Лилия Малахова

В основу романа легли реальные события.
Имена главных действующих лиц и некоторые
обстоятельства их жизни изменены.

Сейчас я уже и не помню, когда первый раз обратила внимание на этот дом. Мой рабочий стол стоял, как и положено, у окна, и, каждый раз отрывая взгляд от клавиатуры, я смотрела на него, но не замечала. Много раз, гуляя с собакой, я проходила мимо, но не обращала на него никакого внимания. Это был самый обычный дом в три окна, обшитый вагонкой, пожалуй, великоватый для дачи. Не очень красивый, но добротный. Пожалуй, больше внимания привлекал аккуратный навес над воротами, сделанный качественно, я бы даже сказала, с любовью.

Как-то зимой, допоздна засидевшись за компьютером, я, в очередной раз зайдя в творческий тупик, уставилась в окно и обнаружила, что в доме с навесом горит тусклый свет то ли от ночника, то ли от бра. «Надо же, – подумала я – тут кто-то живет!» Это на самом деле было «надо же», потому что из всех 50 домов в деревне жилым был только мой. Если летом тут еще теплилась какая-то жизнь в виде дачников, то зимой деревня замирала полностью, укутанная снегом. И теперь, каждый раз бросая взгляд в ночь за окном, я видела свет в этом доме. Было похоже на то, что хозяева на ночь свет не выключали. Может быть, боялись воров, может быть, еще что-то… Для меня это явление было открытием. Оказывается, в деревне живет еще кто-то, кроме меня.

Наступила весна. Сумасшедшая зелень буйствовала повсюду. Черемуха набирала бутоны. Первые майские жуки резали воздух. В один такой дивный вечер моя собака, двухлетняя бассетиха, сбежала от меня, и мне пришлось разыскивать ее по всей деревне. Я шла примерно в том направлении, куда она удрала, взывая к ее собачьей совести:
- Нюша, Нюша, Нюша! Ко мне!!! Нюша, Нюша!..
В ответ, как обычно, тишина. Я шла вдоль дорожки и заглядывала во дворы, надеясь увидеть там пятнистый бок Нюши.
- Она здесь! – неожиданно из-за кустов раздался приятный баритон. Я остановилась и повернулась на голос. За забором, во дворе того самого дома с навесом, перед недавно высаженными цинниями, держа в руке секатор, на корточках сидел мужчина лет сорока или чуть более. Он смотрел на меня открытым, располагающим к доверию взглядом.
- Извините, – сказала я, – она очень любопытная и не пропускает ни одной открытой калитки.
- Ничего страшного, – ответил мужчина, – у меня тут нет ничего такого, что можно было бы испортить.
Тут я увидела Нюшу, которая с наслаждением что-то вынюхивала в кустах малины. Хозяин участка протянул руку и погладил ее. Нюша фыркнула и, поджав хвост, в ужасе отбежала в сторону.
- У вас такая красивая собака, – сказал он.
- Я знаю, – улыбнулась я. – Можно, я зайду? Мне надо ее поймать.
- Конечно, – он встал, небрежно отбросив свой секатор в сторону.

Такие мужчины сражают женщин наповал с первой секунды знакомства. Он был высок, в меру широк в плечах, пропорционально сложен. Несмотря на приличный рост, в нем не было ни угловатости, ни неуклюжести, не выглядел он и гигантом. Я бы даже сказала, что ему было присуще некоторое изящество. Глаза у него были темные-темные, непроницаемые, какого-то странного, совсем не европейского разреза. Нос можно было бы назвать прямым, если бы не едва заметная горбинка, придавшая ему красивый плавный изгиб. Тонкие губы не придавали его лицу выражения нехорошей хитрости, напротив, они вполне гармонировали с общими чертами. Развитый подбородок и правильный благородный овал лица, обрамленный темно-коричневыми, почти черными густыми волосами, производили самое благоприятное впечатление. Небольшая темная родинка на правой скуле придавала ему какую-то трогательную незащищенность. А когда он улыбнулся, я поняла, что отсюда надо срочно уходить. Это была добрейшая и дивная по своему обаянию улыбка. Он, судя по всему, заметил мое смущение и деликатно отошел в сторону. «Надо же, – подумала я, – другой воспользовался бы своим обаянием и продолжил бы соблазнять меня. Может, жена тут рядом?» Мое сердце предательски колотилось в груди. Я посадила собаку на поводок, попрощалась и ушла. И с этого дня мой взгляд стал гораздо чаще устремляться в сторону дома с навесом. Я часто думала об обитателе этого дома. Мне было стыдно признаться себе самой в этом, но, кажется, я испытывала к нему сильную симпатию. Мне очень хотелось увидеть его еще раз, поговорить с ним, узнать, как его зовут, чем он живет. Но прийти к нему первой и без повода я не могла. Это было бы уж слишком откровенное навязывание. Да и, скорее всего, он был женат. Такие мужчины «в девках» не засиживаются!
- Нюша! Хоть бы ты еще раз туда забежала бы, что ли? – в сердцах как-то сказала я собаке. Та выслушала меня, развесив свои уши-простыни, и со вздохом уронила голову себе на лапы. Эх, Нюша, ничего-то ты не понимаешь!

Прошло чуть больше недели. Как-то утром я обнаружила, что электричество отключено. Дело обычное в нашей деревеньке. Значит, придется идти за водой на колодец, потому что вода подавалась в дом насосом. Я извлекла из гаража 30-литровую флягу, специально купленную на такие несчастные случаи, и на машине подъехала к колодцу. Когда я уже завинчивала на наполненной фляге крышку, то услышала за спиной знакомый голос:
- Добрый день!
Мое сердце радостно подпрыгнуло. Я обернулась. Да, это был ОН. Он стоял с парой небольших канистр в руках и улыбался мне своей обворожительной улыбкой.
- Здравствуйте, – сказала я, будучи не в силах сдержать счастливой улыбки, – давно не виделись.
- Да, что-то Нюша ко мне больше не забегает, – согласился он. – Или вы ее не отпускаете?
- Отпускаю, – ответила я, – только мы сейчас ходим гулять на поле, а то она забегает во дворы, а людям не нравится.
Он улыбнулся опять и стал поднимать ведро из колодца.
- А вы так и понесете канистры? – спросила я.
- Да, – ответил он.
- А хотите, я вас подвезу? – неожиданно для себя предложила я, и тут же мне стало страшно: не выглядело ли это так, словно я навязываюсь к нему в близкие подруги?
- Хочу, – спокойно ответил он и одарил меня своим непроницаемым взглядом китайского мудреца, хотя мне показалось, что на его губах мелькнула смешинка. Конечно, он был умница и все прекрасно понимал.
– Я тоже обычно езжу за водой, но моя машина сейчас на обслуживании, заберу только послезавтра. Поэтому я сейчас безлошадный, – сказал он, садясь рядом со мной в машину. Он, чуть склонив голову набок, посмотрел на меня изучающим взглядом, который как будто говорил: «Ну, вот он, я». Краем глаза я усмотрела, что кольца на его правой руке нет.

Мы доехали до его дома. Он выгрузил из багажника канистры, а потом спросил:
- Может быть, зайдете?
Я заволновалась. С одной стороны я очень хотела зайти, с другой… как-то уж очень легко я соглашаюсь на эти отношения с человеком, который да, мне очень симпатичен, но совсем чужой. Я же о нем ничего не знаю. Но, в конце концов, а как тогда я узнаю о нем хоть что-нибудь? Женат он, в конце концов, или нет?
- Ненадолго, – сказала я. Он подал мне руку (о, да в каком же заповеднике таких мужчин выращивают?), и я выпорхнула из машины.
- Входите, – он распахнул передо мной дверь. – Прошу простить мне мой холостяцкий бардак.
Холостяцкий бардак… Понятно. Но я не поспешила сообщить ему о своем семейном положении.
- Прошу, – он проводил меня в большую комнату, служившую одновременно хозяину и гостиной, и спальней.

Меня поразило обилие фотографий на стенах. Они были везде. Кроме современных цветных, было очень много черно-белых и даже совсем старых, коричневато-красного тона, на которых были запечатлены мужчины во фраках и женщины в длинных платьях с кружевными воротниками. Я всегда испытывала нежные чувства к подобным реликвиям и уважение к людям, которые их бережно хранили. Я не могла оторваться от этих спокойных благородных лиц, смотревших на меня из далекого прошлого с пожелтевших кусочков картона.
- Это мои родственники, – пояснил хозяин. – Это – мама моей прабабушки. Это – она с мужем, вот здесь – мой прадедушка с братьями, – он показал на большую фотографию, на которой были изображены пятеро молодых мужчин в офицерской форме. Все они были при шашках и с лихо закрученными усами. На фуражках я увидела знакомые по фильмам о гражданской войне овальные «белые» кокарды.
- Офицеры? – спросила я.
- Да, все были офицерами царской армии. Вот этого, этого и этого убили большевики. Вот этот умер в эмиграции в Канаде. А этот умер в 29-м году от инфаркта. Ему было всего 39 лет.
- Как интересно. Ваши бабушки были очень красивыми. И дедушки тоже.
Тут мой взгляд остановился на одном снимке. Мужчина невысокого роста, то ли китаец, то ли японец, стоял под руку с русской женщиной. Судя по одежде и прическам, фото было сделано годах так в пятидесятых двадцатого века.
- Это мой дедушка и моя бабушка, – с улыбкой сказал мой знакомый.
- Дедушка?! – я не смогла сдержать удивленного возгласа.
- Да! – хозяин дома развеселился. – Он был китайцем. И в конце сороковых годов приехал в Советский Союз строить коммунизм. Женился тут, учился, работал.
Это пояснение многое расставило по своим местам. В частности, теперь понятно, почему у моего соседа такое странное лицо.
- Все говорят, что у меня глаза, как у азиата! – продолжил он. Я обернулась. Он стоял рядом, в шаге от меня, и весело смотрел мне в глаза.
- Знаете, с этим трудно поспорить, – сказала я. Его глаза, хоть и имели неевропейский разрез, были большими, не узкими. И, кроме глаз, в нем не было ничего азиатского.
- А меня это не смущает ничуть.- он широко улыбался. Он смотрел на меня с высоты своего роста, и я, коротышка по жизни, чувствовала себя маленькой девочкой рядом со взрослым дядей. Тут я заметила, что вся нижняя часть его лица изрезана тонкими шрамами. Их было очень много, совсем маленьких, похожих на рябины, и сантиметра по три-четыре. Самый большой извилистый шрам шел по правой щеке от мочки уха до уголка губ. «Наверное, поэтому он никогда не выбрит гладко, – подумала я, – он скрывает свои шрамы». Похоже, это были порезы. Спрашивать было неудобно, и я сделала вид, что ничего не заметила.

- Хотите чаю? – спросил он.
- А мы никому не помешаем? – спросила я.
- Кроме меня, здесь никого нет, – ответил он, опять глянув на меня своим внимательным взглядом.
Он завозился около плиты. Я продолжала рассматривать реликвии. Среди фотографий я обнаружила несколько благодарственных писем и дипломов на имя Германа Байкова.
- А кто такой Герман Байков? – спросила я.
- А, я же не представился, – спохватился он. – Герман Байков – это я. Прошу меня простить за оплошность, – он протянул мне руку.
- Лиза, – ответила я, пожимая его тонкие музыкальные пальцы.
- Лиза… – завороженно повторил он. – У вас такое красивое имя. Будем знакомы.
Со сноровкой заправской хозяйки он расставил на столе чашки, блюдца, вазочки с вареньем и конфетами.
- Прошу, – мы сели за стол. Если честно, то я боялась, что минут через пятнадцать он начнет приставать ко мне и испортит то впечатление, которое произвел на меня. Но этого не произошло. Он был очень обходителен и деликатен. Ни словом, ни жестом, ни взглядом он не дал мне повода к недоверию. Я и не заметила, как наше общение перетекло в такую непринужденную форму, что можно было подумать, что болтают друзья детства. Оказалось, что у нас очень много общих увлечений. Герман подхватывал любую тему, обширность его интересов поражала. Он принес фотоальбом и показывал мне удивительные места нашей земли, которые я в лучшем случае могла видеть только по телевизору.
- Здесь мы с ребятами на Мальте. А вот это – Мальдивы. Вот этот скат ручной. Его туристы прикормили, и он все время пасется около берега.
- Это же манта.
- Да. Размах крыльев до пяти метров. Но добрая зверюга. Аквалангисты даже катаются на нем. А вот здесь мы на Камчатке. А это – в Гималаях. Вот это наш проводник. Вот это Багамы, а это Тунис.
- Как много вы объездили! – удивилась я. – А вы чем занимаетесь?
- Занимался, – он посмотрел в окно. – У меня был неплохой бизнес. Была возможность поездить по миру.
- А сейчас? Этот бизнес сохранился?
- Он сохранился, но сейчас он у других людей. У моих бывших компаньонов. Я продал им свою долю и отошел от дел, – по выражению его лица я поняла, что эта тема ему неприятна.
- А это что за здание? – спросила я, чтобы вернуть разговор в прежнее русло.
- Это Чикаго. Просто жилой дом. Говорят, что он самый старый в городе.
- Очень красиво.

Он продолжал рассказывать. Герман помнил, где, когда и при каких обстоятельствах была сделана каждая фотография. О каждом снимке он мог поведать целую историю. Слушать его было очень интересно. И когда я вспомнила о времени, то обнаружила, что сижу в гостях уже почти три часа.
- Ой, мне пора! – спохватилась я. – Извините, что задержала вас.
- Вы меня не задержали, – ответил Герман. – Мне было очень приятно общаться с вами.
Он проводил меня до машины.
- Как же вы выгрузите такую флягу? – спросил он, оценив взглядом мой «стратегический запас».
- А я не выгружаю. Оставляю в машине. Беру воду прямо отсюда.
- А разве муж не поможет вам? – спросил он. Я замялась. Очевидно, что он хотел узнать мой статус, как сейчас говорят.
- А муж со мной не живет, – ответила я, закусывая губы, чтобы не заплакать. – Он ушел от меня полгода назад.
- Извините, – его лицо стало тревожным. – Давайте, я вам помогу.
- Если вам не трудно, – согласилась я.
Мы доехали до моего дома, вдвоем выгрузили флягу и поставили ее в коридоре.
- Ну вот, я здесь живу, – сказала я.
- Хороший дом, – сказал Герман. – Но здесь же хлопот сколько. Как же вы справляетесь одна?
- А куда деваться с подводной лодки? – отшутилась я. – Приходится.
- А дети?
- С детьми не получилось.
- О, простите, – он положил руку мне на плечо. – Приходите ко мне, – вдруг попросил он. – Я один и все время сижу дома. Пару раз в неделю выбираюсь в город, а так я все время здесь.
Я кивнула:
- Как-нибудь зайду.

Он ушел. В окно я видела, как он широкими и небрежными шагами идет по тропинке, напрямик соединяющей два наши дома. Когда я вернулась в коридор налить в чайник воды, то у меня появилось ощущение его присутствия, словно он никуда не уходил. Меня охватили противоречивые чувства. Мне хотелось вернуть его, быть с ним, но мой разум шептал мне о безрассудности таких желаний.

Несколько дней я провела в терзаниях. Прийти к нему означало мое согласие на продолжение отношений. И не только на продолжение, но и на развитие. А развития быть не могло, потому что все-таки я была замужем. Не прийти означало мой отказ от отношений… Я извлекла из шкатулки свое обручальное кольцо и надела его… Потом сняла… Потом опять надела… Нет, моя душа рвалась к нему. Я ничего не могла с этим поделать.
Герман пришел ко мне сам. Через три дня в окно аккуратно постучали.
- Иду-иду! – отозвалась я и, на ходу снимая передник, пошла открывать. На крыльце стоял Герман.
- Здравствуйте! – он опять улыбался, и это так располагало, так трогало сердце…
- А я вот решил проведать вас, – он протянул мне какую-то коробочку. Я взяла ее. Это были бельгийские шоколадные ракушки. Мне ничего не оставалось сделать, кроме как пригласить его войти. И я была очень рада тому, что он пришел.
- Проходите. А я как раз собралась чай пить, так что конфеты ваши кстати.
Он скинул сандалии и прошел в гостиную, совмещавшую в себе и кухню. Его брюки были немного подвернуты, и я заметила еще один шрам у него на ноге, уходящий от щиколотки вверх под брючину.
- Какой у вас вид из окна! – восхитился Герман.
- Да, вид чудесный. И зимой и осенью залюбуешься. Лес такой красивый, особенно осенью. Вот мы с Нюшей и гуляем по этому полю, доходим до леса. Только в лес не ходим, потому что там кабаны живут.
- А, кстати, – вспомнил он, – а где Нюша? Я ей кое-что принес, – и он извлек из кармана сверток.
- Нюша во дворе. Сейчас я ее позову, – я открыла дверь и позвала собаку. Через несколько секунд Нюша вбежала в дом. Судя по грязи на ее носу, она всласть нарылась в грядках.
- Нюша, держи! – Герман бросил собаке приличный кусок вырезки.
- Ой, вы такое мясо собаке отдаете? – удивилась я.
- Специально для нее купил, – с радостью пояснил он, довольный тем, с каким аппетитом Нюша поглощает его угощение. И тут собака, справившись с первым куском, довольно высоко подскочила за второй порцией и оставила на белой рубашке гостя два торфяных отпечатка своих лап. Он бросил ей второй кусок и уставился на грязь.
-Ой, извините, я все отстираю! – засуетилась я. – Снимайте рубашку, сейчас быстренько простираю, пока свежее!
- Да ладно. Не стоит, я сам, – неожиданно начал сопротивляться Герман.
- Ну как же не стоит, давайте, давайте! Пока будем пить чай, все высохнет! – я почти силком заставила снять его рубашку, не понимая, почему он противится. Он с неохотой подчинился. Когда я повернулась к нему, чтобы взять рубашку, то замерла, шокированная увиденным. Длинный уродливый рубец шел у него через весь живот до груди. На левом боку под ребрами было несколько вмятин. На правой руке от плеча до локтя тоже был рубец. Это было страшно. Герман выжидающе смотрел на меня. Я опустила глаза.
- Поэтому вы не хотели снимать рубашку? – спросила я. – Извините, я не знала…
- Неприятное зрелище, правда? – сказал он.
- Откуда это? – спросила я.
- Разбился на мотоцикле.
- А лицо… это тоже?
- И лицо тоже.
Я молчала, потому что не знала, что сказать. Я взяла у него рубашку, бросила ее в машинку и принесла ему плед, чтобы он мог набросить его на плечи и не смущаться своих шрамов.
- Лиза… Мне надо объясниться с вами, – сказал Герман, комкая плед в руках. Мне стало тоскливо. Сейчас он скажет, что не сможет продолжить наше знакомство, что он женат, улетает на Марс и вообще…
- Вы очень нравитесь мне, Лиза, – сказал он, – и я вижу, что нравлюсь вам. Не смущайтесь, пожалуйста… Мне, наверное, следовало бы сказать вам раньше… Чтобы вы не питали напрасных надежд…
- Вы женаты? – спросила я срывающимся голосом.
- Нет, я не женат. Уже два года как не женат. Уверяю вас, что брачные узы были бы меньшим препятствием, чем то, что на самом деле разделяет нас. Видите ли, Лиза… Я болен. Это последствие аварии. Она оставила шрамы не только на поверхности, но и внутри. Я перенес девять операций. Одна из них закончилась неудачно. У меня в сердце образовались тромбы, которые в любой момент могут оторваться и закупорить сосуды. У меня уже был один инфаркт. Единственное, что я могу предложить вам – это дружбу. Чистую дружбу и ничего более. Потому что даже то, ради чего обычно мужчины знакомятся с женщинами, может убить меня. Я отдаю себе отчет в том, что вам тяжело слышать это. Простите меня… Я бы хотел всей душой, но я не могу, – было видно, что ему очень тяжело говорить эти слова.
- Поэтому вы живете один…
- Да. Вы знаете, Лиза, я страшно одинок. Я сижу в четырех стенах и просто жду, когда произойдет неизбежное. И тут появляетесь вы. Добрая, чуткая, отзывчивая. Когда я посмотрел вам в глаза, то… Я не смог сдержать себя. Меня потянуло к вам, я не смог справиться… Простите меня, если сможете. Я подло поступил. Я дал вам надежду… Я… я сейчас уйду, и вы больше никогда не увидите меня, – он повесил плед на спинку стула и ушел. А я, не в силах сдерживать рыданий, бросилась на кровать и плакала весь день.

Вечером, уже немного успокоившись, я пошла в ванную и тут вспомнила о рубашке Германа, которая осталась у меня. Я вытащила ее из машинки. Грязи как не бывало. За ночь рубашка высохла, я отгладила ее и повесила на стул. Я сидела напротив и смотрела на нее, на первую мужскую вещь в моем доме за прошедшие полгода. Я не чувствовала к ее обладателю ни злобы, ни ненависти. Почему-то мне хотелось, чтобы эта рубашка висела тут, на этом стуле. Я поднялась на второй этаж и посмотрела в окно. В окнах дома напротив уже горел свет.

На следующий день ближе к обеду я взяла рубашку и пошла по тропинке к его дому. Герман открыл не сразу, мне пришлось подождать минуты две. Когда он появился на пороге, я была поражена – за прошедшие сутки он осунулся и постарел лет на десять. Черные волосы и темные глаза особенно подчеркивали бледность его лица.
- Я принесла вам рубашку, – сказала я. Он взял из моих рук пакет, пристально глядя мне в глаза.
– Можно войти? – спросила я. Он впустил меня в дом. Я вошла в гостиную. Герман подошел ко мне и встал напротив. Глаза у него были такие, словно он ожидал приговора.
- Вы знаете… – начала я, с трудом пересилив волнение, – это даже хорошо, что наши отношения не могут выйти за рамки простой дружбы. Потому что… Потому что я все-таки замужем… Пока еще… И, если бы… в общем, я бы вам отказала. Наверное, это было бы еще хуже, чем то, что происходит сейчас. Я старомодная и не приемлю внебрачных отношений. А развод пока не входит в мои планы. Поэтому, я тоже могу предложить вам только дружбу и ничего больше. Если вы, конечно, согласны.
- У вас золотое сердце, – сказал он. – Я думал, что таких людей уже не бывает.
- Вы тоже очень хороший, – ответила я, чувствуя, как подкатывают слезы.
- Не плачьте, – умоляюще сказал Герман. – Я не могу видеть, как вы плачете.
- Хорошо, не буду, – я улыбнулась, стирая слезы ладонью.
- Чай? – спросил он, переводя разговор в иное русло. Было видно, что у него отлегло от сердца.
- Да, конечно, – мне тоже стало легко. Герман налил чай в чашки, а потом сказал:
- Я, правда, очень рад, что вы пришли.

Так продолжилось наше знакомство. Мы виделись через день, редкий случай – через два. Обычно я приходила к Герману. На мой вопрос, почему он так редко приходит ко мне, он ответил, что не хочет компрометировать меня.
- Не хочу давать повод для скандала, – пояснил он. – Понимаете, если вы пришли ко мне – никто об этом не узнает. Ну, придет ваш муж домой. Вас нет, собаки нет. Ушла гулять. А если я приду к вам… Может быть скандал. Зачем давать ему повод обвинять вас в каких-то неблаговидных поступках.

Возразить мне было нечего, поэтому у нас так и сложилось, что я приходила к Герману. Он был всегда рад моим визитам. Нюша повадилась гостевать у Германа вместе со мной, а он был только «за». В его доме всегда находилась мисочка вкусностей для хвостатой гостьи. Герман был первый посторонний человек, которому Нюша выразила свое доверие. Она радовалась, завидев его, точно так же, как радовалась мне. А где-то через месяц после нашего знакомства он во время очередного моего визита торжественно извлек из ящика письменного стола ошейник. Это был, как сейчас принято говорить, «крутой» ошейник из чистой кожи, украшенный плетеной косичкой. Мало того, к нему была прикреплена пластина из белого металла, на которой были выгравированы Нюшина кличка, мой номер сотового телефона и адрес. Герман застегнул ошейник на Нюше, погладил ее и полюбовался обновой.
- Ну вот. Теперь ты при всех регалиях, Нюша.
- Красиво, – сказала я, – спасибо. Шикарный ошейник. Пожалуй, слишком шикарный для нашего захолустья.
- А ну и пусть, – сказал Герман. – Красивые умные собаки должны ходить в красивых умных ошейниках. Ой, что я наделал! – вдруг воскликнул он.
- Что случилось? – я даже испугалась.
- Ошибся номером дома! По привычке продиктовал свой адрес!
Я посмотрела надпись на ошейнике. Действительно, вместо номера дома 6 был выгравирован номер 11.
- Завтра исправлю.
- Не стоит, Герман. Если вдруг даже Нюша потеряется, ну привезут ее к вам. Вы же вернете мне ее?
- Да уж постараюсь вернуть.
- Ну и все. И нечего переживать.
- Точно не надо переделывать?
- Конечно, нет. Забудьте, – успокоила его я. – А потом – сотовый-то все равно мой.
- Ну, как скажете. Что будем делать? – спросил он.
- Герман, – попросила я, – а я не видела ни одной вашей детской фотографии. Можно посмотреть, если они есть?
- Да, пожалуйста, – он порылся в шкафу и выложил на стол фотоальбом. – Вон там еще есть. Можете смотреть.
Мы вместе стали рассматривать снимки. Герман, как обычно, сопровождал процесс шутливыми комментариями. Чувство юмора у него вообще было очень развито, он как будто на жизнь смотрел через призму юмора. Может быть, ему так было легче справляться со своей непростой ситуацией. Я с большим интересом смотрела на черно-белые снимки. Оказывается, между Германом маленьким и Германом взрослым не было ничего общего. Лет до десяти это был пухлый, круглолицый и, самое интересное, курносый ребенок. Разве что черные глазенки с неевропейским разрезом могли навести на мысль, что этот не худенький мальчик с фотографий и есть нынешний обитатель дома с навесом.
- Не похож? – Герман как будто прочитал мои мысли.
- Да…
- Все говорят, что не похож. Я начал вытягиваться лет с двенадцати. И уже года через полтора стал самым высоким в классе. И нос у меня стал длинным.
- Да и лицо у вас тоже не круглое, – заметила я. Герман заулыбался. Интересно, он никогда не смеялся, только улыбался, и «громкость» смеха определялась по ширине улыбки.
- Вот, смотрите. Это я в шестом классе.
- Совсем другой. Но и тут не похож.
- Да, я подростком не был красавцем.
Эта фраза заставила меня улыбнуться.
- То есть сейчас вы считаете себя красавцем? – спросила я. Герман посмотрел на меня с интересом.
- А что, разве вы с этим не согласны? – спросил он.
- Ну почему не согласна… – разговор обретал неожиданный оборот. – Согласна. Просто не приходилось пока слышать от мужчины мнение об его внешности.
- О-о! Лиза, неужели вы думаете, что мужчинам наплевать, как они выглядят? Мы, конечно, не обсуждаем веснушки в кругу подружек, но нравиться женщинам, да и себе… Почему нет?
- Я и не говорю, что «нет». Я не знаю, как сказать… Просто вы… – я развела руками.
- Умею себя преподнести, – озвучил мои мысли Герман.
- Да, – сказала я, – именно – умеете себя преподнести. Вы следите за собой, вы очень хорошо одеваетесь. Не во что попало, а все продумано… Все подбираете по цвету и по стилю. Для мужчин это редкость.
- Мой авторитет сильно упадет в ваших глазах, если скажу, что проходил специальную школу? – спросил Герман.
- Что? – я не вполне поняла, что он хотел этим сказать. – Вы хотите сказать, что учились одеваться?
- И не только. Ходить, говорить, жесты, хорошие манеры, изучение столовых приборов… Это был специальный курс для бизнесменов.
- А почему вы решили, что из-за этого ваш авторитет упадет в моих глазах?
- Ну… – Герман пожал плечами. – Просто многие женщины считают, что настоящий мужик должен быть могуч, вонюч и волосат, прошу прощения. А если мужчина следит за собой, то он… – Герман сделал неопределенный жест рукой, а потом постучал ногтем по чашке. Она была голубого цвета.
- Ой, какой ужас! Нет, я так не считаю! – воскликнула я. – Особенно насчет второй позиции. Мне вообще нравятся ухоженные мужчины, а не кактусы.
- Это хорошо, – одобрительно сказал Герман. – Приятно, когда тебя понимают и прощают.
Я перевернула страницу альбома. Герман-старшеклассник. Вот здесь уже был его глубокий спокойный взгляд.
- Вы, наверное, были отличником? – спросила я. Герман усмехнулся.
- Меня дважды едва не выгнали из школы. Первый раз за курево на перемене, прямо перед учительской, второй раз за поведение, позорящее комсомольца.
- Да вы что?! И что вы натворили?
- Сказал на уроке обществоведения, что «Слава КПСС» – это мальчик, который живет на крыше.
- Кошмар. А вы были хулиганом.
- Еще каким.
- Как же вы выкрутились?
- Папа отмазал. Он у меня был деятель… партийный. Сначала строил гидростанции во всяких банановых республиках, а потом за заслуги перед родной партией пошел вверх… Был секретарем горкома. Задал он мне трепку…
- За «Славу КПСС»?
- Нет, за курево. А про «Славу» сказал: «Сын, я с тобой согласен, но не все, что на уме, следует озвучивать». Еще он любил говорить: «Одна птичка поет все, что знает, а другая – знает, что поет».
- А ваш отец умер?
- Да. Мне было двадцать семь, а ему шестьдесят шесть. Инфаркт.
- А мама?
- Мама… Она была моложе отца на семнадцать лет. Когда ей было что-то около сорока пяти, она влюбилась в молодого мужчину… Ему тридцати не было, мой ровесник. Немного постарше. Ну и закрутилась… Собственно, отец поэтому и заболел. Ушел на пенсию, потому что для партийного деятеля такая ситуация в семье была просто непозволительна. Они развелись. Мама куда-то поехала со своим … другом. Сейчас это так называется. Поехали они, кажется, в Мексику. И там она пропала.
- Как – пропала?
Герман пожал плечами.
- Как люди пропадают. Ну, не в том смысле, что инопланетяне похитили… Отец узнавал… В общем, они из Мексики махнули в Штаты и там затерялись. Я потом пытался найти ее, но не смог. Был адрес, я отправил письмо, но ответа мне не пришло. А когда я был в Америке, то приехал по этому адресу. Оказалось, там что-то типа дома для престарелых. Про нее никто ничего не слышал.
- А вы на кого похожи?
- На отца.
- Китаец по отцовской линии в роду?
- Да.
- Печально у вас все в жизни.
- Да, печально. Я тогда был очень рассержен на нее и выбросил все ее фотографии. А потом жалел об этом. Сейчас уже почти и не помню, как она выглядела… – Герман, видимо, был расстроен такими воспоминаниями и молча ушел на кухню. Я досмотрела альбом и вернула его на полку. Мне хотелось посмотреть еще что-нибудь. Мой взгляд упал на внушительных размеров фолиант, выполненный в черной коже с золотым тиснением. В таком дорогом альбоме, рассудила я, должно быть что-то необыкновенное. Не без труда я перенесла его на стол и открыла.

Посмотрев на первые же фотографии, я в удивлении замерла. Это были художественные портреты Германа. Все большого формата, я думаю, что 30 на 40. Было совершенно очевидно, что фотосессия сделана профессионалом. Трудно было сказать, сколько Герману лет на этих фотографиях, кажется, около тридцати. Волосы у него были длиннее, чем сейчас, и, кажется, он был более худощавым. В основном это были портреты, хотя встретились три-четыре снимка в полный рост на фоне какого-то морского побережья. Фотографии были очень красивы. Каждая из них повторялась в альбоме четырежды – в цветном, черно-белом, золотом и каком-то металлическом теплом цвете. Особенно поразили меня своей красотой два снимка. Один представлял собой портрет Германа в полуоборот. Герман смотрел вниз, не на зрителя, верхние две пуговицы белой рубашки были расстегнуты, на груди какие-то бусы из небольших раковин. Волосы были растрепаны, и казалось, что ему в лицо дышит какой-то океанский ветер. На втором снимке он уже в белой водолазке, стоял, прислонившись головой к шее лошади. Он тоже не смотрел на зрителя, куда-то в сторону, и в его глазах читалось какое-то невыразимое томление и печаль. Я так засмотрелась на снимки, что даже не заметила, как Герман подошел ко мне.
- Откуда вы это взяли? – спросил он, и я даже вздрогнула от неожиданности.
- Там, на полке. Вы же сами сказали, что можно смотреть.
Он поставил передо мной бокал с чаем и вазочку с конфетами. На его лице было смущение, как будто его застали за чем-то неприличным.
- Не надо смотреть этот альбом, – сказал он.
- Почему? – я была очень удивлена его поведением.
- Ну потому что… А вы только эти фотографии смотрели, дальше не открывали?
- Нет. Очень красивые снимки. Мне очень понравились. А что такое?
Герман покачал головой. Было видно, что он сильно взволнован.
- Лиза, просто не надо, и все. Дайте мне этот альбом, – он протянул руку.
- Вы что, боитесь за мое душевное равновесие? – спросила я, начиная догадываться, почему он так не хочет, чтобы я смотрела снимки.
- Да! И за свое тоже. Это часть моей прошлой жизни. Мне стыдно, если честно, показывать вам эти фотографии. Ну, Лиза, пожалуйста…
Я вернула ему альбом.
- Спасибо, – сказал он.
- Если вам стыдно, почему вы храните их?
- Я не знаю… Они мне нравятся, – признался он. – Кому-нибудь другому я, может, и показал бы их, но не вам.
- Боитесь, не пойму?
- Боюсь, что поймете.
- Напрасно, – сказала я. – Фотографии высочайшего уровня. И я вообще не верю, что у такого человека, как вы, может быть в арсенале что-то нехорошее. Пусть даже из прошлой жизни. А кто снимал вас?
- Это профессиональный фотохудожник, снимал моделей для журналов и рекламы. Я познакомился с ним на одном корпоративе. Он предложил мне фотосессию, – Герман открыл альбом. – Вот, он назвал это «Золото», «Платина» и «Контраст». Видите, здесь все построено на сочетании черный – белый. Белая одежда – черные волосы. Белая рубашка – черные брюки. А цветные – это просто для комплекта, что ли.
- Но ведь тут нет ничего неприличного. Чего вы испугались?
- Лиза… – Герман прижал ладонь ко лбу и закрыл глаза. – Там дальше… Там есть за что краснеть, – он посмотрел на меня. – Вы правы, это нужно уничтожить. Я сожгу их. А то еще кто-нибудь найдет…
- Вы только эти-то снимки не сжигайте. Сожгите то, что, по-вашему, неприлично. А здесь-то… Такие прекрасные работы. Это же произведение искусства. А сколько вам здесь лет?
- Здесь… – он задумался. – Это незадолго до аварии… Тридцать три.
- А выглядите моложе. Я думала, лет двадцать восемь.
- Я всегда выглядел моложе своих лет. Только после аварии стал выглядеть старше.
- Я думала, вам сорок с чем-то.
- Да, вот как-то так все… – Герман, кажется, немного успокоился. Он стоял и смотрел в окно, а потом вдруг встал передо мной на колени.
- Спасибо вам, – просто и сердечно сказал он, глядя мне в глаза. Он был такой высокий, что, стоя на коленях, был почти одного роста со мной, сидящей на стуле. И тут он положил руки мне на колени, а головой уткнулся мне в грудь. Это было так удивительно, что я немного растерялась. А он так и стоял на коленях. Я осторожно опустила руку ему на голову и стала гладить его по жестким блестящим темно-каштановым волосам. Так прошло минут пять, может, больше. Наконец, Герман поднял голову. Глаза у него были захмелевшие. Он встал и отошел к окну.
- Я, пожалуй, пойду, – сказала я, чувствуя, что моя голова начинает плыть. Герман с сожалением покачал головой:
- Простите.
- Не извиняйтесь, все нормально.
Он опять подошел ко мне. Он хотел, чтобы я осталась. Это было видно по его глазам.
– Нет, мне надо уходить, – сказала я, собрав последние остатки решительности в кулак. – Не провожайте меня.

Я вернулась домой, и, чтобы не думать о Германе, занялась переводами. Но мои мысли все равно возвращались к сегодняшнему событию. Ситуация была неловкая, и я теперь вряд ли смогла бы вот так же просто прийти к Герману в дом. Мне было очень жаль, что такие замечательные отношения могли теперь прекратиться. А утром следующего дня в окно постучали. Я открыла калитку. Это был Герман. Он пришел ко мне с букетом цветов и коробкой шоколадных конфет. Я пригласила его в дом. Он вошел и встал у порога. Он смотрел на меня так, словно боялся, что я прогоню его.
- Проходите же, – сказала я.
- Лиза, мне очень неудобно за вчерашнее. Я пришел просить прощения.
- Герман, мы же с вами не подростки. Я все прекрасно понимаю, и вы все прекрасно понимаете, – у меня вырвался тяжелый вздох. – Давайте забудем. Давайте сделаем вид, что ничего не произошло. А то мы можем все испортить, если начнем сейчас выяснять отношения.
Герман помолчал немного, а потом сказал:
- А я вот просто так пришел, – и протянул мне цветы.
- А я очень рада, – ответила я.

Теперь в моих записочках о здравии, которые я подавала по воскресеньям в храме, на одно имя стало больше. Настоятелем нашей единственной в городе церкви был мой родной дядя по папе, отец Алексей. Когда родителей не стало, он во многом заменил мне их, и относился ко мне как к дочери. В это воскресенье я дождалась, пока он освободится от службы, и подошла к нему.
- А, Лиза… Бог благословит. Ты хорошо выглядишь. Что, Костя твой вернулся?
- Нет, батюшка. Я познакомилась с одним человеком.
- Познакомилась? И что же? – отец Алексей насторожился.
- Ничего. Мы просто дружим.
- Он нравится тебе?
- Очень.
- А он как?
- Он тоже…
Батюшка внимательно посмотрел мне в глаза.
- Ну, так дальше-то что, Лиза?
- А дальше ничего, батюшка, – я вкратце обрисовала ему ситуацию. Отец Алексей задумчиво гладил седую бороду.
- А он не обманывает тебя?
- Да что вы, отец Алексей! Зачем?
- Да затем, что красивые мужчины любят играть на жалости. Вы же, женщины, жалостливые. Видит, что женщина порядочная, просто так не возьмешь… Скажу, что больной, пожалеет, уступит.
- Нет, батюшка, он не обманывает. У него такие шрамы страшные, на нем живого места нет. Он на самом деле болен. Да он и не позволяет себе ничего такого.
- Ну, если так, то помолюсь за вас. Герман, значит… У тебя сердце доброе, он к тебе и тянется. Тоже, видно, настрадался человек. Ну, дружи, да будь внимательней.
Он уже повернулся, чтобы уйти, но спохватился и опять подошел ко мне:
- А твой-то орел не объявился?
- Да нет.
- Э-эх! – махнул он рукой и пошел в алтарь. Шесть лет назад он не одобрил мой выбор. И я тогда на него обиделась… А он оказался прав. Я села в машину и поехала домой. То, что отец Алексей одобрительно отнесся к моему знакомству, меня ободрило.

Лето было дивным. Не было убивающей жары, но и холодов тоже не было. Герман много времени проводил в саду, который окультурил буквально за один сезон. С любовью он рассказывал о каждом кустике, о каждом деревце. Казалось, он знает каждую травинку на своем участке и готов рассказывать едва ли не целые повести о своих зеленых питомцах. А я с интересом слушала его. Скоро обнаружилось интересное явление – мы с Германом часто одновременно начинали говорить об одном и том же, хватались за один и тот же предмет, а однажды в один день независимо друг от друга купили одинаковые торты. Это было смешно и странно.
- А почему так? – спросила я, глядя на два совершенно одинаковых торта, стоящих на столе.
- Это мы с вами на одной волне находимся, – сказал Герман. – У каждого человека есть своя частота, на которой он мыслит, действует, чувствует. Определяется это индивидуальными особенностями нервной системы. Но мне такое объяснение не нравится. Я назвал бы это душевной частотой. Когда встречаются два человека с одинаковой душевной частотой, то между ними возникают очень гармоничные отношения, потому что один является как бы продолжением другого, они как одно целое. Им всегда друг с другом интересно, возникает ощущение, как будто душа с душой разговаривает. Говорят, что браки между такими людьми очень удачные.
- Знаете, – продолжил Герман после паузы, – у меня работал парнишка… Вот у нас с ним было то же самое. Он говорил так же, как я, думал так же, как я, одевался так же, как я. С ним было очень легко работать. Он меня с полуслова понимал. Нас даже иногда называли близнецами. Внешне-то мы были не похожи, а вот внутренне, правда, как близнецы.
- И что с ним стало?
- Ну… Он поработал у меня года два. Потом захотел заниматься собственным бизнесом. Ушел. И очень скоро там случилась неприятность. Сунулся он не туда, куда следует соваться.
- Ой… Но он хоть жив остался?
- Да, я его вытащил и отправил за границу. Купил ему билет на самолет, и буквально этой же ночью попал в эту аварию.
- Расскажите мне об аварии, – попросила я. Герман помрачнел.
- Это было три с половиной года назад. Я любил носиться на мотоцикле. Выезжал на дорогу ночью, когда мало машин, и просто ехал. Я так отдыхал. Скорость, ветер… Это опьяняет. И вот так я не смог вписаться в поворот и улетел в какие-то тополя. Пролежал там без сознания несколько часов. Потерял много крови. Правая нога сломана в трех местах, левая в двух. Пять ребер, ключица, сотрясение мозга, разрыв селезенки, еще что-то. Я сейчас уже и не помню всех диагнозов. Лицо, нижняя часть, было изрезано. Я упал на осколки от фары и, видимо, меня протащило по ним. Во-от… – протянул он. – Потом – «склиф», операции одна за другой… Я был настолько плох, что врачи поторопились сообщить родственникам о моей смерти. У меня остановилось сердце во время операции, и медсестра сказала, что я умер.
- Ужас…
- Да, – Герман усмехнулся. – Родственники кинулись быстрее делить мое имущество. А я вот выжил. Вот это был ужас. Видели бы вы их лица, когда они узнали, что я пришел в себя.
- Значит, было что делить, – сказала я.
- Безусловно. Делить было что.
- И много у вас родственников?
Герман весело заулыбался.
- Вы даже не представляете себе, сколько! До своей смерти я и не знал, что у меня столько родичей. Какие-то дядюшки, тетушки, кумушки, десятиюродные сестрицы, целая куча племянников – откуда? У меня ни братьев, ни сестер нет.
- Подождите… Но … они общаются с вами? Они навещают вас тут?
- Вы видели хотя бы одного? – вопросом на вопрос ответил Герман. – Как только выяснилось, что я жив, они тут же исчезли. Нет, такое ощущение, что они вычеркнули меня из своей жизни. Зачем я им нужен, калека? Еще ухаживать придется.
- А дети у вас есть?
Этим вопросом я поставила его в тупик. Герман задумался, и одно это уже прояснило ситуацию. Было забавно наблюдать, как он мучается с ответом.
- Не знаю, – честно признался он.
- Я так и поняла! – ответила я. Герман смутился.
- Ну а что скрывать, – сказал он, краснея. – Я не святой. Нашкодил много в жизни, чего уж там. Женщины меня любили. Но вот про детей мне никто не говорил. По крайней мере, официально считается, что их у меня нет.
- А что было потом?
- Потом… Бизнесом уже не мог заниматься. Я предложил компаньонам выкупить мою долю. Что они с радостью и сделали. Для своей жены я уже не представлял интерес… Женщины мне теперь противопоказаны… Полгода после аварии еще как-то сохранялась видимость семьи, а потом… – он сделал неопределенный жест рукой. – Мы развелись, – Герман вздохнул. – Собственно, я не имел ничего против развода. Она молодая женщина, а я… Фактически инвалид. Почти год в гипсе. Кроме денег, я ничего не мог ей предложить. Да и денег теперь уже особенных и не было бы. И так моя жизнь покатилась под откос. В 34 года все закончилось. Теперь я здесь, никому не нужный, сижу и жду смерти.
- Вы мне нужны, – сказала я, с трудом сдерживая слезы, – не говорите так.
Герман посмотрел мне в глаза.
- Я очень благодарен вам за то, что вы появились в моей жизни, – тихо сказал он. – Жаль, что мы не встретились с вами раньше, лет десять назад.
- У нас бы ничего не получилось.
- Почему?
- Потому что я ругалась бы с вами из-за поездок на мотоцикле, а вы обижались бы на меня и все равно уезжали бы.
Мы натянуто поулыбались друг другу, а потом я спросила:
- Герман, вы же состоятельный человек. Вы могли бы лечиться за границей.
- А я был в Швейцарии, в Германии, во Франции. Даже в Израиль ездил. Отдал 60 тысяч долларов только за обследования.
- И что же? Что вам сказали?
- Что мой случай не операбельный. И я плюнул на все. Продал все, что можно было продать. У меня сейчас кроме этого дома и машины ничего нет. Оставил себе на остаток дней кое-какие средства, а остальное адресно перевел на счета онкобольных детей. Я не хочу оставлять что-либо родственникам. Все прокутят, пропьют. Понакупят машин, потом разобьют их, и ничего не останется. А тут хоть как-то людям помочь. Вот так, – завершил он свой рассказ. Было видно, что ему нелегко говорить об этом.
- А можно спросить?
- Да, конечно.
- У вас по ночам всегда горит свет. Это с чем связано?
Герман грустно усмехнулся.
- После инфаркта у меня в темноте случаются приступы удушья. Я не знаю, с чем это связано, врачи сказали, что такое бывает у инфарктников. Поэтому сплю всегда с ночником. Хоть какой-то источник света оставляю. Хотя на улице ночью такого нет. Видимо, воздуха, что ли больше, или пространство не ограничено… Не знаю.
- А чем вы занимаетесь? Расскажите мне о себе, а то я ничего о вас не знаю, – после секундной паузы спросил он.
- А я переводчик. Английский, немецкий, французский, испанский. Делаю переводы под заказ, пишу рефераты, статьи к альбомам, просто статьи. Раньше давала частные уроки, но сейчас уже не даю.
- Почему?
- Очень сложно работать с людьми. Они приглашают репетитора к ребенку и думают, что через месяц он будет читать Шекспира в оригинале. А дети не хотят заниматься. А виноват кто? Я.
- Это естественно.
Он помолчал немного, изучающе глядя мне в глаза, а потом спросил:
- Можно задать вам очень личный вопрос?
- Наверное, можно, – ответила я. Герман опять помолчал, видимо, взвешивая свои слова, и, наконец, спросил:
- А ваш муж… Почему он ушел от вас?
- Муж… – тяжелый вздох вырвался у меня. – Он конченый эгоист. Привык жить для себя, и хочет, чтобы весь мир вращался вокруг него. А чуть что не по его – начинает кричать о моей неблагодарности, унижает меня, оскорбляет.
- Как же вы вышли замуж за такого человека? – в голосе Германа послышались металлические нотки.
- Любила, – я пожала плечами. – Мне он казался идеалом. А эти закидоны… Думала, что просто холостяцкие замашки, потом пройдут.
- А сейчас?.. Вы любите его?
Слезы покатились у меня по лицу. Мне было неудобно перед Германом, но я ничего не могла поделать.
- Я не знаю, – едва слышно пролепетала я.
- Не плачьте, – голос у Германа дрогнул. – Он не стоит ваших слез, – он ладонью стер мне слезы. За его внешней силой, оказывается, скрывалась очень чуткая душа. Кое-как я справилась с рыданиями. А Герман разволновался сам и ходил по комнате туда-сюда, как тигр в клетке, зачесывая рукой волосы ото лба назад.
- Вы знаете, я думаю, что он вернется к вам. Наболтается, нагуляется и явится обратно. И вы, конечно, примете его. Потому что вам его будет жалко. И совесть не позволит. Он же придет просить прощения. И вы его простите.
- Почему вы думаете, что он вернется? – срывающимся голосом спросила я.
- Потому, что от таких, как вы, не уходят. Таким, как он, очень удобно с такими, как вы. Вы – добрая. И всех прощаете. А он – удобно пристроился. Пришел, получил, все что захотел, и пошел порхать по жизни дальше. А потом опять к вам, под тепленькое крылышко, отдохнуть, раны зализать, сил набраться… – Герман присел передо мной на корточки и заглянул мне в лицо. – Скажите честно, он уже не в первый раз уходит? – Я кивнула. – Так и знал, – он опять заходил по комнате, потом остановился и сказал:
- Я опять расстроил вас. Я не сдержался. Жаль, что сейчас нет дуэлей. Я бы его убил.
- Или он – вас.
Герман обернулся.
- Об этом я не подумал. Хорошо, дуэли не будет. А вот что, – перевел он тему (умел он это делать!), – научите меня печь пироги! Вы печете такие дивные пироги, что мне тоже захотелось научиться!
- Вы серьезно? – не поверила я. Он с недоумением посмотрел на меня:
- А что такого? Между прочим, лучшие повара – это мужчины.
- Ага, – кивнула я головой. – По вашей стряпне этого не скажешь.
- Ничего себе, – сказал Герман. – Чем вас моя стряпня не устраивает?
Мы развеселились.
- Ладно, я пошутила, – примирительно сказала я. – В пирогах главное – тесто! Купите хлебопечку!
- Поехали, – сказал Герман.
- Что, прямо сейчас?
- А чего время тянуть? Решения надо принимать быстро.

Мы вышли на улицу. Герман пошел в гараж, а я открыла ворота. Через минуту из темного чрева гаража выехал сверкающий белизной «Порш Кайен».
- Ничего себе у вас машина, – восхитилась я. Герман улыбнулся – ему было приятно, что я оценила его машину по достоинству.
- Я питаю слабость к красивым дорогим вещам, – сказал он. – Н е потому, что они дорогие, а потому, что цена в данном случае говорит о качестве. А эта вообще дорогая, делали под заказ. В салоне такую не купишь. Ну, поехали за вашей булкопечкой!

Через полтора часа мы уже замешали тесто, и я начала готовить начинку.
- В пирогах главное – начинка! – торжественно объявила я, водружая на стол кочан капусты.
- Вы же два часа назад сказали, что в пирогах главное – тесто.
- Начинка главнее, – не смутившись, ответила я.
- А, понятно… Что делать мне? – Герман горел желанием действовать.
- Поставьте вариться яйца. Четыре штуки хватит.
- Сколько их варить?
- Минут пять достаточно. И морковку помойте, одну штучку.

Герман выполнил указания и встал за моей спиной, наблюдая за тем, как я шинкую капусту. Ему понравилось, как я это делаю, и он попросил меня научить его так же орудовать ножом. Я кратко описала принцип, показала ему, как держать нож. Мы стали резать капусту вдвоем. Герман периодически сравнивал свои результаты с моими и совал свой нос чуть ли под нож, стремясь запомнить все кулинарные хитрости. Он старательно повторял за мной каждое мое движение, записывал рецепты, а через два дня уже похвастался первыми успехами. У него получились очень даже неплохие пироги, немного корявые, но вкусные. Я заслуженно похвалила его.
- Видите, еще не все потеряно, – сказал он. – Я исправляюсь!
- Это замечательно, – ответила я. – Еще немного, и я на самом деле поверю, что лучшие повара – это мужчины!
Герман только покачал головой.
- Ладно, – сказал он, – не нравится вам моя стряпня, давайте я вам спою.
- Споете? – изумилась я.
- Да, – Герман заулыбался. – Уверяю вас, пою я куда лучше, чем готовлю.
Он куда-то ушел, а потом вернулся с гитарой. На вид это была обычная гитара, но, как выяснилось, ее тоже надо было к чему-то подключать. Я с интересом смотрела на Германа, как он колдует над шнурами. Наконец, он добился звука, который его устраивал, ногами выдвинул из угла маленькую скамеечку и сел на стул, поставив одну ногу на скамеечку. Для начала он просто стал наигрывать какие-то мелодии, в которых угадывалось что-то песенное. А потом он запел. Это была знаменитая казачья песня «Как на грозный Терек».

- Как на грозный Терек, да на черный Терек
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей,
И покрылся берег, и покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом
Не приходится тужить!

А первая пуля, а первая пуля,
А первая пуля в ногу ранила коня.
А вторая пуля, а вторая пуля,
А вторая пуля в сердце ранила меня…

Я слушала, как завороженная. Герман обладал очень красивым, глубоким, бархатистым и в то же время мощным голосом. Скорее, он был ближе ко второму тенору, чем к баритону. Да и само исполнение было очень проникновенным, как говорится, с душой. Я слышала эту песню и раньше, но она так не трогала меня. Может быть, потому, что Герман вполне мог петь ее не о каком-то неведомом казаке, а о себе.

- Очи мои карие, кудри мои черные
Ковылем-травою да бурьяном порастут.
Кости мои белые, сердце мое смелое
Вороны да коршуны по степи разнесут...

Когда он пропел эти строки, у меня так защемило сердце, что я прижала к груди ладонь. Герман заметил это и отложил гитару.
- Лиза, что с вами? – он подошел ко мне, провел рукой по моему лбу к волосам. Глаза у него были испуганные.
- Не надо, – сказала я, – не надо эту песню...
Герман все понял. Он тяжело вздохнул, принес мне с кухни стакан воды. Я сделала несколько глотков.
- Ну? – спросил он, заглядывая мне в лицо.
- Уже лучше.
- Может быть, валидольчику?
- Нет-нет, все нормально. Правда, все хорошо. А почему именно эта песня?
- Да тут такая петрушка… – Герман опять занял место на стуле и стал наигрывать «Несе Галя воду». – Я, мало того, что китаец по деду, я еще и казак по бабушке… По одной…
- А по другой? – спросила я, догадываясь, что в родословной моего друга есть еще немало загадок.
- А по другой я поляк. А ее муж, мой дедушка, соответственно, был украинцем. Вот такая гремучая смесь. И я – не знаю, поэтому, не поэтому – очень люблю казачьи песни. А эту особенно.
- Наверное, вам кажется, что она о вас написана.
- Наверное… – Герман вздохнул. – Если быть откровенным, то у меня самого от нее сердце заходится… Я сейчас вам кое-что покажу… – он отложил гитару, открыл шкаф и стал в нем рыться.
– Похвастаться хочу, – сообщил он, на мгновение выглянув из недр шкафа. Через минуту он извлек на свет какой-то длинный и узкий деревянный ящичек.
- Смотрите, – он поставил его на стол и открыл крышку. На красном бархате лежала сабля. Было видно, что она старая, что ее использовали по назначению. Рукоять была без эфеса, окована двумя кольцами, на которых был виден орнамент, хранящий следы чернения.
- Это – шашка моего прадеда, – почти шепотом сказал Герман, осторожно вынимая оружие из ящика.
- Шашка?
- Да. Казацкая шашка. Она передается у нас от отца к сыну. Ей уже где-то под двести лет. У прадеда было три сына, но они все погибли. И шашка осталась моей бабушке, дедовой невестке. Когда отцу исполнилось три года, она передала шашку ему. А он – мне.
- А почему в три года? Так рано?
- Дело в том, что там проводится какой-то обряд посвящения в казаки. В некоторых местах это делают, когда сыну исполняется год, а кое-где – в три. Мальчика сажают на лошадь, надевают бурку и папаху, вручают шашку и проводят вдоль станицы. И, кажется, подрезают волосы. Ни со мной, ни с отцом так, конечно, не делали, но шашку передали, как положено. Мне ее отреставрировали, отполировали… Это, Лиза, наверное, самая ценная вещь, которая у меня есть. Не в материальном смысле, конечно.
- Я понимаю… Это называется реликвия.
- Да, верно. Реликвия. Настоящая реликвия. Представляете, ее держали в руках люди, которые жили двести лет назад! Мне даже иногда кажется, что я чувствую тепло их рук на рукояти… – Герман бережно передал шашку мне. Она оказалась достаточно увесистой. На роговой рукояти болталась кисть из цветных нитей. Ножны были деревянными, почти черными, тоже украшенными накладками из чеканки. Я держала в руках семейную реликвию Германа и думала о том, что ему некому передать её.
- Жаль, что у вас нет детей, - сказала я. Герман пристально посмотрел на меня и приподнял мою голову за подбородок, чтобы посмотреть мне в глаза.
- Я знаю, о чем вы думаете… - сказал он. – Оставьте эти мысли. Женщине с ребенком гораздо труднее устроиться в этой жизни, тем более, такой, как вы, - он немного помолчал и добавил полушепотом:
- Жить-то вам.
Я опустила глаза.

- Знаете, у меня и лошадь была, - продолжил он через секунду прежний разговор. - Терской жеребец. Талисман. Караковый.
- Это черный с рыжими подпалинами?
- Верно! – Герман с интересом посмотрел на меня. – А вы откуда знаете?
- Я лошадей в детстве очень любила. Изучала масти, породы.
- Ну, тогда вы понимаете, о чем я говорю… Вот… Я держал его в одной частной конюшне. Платил за уход, содержание… Приезжал, как выпадал свободный часик, ездил на нем, общался. Хороший конь был. Умный и такой… Внимательный, что ли.
- И что с ним стало?
- Да что стало… После аварии я его подарил одному знакомому. Он ему очень нравился, ну я и отдал его. По крайней мере, руки надежные, обижать не будут. А шашку я берегу. Это неприкосновенно.
Я вернула оружие Герману, и он убрал его на место.
- А вы полны сюрпризов, – сказала я. Герман улыбнулся:
- Да, вот такой я.
- А спойте еще что-нибудь, – попросила я. Он, кажется, даже удивился:
- Еще?
- Да, только не такое тоскливое. Мне очень понравилось, как вы поете. У вас голос очень красивый.
- Спасибо, – Герман даже слегка покраснел. – Рад, что вам понравилось. Ну, давайте… Вот это, может быть… Дело в том, что ничего особо веселого я и не знаю. «Я не знаю веселых маршей!» – помните? И я так же… Романсы… Ну, давайте попробуем. Только не хватайтесь за сердце без предупреждения. А то я тут рядом с вами и улягусь. Вы меня напугали, если честно.
- Хорошо, прежде чем упасть в обморок, я вас предупрежу, – заверила я.
- Договорились… – Он начал перебирать струны. – Слышали, наверное…

Только вечер затеплится синий,
Только звезды зажгут небеса,
И черемух серебряный иней
Уберет жемчугами роса,

Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий садик, как тень.
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.

Там, где гуще сплетаются ветки,
У беседки тебя подожду
И на самом пороге беседки
С милых уст кружева отведу...

Герман так смотрел на меня, исполняя этот романс, что мои щеки залились румянцем. Было совершенно понятно, что он пел не только мне, но и обо мне.
- Это один из моих любимых романсов, – сказала я.
- Я рад, – ответил Герман. – А хотите, я просто сыграю? Танго, например.
- Давайте!
Он играл еще с полчаса, пока не начали уставать пальцы. Я увидела, как он разминает кисть, и попросила прекратить игру.
- У меня после аварии правая рука стала неметь при нагрузке на кисть, – пояснил Герман. – Не могу долго писать и играть.
- Ничего, вы меня и так очень порадовали сегодня. Вполне достаточно, – я взяла у него гитару. – Дайте мне вашу руку.
Герман протянул мне руку, с интересом наблюдая за моими действиями.
- Где у вас наибольший дискомфорт ощущается? В запястье или в кисти?
- Да и там, и там.
- Хорошо, – я подвинула манжету водолазки вверх и стала делать массаж. Буквально через три-четыре минуты Герман почувствовал облегчение.
- Отлично, я уже чувствую пальцы. А как вы это делаете?
- Я расскажу вам, но вообще-то лучше, если этот массаж делают двумя руками. Но, теоретически, можно и самому себе на крайний случай. Вот, смотрите…
Я рассказывала ему об основных приемах массажа, но ловила себя на мысли, что думаю совсем о другом – о том, что у Германа очень красивые руки. Пропорциональные, не грубые, просто красивые. И о том, что он сам просто откровенно красив. И еще я подумала о том, что порою только порядочность Германа удерживает меня от того, чтобы я не бросилась в его объятия…

Несмотря на то, что нам удавалось сохранить наши отношения на уровне дружбы, что-то все же смущало меня в происходящем. На одной из исповедей я рассказала о своих переживаниях отцу Алексею. Он внимательно выслушал меня.
- Тебя смущают не ваши отношения с этим человеком, а тот факт, что ты до сих пор замужем, – сказал он после небольшого раздумья.
- Что же мне делать, батюшка? – спросила я.
- А что делать? Давай посмотрим на факты. Муж с тобой не живет уже сколько?
- Осенью год будет.
- Вот тебе и ответ. Чего ты ждешь, на что надеешься, я не знаю. Я сейчас скажу тебе то, что я думаю, но – подчеркиваю – это мое личное мнение, а ни в коем случае не мнение Церкви, не благословение. Просто я скажу, как я вижу ситуацию. А решение принимать будешь ты сама. Я считаю, что тебе надо развестись. Семьи-то давно уже нет, одна запись в паспорте осталась. Ты соломенной вдовой живешь. С этим мужчиной поддерживай отношения, только не доходи до греха. А там – как Бог даст. Врачи часто ошибаются, сама знаешь.

Когда я вышла из храма, то увидела, что улицы наполнены нарядными детьми с букетами цветов. «Сегодня же первое сентября!» – вспомнила я. Я села в машину и засмотрелась на веселых детишек, идущих по улице с мамами за ручку. Когда-то я тоже вот так с букетом астр шла на свое первое Первое сентября. Я даже помню, какое пальто на мне было, и какой ранец за плечами. Как же теперь далеко это все…
Решение я приняла. Только не успела его осуществить, потому что дальнейшие события настолько закрутили меня, что я напрочь забыла о своих личных проблемах. Прямо из храма я поехала к Герману. Он был невесел, стоял у окна и печально смотрел на облака, плывущие по небу.
- Опять осень, – сказал он, – осенью мне всегда хуже. Мне кажется, что этой осени я не переживу.
- Зачем вы настраиваете себя так? – спросила я.
- Простите, что причиняю вам боль. Я предпочитаю смотреть правде в глаза и не баюкать себя сказочками. С моими диагнозами живут два-три года. Я прожил четыре. Лиза, – он протянул мне какой-то конверт, – здесь телефон клиники. На всякий случай. И деньги. Мало ли что. Они могут понадобиться для оплаты лечения, да мало ли что еще. Кроме вас у меня никого нет. Поэтому я поручаю это вам.
- Но я не могу быть рядом с вами все время, – сказала я.
- Это понятно. Но кроме вас никто сюда не ходит…. Вот ключ от дома. На всякий случай. Хотел бы я, чтобы вы приняли мой последний вздох, – неожиданно сказал он. – Ближе и роднее вас у меня никого не было в жизни.
- Вы так говорите, как будто собрались умереть часика через два.
Герман кивнул головой.
- Поневоле часто думаю об этом… Ключ я вам дал, можете приходить сюда в любое время, даже если меня нет. Мой дом – ваш дом. Договорились?
- Договорились. А я не надоем вам?
- Что вы говорите, – Герман, кажется, даже обиделся. – Я бы хотел, чтобы вы все время были здесь. Мне так хорошо с вами.
Он сел за стол напротив меня и стал смотреть мне в лицо. Потом он задумчиво опустил глаза, потом опять посмотрел на меня, потом его взгляд скользнул куда-то в сторону, сквозь стену. Когда через несколько минут он очнулся от раздумий, я заметила, что его глаза стали влажными.

Буквально со второго сентября небо заволокло тучами, и непрекращающийся мелкий монотонный дождь заполонил собой все пространство. Влага проникала повсюду, быстро наполняла комнаты, и мне пришлось включить котел. Дома было тоскливо, и я решила проведать Германа. Наша тропинка расклякла и, чтобы прийти к нему, мне пришлось надеть резиновые сапоги.

Поиск по сайту: