ПОМИНКИ

Пили все. Пили обеспечиваемые и нянечки. Пили бабушки и дедушки, те, кто знал Мишу, и те, кто только слышал его историю впервые. Я был как все. Все пили, и я пил. Пили водку. Все вспоминали Мишу, я вспоминал Мишу вместе со всеми. Все сочувствовали ему, помня, как он болел в последнее время, я кивал в знак согласия. Все повторяли один за другим, каким добрым и хорошим человеком был Миша. Я искренне соглашался. В конце концов, он на самом деле не сделал ничего плохого в жизни.

Мне хотелось рассказать. Я нес пьяные бредни про сильного и выносливого человека, расчетливого и точного, мне кивали в знак согласия, мне не верили. Все помнили его улыбку, я тоже помнил. Того, детдомовского Мишу, наглого и сильного, опасного и злого, не знал никто. Только я.

Я заезжаю в комнату, закрываю дверь. Два стола, две кровати. Пустая коляска. Миши нет. Миши нет и не будет. На столе, среди книг и шахматных журналов стоит стакан с водкой. Стакан накрыт коркой черного хлеба. Горбушкой. Это такой обычай – оставлять для мертвого водку с хлебом. Мишина водка стоит на столе, я смотрю на стакан. У нас есть водка, думаю я, потом вспоминаю, что водка теперь только моя. Две бутылки водки спрятаны в надежном месте. И Мишины деньги спрятаны надежно. Теперь это не Мишины, а мои деньги. У меня есть водка, но открывать новую бутылку нерационально. Миша сказал бы, что нельзя оставлять водку просто так. Интересно, куда по обычаю следует деть водку, оставленную для покойника? Зачем покойникам водка? Мертвые не пьют водку. Глупые мысли и глупые вопросы. «Ты дурак, Рубен», – говорю я сам себе, а руки уже открывают пузырек с солью. Соль у меня в пузырьке, так она не мокнет. Бережно отвинчиваю крышку банки с подсолнечным маслом. Жду, пока масло впитается. Идиотизм. Зачем наливать водку в граненый стакан, когда умер инвалид? Водку надо было наливать в кружку с большой ручкой. Надо будет не забыть: когда я умру, пусть наливают водку в кружку, а еще лучше – вставляют в стакан трубочку, как в заграничном фильме. Мне трудно поднимать стакан. Я могу поднять стакан, только если никого нет в комнате. При малейшем шуме руки разлетятся в разные стороны, стакан упадет. Главное – донести стакан до рта, потом можно придерживать стакан зубами, потом легче. Я медленно пью водку. Водки очень много. Никогда до этого я не пил целый стакан водки залпом. Вкуса водки я не ощущаю. Я, как Миша, пью водку как воду. Ставлю пустой стакан на стол. Глупая мысль о том, что теперь мне придется все делать, как раньше делал он. Странно, но опьянение приходит очень медленно. Я ем хлеб. Никогда не любил пирожные. Не понимаю, что хорошего люди находят в сладких и липких бисквитах. Я доедаю хлеб. Подъезжаю к кровати, перекидываю свое тело через колесо коляски, переползаю на кровать.

Я лежу на кровати. Никогда раньше я не смог бы перелезть с коляски на кровать после стакана водки. Лежу на спине и глупо улыбаюсь. По обычаю положено вспоминать умершего, и я вспоминаю. Я вспоминаю все: хлеб, соль, подсолнечное масло. Нет ничего вкуснее черного хлеба с солью и подсолнечным маслом!

БЕСЕДА

Пришел милиционер. Представился следователем. Гражданский костюм сидит на нем неловко. Складка к складке, ремень на брюках затянут по–военному туго. Кейс.

Вслед за милиционером в мою комнату вбежал директор интерната. Волосы на голове растрепаны, глаза на выкате, бегают. Пешка. От директора в интернате ничего не зависит. У директора твердые инструкции. Что скажут сверху, то и будет. Заговорил. Голос срывается на визг, неуверен, дрожит. Конь. Все–таки конь. Не пешка.

– Я знаю, кто во всем виноват. Это все он, он, так и запишите. К нему люди подозрительные ходят, водку носят.

И уже ко мне:

– Расскажи товарищу милиционеру, откуда вы брали водку. При мне расскажи. Знаешь, что бывает за дачу ложных показаний?

На меня вдруг накатывает ледяное спокойствие. Внезапно я начинаю казаться себе сильным и умным. Очень сильным и очень умным. И до безобразия, до неприличия наглым. Впрочем, терять мне уже нечего. Фигуры на доске, часы пошли. Придется играть. Ставка в игре – мой перевод в дурдом. Слишком большая ставка. Слишком много фигур на стороне противника. Играть стоит, надо играть. Фигуры противника стоят как попало, мешают друг другу и готовы друг друга съесть. Есть друг друга они не могут, есть друг друга им запрещают правила игры.

– Убил друга, а теперь отпираешься? Он ведь другом тебе был, самым близким другом, у меня все в картотеке записано. Все рассказывай, всю правду.

– Правду так правду, соглашаюсь я. Про то, как нянечки ему каждый день сдохнуть желали, тоже рассказывать? Как психохроники его купали и горячую воду на ноги лили? Про ремонт тоже рассказывать? Про бабушек в шкафах? Если я убийца, пусть меня судят. Только я в суде молчать не буду.

– Каких бабушек? – вмешивается милиционер.

Директор бормочет что–то себе под нос. Думает. Наконец, набрав полную грудь воздуха, медленно выдыхает. Наверное, мысленно считает до десяти.

– Это был несчастный случай, – уверенно говорит он. – Мало ли с кем бывает. Депрессия. Врач подтвердит. Самоубийство.

Офицер. Почти офицер. Нет. У офицера бы не дрожал голос. Все–таки конь.

Я улыбаюсь. Я научился улыбаться Мишиной улыбкой. Я умею улыбаться всем подряд, даже директору.

Директор уходит, мы остаемся один на один с милиционером. Он стоит. Неуверенно оглядывается, ищет, куда сесть. Я киваю на свою кровать. Он отрицательно качает головой, садиться на мою серую простыню ему не хочется.

– Что за интернат? – говорю я преувеличенно громко. – Стульев нет. Наверное, все стулья домой перетаскали, товарищу милиционеру сесть некуда.

Не проходит и минуты, как в комнату врывается нянечка со стулом в руке. Она шумно дышит, ставит стул перед следователем. Видно, что она очень спешила.

Пешка. Всего лишь пешка. Ей приказали, она подслушивала. Что с нее взять? Пешка – она и есть пешка.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит она преувеличенно вежливо.

Милиционер смотрит на меня, я отворачиваюсь, чтобы скрыть улыбку от него и от нянечки. Он не садится. Уверенно оправляет костюм, выходит в коридор. Нянечка выбегает вслед за ним. О чем они беседуют, мне не слышно.

Наконец он возвращается, плотно прикрывает за собой дверь. Улыбается мне, садится на предложенный стул.

– Ну вот, – говорит он спокойно и строго, – теперь нам никто не помешает. Сейчас мы побеседуем: вы ответите на мои вопросы, и я уйду. Это просто беседа, простая формальность.

– Допрос?

– Ну что вы! Какой допрос? Мы немного поговорим – и все. Никто вас ни в чем не подозревает.

– Но протокол мне придется подписать, так?

– Конечно, таковы инструкции. Так положено.

– Тогда другое дело, – соглашаюсь я. – Если без протокола, то это допрос, а с протоколом, понятное дело, уже беседа.

Он не расположен шутить. На этот раз уголки рта лишь чуть сдвигаются в стороны.

Офицер. Этот – без сомнения – офицер. Такой не дрогнет.

– Итак, мы остановились на бабушках в шкафу.

Следователь открывает чемодан, достает ручку, блокнот.

– Каких бабушек? В каких шкафах?

– В разговоре с директором интерната вы упомянули случаи самоубийства пожилых людей.

– Не было этого. Ничего я не упоминал. Вам послышалось. Сами посудите. В нашем учреждении все люди умирают естественной смертью, об этом делается соответствующая запись в официальных документах. А сплетни про самоубийства – всего лишь сплетни. Вот вы сплетням верите?

Он упорно не хочет улыбаться. Абсолютно серьезным сухим голосом спокойно произносит:

– Нет. Я сплетням не верю.

Я радостно, может быть, чуть поспешнее, чем нужно, киваю и продолжаю, уже сбиваясь, произнося слова как можно быстрее:

– Вот и хорошо, вот и я не верю. А то ведь что получается. Если я на суде начну рассказывать всякие глупости, меня же ненормальным посчитают. Направят на принудительное лечение. Нет, мне здесь нравится, я по аминазину еще не соскучился.

– Вы отказываетесь отвечать на вопросы?

– Нет, конечно. Я буду рад помочь следствию и рассказать всю правду. Только на себя наговаривать мне тоже смысла нет.

– Тогда рассказывайте.

– О чем?

– Рассказывайте с самого начала.

Я начинаю рассказывать. Рассказываю все. Офицер внимательно слушает про подсолнечное масло, шоколадку, аминазин, собачатину и шахматы. Он не пишет.

– У вас хорошая память, – я щедр на комплименты, я добрый.

Он не реагирует.

– Да, у меня очень хорошая память. Продолжайте.

– Все, – говорю я, – это все. Он насобирал таблеток и выпил их.

– Вам не кажется странным, что полностью парализованный человек смог сам собрать и выпить такое количество медицинских препаратов ограниченного доступа?

– Не кажется. Это медицинское учреждение, препаратов здесь более чем достаточно. А организовать он еще и не то мог.

– Вы не поняли мой вопрос.

– Каждый диалог ведут, как минимум, два дурака.

– Согласен. Тогда я переформулирую вопрос. Мог ли кто–нибудь дать Мише таблетки против его воли?

– Нет.

Я улыбаюсь.

– Вы не хотите сыграть со мной в шахматы?

– Нет.

– А как вы думаете, кто бы выиграл, если бы мы сели играть?

– Я давно не играл. Наверное, вы.

– А Миша мог играть с шестью такими, как я. Вслепую. И выигрывать. Вы просто не можете себе представить, насколько он был умнее меня. Но и это не главное. Поймите. У нас несколько иное отношение к смерти, чем на воле. Здесь иметь все эти таблетки мечтало бы большинство. Смерть – не самое худшее, с чем может столкнуться человек. Дать подобные таблетки человеку против его воли – все равно что подарить вам автомобиль. Это был бы слишком шикарный подарок.

– Вы же сказали пять минут назад, что самоубийств в интернате не бывает.

– Конечно, не бывает, – я киваю. – Вы абсолютно правы. Все попытки самоубийства успешно предотвращаются администрацией учреждения, медицинскими работниками и привлеченными специалистами из органов.

Он непробиваем. Лицо, как маска.

– Хорошо. Допустим, что убивать человека против его воли никто бы не стал. Но, допустим, что он попросил кого–нибудь дать ему эти таблетки. Допустим, лучшего друга. Смог бы друг ему отказать?

Я смотрю на него в упор. Смотрю, не мигая. Он не отводит взгляд. Лысина, выправка и взгляд, тоскливый взгляд побитой собаки. Не всякий сможет спокойно обсуждать жизнь нашего гадюшника.

– Хорошо, – включаюсь я в игру. – Допустим. Допустим, что вы служили в Афганистане. Допустим, ваш друг оказался тяжело ранен. Допустим, надежд на излечение мало и в лучшем случае его ждет инвалидное кресло.

– Я поступлю по Уставу. Содержание Устава штатским знать не положено.

– Подумаешь, тайна! Это же дом престарелых. Срез общества. Все как на воле. Ветеранов войны очень много. Даже бывшие милиционеры есть.

Он не реагирует. Наверное, сделан из железа. Я продолжаю.

– О чем говорят бывшие военные? Не думаю, что Устав мог сильно измениться за последние пятьдесят лет. Есть случаи, при которых вы обязаны застрелить раненого, есть – при которых обязаны, не смотря ни на что, сохранить ему жизнь. Я прав?

Он не железный. Он человек из плоти и крови. Его левое веко дернулось, или мне показалось?

– В общих чертах. Только в общих чертах. Вы не ответили на мой вопрос.

– Вы тоже не ответили.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Очевидно, имеет место быть диалог, который, как мы знаем, ведут, как минимум, два дурака.

Я улыбаюсь. Хороший мужик этот милиционер. Жаль, нам нельзя познакомиться поближе.

– Я спрошу по–другому. Во всех ли случаях военные поступают по Уставу, или они тоже люди и способны на сострадание? Может ли военный выполнить просьбу друга?

– Что ж. Военные тоже люди. Ничто человеческое нам не чуждо. Я ответил на ваш вопрос?

– Вполне. Теперь моя очередь. Если бы у меня был яд, я отравил бы Мишу не задумываясь. Если бы яда было мало, мне пришлось бы бороться с соблазном принять яд в одиночку. Беда в том, что яда у меня не было. Давать таблетки я бы не стал никому, даже другу. Слишком большой риск, что откачают.

Милиционер устал. Это заметно по тому, как нервно его пальцы перебирают листки пустого блокнота, по незажженной сигарете в его руке. Он уже несколько раз доставал и прятал обратно в карман спичечный коробок.

Он молчит. Молчит и смотрит.

Я замечаю, что из моего путаного рассказа ему понятна едва ли половина.

– Суть вот в чем, – продолжаю я. – У Миши была миопатия. Вы знаете, что это такое?

– Никогда не слышал. Что–то вроде рака?

– Нет, – улыбаюсь я Мишиной улыбкой. – Рак по сравнению с миопатией – насморк. При раке можно запросто самому повеситься. При миопатии фиг повесишься. Сил не хватит.

– У него что–нибудь болело?

– У него все болело. Все, что могло болеть, – болело. Точнее, все части тела, где есть мышцы. Вот голова у него никогда не болела. Даже с бодуна.

– Вы хотите сказать, что пили с ним водку?

– Когда как. Иногда коньяк, но редко.

Он не улыбается. Или он никогда не улыбается, или их специально тренируют быть роботами.

Милиционер аккуратно раскрывает блокнот. Достает из кармана ручку.

– Кстати, – говорит он спокойным доверительным тоном. – Где вы брали водку?

Я стараюсь не улыбаться. Я сильно стараюсь, но у меня ничего не получается. Я молчу. Молчу и жду. Если он не хочет со мной разговаривать, это его проблемы. Откидываю голову на спинку коляски и жду.

Я могу ждать долго. Мне некуда спешить.

– Вы не хотите со мной разговаривать?

Голос вежливый, слишком вежливый. Такие голоса бывают у врачей в больницах или у медицинских сестер перед тем, как сделать укол.

Я не поднимаю головы, сижу в коляске, откинувшись на спинку. Я говорю в воздух. Мне уже все понятно.

– Я хочу с вами разговаривать. Очень хочу. Вы и представить себе не можете, как я хочу поговорить хоть с кем–нибудь, пусть даже и с ментом. Вы ведь мент?

Я поднимаю голову, он не реагирует на обидное слово. Может быть, ему все равно, может, его каждый день называют ментом.

– Мент.

Он смотрит на меня так же строго и внимательно, как и раньше.

Я устал, я очень устал от этого разговора. Только теперь я понимаю, как тяжело разговаривать с дураками, как трудно было Мише шаг за шагом учить меня думать. Все–таки Мише было легче, у него было больше времени.

– Я хочу разговаривать с вами, – продолжаю я, – очень хочу. С вами как с человеком. Но ведь вы сейчас не человек. Вы – инструкция, устав, список вопросов. Как я могу разговаривать со списком?

Он улыбается. Он наконец улыбается мне. Улыбка его, какая–то замученная и неуверенная, мне не нравится. Только сейчас я понимаю, что передо мной всего лишь немолодой уже человек. Он устал так же, как и я. Как и мне, ему неприятен этот разговор.

– Видите ли, – он делает паузу, – вы еще очень молоды. Вам, наверное, сейчас кажется, что весь мир настроен против вас. Поверьте, то, что вы сейчас рассказываете, может показаться страшным только вам. Вы потеряли друга, вам очень плохо. А тут приходит злой милиционер и задает глупые вопросы. Так?

Он не дурак. Как и я, он видел что–то, о чем предпочитает молчать.

– Приблизительно.

– Но это моя работа. Я должен знать правду.

Я киваю на дверь. Он кивает мне. Встает. Бесшумно подходит к двери, резко приоткрывает ее и проскальзывает в коридор. Я слышу какой–то шум. Мужчина возвращается в комнату несколько смущенным и, кажется, сбитым с толку.

Я улыбаюсь.

Милиционер делает серьезное лицо. Ему не нравится мое отношение к сотрудникам интерната. Они все–таки его коллеги. Государственные служащие. Служащие государству.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Про водку?

– Про водку.

Я немного растерян. Похоже, он не притворяется, похоже, он всерьез.

– Ну, хорошо. Про водку так про водку. Вы читали Платона?

– Что именно?

Я киваю. Конечно, там, на воле все нормальные люди читают Платона.

– «Государство».

– Читал.

– А мне принесете?

Он понимает не сразу. Две–три секунды думает.

– Нет. Я не собираюсь приходить сюда во второй раз.

Я опять киваю.

– Я так и думал. Так вот. Возле ворот интерната постоянно дежурят пожилые мужчины. На лице у них – желание выпить. Как вы думаете, что будет, если я попрошу кого–нибудь из них сходить в библиотеку и принести мне Платона?

Он молчит. Ему надоел этот разговор. Но меня уже не остановить. Я пытаюсь достучаться до него.

– В лучшем случае мне очень грубо посоветуют убираться от ворот. И это в лучшем случае.

Он не слушает. Вынимает из кейса бланк протокола. Надевает очки. Быстро пишет. Он закончит писать и уйдет, а я останусь. Я останусь один.

– А хотите, я анекдот расскажу из жизни. Смешной. Хотите? К нам как–то новенького привезли. Новенький как новенький, обычный дедушка. Поселили в комнату с зэком. А наутро оказалось, что он раньше на зоне охранником работал. Внутренние войска. Знаете, что с ним ночью произошло?

Он разговаривает со мной, не поднимая глаз от писанины. Цедит сквозь зубы:

– Не знаю и знать не хочу.

– Но вы ведь тоже мент.

Он поднимает взгляд от писанины. В очках его лицо кажется гораздо старше.

– Взрослый человек, а разговариваете, как ребенок. Вы хотите меня задеть? Не получится. К тому же, пожалуйста, не путайте милицию с внутренними войсками.

Он дописывает последние строчки.

– Распишитесь и поставьте дату.

– Вообще–то меня можно допрашивать только в присутствии врача.

Он стоит передо мной подтянутый и уверенный, как раньше, до разговора.

– Мне сходить за врачом?

– Не стоит.

Я читаю протокол. По моей просьбе следователь вносит в текст незначительные изменения. Дописывает слово «постоянные» перед «мучительные боли», меняет фразу «просил оставить одного» на «регулярно просил оставить одного». Я тщательно отчеркиваю поля латинской «Z». Следователь видит мое старание, снисходительно хмыкает.

– По–моему, это лишнее, – говорит он.

Я расписываюсь. Протокол в кейсе, все в порядке. Следователь смотрит на меня дружелюбно и весело. Не было нашего разговора. Не было, и все. А протокол – всего лишь пустая формальность.

– Может, все–таки сыграем в шахматы?

– Нет. У меня нет времени на развлечения.

Я так и думал. Я почему–то так и думал. Нормальный мужик не станет приходить в наш скорбный дом ради каких–то шахмат. Хороший мужик, правильный. Хоть и мент.

Поиск по сайту: