера в двенадцатом часу ночи

приехали!..

Даму я пропечатал; конечно, без результата; если не счи

тать, что вызвали для внушения по этому поводу редактора.

"Кукушка" продолжала ходить по-прежнему; но мне это до

ставило известность, настолько громкую, что со мной выра

зил желание познакомиться сам комендант станции, которо

му тоже понадобилось кого-то пропечатать.

Комендант, бывший полковник гвардии, пригласил меня вечером попить чайку и в располагающей обстановке/ около шумящегЪ, давно мною не виданного самова-ра, сообщил мне действительно любопытный "материал" о железнодорожном жить-бытье. Черные дела творились на станции "Новороссийск" при генерале Де-никине!..

Все сообщенное мне, я, по желанию полковника, записал в свой блокнот, а когда кончил, попросил его подписаться. - Как сейчас помню эту оригинальную сцену.

В большой, уютно обставленной комнате, за накрытым Камчаткою скатертью сто-лом, сидела семья коменданта. Жена, бледная петербургская дама с подвязанной щекой, разливала чай. Блестящий никелированный самовар выбрасывал клубы па-ра. Ярко горело электричество в красивой арматуре. На стенах - ковры, оружие кавказской-чеканки.

Усердно дуя на блюдечки, пили чай с молоком два толстощеких кадета. Серебря-ная сухарница с булочками, чайник под вышитой салфеточкой.

Полковник, с рыжими, закрученными а 1а Вильгельм уса

ми, долго таращил на меня глаза, покраснел и глухо спро

сил:

- Это зачем же, подпись, то есть?

Я объяснил, что без его подписи сведения будут голословными и их не напечата-ют:

- Может возникнуть судебное дело, и меня привлекут за

клевету - без вашей подписи.

Комендант совершенно спокойно и уверенно произнес:

- Это я не сделаю.

- Видите, - продолжал он, - я больше не служу; еду в

Р. в офицерскую школу. Вы знаете, офицерское жало

ванье - мизерное, на него невозможно жить. Мне самому

приходилось оказывать услуги. Я должен подписаться против

себя самого.

По его же собственному рассказу "услуги" состояли в том, что в вагонах вместо снарядов, одежды и продовольствия для добровольческого фронта, везли товары, принадлежащие спекулянтам.. Фронт в то самое время голодал и замерзал где-то за Орлом, не получая из глубокого тыла ничего, кроме лубочных картинок "Освага" с изображением Московского Кремля и каких-то витязей. На фронте не хватало даже снарядов. А комендант со своими сотрудниками везли мануфактуру, парфю-мерию, шелковые чулки и перчатки, прицепив к такому поезду один какой-нибудь вагон с военным грузом или просто поставив в один из вагонов ящик со шрапне-лью, благодаря чему поезд пропускался беспрепятственно как военный. Сам пол-ковник и другие, ему подобные, в это время дрожали от страха при мысли о победе большевиков: кричали по ночам спросонья; но красть и губить тем самым свою по-следнюю надежду, фронт, продолжали...

Я высказал это коменданту. Он согласился, что выходит как будто несколько чуд-но. Но интерес его к моей особе исчез. Он разочарованно протянул:

- А я думал, что вы этого негодяя Н. пропечатаете...

Дама с подвязанной щекой сказал с воодушевлением:

- Это такой негодяй, такой!.. Выдали английское обмун

дирование, он себе три комплекта взял, а Ивану Федоровичу,

мужу, два, да плохих, оставил...

Я допил чай и ушел. Комендант проводил меня до двери и, топорща усы приятной улыбочкой, все повторял:

- А быть может, вы того... Без подписи... Главное - ма-

терьялец для вас самый интересный!

И долгое время спустя, он, встречаясь со мной в той же пресловутой "кукушке", приятно топорщил усы и с видом заговорщика спрашивал; - Не надумали еще? А надо бы его, курицына сына... Да и Других за компакию. Ведь вешать за- это ма-ло, как честный офицер говорю.

По-прежнему работала "кукушка"; днем она возила в город и из города всякую служилую мелкоту, а ночью в вагонах "резвились". И все так же приставал старик-контролер: дама, регулировавшая рейсирование "кукушки", выводила его из себя.

"Кукушка" по несколько раз в день сходила с рельсов, ее вытаскивал приезжавший дежурный паровоз и ставил на путь истинный. Ходила она черепашьим шагом, так что от аварий никто не страдал. Пассажиры ругались и шли пешком: в компании было сравнительно безопасно, да и не далеко, потому что она сходила с рельсов всегда в одном и том же месте, недалеко от виадука.

Вечером контролер, ревнитель гласности, просивший обязательно еще раз разобла-чить даму, становился у двери единственно отпертого вагона - остальные он пре-дусмотрительно запирал - и взимал плату с вокзальных девиц, приводивших сво-их гостей. Приходили воры с соблазнительными пакетами, с бутылками в карма-нах. Наведывалась озябшая стража.

Ночью, когда в кромешной тьме гремела кругом бестолковая перестрелка, темные окна загаженных вагонов озарялись зловещим мрачным светом. Контролер уходил домой. В "кукушке" пили, дрались, горланили песни, шла игра в карты.

Комендант посматривал на "кукушку" из окна; она останавливалась как раз про-тив дома, а квартира его была во втором этаже. Он знал, что ему полагалось знать. Конечно, "кукушка", но жалованье комендантское - мизерное, а совместить глас-ность с соучастием все не удавалось.

В Новороссийске было одно место, которое называлось "Привоз",- площадь в конце города, у подножий гор, куда из окрестных станиц возились всякие деревен-ские продукты.

Глубокой осенью, когда я впервые побывал на этой площади, "Привоз" представ-лял собою море жирной и глубокой черноземной грязи, в которой тонули по сту-пицу колес высокие арбы кубанских казаков, запряженные рослыми, длиннороги-ми волами. На арбах, не в пример прошлым изобильным годам, были по большей части только арбузы да кабаки - большие зеленые тыквы с ярко-желтым мясом внутри, да еще мешки с ядовитым чинаровым семенем, которое сходило за орехи, хотя от него рвало кровью. Казаки в "рваных бешметах и папахах, сидевшие на во-зах статные, голубоглазые казачки, в высоких мужских сапогах, с нескрываемой враждебной насмешливостью поглядывали на истощенных городских барынь, то-нувших в грязи в своих модных ботинках, в ажурных шелковых чулках, с захле-станными цементной грязью подолами коротких модных юбок, с изящными, но - увы!-пустыми корзиночками в руках. Барыни бесплодно искали сметаны, яиц, сала и чуть не вступали в драку из-за каждой тощей курицы.- Долго разглаживали казаки получаемые донские кредитки с аляповато изображенным на них Ермаком или атаманом Платовым и со вздохом прятали за голенище. Вокруг "Привоза" си-нели и зеленели уходящие вдаль горы.

Поодаль от возов были ряды, в которых торговали всякой утварью. Были тут само-вары со вдавленными боками, об-дупившаяся эмалированная посуда, яркие ленты, старое платье, банки с леденцами, кровати и т. п. дрянь, свидетельствовавшая о том, что всякое производство в районе Добровольческой армии прекратилось. Ка-заков привлекала мануфактура, и они толкались около лотков, где навалена была пестрыми стопами всякая гниль и заваль, привозившаяся через Батум из Италии, Франции и Англии, за баснословно высокие цены. Около мануфактуры вертелись юркие, лукавые греки, поблескивая черными жгучими глазами. Лица у казаков были злые.

У кабаков и харчевен что-то ели, валялся в грязи мертво-пьяный; дрались две тол-стые торговки, охваченные плотным кольцом довольных зрителей. Стражник с разбойничьей ро-жей от скуки похлопывал себя нагайкой по голенищу.

Дома вокруг "Привоза", какие-то грязновато-серые, с облупившейся штукатуркой, с ржавыми крышами, были заклеены плакатами "Освага". Плакаты были большие, яркие, напоминавшие старинный лубок. На них изображался Троцкий с рожками, в красном фраке, окруженный сонмищем красных чертей; длинный красный змей с зубастой пастью, подползающий к дорожному верстовому столбу, с надписью на нем: "Китай", и т. п. чепухой, расклеивавшейся в целях антибольшевисткой про-паганды.

Побродив по "Привозу", я пошел домой.

Пробираясь по грязи сторонкой, около домов, где было меньше риска увязнуть по колена, я вдруг отшатнулся и отскочил: на меня пахнула такая струя трупного смрада, что закружилась голова и едва не вырвало. Я поднял голову. Предо мной тянулось длинное, двухэтажное здание, темное,, с пятнами сырости на штукатурке. Все до последнего окна были в нем выбиты. Смрад доносился из зияющих дыр. Я заглянул внутрь и увидел огромную залу, сплошь заставленную кроватями.

Я подумал:

"Верно, казармы".

Но тут же сообразил, что если бы это были казармы, то в них сидели бы и ходили люди, так как было еще совсем светло, а в этой зале были люди, но все они смирно лежали на кроватях, прикрытые одеялами. Вдруг одно из одеял приподнялось. Ко-стлявая желтая рука высунулась наружу, открылся жёлтый лоб, с прилипшими к нему прядками черных волос. Рука поискала что-то вокруг, не нашла и опять спря-талась, натянув на голову одеяло

Я Отошел подальше от дома, чтобы лучше можно было заглянуть внутрь; заглянул и содрогнулся. На кроватях, на полу, между и под кроватями, на голых досках, на грязных соломенниках без подушек, без белья лежали или тихо копошились в жару сотни больных. Через открытую дверь виднелась другая зала и в ней было то же самое. Тогда я понял: это были тифозные.

Это были жертвы маленьких отвратительных бельевых вшей, называвшихся "ти-фозными танками", разносившими смертельный яд пятнистого тифа в рядах доб-ровольцев и всех, соприкасавшихся с ними. Это были жертвы того страшного би-ча, которым Провидение карало за жестокое презрение к человеку. То был наш русский "император смертей", как в древности называли чуму, не щадивший ни-кого: ни генералов, ни банкиров, ни барынь в обезьяньих мехах и кружевах, ни оторванную от домов народную массу, завербованную в ряды добровольцев. Ни-где и никогда эта ужасная болезнь не получала такого развития, как на юге России при Деникине. Это был апофеоз заброшенности, беспомощности, последнее выра-жение отчаяния.

Что делалось в этом страшном месте, когда во мраке ночей в разбитые окна врыва-лась ледяная новороссийская "бора", норд-ост, срывая одеяла " с мечущихся в жару больных, погибавших здесь без ухода, без всякой помощи?!

Немного поодаль к зданию была прибита небольшая белая вывеска с черной кай-мой вокруг надписи "Лазарет № 4". Под вывеской находились ворота. Во дворе были свалены простые гробы. Около ворот стояла беременная сестра милосердия с миловидным, покрытым веснушками, лицом под белоснежной косынкой. Она бы-ла в модной коротенькой юбочке, из-под которой уродливо вылезал ее живот; ноги были в кокетливых туфельках на высоких каблучках. Она недовольным голосом выговаривала что-то безусому офицеру с пустым рукавом, на котором была выши-та на черном фоне мертвая голова со скрещенными костями, указывавшая, что он служил в "батальоне смерти" имени генерала Корнилова.

Со второго этажа, из окна над воротами, выглядывала другая сестра милосердия, хорошенькая, с розовыми щеками и выбивающимися из-под белой косынки куд-ряшками. В руках у нее была обтрепанная книга, но она не читала, прислушиваясь к тому, что говорилось внизу. Поодаль от беременной сестры милосердия стояло человек пять толстомордых лазаретных солдат, называемых "бульонщиками"; ле-ниво передвигаясь, они лузгали тыквенные семечки, далеко отплевывая шелуху. А перед ними, по щиколотку в грязи, стояла со смиренным морщинистым лицом старая казачка в высоких сапогах. Беременная сестра несколько раз нетерпеливо взглядывала на нее и пожимала плечами: наконец она не выдержала и, сделав пла-чущее лицо, сказал злым хныкающим голосом:

- Чего ты торчишь? Сказали тебе: убирайся! Почем

я знаю, где твой Корнюшка; может быть, давно закопа

ли... Володя! - простонала она, поднимая глаза на офи

цера.

Безрукий "корниловец" сделал свирепое лицо и сделал движение к казачке. Ста-руха шарахнулась прочь, споткнулась на что-то позади себя и упала в грязь. Сестра на втором этаже улыбнулась, санитары громко засмеялись, захохотали; офицер-корниловец засмеялся. Беременная сестра побледнела от злости. Она с ненавистью устремила взгляд в лицо "Володи" и простонала:

- Да ну же, да помоги же ей!..

Офицер сделался серьезен и шагнул к старухе, но та успела подняться и в страш-ном испуге бросилась от него прочь, старая, маленькая, грязная, боязливо и гневно оглядываясь назад.

Пошел и я. Сумерки спускались над городом. Горы по ту сторону залива темнели, быстро меняя цвета. Сначала они были розовые, потом фиолетовые, под конец стали темно-коричневые. Вдоль пристаней и на кораблях, стоявших на рейде, за-жглись огоньки. Белый огонь вспыхнул на маяке на конце мола. Море глухо пле-скалось в каменную набережную, выбрасывая на берег арбузные корки, щепки,

"Откуда, однако, там такой трупный запах", - задал я самому себе вопрос, вска-рабкиваясь на "кукушку", чтобы ехать домой.

Ответ на мое недоумение я получил недели через две от одного священника в Ека-теринодаре, куда я поехал по делам.

Я познакомился с ним в ресторане. Священник этот сидел в меховом лисьем под-ряснике, багровый, с неопрятной седой бородкой, жадно ел котлеты с белым со-усом и горячо говорил своему собеседнику, молодому, элегантному генералу с Владимиром на шее, как раз по поводу интересовавшего меня "Лазарета № 4". Как раз в это время в Екатеринодар эвакуировались правительственные учреждения, и он. [священник] приехал из Новороссийска за деньгами. Жуя и выплевывая куски котлеты, он говорил:

- На глупости дают!.. А тут посмотрели бы сами: как

пришлось принимать от города эту, прости, Господи, помой

ку, так меня, извините за выражение, вырвало.

Он прожевал громадный кусок, махнул рукой и продолжал с негодованием:

- Ни одного гроба, а покойники, понимаете, не только в

сортирах, под лестницами, даже на чердаке были. Подымут

одеяло на кровати, а там вместо больного разложившийся

труп... Тьфу!

- И как только живые больные не задохнулись? Еще во

истину слава богу, что ни одного стекла в окнах не было,

смрад-то относило...

Генерал слушал и холодно и вежливо улыбался. Вокруг шумела бесшабашная тол-па.

По дороге из города домой, к Бурачкам, мне проходилось проходить мимо обшир-ного лагеря беженцев, греков и армян. В солнечную погоду я видел, как статные, черноглазые женщины в лохмотьях что-то готовили на кострах, сидя на корточках, кормили детей, пряли волнистую шерсть. Лагерь, кроме двух-трех солдатских ста-рых палаток, состоял из низких, в аршин, навесов, устроенных из старого листово-го же

леза. Под эти навесы залезали, как в звериные норы. Когда

бушевал норд-ост, листы железа срывало и носило с грохо

том по пустырю. Жалкую рухлядь тоже носило, и она часто

попадала в черную грязь широких канав около дороги. Кост

ры гасил дождь и снег. Тогда по ночам по пустырю бродили

странные привидения. С развевающимися по ветру косами, с

синими лицами и с выбивающими дробь зубами, женщины

ловили свои насквозь промокшие ветоши, снова стаскивали

листы железа для шатров, а неумолкающая буря со злобным

хохотом снова разбрасывала их. Плакали дети. Сжавшись в

комок, лежали в лужах под дождем и ветром жалкие фи

гуры.

В этом стане погибающих свирепствовал тиф. Но умерших отсюда убирали. Ла-герь находился подле самой дороги из города на Стандарт, к пристаням. Мимо проносились, поднимая тучи едкой цементной пыли, автомобили с развевающи-мися трехцветными флажками.

Смрад разлагающихся мертвецов мог бы достигнуть обоняния важных генералов, изящных, пахнущих духами дам, поэтому по утрам в это место скорби приезжали дрогали, подбирали покойников и увозили их в общую яму, "уда их закапывали без гробов, "без церковного пения, без ладана"... Вместе с тифозными валили вся-кие другие трупы, всегда обнаруживавшиеся с наступлением дня на улицах;

Много больных было в общежитиях для беженцев, на вокзале ив пустых вагонах, на баржах, на пароходах, на бульварных скамейках; просто на улицах. У нас в ре-дакции заболел курьер. Не только положить его было некуда, даже пощадить. Он бродил весь красный, в полубреду; падал, поднимался и снова бродил. Пущены были в ход все связи и знакомства, хлопотал сам военный губернатор, но места для больного не было ни в одной больнице, даже на полу, нигде. Целую неделю про-сили, приказывали, угрожали; наконец его приняли в какой-то лазарет, где он, ле-жа на каменном полу без подстилки, в то же день и умер. Да что там курьер: в это же время в вагоне генерала Врангеля, бывшего тогда не у дел, заболел и умер его друг, русский генерал, без всякой помощи.

Перед отъездом в Турцию моя жена пошла в баню. Вер

нувшись, она рассказала:

- В бане на полу, где моются женщины, в луже грязной воды лежит, как говорят банщицы, вот уже третьи сутки, тифозная больная. Она приехала в Новороссийск с поездом, заболела, ей посоветовали сходить в баню; она пошла, да там и осталась. В больнице ее не берут, а когда обратились в полицию, в участке сказали: "Пом-рет, уберем!"..

Когда я садился на пароход, я видел на соседней приста

ни эшелон добровольцев, возвратившихся из Грузии. В пол

ном походном снаряжении солдаты отдыхали, лежа на земле.

Офицер скомандовал: "Встать!" Солдаты.поднялись ик#ы-

строились; но половина их осталась лежать: это были тифоз

ные

"ОСВАГ"

С этим странным названием я. познакомился, на. главной

улице Новороссийска, на Серебряковской. Прочитал на вы

веске: "Черноморский Осваг".

Задумался..

"Это что такое за штука?"

Однако разъяснение скоро нашлось.

Как-то встретил знакомого москвича. Общественный деятель, даже большевик в прошлом, - но только идейный, - он так напугался от практического примене-ния своей теории, что сбежал от старых единомышленников, и не только от ком-мунизма, от всякого социализма открещивался: обжегшись на молоке, дул, так ска-зать, на воду.

Мне хотелось прочитать в Новороссийске несколько лекций. Я спросил у знакомо-го, как организовать их. Он ответил:

- Дело самое пустое. Я служу в союзе кооперативов. Со

юз организовывает лекции, - если темы подходящие, -г- и

платит по сто рублей от штуки. Это мало: к тому же началь

ство старается совать ему палки в колеса. Между тем "Осва-

гу" разрешения дают беспрепятственно, и платит он лекто

рам не сто, а пятьсот рублей,

Я обрадовался.

- Стало быть, вы можете объяснить мне, что такое "Ос

ваг"?

Знакомый рассмеялся.

- Место злачное, - сказал он, - Как вы, однако, за гра

ницей от нас отстали: даже понятия об "Осваге" не имеете,..

- Впрочем, для устройства лекций учреждение "ех;ьма подходящее: разрешение достанет, помещение снимет, афиши расклеит и гонорар выдаст без задержки. И даже независимо от того придут или не придут слушатели.

Далее он разъяснил, что "Осваг" - эти осведомительное бюро Отдела пропаганды при "Особом совещании".

- Словом, - закончил знакомый, - вы так все равно ничего не поймете, пока не поживете у нас подольше. Видели, наверное, всякие странные картинки на стенах с поучительными сентенциями о "великой, единой и неделимой" и портреты ге-нералов с их изречениями? Ну, вот это и есть "Осваг".

Он не ошибся: я действительно ничего не понял. А стены домов и окна магазинов в Новороссийке, правда, были сплошь оклеены дешевыми литографиями, наподо-бие известных лубков, как-то: "Смерть пьяницы", "Водка есть кровь сатаны" и т. д.

На этих картинках фигурировал Московский Кремль, освещенный зарею, русский витязь на борзом коне, Троцкий в образе черта; ярко рыжий англичанин тащил за собою связку крошечных корабликов и вез на веревочке игрушечные пушечки. На этом была надпись:

"Мои друзья русские! Я, англичанин, дам вам все нужное для победы".

Картинки препотешные; конечно, мне и в голову не приходило, что посредством их да еще небольших черносотенных прокламаций серьезно предполагали бороть-ся, - хотя и за казенный счет! - с многоголовой гидрой большевизма. В заклю-чение, я решил, что ни Троцкий с рожками, ни рыжий англичанин, ни даже гене-ралы в лавровых венках нисколько не помешают мне обратиться в "Осваг" для устройства лекций. Поэтому в одно восхитительное осеннее утро, когда горы и море улыбались золотому солнышку и даже страшная "пятая пристань", залитая кровью русских офицеров, смотрела ласково, я пошел в "Осваг".

Меня приняли, выслушали и проводили к начальству. Это был худощавый брюнет с задумчивым лицом и черными глазами, бедно одетый в штатское платье. За его столом тогда сидел священник с подозрительно отечным, желтым ликом; около стоял господин благообразной наружности, с рыжей бородой веером, в общем, удивительно похожий на великодушного бандита, на манер Роб Роя или Ринальдо.

Мое предложение было принято. Я прочитал несколько лекций, все еще, однако, не выяснив себе толком: что такое "Осваг"? Знакомый оказался прав.

Но вот, после третьей, кажется, лекции, начальник отдела агитации вызвал меня к себе и предложил мне постоянную службу в "Осваге" в качестве заведующего ли-тературным бюро и издательством "Освага".

- Сначала присмотритесь, - предложил он, - потом, ес

ли понравится, мы вас зачислим в штат приказом.

А рыжий бандит шепнул мне в ухо:

- Сахар, муку, дрова будете получать из склада... Комна

ту можете реквизировать... Спирт из Абрау-Дюрсо получа

ем!..

Я начал ходить в "Осваг" на занятия. В чем состояли мои обязанности, я до сих пор хорошенько не знаю. Предупреждали меня, чтобы я не внимал лукавым речам типографщиков, желающих освобождать от мобилизации своих печатников через "Осваг"; прочитал скучнейшую агитационную брошюру профессора Н., которую, по совести, посоветовал бросить в печь. Но недоумение наконец разрешилось: од-нажды ко мне подошел господин с рыжей бородой, похожий на великодушного бандита, фамильярно взял меня под руку и откровенно предложил:

- Не желаете ли вы одновременно служить "по информации"?

Это означало: "Не желаете ли сделаться шпионом?"

Бандит скромно прибавил:

- За это вы будете получать еще тысячу дополнительно.

Я пошел к начальнику отдела и заявил, что нашел службу

в "Осваге" для себя неподходящей и поэтому ухожу.

Начальник был недоволен. Про него говорили, что он - идейный и даже партий-ный человек. К какой партии он принадлежал, не знаю. Мой отказ, видимо, волно-вал его, и он с горячей укоризной заметил мне:

- Вы, господа, все желаете выполнять аристократиче

скую часть работы. На кого же свалить черную, грубую, под

час неприятную работу? А ведь она так же нужна... Сло-

вом.советую вам еще повременить с окончательным решени

ем...

Я перестал бывать в "Осваге".

Еще до этого, на одной из моих лекций, со мой познакомился один весьма любо-пытный тип. Тип этот сделал мне признание:

- Что вам за охота ссориться с "Освагом"? Не нравится,

не ходите, но зачем же заявлять об отказе? Деньги вам все

равно платить будут, а потом, как знать? Может быть, и при

глянется. У нас ребята добрые, а заведение питательное...

После лекции мой новый знакомый поздравил меня с успехом и пригласил в неко-торое укромное местечко под рестораном "Слон", где хлысты торговали малорос-сийской колбасой и "самогонкой". После третьей рюмки господин этот немного охмелел, перешел на "ты" и рассказал, что он состоит начальником Отдела устной пропаганды "Освага".

- Как же вы пропагандируете? - поинтересовался я.

Он рассказал:

- Видишь, у меня есть целый штат прохвостов, то бишь,

агитаторов, обучавшихся в особой школе... Образованные

мерзавцы!.. Они ездят по моим инструкциям- для провока

ции. Чтобы тебе стал сразу, понятен характер деятельности,

выслушай.

Иду я, или один из моих негодяев, например, по Серебряковке и вижу, солдат без ноги, без головы, без руки там, одним словом пьяный, пристает к публике: "По-дайте жертве германского плена!.." Я к нему: "Желаешь получать сто на день?.." Ну, конечно, желает... Так вот что, братское сердце: вместо того, чтобы бестолку голосить "жертва германского, плена", голоси "жертва большевйсткой чрезвычай-ки". Понятно?! Говори про чрезвычайку, ври, что в голову прилезет, и - прлучай сто целковых на пропой души.

Тут я припомнил, что мне это уже приходилось слышать

в Новороссийске. Пьяные оборванные, наглые люди в сол

датских фуражках и в шинелях, благоухая "самогонкой",

что-то такое рассказывали об ужасах, пережитых ими в

чрезвычайках, нередко откровенно дополняя свои рассказы:

- По сто целковых платит за эту самую канитель Василь

Иваныч. Подайте жертве!

Характер деятельности "Освага" постепенно выяснялся. Окончательно он выяс-нился несколько позже.

Я работал в Новороссийске в газете и начинал уже понемногу забывать об "Осва-ге". Однажды вечером в редакцию зашел начальник "устной агитации" и положил ко мне на стол туго набитый портфель. Весело и значительно поглядев на меня, он спросил:

.- Угадай, что в портфеле?

Не дожидаясь ответа, он добавил:

- Денежки, батенька, денежки!

И расхохотался.

Я ничего не понимал. Мой новый друг продолжал:

- А знаешь сколько?

Я только плечами пожал, недоумевая.

Шестьдесят тысяч... - Но главное не в этом. Главное,

угадай, для кого эти деньги?

И на эту загадку я не ответил. Тогда он торжественно вы

тащил пачку совсем новеньких, только что из типографии

еще пахнувших краской тысячных "колокольчиков" и ска

зал:

- Этакий непонятливый. Для тебя эти деньги, получай, и

пойдем в Капернаум вспрыскивать получку.

Уединившись за грязной ситцевой занавеской у гостеприимных хлыстов, он шлепнул портфель на стол и сказал доверчиво:

-Я знаю, что ты не дурак. Ты и без меня понимаешь, что таких денег даром не дают. Я согласился.

- Поэтому, - продолжал он, - вот тебе, кроме денег,"

еще проездной билет до Батума и обратно. В Батуме или там

в Сухуме сейчас находится К-ий, мы имеем сведения: к това

рищу Чхеидзе2 в гости пожаловал!.. Ведь ты его не лю

бишь? - заглядывая мне пристально в глаза, вдруг спросил

он.

- Допустим, - согласился я. ~

- Ну, видишь, тем лучше, стало быть, - обрадовался

он. - Ты являешься в Батум, в Сухум, - словом, туда, где

он, и... - он сделал жест, как будто давил ногтем насекомое^

все время не спуская с меня пристального взгляда.

Он хлопнул меня по плечу, весело расхохотался и подмигнул мне.

- Знаю, знаю, батенька, что любишь хорошеньких, и та

кую тебе бабенцию в спутницы подыскал - все пальчики об

лижешь! Пьет, как драгун, и ни в одном глазу!

Я не знал, что делать: хотелось ударить по этой подлой, смеющейся роже, хотелось плакать; и подленький страх змеей заползал в душу: ведь подобных предложений не делают зря; или соглашайся, или пуля откуда-нибудь из-за угла, - и свидетеля рискованной затеи нет. А в Новороссийске дело с этим обстояло просто: убивали столько, что полиция даже не интересовалась, кто убитый, - закопают и все.

Устный пропагандист, однако, сейчас же отгадал мои колебания. Он расхохотался еще искренне; еще благодушнее:

- А еще писатель, - забубнил он, - публицист! Психолог! Даже позеленел весь! А ведь нет того, чтобы понять, что это просто шутка. Ну, станет кто-нибудь о таких вещах в кабаках всерьез разговаривать?

В этот вечер я долго не мог заснуть у себя в редакции. Горело электричество; сотни огромных крыс смело носились |по полу, карабкались по стенам, дрались. Вокруг в лавровых |венках висели портреты Корнилова, Алексеева, Дроздовского. Черная мгла смотрела в окно. А я думал об "Осваге". Теперь он был для меня совершенно ясен.

Я думал о том, что в этом учреждении работают русские профессора, писатели с большими именами, работает несчастная русская молодежь, и, признаюсь, слезы градом катились у меня из глаз.

- Вот вам и Троцкий в красной визитке, витязь со свер

кающим мечом, залитый зарею Московский Кремль!..

На следующий день газета вернулась из цензуры с большими пробелами: видно было, что не в меру поусердствовал красный карандаш цензора. На другой день то же самое. Потом пришла бумага из "особого отдела". Официальное предупрежде-ние с напоминанием об ответственности... Я всмотрелся в подпись и прочитал красиво, отчетливо выведенную фамилию "устной пропаганды".

А потом явился и он самолично. Шумный, веселый, похлопывающий всех по пле-чу, по животу:

- Видал миндал! - загрохотал он, подходя ко мне. - Я

ведь по этой части могу, по цензорской!

Он подмигнул и провел пальцем у себя вокруг шеи:

- А кто говорит много, и по этой могу. Ловко?!

Черная орда

Главная улица в Новороссийске - Серебряковская. Приблизительно посредине этой лучшей, но тем не менее достаточно нескладной и неприглядной улицы нахо-дилась бойкая кофейня, называвшаяся "кафе Махно". Здесь помещалась штаб-квартира спекулянтов, так называемой "черной орды".

Орда была действительно черная: по духу и по колориту.... Стильные брюнеты: константинопольские греки, налетевшие на охваченный гражданской войной юг, как воронье на падаль, евреи - преобладали; хотя, конечно, не было недостатка и в представителях славянской расы...

В "кафе Махно" устанавливались цены на валюту, на товары," ценности, и оно до такой степени заменяло' биржу, что с ним считались банки; а в местных газетах, в справочном отделе, котировки печатались под общим заголовком "кафе". Так же, как в былые времена, печаталось: "фондовая биржа".

В обширной, грязноватой зале, с большой печью посредине, с чахлыми пальмами в качестве единственной декорации, стояло множество убогих столиков, неприкры-тых, заваленных крошками, залитых кофе. Освещалась кофейня плохо. Электриче-ство часто не горело, и тогда, при свете стеариновых огарков, воткнутых в бутыл-ки, она получала зловещий вид пещеры с пирующими разбойниками. Алчные, беспокойные, сверкающие взгляды, резкие телодвижения южан, лохмотья и ши-карные костюмы, - все это еще больше увеличивало иллюзию. В воздухе всегда колыхалась синяя пелена табачного дыма и кухонного чада, и всегда, особенно в ненастье, была такая толпа и давка, около столов стояли такие очереди, дожидав-шиеся, когда будет проглочен последний кусок, что бывать у Махно без дела быва-ло неприятно.

Столики обслуживались шикарными кельнершами, нередко блиставшими драго-ценностями, доставшимися им бог знает откуда и.какой ценой. Работая у "Махно" без жалованья, кажется, платя даже за обед и чай, барышни эти зарабатывали бас-нословные деньги. Герои тыла, с утра до ночи воевавшие за столиками, - и, к слову сказать, наносившие добровольцам гораздо больший урон, чем большевики, - были щедры. Город сидел на диете; у многих простой хлеб и кусочек сала счи-тались роскошью; с апломбом заказывая себе стоящую бешеных денег порцию со-сисок с капустой, орда "держала фасон" и, желая блеснуть широтою натуры, вы-брасывала "барышням" "на чай" крупные донские кредитки. Могильные гиены, стервятники разных величин чувствовали себя здесь, у "Махно", баловнями сча-стья и демонстрировали это без стеснения.

"Юрко и Паника" - нарицательное имя спекулянтов - определяли курс русской и иностранной валюты, скупали золото и драгоценности, скупали гуртом весь са-хар, весь наличный хлеб, мануфактуру, купчие на дома и имения, акции железных дорог и акционерных компаний. Тут можно было приобрести разрешение на ввоз и вывоз, плацкарту до Ростова, билет на каюту на пароходе, отдельный вагон и це-лый поезд, специально, предназначенный для военного груза на фронт. Здесь тор-говали медикаментами и партиями снаряжения, в бесплодном ожидании кото-рого добровольцы вымерзали под Орлом и Харьковом целыми дивизиями.

В теплую, погожую погоду "черная орда" высыпала из

кафе на Серебряковскую. Почти напротив, в большом мрач

ном четырехэтажном здании, находилось комендантское уп

равление. На тротуаре против управления, днем, собиралась

другая толпа: загорелые, дурно одетые, до зубов вооружен

ные-офицеры, приезжавшие по делам и на побывку с фрон

та. Эти обездоленные, истощенные походной и боевой жиз

нью; измученные тоской по голодным женам и детям люди с

нескрываемой острой ненавистью поглядывали на другую

сторону улицы, где, словно угорелые, метались хищные, сы

тые фигуры. Слышалось иногда брошенное вскользь замеча

ние:

- Эх, поставить бы с обеих сторон; Оеребряковской по

батарее, да картечью!..

Или:

- В шашки бы их, мародеров!..

Из этого, само собой, не надо делать вывода, что среди "черной орды" не было людей с офицерскими и генеральскими погонами, с металлическими венками на Георгиевской ленте за знаменитый "ледяной" поход; людей с золотым оружием и на костылях. Спекулировали в Новороссийске все: телефонные барышни и инже-неры, дамы-благотворительницы и портовые рабочие, гимназисты и полицейские, священники и "торгующие телом". Спекулировали старики и дети, инвалиды на костылях и семипудовые толстосумы; Последний нищий и первый богач.

Спекулировали даже и представители высшей гражданской и военной админист-рации. Однажды к нам в редакцию зашел секретарь одного высшего добровольче-ского сановника, почтенный генерал с Владимиром на шее.

- У меня пикантнейшая новость, - сказал он, присажи

ваясь к столу. - Только, пожалуйста,-не для печати!.. Сегод

ня, по поручению генерала, составил проект приказа о высе

лении из пределов города всех лиц, не состоящих на государ

ственной или на общественной службе, приехавших после

такого-то числа. Его высокопревосходительство внес в про

ект существенную поправку, - прямо, можно сказать, создал

новый объект для спекуляции!..

Генерал вздохнул и безнадежно поник красивой седею

щей головой

- Мой проект имел в виду Исключительно спекулянтов:

ведь дышать от них нечем! И что же вы думаете? Генерал разрешил жительство прислугам лиц, состоящих на службе. Посудите сами, какая теперь пойдет купля-продажа всяких поварских, лакейских и прочих должностей?! И без этого вакхана-лия полнейшая.

Генерал был прав: все, что ни делалось против спекуля

ции, роковым образом обращалось в ее пользу. Я не знаю,

спекулировали ли местами на кладбище; но билетами в но

мерные бани спекулировали, и весьма прибыльно.

-: Днем по городу бродили толпы иностранных матросов и

солдат. Они выменивали фунты и франки, скупая текинские

и персидские ковры, расстилаемые армянами в продажу пря

мо на мостовой. Они продавали башмаки, белье, консервиро

ванное молоко и фуфайки, ткани и галеты, с жадностью ску

пая золотые вещицы с рук и в магазинах. Офицеры, получав

шие хлеб от интендатства, посылали в очередь около булоч

ных своих денщиков, сами, с револьверами в руках, требова

ли, чтобы им продавали хлеб без очереди, захватывали его

весь, гуртом, и продавали его через тех же торговцев втридо

рога

Спекулировали ордерами на реквизицию домов и квар

тир, спекулировали комнатами. Мальчишки-газетчики, среди

которых было немало детей интеллигентных родителей, за

рабатывали на спекуляции газетами сотни рублей в день, и

деньги эти тут же пропивали и проигрывали в карты и ор

лянку.

Когда одолеваемые все более наглевшими к концу траге

дии добровольчества зелеными, власти издали приказ о, за

крытии всех кофеен, ресторанов и харчевен после семи ча

сов вечера, тотчас же начали спекулировать на этом приказе.

Я помню жуткую картину. В маленькой, очень грязной и всегда полной народу кофейне, называвшейся "кооперативной", дремали за столиками бездомные люди. Особенно врезалась мне в память молодая чета. Они потеряли друг друга на фрон-те: он - безусый "фендрик", она - юная сестра милосердия. Они случайно встре-тились в "кооперативной" кофейне, оба уже считавшие друг друга потерянными навсегда. Возглас, горячие поцелуи, - что за дело, что тут были посторонние! С сияющими глазами, пожимая руки, они сели за стол, незаметно съели обед, какое-то гнусное сладкое и незаметно заснули от утомления, сидя рядом, на поломанных стульях. Часы пробили половину седьмого. Скромные, усталые служанки кафе с состраданием смотрели на них. Но приказ был ясен, и за неисполнение его гро-зила тяжкая кара. "Молодых", как их успели окрестить, растолкали. Они смотрели друг на друга нежными, печальными глазами. Идти им было некуда.

И я помню, к ним подошел отвратительный жирный человек-паук. В засаленном котелке, в рваном пальто, он заставил их пересчитать все имевшиеся у них деньги - у обоих. нашлось что-то тысячи полторы, - и все, до последнего рубля, отнял у них за какую-то конуру, в которой, по его заявлению, было скверно:

- Так, на манер амбарчика... Ну, животные, то есть крысы, конечно, есть... Дует; ну, да ведь вы молодые, согреетесь... У вас ничего, ничего не осталось больше, се-стрица? Жаль, задаром, почитай, отдаю.

Оба они хорошо знали, что ночевать на улице в городе, где каждую ночь зеленые охотились за добровольцами, а добровольцы за зелеными, было нельзя. Да и погода была неподходящая: ледяной норд-ост с дождем и хлопьями снега. А офицерские общежития были так переполнены, что спавшие в них на полу люди буквально поворачивались по команде. Одному перевернуться на другой бок было нельзя.

Нечего удивляться, что на "черную орду" смотрели с горячей ненавистью. Со мной случилась такая вещь.

Как-то вечером я кончил работу и отправился ночевать к знакомому. Жил я тогда в редакции с полуидиотом сторожем и легионом крыс. Иногда становилось невтер-пеж и тянуло к людям, в человеческую обстановку. Знакомый мой снимал комнату у воинского начальника. У него он выпросил разрешение иногда ночевать и мне.

Для меня такие ночлеги были настоящим праздником. Сначала чай - из самова-ра!-чай, за которым присутствовала детвора, который разливала милая женщина - где-то она теперь? А потом денщик "дядя Петра", пленный "красный", угрю-мый и добродушный, стлал постель на чистом сеннике, казавшуюся мне после же-сткого редакторского стола, на котором я работал днем, а ночью, с позволения ска-зать, спал, настоящим раем. Итак, я пошел ночевать к знакомому.

Погода стояла отвратительная. Добрался до домика воинского начальника на Со-борной площади; смотрю, окна приветливо светятся, горит на крыльце электриче-ский фонарик. Я уже ухватился за ручку звонка и успел перевернуть его, как вдруг услыхал позади себя громкое откашливание. Я оглянулся. Темно, только за оградой палисадника, шагах в четырех от меня, белеют два лица, фуражки с кокардами видно. Лица были простые, молодые, спокойные. Я снова было взялся за звонок; но тут со стороны палисадника раздался неуверенный голос:

- Вы!.. Вы - спекулянт?..

Послышался металлический звук, какой бывает, когда приводят в боевую готов-ность браунинг.

Я невольно задрожал и оглянулся. Прямо на меня были наведены два револьвера. Один из офицеров спросил громко и отчетливо:

- Говорите правду, вы спекулянт?

Я - маленький и толстый. На мне было хорошее английское пальто и шляпа, куп-ленная в Лондоне. Проклятая шляпа!

Положение было безвыходное. Я стоял безоружный на ярко освещенной электри-ческим. фонариком площадке крыльца; спрашивающие были в темноте. Мелькну-ла безобразная мысль о.смерти, так, за здорово живешь. Язык отказывался произ-нести хоть какой-нибудь звук. Пролетела тяжелая секунда.

Вдруг широкая полоса света упала на меня, на темный палисадник из раскрывшей-ся двери. Жена воинского начальника в пуховом платке, со спокойным и привет-ливым лицом показалась в половинке открытой двери. Мигом она поняла все, и, загораживая меня своим телом, спокойно проговорила:

- Что это вы, господа? Здесь квартира воинского началь

ника! Вы должны знать... Проходите, - ободряюще улыбну

лась она мне, - успокойтесь!..

Дверь захлопнулась. Позади я услышал виноватые голоса:

- Мы пошутили!.. Ничего!..

Мне было не до шуток. Я дрожал всем телом; сердце готово было разорваться от испуга и негодования. Помню, я долго плакал потом, сидя в теплой, светлой, уют-ной гостиной.

Когда вернулся воинский начальник, жена рассказала ему все. Бравый полковник посмотрел на меня с усмешкой. Он сказал:

- Напугали вас мои ребята? Пройдет! А с другой сторо

ны, что же делать: ведь живьем едят, проклятые!..

Я едва не сделался, как узнал тогда же, жертвой охоты на спекулянтов, последним средством, выдвинутым отчаявшимися людьми против "черной орды"

Красные и зелёные

Однажды, уже глубокой осенью, я вернулся домой и за

стал в белой кухоньке у Бурачков перемену. На большом,

расписанном цветами сундуке, заменявшем нам письменный

и обеденный стол, лежал накрытый овчинным тулупом Пав

лик и скрипел зубами. Возле него, подгорюнившись по-бабь

ему, стояла мать. Глаза у нее были красны от слез, но она,

видймб, крепилась; У двери стоял старший сын, только что

вернувшийся с табачной фабрики. На этот раз он не предло

жил мне какого-то "совершенно отдельного" табаку, что

проделывалось неизменно каждый вечер, и смотрел испод

лобья, волком.

Я спросил:

- Что это с Павликом?

Мать сверкнула на меня глазами и промолчала. Потом рванулась к дико стонавше-му мальчику, схватила его на руки, как грудного, перевернула спиной вверх и подняла рубашку. Спина несчастного Павлика вздулась как подушка: она была вся исеиня багровая, иссеченная так, что клочьями висело кровавое мясо. Положила сына обратно на дерюжку, постланную на ее приданом - сундуке, хранившем фа-мильные богатства, и снова подгорюнилась.

Пришел отец, не поздоровался. Я попробовал разрядить сгустившуюся атмосферу и кивнул на Павлика:

- Кто это его так?

Павлик скрипнул зубами; но не выдержал и снова засто

Нал

- Ой, мамо моя, больно!

Бурачек, насупившись и сопя носом, опустил глаза и су

рово выговорил:

- Увольняйтесь отсюда.

Легко сказать: увольняйтесь! Но куда? Снова пустил в

ход дипломатию. Напомнил даже, "что ведь и мы тоже лю

ди"..

Куда там: упорно глядя в пол и сопя, Бурачек повторил: - Известно, люди!.. А только - увольняйтесь. Самим деваться некуда. И то в сарае спали из-за вас в та-кой холод.

Искать квартиру в городе было бесполезно. Реквизиро- не хотелось; да и нечего было реквизировать. Поэтому мы на другой день уехали в Крым.

Пароход, на котором мы плыли по бурному Черному мо

рю, был старый и так зарос ракушками, что сделался похож

на загаженную половину яичной скорлупы. Волны кидали

его, как мячик; к тому же нос его был перегружен, и винт на

корме все время со свистом вращался в воздухе. Пассажиры

валялись от морской болезни вповалку, и только я да еще:

один высокий драгунский ротмистр уцелели и прогуливались,

по палубе. В каюту нельзя было войти: вонь и под ногами

противная слизь, выброшенная больными желудками укачен

ных. Ротмистр от нечего делать стрелял из винтовки кувыр

кающихся вокруг кувыркающегося парохода дельфинов и

при каждом попавшем выстреле говорил:

- Что, брат, кордво?

Когда ему надоело бесцельное истребление безобидных

морских животных, которым, бывало, так радовались всё

приезжавшие на Южный берег отдохнуть, он отнес винтовку

в каюту, и мы стали разговаривать.

Мне этот ротмистр почемугто сразу приглянулся.

Высокий, статный, загорелый, с белым сабельным шра

мом поперек лба и с серьгою в ухе, он был по-солдатски

простосердечен и грубоват, любил специфические кавале

рийские словечки, и отличался каким-то суровым. рыцарст

вом манер и характера. Рубака, должно быть, был отчаян

ный. Почему-то напоминал он мне Николая Ростова из

"Войны и мира".

В победу Деникина он не верил. На добровольцев, особенно на кавалеристов, смотрел с презрением профессионала на дилетантов.

Поиск по сайту: