МОСКВА 1988

И.И.Мечников

Этюды

ОПТИМИЗМА

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ЛИТЕРАТУРЫ НА ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКАХ

ИЗДАТЕЛЬСТВА «НАУКА»

МОСКВА 1988

Послесловие и примечания А.А. ТИШКОВА

_м 1402000000-48 2. ₁₀₈-₈₇_П (042)02-87

Книга печатается с издания Й.И. Мечников. Этюды оптимизма. М.: Наука, 1964.

© Главная редакция литературы на иностранных языках издательства "Наука", 1988

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Если бы предлагаемая читателю книга не появилась сначала за границей, я сомневаюсь, увидела ли бы она свет в России. Трактат о человеческой природе и о средствах изменить ее с целью достижения наибольшего счастья должен показаться теперь очень многим русским читателям величайшим анахро­низмом. Несмотря на столь свойственную русским людям любовь к теоретизированию, наука в России переживает продолжительный и тяжелый кризис. На науку не только нет спроса, но она находится в полнейшем загоне.

Когда-то, в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов прошлого столетия, в России сразу воспрянул научный дух. Отчасти под влиянием Бокля, высказавшего ту мысль, что прогресс обусловливается более всего успехами положительно­го знания, молодежь с особенным рвением принялась за изучение естественных наук. Сразу определилось несколько очень выдающихся талантов, и русские ученые сделали себе имя и в Европе. Многие из деятелей того времени уже сошли в могилу, но достаточно напомнить имена Бутлерова, Менделе­ева, Александра Ковалевского, Сеченова, Боткина, чтобы дать понятие о силе роста научного движения в России в указанную эпоху.,

Одно время казалось даже, что науке суждено свить себе в России прочное гнездо, и подобно тому как для Франции характерно развитие математики и изящных искусств, для Англии и Северо-Американских Штатов—процветание приклад­ного знания, так для России, рядом с Германией, будет особенно характерно споспешествование науке вообще и есте­ствознанию в частности. Но этим надеждам не суждено было осуществиться. После некоторого периода расцвета вскоре наступило значительное затишье, и только по временам стали всплывать отдельные таланты, способные двигать науку в России.

• В то время как в высших сферах заявлялось открыто, что в России на кафедрах хорошие чиновники предпочтительнее самых выдающихся ученых,—со стороны молодежи обнаружи­валось не меньшее пренебрежение к науке. Не удивительно, что при таких условиях людям, всецело посвятившим себя научной деятельности, не,оставалось ничего иного, как искать себе убежища вдали от среды, столь неблагоприятной для успехов науки.

Некоторые отдельные симптомы как бы указывали на то, что отвращение от науки в России есть лишь временное явление, за которым должен наступить новый период процвета­ния ее. Открывая в 1883 г. русский съезд естествоиспытателей и врачей в Одессе, я во вступительной речи коснулся этого вопроса. Я тогда думал, что события, наступившие вследствие ужасной катастрофы* первого марта 1881 г., заставят опом­ниться многих и побудят их к серьезному труду. Я призывал к терпимости и к изгнанию «из этической фармакопеи medica-menta heroica», т. е. к прекращению всякого рода политическо­го кровопролития. В то же время я призывал к научной работе и заключил свою речь заявлением, что «в ожидании лучшего будущего обязанностью своей мы считаем отстаивать у нас интересы теоретического знания, несмотря на все препятствия, с какой бы стороны они к нам ни приходили».

В воспоминаниях о знаменитом зоологе А. О. Ковалевском («Вестник Европы», 1902) я снова вернулся к тому же вопросу, и, говоря об угнетенном положении, в котором наука находится в России, я не мог удержаться от предположения, что не за горами то время, когда научная деятельность снова расцветет в ней.

Но и этой надежде не суждено было осуществиться. Еще никогда, кажется, наука не была так загнана в России, как теперь. Центры, долженствующие быть рассадниками ее, на­правлены на совершенно иной путь. Во время моего последнего посещения России, летом 1902 г., среди длинных каникул профессора, водившие меня по лаборатории, обращали мое внимание на отвратительный запах, сохранившийся от помех научной деятельности при помощи разбрасывания вонючих веществ.' Невозможность заместить вакантные кафедры доста­точно подготовленными и компетентными научными силами, прекращение научных периодических изданий (как, например, «Архива патологии» и «Научного слова»), вечные беспорядки в учебных заведениях—все это достаточно говорит о гнете, давящем науку в России.

При таких условиях не удивительно, что не только научная деятельность, но и вообще всякий умственный труд не находит себе надлежащей оценки. В столь многочисленных статьях и речах о современном положении России повторяется, как незыблемый догмат, что пользоваться землею имеет право

только тот, кто обрабатывает ее своими руками. При этом имеется в виду мускульный труд и совершенно не ценится несравненно более важный—умственный. Приложение физиче­ского труда к земле целесообразно лишь тогда, когда он руководится мыслью. Мне привелось быть свидетелем бедствий тружеников, бесполезно потративших свои силы на культуру марены и кошенильного кактуса, в то время когда анилиновые краски значительно уменьшили спрос на кошениль и раститель­ные краски. С другой стороны, работа мысли, вложенная в научные и технические открытия, оплодотворяет мускульный труд и ведет к обогащению населения. Введение свеклосахарно­го производства обусловило процветание целых областей и сделалось источником богатства юго-западной России.

Умственный прогресс обусловливается не только организо­ванными государством научными и техническими учреждени­ями, но в значительной мере двигается и частной предприимчи­востью, которой должен быть предоставлен значительный простор.

Принимая во внимание сказанное, очень многие держатся того мнения, что доходом от земли имеют нравственное право пользоваться не только люди, идущие за плугом, выполняющие механическую работу, но и те, которые направляют мускуль­ный труд выбором подходящих для культуры растений и животных, равно как и те, которые трудятся над устранением повреждения культивируемых организмов, те, которые ищут средств против болезней человека, домашних животных и растений, и вообще все, кто споспешествует умственному и материальному прогрессу человечества.

Побуждаемый этими соображениями, и автор предлагаемой книги не чувствовал и не чувствует ни малейшего угрызения совести от того, что большую часть жизни он жил доходом от земли, которую он не поливал «ни потом, ни кровью».

Было бы безусловно излишним развивать высказанные мысли в предисловии к книге на каком-нибудь иностранном языке — до того они всем известны и общеприняты. В России они настолько упускаются из виду, что в результате может получиться еще больший упадок умственной и научной деятель­ности, чем тот, который замечается теперь.

При таких условиях совершенно естественно, что книга, предлагаемая ныне читателю, появляется на русском языке только после того, как она была издана и распространена в странах, ушедших дальше на пути культурного развития.

Наученный горьким опытом, я уже не решаюсь предсказы­вать наступление в России в ближайшем будущем периода, когда научный труд найдет себе большее приложение. Но я не вижу и причины к тому, чтобы отвергать подобную возмож­ность. Вот почему я принял с благодарностью предложение

Г. К. Рахманова, не запугавшегося неуспехом его «Научного слова», издать мои «Essais optimistes» на русском языке.

Перевод лишь в самой малой степени сделан личио мною. Почти вся книга переведена моей женой. Вторая же часть—о продолжительности жизни животных — переведена В. Н. и Л. К. Белокопытовыми, которым я приношу здесь мою искрен­нюю благодарность. Весь перевод был перечитан мною, причем сделано несколько изменений против французского оригинала.

Париж, 13/26 мая 1907 г.

Илья Мечников

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Вскоре после выхода третьего издания моих «Этюдов о природе человека» появилась надобность и во втором издании «Этюдов оптимизма». Это обстоятельство рядом с другими, несравненно более крупными и важными, по-видимому, указы­вает на то, что в России после бури наступила потребность серьезного и спокойного обсуждения главнейших вопросов человеческого существования.

Недавняя попытка снова взволновать российское юноше­ство и отвлечь его от научной работы не увенчалась успехом: и аудитории, и лаборатории остаются переполненными моло­дежью, жадно ищущей знания.

Я живо помню то время, когда в русских университетах боролись два течения. Это было в первое время царствования Александра II. Под влиянием Запада в России пробудилось усиленное стремление к науке. В ней предполагался ключ к разрешению всех основных задач, волнующих людей. Многие из юношества с жаром бросились на изучение главным образом естественных наук. Но рядом с этим обрисовалось и стремле­ние к политической деятельности. В университетах и даже в гимназиях усердно распространялись запрещенные сочинения и молодежь призывалась к усиленной пропаганде. Мне самому пришлось стать лицом к лицу с этим течением, и я помню, как будучи шестнадцатилетним юношей, еще не кончивши гимнази­ческого курса, я получил письмо из-за границы, с внушением никоим образом не соглашаться на провозглашение конститу­ции в России, а немедленно требовать республики.

Убеждение в том, что занятие положительной наукой может принести больше пользы России, чем политическая деятель-

ность, отвернуло меня от последней. Пребывание за границей, где мне пришлось стать очень близко к главным источникам политической агитации русских революционеров, еще более утвердило меня в моем убеждении. С тех пор прошло около полустолетия, и теперь легко сравнить плоды протекшей с тех пор научной и социально-политической деятельности. Рядом с поразительными успехами положительного знания как в обла­сти теории, так и в сфере практического приложения ее стоит толчение на одном месте попыток создания нового обществен­ного строя.

По-видимому, борьба между двумя течениями умственной жизни теперь серьезно склонилась в пользу науки. Но следует ли поэтому думать, что «целью нашей деятельности должно быть искание истины и что последнее есть единственная цель, достойная первой», как провозглашает Пуанкаре*?

Мысль свою он поясняет следующим образом: «Нет сомне­ния в том, что прежде всего мы должны стремиться к облегчению человеческих страданий, но зачем? Отсутствие страданий составляет лишь отрицательный идеал, которого всего вернее можно было бы достигнуть уничтожением вселен­ной. Если мы стремимся все более и более освободить человека от- материальных забот, то это делается для того, чтобы он мог употребить завоеванную свободу для изучения и созерцания истины» (La valeur de la science, стр. 1). «Истины нечего бояться, так как лишь она одна прекрасна» (стр. 2).

Но что такое «истина», по определению знаменитого фран­цузского физико-математика? Прежде всего он под этим разумеет «истину научную», «но я имею в виду,— говорит он,— и нравственную истину, одним из видов которой является то, что называют справедливостью» (стр. 2).

Эти обе истины не могут быть разъединены. «Нравствен­ность и наука имеют каждая свою собственную область; обе они соприкасаются, но не проникают друг в друга» (стр. 3). Поэтому, думает Пуанкаре, «не может быть безнравственной науки», равно как не может существовать и научная нравствен­ность. «Если науки боятся, то это главным образом потому,-что она не может дать нам счастья. Это, очевидно, так: наука действительно не может нам дать его, так что можно поставить вопрос: не страдают ли животные меньше, чем человек?»

«Человек не может быть счастливым благодаря науке, но в настоящее время он еще менее может быть счастливым без нее» (стр. 4). Следовательно, наука дает все-таки счастье, по крайней мере в некоторой степени, если без нее счастье невозможно. Если к тому же она облегчает человечество от страданий, как признает и Пуанкаре, то роль ее становится еще более важной. Это облегчение вовсе не следует считать лишь «отрицательным идеалом», как полагает знаменитый матема­тик. Отсутствие страданий, т. е. пользование полным здоровь-

ем, составляет очень положительное благо, которое все более и более чувствуется с годами и которое составляет основное условие пользования другими благами. Поэтому столь часто высказываемое и повторяемое Пуанкаре положение, что наука не может дать нам счастья, не должно быть принято, как общее правило. Лишь в некоторых случаях знание, будучи беспомощным в настоящем его виде, может стать источником несчастия, но легко усмотреть, что это состояние лишь временное, которое должно измениться, когда наука достигнет большей степени совершенства.

Неверна также и та сделавшаяся почти общепринятой мысль, что животное счастливее человека. Вопрос этот, разу­меется, очень трудно решить сколько-нибудь положительно, так как нет возможности точно сравнивать чувства и ощущения животных и человека. Но можно сравнивать различные чувства и ощущения самого человека. При этом оказывается, что у многих людей счастье, доставляемое наукой и решением научных задач, неизмеримо выше счастья, на которое способ­ны животные и которое доставляется им чувством утоления голода и других потребностей.

Сознание неизбежности смерти, которого лишены живот­ные и которое так часто делает людей несчастными, есть зло поправимое и именно благодаря науке. Более чем вероятно, что она научит жить сообразно принципам ортобиоза и доведет жизнь до момента наступления инстинкта естественной смерти, когда не будет страха перед неизбежностью конца.

Наука может и должна в будущем даровать людям счастли­вое существование. Но отсюда не следует, чтобы искание истины было единственной целью нашей деятельности, как думает Пуанкаре. Когда наука обеспечит человечеству нор­мальный цикл жизни, когда люди забудут большинство болез­ней, подобно тому, как они могут не тревожиться теперь из-за чумы, холеры, дифтерита, бешенства и других бичей, до последнего времени угрожавших им, тогда на первый план еще более, чем теперь, выступит искание удовлетворения высших потребностей душевной жизни. Но наряду с исканием знания ради высшего наслаждения, т. е. наряду с «наукой для науки», человечество еще более теперешнего будет искать счастья в наслаждении всяческой красотой, т. е. в «искусстве для искус­ства».

Но для достижения подобного идеала, предвидимого в будущем, необходимо прежде всего рационально обосновать нормальное естественное существование, ради которого трудит­ся положительная наука. Можно надеяться, что достижению этой цели будет посильно содействовать учение, излагаемое в предлагаемой читателю книге. Являясь дальнейшим развитием «Этюдов о природе человека», эти «Этюды оптимизма» касают­ся многих подробностей биологического мировоззрения.

Со времени первого издания этих очерков было добыто несколько новых данных, которые подтверждают высказанные в них положения. Это потребовало немало изменений в перво­начальном тексте. Но, кроме того, появились и возражения, требующие ответа. Между ними первое место занимает брошю­ра Рибберта о естественной смерти, в которой автор старается опровергнуть мою теорию старческих изменений тканей и участия в ней макрофагов. Разбору этих возражений я должен был посвятить целую главу этой книги.

Я думал сделать то же и по поводу брошюры, напечатанной бывшим земским врачом К. К. Толстым под заглавием «Корни беспросветного пессимизма» (С.-Петербург, 1909 г.). В ней автор разбирает по главам оба мои сочинения и пункт за пунктом старается опровергнуть высказанные в них положе­ния. Автор имел любезность прислать мне экземпляр своей брошюры, снабдив ее надписью, в которой он характеризует свою критику «серьезною». Ввиду этого я прочитал ее до конца и считаю нужным ответить на сделанные мне возражения.

К. К. Толстой выбрал эпиграфом ссылку из «Манфреда» Байрона, что «древо познания не есть древо жизни». Слишком проникнутый этой мыслью, мой критик очень нецеремонно обращается с данными науки и часто обнаруживает незнание ее. Для примера приведу его утверждение об общих клоаках у полипов и сифонофор (стр. 145), что совершенно не соответ­ствует действительности: таких клоак у этих животных не существует. Мною они были упомянуты по отношению к сложным асцидиям, т. е. к животным, далеко отстоящим от полипов и сифонофор. Столь же неверно смешение кишечных ядов с птомаинами, которого, разумеется, нельзя нигде найти в моих книгах. Я привожу эти ошибки моего критика не в качестве придирки к его учености, а как образчик небрежного отношения к предмету, о котором он пишет. Эта небрежность проявляется у него на каждом шагу, и притом по отношению к вопросам, имеющим гораздо большее значение, чем общая клоака.

Вот, например, вопрос о естественной смерти—один из наиболее существенных из числа трактуемых в моих этюдах теоретических вопросов. Мой критик приписывает мне совер­шенно нелепую мысль, будто естественная смерть «беспричин­на» (стр. 82, 120), и возражает на это: «Можно ли допустить смерть беспричинную?» И поучает: «Без всяких причин смерть последовать не может». Само собой разумеется, что я не только нигде не заикался о возможности беспричинной смерти, но даже не мог и думать о чем-либо подобном, до того это идет вразрез со здравым смыслом и со всем моим мировоззрением. Критик или невнимательно прочитал мои сочинения, или же не понял сказанного мною. Первое предположение мне кажется более правдоподобным, так как я сколь возможно ясно

изложил свои мысли. Оно подтверждается также другими его рассуждениями о моей теории естественной смерти. Так, например, он мне приписывает утверждение, будто «естествен­ная смерть растения обусловливается издержанием всех орга­нических сил, в нем заложенных» (стр. 124), и даже приводит в подтверждение цитату из французского текста этих этюдов, а затем упрекает меня в противоречии. В действительности же я говорю, что,несмотря на правдоподобность такого предположе­ния о причине естественной смерти^ оно не соответствует действительности, и потому я отбрасываю его, а останавлива­юсь на самоотравлении организма. Понять это так легко и в моей книге мысль моя развита до того просто и ясно, что ошибку моего критика должно отнести к небрежному его отношению к рассматриваемому предмету.

Продолжая свои рассуждения о естественной смерти, Тол­стой доходит до утверждения, что «действительно умирает—у гусеницы то, что входит в состав куколки, у яйца—скорлупа, у желудя—внешняя оболочка» (стр. 127). Мой критик, как видно из этой цитаты, не имеет представления о том, что делается во время превращения насекомых, и считает, что яйцевая скорлу­па умирает, будто она когда-либо состояла из живых частей, т. е. клеток или их производных, содержащих живое веще­ство — протоплазму.

Не лучше справляется мой критик с задачей, когда дело касается не теории, а вопроса, имеющего практическое приме­нение. По поводу моих указаний об употреблении в пищу молочнокислых бактерий для воспрепятствования кишечному гниению, он постоянно колет мне глаза утверждением, будто я всем и каждому советую есть «простоквашу», и делаю это потому, что я «увлекся случайно попавшим ему на глаза пищевым веществом» (стр. 138). В действительности же я, наоборот, предостерегаю от продолжительного употребления простокваши, так как в ней, кроме полезных молочнокислых, встречаются подчас и посторонние нежелательные микробы. Для избежания последних я советую принимать чистые молоч­нокислые культуры в прокипяченном молоке или в стерилизо­ванном солодовом отваре. Далее, несмотря на то что я подробно объясняю, почему я даю такой совет, мой критик утверждает, что «простоквашу» можно заменить другими таки­ми же веществами, ни в чем ей «не уступающими», например «сырыми фруктами, сидром, квасом, уксусом, даже легким вином» (стр. 138). Но ведь, как я это достаточно развил в своих сочинениях, вопрос не в том, чтобы поглощать кислоты, так как они, в том числе и молочная, всасываются ранее, чем дойти до толстых кишок, где именно они и нужны для противодей­ствия гнилостным бактериям. Поэтому я советую поглощать живыми молочнокислых бактерий, которые проникают в тол­стые кишки, живут в них и мешают гниению. Правда, что мой

критик и тут находит повод к возражениям. Он говорит, что «неизвестно еще, в каком виде доходят молочные бациллы... до кишок». «Не погибают ли в желудке сами?» (стр. 137). Тут опять невнимание и небрежное отношение. Я достаточно привел доказательств того, что молочнокислые бактерии безнаказанно проходят через желудок и встречаются живыми в содержимом толстых кишок. Факт этот был подтвержден с тех пор несколькими исследователями. Сомнений в его действительно­сти быть не должно.

Итак, вся критика моего лечения молочнокислыми бактери­ями разрушается вполне. Но если г-н Толстой так легко впадает в заблуждение по поводу столь простых и определенных вопросов, то что же должно быть относительно задач более трудных и сложных! И в самом деле, во всем, что касается более гипотетических частей моих сочинений, ошибки моего критика еще многочисленнее. По его мнению, мой «этический очерк представляет собой довольно запутанный сбор недоду­манных мыслей, недоказанных утверждений и неудачно вы­бранных примеров» (стр. 169). Я охотно возвращаю моему критику эту лестную для меня характеристику. Посмотрим, насколько додуманы его собственные мысли и доказаны его утверждения. Г-н Толстой решает, что, по моему мнению, «природа никаких целей и намерений не имеет» (стр. 180). Я нигде, никогда ничего подобного не говорил и не думал. У меня сказано ясно для всякого внимательного читателя: «Не имея понятия ни о целях, ни о „мотивах" природы, я никогда не становился на метафизическую точку зрения. Я не знаю, имеет ли природа какой бы то ни было идеал и отвечает ли ему появление человека на земле» (стр. 275 русского издания «Этюдов оптимизма»). И далее: «Я так мало убежден в существовании каких-нибудь предначертаний природы для превращения наших бедствий в блага и дисгармоний в гармо­нии, что нисколько не удивился бы, если бы идеал этот никогда не был достигнут» (стр. 276). Это значит, что я не считаю возможным проникнуть в область непознаваемого и оставляю ее в стороне. Я не убежден в наличности целей природы и не знаю, Существуют ли они или нет, и если существуют, то каковы они. Следовательно, я не утверждаю и не имею никакой возможности утверждать, что природа не имеет целей, равно как и того, что она их имеет. Я не знаю ни того, ни другого.

На этом недоразумении или непонимании моего критика зиждется целый ряд' его возражений, которые сами собою падают.

Но как же сам он основывает свою точку зрения? Он ссылается' на существование у людей особого инстинкта, долженствующего стать руководством нравственного поведе­ния. Вот как он определяет его. «По-моему,— говорит он,— мистические верования основаны на непобедимом инстинкте, на

непосредственном ощущении, без всякого опыта и доказа­тельств утверждающих, во-первых, единство вселенной как сознательного, находящегося под контролем высшего разума и высшей воли организма, а во-вторых —неотделимость человека от этой вселенной и вечное участие материальных и психиче­ских элементов его натуры во вселенской жизни» (стр. 51). Но где же хоть тень доказательства того, что такой сложный инстинкт действительно заключен в человеческой природе? У моего критика нет даже попытки доказать его существование. Тот факт, что большинство людей верит в божество и в будущую жизнь, основан не на религиозном инстинкте, а объясняется влиянием воспитания и внушения. Чувство страха пред различными явлениями есть очень часто проявление врожденного инстинкта. Так, дитя боится пауков, змей и даже очень безвредных животных независимо от всякого указания извне. Но страх перед бабой-ягой, лешими, домовыми, перед приветствием через порог или перед передаванием соли и пр. развивается вследствие рассказов о причиняемых ими ужасах, помимо всякого инстинкта. Поэтому-то мы видим очень часто, что люди, веровавшие в детстве в то, что им было преподано внушением, теряют с годами и с развитием разумной деятель­ности всякую веру. Если вообще невозможно признать суще­ствование инстинкта веры, то тем более этот вывод применим к вере в «неотделимость человека от вселенной», в участии его «во вселенской жизни», что совершенно бездоказательно при­нимает мой критик.

В некоторых местах этой книги я еще сделаю некоторые возражения на критику К. К. Толстого, но было бы злоупот­реблением внимания читателя, если бы я стал входить в более подробный разбор его претенциозных и неосновательных напа­док на мои сочинения*.

Те изменения против первого издания этих этюдов, которые мне пришлось сделать, составляют не исправления каких-либо допущенных в нем ошибок, а лишь дополнения к прежде высказанным данным и предположениям, все более и более подтверждающимся новейшими исследованиями.

Париж, 13 декабря 1908 г.

Илья Мечников

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ

Не указывает ли факт, что за короткое время понадобилось новое издание моих «Этюдов о природе человека» и этих «Этюдов оптимизма», на то, что среди читающей публики в России усилилась потребность в чтении сочинений общего содержания, основанных на началах положительного знания? Увеличение числа высших правительственных и частных учеб­ных заведений, переполнение некоторых из них слушателями обоего пола как бы подтверждают это предположение.

Не служат ли эти явления признаком того, что отрицание науки, витание в сфере «космического чувстйа» и блуждание в поисках «богоискательства» уже отступают на задний план?

Когда я писал книги, заглавия которых упомянуты выше, я обращался к молодому поколению в надежде, что высказанные в них мысли послужат ему в искании правды. Я был уверен, что мои сверстники так или иначе установились в своем миросозерцании и останутся глухи к призыву ортобиоза, но я думал, что молодые силы он заденет за живое. Надежда эта, однако же, не оправдалась, и в течение целого ряда лет мы были свидетелями того, как молодые умы в России переходили от одного пути на другой, с жадностью ища верного направле­ния, но не находя его. Сразу они кинулись в политическую борьбу в ложном убеждении, что Россия покажет миру новые пути общественного устройства, способного осчастливить всех и каждого. Не подозревая, что из этого выйдет, они вызвали упорную и бурную реакцию, которая крушит все направо и налево, тоже, видимо, не отдавая себе отчета в том, до чего это может довести. Одна крайность вызвала противоположную крайность, и теперь все спрашивают, где найти выход из такого положения? Ввиду этого подвергли критике решительно все основы. То, что прежде казалось незыблемым, подверглось самому полному разрушению. Досталось при этом и науке, основания которой были признаны чересчур шаткими. При таких условиях воспрянуло все, что в туманных иллюзиях надеялось найти более прочную опору для поведения. Отсюда искание новых религиозных и философских учений, попытки посредством непроверенной интуиции постигнуть истину, кото­рую не в состоянии разоблачить научное знание. Ряд поспеш­ных и полных энтузиазма исканий в области политики, филосо­фии и религии привел, по-видимому, к полному разочарованию, по крайней мере, со стороны многих передовых умов. Отсюда небывалое прежде в России отрицание жизни и учащение самоубийств, особенно среди молодежи. Во многих чересчур кратких газетных сообщениях об этом печальном явлении указывается на отсутствие смысла жизни как на причину самовольного прекращения ее. «Надоело жить», «жизнь не

имеет смысла», «не вижу никакой цели в жизни»,—так объяс­няли в предсмертных записках юноши свое безвозвратное решение. Насколько я знаю, еще недостаточно подведены итоги самоубийств в России, быстроты их учащения и причин, их вызывающих. Судя по некоторым данным, на первом месте в числе последних находится злоупотребление спиртными напитками. Но почему алкоголизм стал больше, чем прежде, вести к самоубийствам? Не потому ли, что люди, стоящие на более низкой ступени развития, разочаровавшись в надеждах на введение в России социалистического общественного строя и на обладание полным счастием, стали усиленно пить и решили, что при сложившихся условиях не стоит жить? Среди лиц, находящихся на более высокой ступени развития, в России и раньше появлялось усиленное стремление топить горести буд­ничной жизни в вине и притом в размерах, не встречающихся в Западной Европе. Примеры, подобные Альфреду Мюссе и Верлену, во Франции составляют исключение среди пишущей братии, в России же они гораздо многочисленнее. После всех испытанных неудач, не находя «смысла» и «цели» жизни, быть может, немалое число таких представителей высшего слоя, умственно развитых людей решили лучшим покончить с жизнью *.

Мне пришлось в течение моей уже долгой жизни не раз сталкиваться с вопросом: «быть или не быть?», и потому я считаю себя вправе сказать свое слово. Я убежден, что трагическое решение столь многих молодых сил, которые могли бы в свое время принести большую пользу людям, зависит в значительной степени от их незнания того основного закона душевного развития, по которому смысл и цель жизни познаются не в ранней молодости, а в более позднем возрасте. Подобно тому, как отроки и отроковицы не сознают «смысла» и «цели» их половых органов, нормальное отправление которых может совершаться лишь в более поздний период их развития, так и молодые люди еще не доходят до понимания истинного назначения человеческой жизни. Предлагаемые читателю в новом издании «Этюды оптимизма», равно как выпущенные раньше «Этюды о природе человека», стараются дать по возможности полный ответ на этот вопрос, отметив постепен­ность развития душевных способностей человека и сравнитель­но позднее, к сожалению, нередко слишком позднее, развитие «инстинкта жизни», который без объяснений дает чувствовать смысл и цель существования. Мне кажется, что приведенные мною примеры пессимистов в молодости, сделавшихся оптими­стами в зрелых годах (к числу которых принадлежит и автор этих строк), способны навести на полезное размышление многих молодых людей, ставящих себе роковой вопрос о жнзни. Я горжусь тем, что на одного очень выдающегося ученого, как я узнал, чтение моих «Этюдов» произвело

благотворное действие, и мечтаю об увеличении числа таких примеров*.

Некоторым читателям показалось, что слишком выдающа­яся роль гигиены в моих повествованиях об ортобиозе низводит жизнь на низшую ступень, точно речь идет о грубом эгоизме, направленном к уходу за собственной персоной. Но стоит только подумать о том, насколько сохранение собственного здоровья и сил физических и умственных драгоценно для окружающих, а также о том, до чего полезны заботы о здоровье и сохранении умственных и физических способностей этих окружающих (будут ли то собственные или чужие дети, родные, друзья, одноплеменники, единомышленники или даже люди вообще), чтобы отказаться от принижения гигиенических мероприятий. Быть может, совет: «не лечитесь о том, что будете есть и пить; ни о своем теле, чем будете одеты» (Матф., VI, 25), и кажется кому-нибудь более идеальным и возвышен­ным, чем советы о пище и одежде, основанные на рациональ­ной гигиене, но вряд ли можно сомневаться в том, что будущее принадлежит последним. Как это ни печалит неисправимых идеалистов, но жизнь, основанная на разумных данных, стано­вится менее поэтичной и живописной. Разбойники поэтичнее охранителей порядка, и соломенные крыши живописнее желез­ных и цинковых, а благоустроенные здания но красоте несрав­ненно прозаичнее развалин; тем не менее и разбойники, и соломенные крыши,и развалины становятся все более редкими. Нужно иметь в виду, что следование правилам ортобиоза не только не несовместимо с проявлением высших способностей человеческой души, но что, наоборот, оно их в высшей степени облегчает. Легко себе представить будущее, когда люди, от которых будут устранены волнения и беспокойства из-за благополучия их самих, их близких и всех, кто их интересует, смогут предаться с ненарушенной энергией культу науки и искусства.

Справедливо и то, что основания ортобиоза еще далеки от совершенства. Недостаточность гигиенических данных и часто непреодолимые затруднения в борьбе против болезней, старо­сти, смерти и других зол способны подчас привести в отчаяние и самого закоренелого оптимиста; но не следует забывать, что эти бедствия преходящи. Наука преодолеет их в более или менее отдаленном будущем, которое увидит торжество ортоби­оза в его приложении к личной и общественной жизни.

Saint-Leger en Yvelines, 28 июня/11 июля 1913 г.

Илья Мечников

ПРЕДИСЛОВИЕ К ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ

Четыре года назад в книге, озаглавленной «Этюды о природе человека», я сделал попытку изложить оптимистиче­ское воззрение на жизнь. Если в числе очень сложных задатков человеческой природы, имеющих свой источник в ее животных предках, немало дисгармонических черт, причиня­ющих нам несчастье, то в ней нет недостатка и в свойствах, которые могут обеспечить человеку счастливое существование.

Мои мысли вызвали довольно многочисленные возражения, на которые я хотел ответить по возможности обстоятельными объяснениями. Я это и делаю в настоящей книге, присоединяя к тому же ряд очерков по вопросам, очень близко касающимся моей теории.

Хотя и оказалось возможным подкрепить мои рассуждения рядом новых фактов, установленных частью моими сотрудни­ками, частью же мною самим, тем не менее остается еще много положений, относительно которых я должен был прибегнуть к гипотезам. Я предпочел следовать по этому несовершенному пути, чем откладывать печатание моей книги.

Уже и теперь немало критиков, считающих меня неспособ­ным к трезвому логическому мышлению'. Чем дальше я стал бы откладывать печатание этой книги, тем более шансов я дал бы в руки моих противников.

Предыдущие строки должны служить ответом на замечание одного из моих критиков, что мои мысли были мне подсказаны «заботами о собственной личности». Совершенно естественно, что биолог, наблюдающий на себе процесс преждевременной старости, должен остановиться на изучении ее причин. Но не менее очевидно и то, что такое изучение не дает ни малейшей претензии задержать упадок организма, начавшего стариться уже довольно давно. Если осуществление мыслей, развитых в наших исследованиях, и способно несколько повлиять на изменение в процессе старческого вырождения, то это может быть приложимо лишь к молодежи, в случае, когда она захочет ими воспользоваться. Вот почему настоящая книга, так же как и «Этюды о природе человека», имеет гораздо более в виду молодое поколение, чем то, которое уже подверглось влиянию причин, обусловливающих преждевременную старость. Нам казалось, что опыт людей, которые долго жили и работали, может быть поучительным для молодежи.

Эта книга составляет продолжение «Этюдов о природе человека», и потому я старался насколько возможно избежать

Во французском издании я из чувства, которое должно быть понятно читателю, не сказал, что этн критики — мои соотечественники.

повторения положений, которые были достаточно развиты раньше.

Мы объединили в настоящих «Этюдах» результаты работ, проведенных нами со времени окончания «Этюдов о природе человека». Некоторые главы послужили темой нескольких докладов и были уже опубликованы с известными изменени­ями. Так, например, очерк о психических рудиментах человека был напечатан в Bulletin de I'lnstitut general psychologique, 1904; очерк об особях и обществах в животном мире в Revue philometique de Bordeaux et du Sud-Ouest, 1904 и в Revue издаваемом J. Finot в том же году. В переводе на немецкий язык он вышел в Annalen der Naturphilosophie Оствальда. Глава о простокваше вышла в свет в виде отдельной брошюры в 1905 г. В январе 1906 г. в нью-йоркском Harper's Monthly Magazine был помещен в сокращенном виде очерк о естествен­ной смерти, а глава о естественной смерти у животных—в первом номере Revue du Mois за 1906 г.

Приношу живейшую признательность друзьям и ученикам моим, облегчившим мой труд как получением новых фактов, так и сообщением ценных сведений. Почти все имена их упоминаются в предлагаемой книге, за исключением имени д-ра П. Гольдшмидта, чья постоянная поддержка и ценное сотруд­ничество в значительной мере способствовали завершению моего труда.

Выражаю также особую благодарность моим друзьям д-рам Э. Ру*, Э. Бюрне и М. Мениль, любезно выполнившим труд­ную задачу сверки рукописи н корректуры гранок.

Париж, 7 февраля 1907 г.

О СТАРОСТИ*

I

Отношение к старикам в диких странах. — Убийство стариков в цивилизованных странах. — Самоубийства стариков. — Помощь старикам. — Столетние старцы. — Г-жа Робино, женщина 106 лет. — Основные признаки старости. — Пример старых млекопитающих. — Старые птицы и черепахи. — Гипотеза старческой дегенерации у низших животных.

В «Этюдах о природе человека» мы изложили теорию того внутреннего механизма, который приводит к старению нашего организма. Мои взгляды вызвали, с одной стороны, разнооб­разные возражения, а с другой — исследования на ту же тему.

Ввиду того что изучение старости имеет не только большой теоретический интерес, но в то же время и практическое значение, считаю полезным вновь вернуться к этому вопросу.

Существуют еще народы, которые разрешают вопрос о старости самым простым образом: они убивают своих стари­ков. В цивилизованных странах вопрос этот осложняется вмешательством возвышенных чувств и соображениями общего характера.

По всей Меланезии распространен обычай закапывать жи­выми стариков, бесполезных для работы.

На Огненной Земле, когда угрожает голод, старух убивают и поедают раньше, чем приняться за собак. Туземцы объясня­ют это тем, что собаки ловят моржей**, между тем как старухи не могут делать и этого. У некоторых индейцев Северной Америки по крайней мере половина стариков бросает­ся на произвол судьбы в том случае, когда они не могут ходить. Считается это в порядке вещей и оправдывается тем, что лучше умереть, чем влачить бесполезное, полное страда­ний, старческое существование'.

Цивилизованные народы не поступают, как жители Огнен­ной Земли или другие дикари; они не убивают и не съедают своих стариков, но тем не менее жизнь последних часто становится очень тяжелой. На них смотрят как на тягостную обузу, потому что они не могут быть полезными ни в семье, ни в обществе. Не считая себя вправе избавиться от них, все же

¹ Westermark. Ursprung u. Entwicklung der Moralbegriffe. 1907, B. I, S. 324—328.

желают их смерти и удивляются, почему так долго не наступает желанный конец*.

Итальянцы думают, что у старух семь жизней: бергамаски наделяют их семью душами, еще маленькой восьмой да еще половинкой; литовцы считают старух настолько живучими, что их нельзя даже измолоть в мельнице.

Эти народные поверья находят отзвук в столь частых убийствах стариков даже в наиболее цивилизованных европей­ских странах. При беглом просмотре хроники преступлений поражает количество убийств стариков и особенно старух.

Легко выяснить мотивы таких преступлений. Один преступ­ник, сосланный на Сахалин за убийство нескольких стариков, наивно говорил тюремному врачу: «Что их жалеть: они были уже стары и без того умерли бы через несколько лет»'.

В своем знаменитом романе «Преступление и наказание» Достоевский переносит нас в трактир, где между молодежью идет спор о разных общих вопросах. Во время беседы один студент говорит, что он убил бы и ограбил эту проклятую старуху без всяких угрызений совести. И действительно, продолжает студент, «с одной стороны, глупая, бессмыслен­ная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет... с другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду!»²

Старики не только рискуют быть убитыми, но часто сами лишают себя жизни.

Без средств к существованию или неизлечимо больные, они предпочитают смерть своей тяжкой жизни. В газетной хронике часто встречаются случаи самоубийства стариков: утомленные страданиями, они лишают себя жизни, чаще всего посредством угара.

Значительное количество самоубийств среди стариков уста­новлено многочисленными и точными статистическими данны­ми. Это было давно уже известно, и новые факты подтвержда­ют этот вывод. Так, в 1878 г. в Пруссии на 100 000 человек насчитывалось 154 самоубийства между 20 и 50 годами; число возрастает почти вдвое среди людей от 50 до 80 лет.

Дания, классическая страна самоубийств, подтверждает это же правило. В Копенгагене в течение 10 лет (с 1886 по 1895 г.) на 100 000 человек 394 лишили себя жизни между 30 и 50 годами и 686—между 50 и 70 годами.

Следовательно, из всех случаев самоубийства 36,5% выпада­ет на долю возмужалого возраста, а 63,5% — на долю стари­ков ³.

¹ Медицинская газета, 1904, стр. 50.

² Достоевский. Т. VI, 1882, стр. 64.

³ Westergaard. Mortalitoettu, Morbilitoet, 2 ed., 1901, p. 653, 655.

Понятно, что политики и филантропы стараются ввиду этого всячески облегчить участь старых бедняков. В некото­рых странах уже приняты законы в этом смысле. Так, «в Дании закон 27 июня 1891 г. устанавливает обязательное вспомоще­ствование старикам; всякий человек старше 60 лет имеет на него право в случае нужды». В 1896 г. на основании этого закона были выданы пенсии более тридцати шести тысячам людей (36 264) на сумму почти в пять с половиной миллионов франков (5 407925)'.

В Бельгии нуждающиеся старики только с 65 лет получают право на пенсию.

До последнего времени во Франции префекты не могли принять в приют беспомощного старика иначе, как осудив его предварительно за нищенство; только после этого его можно было поместить в окружной приют². Такие порядки прекраще­ны с тех пор, как вошел в действие закон 15 июля 1905 г., гласящий, что «всякий француз, лишенный средств, будучи не в состоянии зарабатывать на пропитание, на основании насто­ящего закона получает вспомоществование, если ему 70 лет или если он одержим неизлечимой болезнью».

Вырабатывать такие законы, обременяющие налогами все остальное население, находят вполне естественным и при этом не останавливаются на вопросе о возможности отдалить ста­рость с ее недугами, так чтобы старики могли еще долго жить собственным трудом*.

Старость — явление, которое может быть изучено методами точной науки, а последние со временем, быть может, установят правила для сохранения здоровья и силы в том возрасте, когда в настоящее время часто приходится уже прибегать к обще­ственной благотворительности. С целью такого изучения следо­вало бы организовать в приютах для стариков систематические исследования старости, чтобы определить род пищи и наилуч­шие условия сохранения деятельности в преклонном возрасте.

В приютах стариков очень часто встречаются люди от 75 до 90 лет, но столетние старцы очень редки. Я знаю мужские приюты стариков, в которых с самого основания их не было ни одного старика, достигшего этого исключительного возраста.

Даже в женских старческих приютах столетние старухи очень редки, несмотря на большую продолжительность жизни женщин. Так, в Салпетриере, где помещается большое количе­ство старух, столетние встречаются только в виде исключения. Поэтому для изучения глубокой старости приходится прибегать к частным семьям.

Большинство столетних стариков, которых мне удалось видеть, представляли такое сильное умственное одряхление,

¹ Bienvenu Martin. Отчет вспомоществования старикам и т. д., 1903, стр. 3.

² Ревильон. Вспомоществование старцам, 1906, стр. 33.

что изучение их должно было свестись к наблюдению чисто физических проявлений.

Несколько лет тому назад в Салпетриере очень гордились тем, что там жила одна столетняя старуха. Она была совершен­но расслаблена и не покидала постели. Рядом с большой физической слабостью она обнаруживала соответствующее умственное одряхление. Она кротко отвечала на вопросы, но не отдавала себе отчета в их смысле.

Несколько лет назад в окрестностях Руана праздновали столетний юбилей одной старухи. По этому случаю местные газеты посвятили ей дифирамбические статьи, в которых описывали ее физическую силу и неослабевшие умственные способности.

Мы отправились в Руан с целью подробно изучить этот случай, но скоро убедились в том, что журналисты совершенно исказили действительное положение столетней женщины. Нес­мотря на сравнительно хорошо сохранившуюся физическую сторону, умственные способности ее оказались такими ослаб­ленными, что не могло быть и речи о сколько-нибудь интерес­ном их исследовании.

Из всех известных мне лиц, достигших ста лет, наиболее интересной оказалась самая старая женщина, умершая на сто седьмом году. Восемь лет назад один журналист, г-н Фламан, повез меня к г-же Робино, живущей в окрестностях Парижа. Я увидел очень старую, маленькую, худую, сгорбленную даму, при передвижениях подпиравшуюся палкой.

Когда я ее видел в последний раз, ей было более 106 лет (она родилась 12 июня 1800 г.), и физическое состояние ее указывало на сильную дряхлость. У нее оставался всего один зуб. Пройдя несколько шагов, она вынуждена была сесть, чтобы отдохнуть. Усевшись поудобнее, она могла довольно долго оставаться в этом положении. Ложилась она рано и долго не покидала постели. Черты ее соответствовали возрасту, хотя лицо было не особенно сморщено. Кожа рук была так прозрачна, что сквозь нее были заметны скелет, вены и сухожилия.

Органы чувств госпожи Робино были сильно ослаблены. Она видела одним только глазом, обоняние и вкус едва сохранились. Для сношений с внешним миром ей всегда лучше служил слух.

Известный специалист по ушным болезням доктор Левен-берг нашел, что слух у г-жи Робино значительно понижен и что она, как это характерно для старческого возраста, совершенно глуха к высоким звукам и только слегка слышит низкие. Д-р Левенберг приписывает эти изменения старческой дегенерации уха, которая по мере возраста все сильнее и сильнее распро­страняется на нервный аппарат органа слуха, не затрагивая частей, проводящих звук.

Несмотря на свою физическую слабость, г-жа Робино в высшей степени хорошо сохранила умственные способности. Она обнаруживала утонченные чувства, была очень деликатна и трогательно добра. Вопреки общепринятому мнению относи­тельно эгоизма стариков, она была полна предупредительности к окружающим. Речь ее была умна и непогрешима со стороны логики.

Исследования ее физических функций указывают на нес­колько в высшей степени интересных фактов.

Д-р Амбар при выслушивании нашел, что сердечные шумы нормальны, хотя, быть может, немного усилены. Пульс пра­вильный, от 70 до 84 ударов в минуту, и внутрисосудное давление слегка повышено. Артериальное давление равно 17. Легкие здоровы. Все эти признаки указывают на хорошее состояние организма. Особенно замечательно отсутствие арте­риосклероза в таком преклонном возрасте. Факт этот опровер­гает мнение, будто артериосклероз является одним из нормаль­ных признаков старости.

Анализ мочи, которую я исследовал в несколько приемов, указывает на хроническое, хотя и несерьезное почечное страда­ние '.

Несмотря на значительное понижение вкусовых ощущений, г-жа Робино имела удовлетворительный аппетит, хотя ела и пила мало. Пища ее была разнообразна. Она почти не употреб­ляла мяса, но часто ела яйца, рыбу, мучное, овощи и вареные фрукты. Пила подслащенную воду с белым вином. После еды она изредка выпивала немного десертного вина. Пищеварение и кишечные отправления ее были вообще нормальны.

Обыкновенно думают, что продолжительность жизни есть результат наследственности. Но это правило неприменимо к г-же Робино. Родители ее умерли не старыми, и в ее семье никто не достигал 100 лет. Ее преклонный возраст, следова­тельно, приобретенное свойство. Она вела очень скромный образ жизни. Будучи женой оптового торговца деревом, она была обеспечена и долго жила в окрестностях Парижа. При своем мягком и добром характере она любила домашний очаг и вела семейный образ жизни, избегая светских развлечений.

После 106 лет умственные способности г-жи Робино резко ослабели. Она почти совершенно потеряла память, и речь ее

В январе 1905 г. объем выделенной мочи в течение 24 часов равнялся всего 500 см³, а плотность ее была 1019. Моча не заключала ни белка, ни сахара. На I л мочи приходилось 11 i 50 сг мочевой кислоты, 9 г мочекислых солей, 1 i 15 сг фосфатов.

Осадок заключал мочевокислые кристаллы, клетки плоского эпителия, редкие клетки почечных каналов, несколько гиалиновых цилиндров и единич­ные белые кровяные шарики.

стала часто бессвязной, но она до последнего времени сохрани­ла свой мягкий и милый характер.

Г-жа Робино скончалась, не достигнув полностью 107 лет. Последний год она тяготилась жизнью и часто выражала желание умереть. Нужно думать, что «чувство жизни» у нее под конец совершенно иссякло. Проболев неделю господство­вавшей зимою инфлюэнцой, она тихо скончалась при явлениях воспаления легких.

Несколько лет назад доктор Мейер' довольно подробно описал виденного им 103-летнего старца, всю жизнь бывшего ткачом. С молодости отличавшийся скупостью, этот субъект вел очень умеренную жизнь, не пил спиртных напитков, питался главным образом растительной пищей и, кроме своего ремесла, не предавался никаким занятиям и не покидал своего родного гнезда. В глубокой старости он, подобно госпоже Робино, выражал сильное желание умереть.

Нам незачем останавливаться на подробном описании вне­шнего вида стариков, так как он всем хорошо известен. Кожа их лица сухая, сморщенная, большею частью бледная; волосы головы и бороды седые; спина более или менее сгорбленная; ходят старики медленно и с трудом; память их слаба—вот наиболее резкие признаки глубокой старости.

Часто думают, что для стариков характерна потеря волос, но мнение это ошибочно, потому что лысеть начинают в более раннем возрасте.

В старости продолжают терять волосы, но кто не начал лысеть в молодости, тот не будет лысым и в старости.

В старости рост уменьшается. Многочисленные измерения показывают, что мужчина между 50 и 85 годами уменьшается более чем на 3 см (3,166), а женщина еще более того — на 4 см и 3 мм. Иногда старики уменьшаются на 6 см и даже на 7 см.

Вес также понижается в старости. По Кэтле, мужчина достигает максимального веса в 40 лет, а женщина—в 50. С 60 лет вес начинает понижаться и к 80 годам он, средним числом, падает на 6 кг.

Уменьшение размеров и веса указывает на общую атрофию организма стариков. Не одни только мягкие части, как муску­лы и внутренности, становятся легче с возрастом, но также и скелет, вследствие уменьшения в нем минеральных веществ. Эта потеря извести распространяется на все части скелета, отчего кости стариков становятся хрупкими, легко ломаются, что служит часто причиной их смерти.

Мускулы в старости также очень подвержены атрофии. Они уменьшаются в объеме, становятся бледнее; количество жиро­вой ткани между мускульными пучками уменьшается и иногда

Berliner klinische Wochenschrift, 1908, N. 32, S. 1510.

Рис. 1. Кобылица 37 лет.

почти совершенно исчезает. Поэтому движения становятся медленнее и мускульная сила слабее.

Измерения посредством динамометра силы рук и туловища указывают на постепенное ее ослабление со старостью, и это более резко выражено у мужчин, чем у женщин.

Объем и вес внутренностей также уменьшаются, хотя в неодинаковой степени для различных органов.

Старческие признаки млекопитающих представляют сход­ные черты с человеческими.

В «Этюдах о природе человека» изображена картина старо­сти у собак; прибавлю здесь еще два описания старости животных.

Один из самых видных знатоков слонов, Эванс', следу­ющим образом описывает их старость:

«Жалкий общий вид; худая голова; череп, точно еле прикрытый кожею; глубокие ямы над глазами и часто на щеках; кожа, покрывающая лоб, большею частью растрескан-ная и узловатая. Глаза часто мутные и ненормально слезливые.

¹ Traite sur les elephants, 1904, p. 8.

Рис. 2. Белая утка. Возраст более 25 лет.

Края ушей, особенно внизу, разорваны и в трещинах. Кожа хобота шероховатая, твердая, узловатая, и сам хобот значи­тельно менее гибок. Кожа туловища блестящая и сморщенная. Ноги тоньше, чем в молодости; громадная масса их мышц, прежде ясно выраженная, становится незаметной; объем ног, особенно непосредственно над стопою, значительно уменьшен; кожа поверх костей узловатая и потресканная. Хвост покрыт чешуей, твердый и часто оголенный на конце».

Подобный же вид характерен и для старых лошадей, стареющих гораздо раньше слона.

Прилагаемый рис. 1 взят с фотографии лошади, дожившей до 37 лет,— довольно редкий пример! Она принадлежала г-ну Метэну в Майэне.

Кожа местами лысая, местами покрытая длинною шерстью, явно атрофирована. Вся осанка животного указывает на общую слабость.

Многие птицы в соответствующем возрасте сохраняют еще нормальный вид. В этом можно убедиться, взглянув на фото-

графию (рис. 2) утки, принадлежавшей д-ру Шарко и достигшей 25-летнего возраста.

Очень глубокая старость, как это иногда наблюдается у попугаев, проявляется в общей слабости, бедности оперения и опухолях суставов.

Наоборот, самые старые пресмыкающиеся, которых когда-либо приходилось наблюдать, ничем не отличались от взрослых особей того же вида. Г-да Рабо и Коллери любезно подарили мне самца-черепаху (Testudo mauritanica), которой по крайней мере 87 лет. Она не обнаруживает никаких признаков дряхло­сти и живет точно так же, как и другие особи того же вида. Более 31 года тому назад черепаху эту зашибли лопатой, и она до сих пор носит след широкой раны на правой стороне щита (рис. 3).

В течение последних 3 лет черепаха эта жила в саду, в Монтобане, вместе с двумя самками, снесшими оплодотворен­ные яйца.

Итак, самец, которому, вероятно, более 87 лет, был спосо­бен на половую функцию.

Приведу еще изображение (рис. 4) и описание гигантской черепахи с острова Маврикия, заимствованные у Рей Ланкесте-ра'. «По всей вероятности,— говорит он,— черепаха эта старше всех ныне живущих существ». Она была привезена в 1764 г. с Сейшельских островов на остров Маврикия и с тех пор живет там в губернаторском саду. Хотя возраст ее в точности не известен, но ввиду того что она провела в неволе уже 140 лет, ей не должно быть менее 150. А между тем по виду она вовсе не производит впечатления такой глубокой старости.

Несколько вышеприведенных примеров показывают, что даже среди позвоночных встречаются такие организмы, кото­рые гораздо меньше человеческого поддаются влиянию времени.

Из этого мы вправе заключить, что дряхлость, т. е. преждевременная старость, которая составляет один из глав­ных бичей человечества, коренится в организме высших живот­ных не так глубоко, как это кажется с первого взгляда*.

Ввиду этого мы можем не слишком долго останавливаться на более общем вопросе, а именно: неизбежна ли для организма старческая дегенерация?

В «Этюдах о природе человека» была уже указана разница между старческой дегенерацией нашего тела и описанными Мопа явлениями старости у инфузорий, после которых насту­пает обновление последних.

Энрикезу² удалось воспитать 700 поколений инфузорий без

¹ Extinct animal, 1905, p. 28, 29.

² Отчеты Римской Академии, 1906, т. XIV, стр. 351, 390.

Рис. i. Старая сухопутная черепаха.

Рис. 4. Водяная черепаха 150 лет (по Рей Ланкестеру). 29

наступления у них старческого истощения. Как это далеко от того, что мы видим у человека!

Р. Гертвиг', один из лучших знатоков низших существ, недавно пытался доказать, что одни из простейших животных, актиносфериумы, претерпевают настоящую физиологическую дегенерацию.

Ученый мюнхенский зоолог объясняет это явление тем, что «организация актиносфериумов была потрясена усиленным проявлением жизнедеятельности в предшествующем периоде». По-моему, гораздо проще допустить распространение у них какой-нибудь заразной болезни, которые так часто уничтожают разводки всяких низших животных и растений.

Эта мысль не пришла в голову Гертвигу, и потому он не стал искать паразитических микробов среди многочисленных зернышек, заключенных в теле актиносфериумов.

Во всяком случае, факты, представленные этим ученым, никоим образом не доказывают старческой дегенерации низших животных.

Приведенные в этой главе данные позволяют вывести то заключение, что человек даже в очень преклонном возрасте может сохранить умственные способности, несмотря на значи­тельную физическую дряхлость *.

С другой стороны, приходится признать, что человеческий организм при настоящих условиях жизни гораздо менее выдер­живает влияние времени, чем организм некоторых других лозвоночных.

II

Гипотезы о причинах старости. — Причину эту нельзя объяснить истощением способности размножения кле­ток. — Рост волос головы, бороды и рост ногтей у стариков.—Внутренний механизм старения тканей. — Несмотря на возражения Маринеско, нейронофаги — настоящие фагоциты. — Седение волос и разрушение нервных клеток служат аргументами против той те­ории старости, которая основана на истощении способ­ности клегНок к размножению.

Хотя неизбежность дряхлости для органического существа и не доказана, тем не менее несомненно, что такова участь человека и ему подобных существ. Поэтому было бы крайне важно установить причины нашей старости.

О физиологической дегенерации Actinosphaerium Eichhornii, Jena, 1904.

В гипотезах на этот счет нет недостатка; отсутствуют скорее точные данные.

Простым умозаключением является мнение Бючли, что жизнь клеток зависит от особого жизненного фермента, расхо­дуемого по мере их размножения. Никто не видел этого фермента и даже не знает, существует ли он в действительно­сти.

Гораздо более распространена теория проф. Вейсмана. Он думает, что старость зависит от ограниченной способности размножения наших клеток; вследствие этого наступает время, когда износившиеся, исчезающие в течение жизни клетки наших органов более не замещаются новыми.

Из того, что возраст наступления старости различен у разных видов и особей, Вейсман заключает, что каждая клетка может произвести только данное число поколений, смотря по виду животного. Однако он не в состоянии объяснить, почему в одном случае размножение останавливается на одном числе поколений, а в другом продолжается гораздо дольше.

Сходную теорию высказал американский ученый Майнот¹. Посредством точного метода он определил замедление в про­цессе роста животного, начиная с рождения. В течение жизни ослабевает способность размножения клеток; вследствие этого организм не в состоянии более возмещать потерянное вещество и поэтому атрофируется и перерождается. К этой теории присоединился и доктор Бюлер.

По мнению Майнота, которое он развил в очень недавно появившемся сочинении, сущность процесса одряхления сво­дится к тому, что в течение жизни клетки все более обособля­ются, причем ядро их относительно уменьшается, тогда как остальное содержание—протоплазма,— наоборот, увеличивает­ся в объеме. Отсюда нарушение такого соотношения между двумя главными составными частями клеток, при котором возможно быстрое восстановление их.

Теория эта резко противоречит явлениям, наблюдаемым в старости. Особенно ясно это видно при одряхлении мускульной ткани, при котором, как будет сказано ниже (см. стр. 38 и рис. 8), явление это сопровождается не уменьшением, а, наоборот, очень значительным увеличением числа и объема мускульных ядер.

Клетки, бесспорно, всего быстрее размножаются во время зародышевой жизни. Впоследствии способность эта замедляет­ся, но тем не менее продолжает обнаруживаться в течение всей жизни. Именно этим недостаточным воспроизведением клеток объясняет Бюлер трудность заживления некоторых ран _vy

¹ Senescence and Rejuvenation, Journal of Physiologie, 1891, XII.

² Buehler. Biologisches Centralblatt, 1904, S. 65, 81, 113.

³ The Problem of Age, Growth and Death, 1908.

стариков. Он также полагает, что производство клеток эпидер­миса, необходимое для замены отпавших чешуек кожи, значи­тельно уменьшается в старости. По его мнению, теоретически легко предвидеть время наступления полной остановки размно­жения клеток эпидермиса. Так как поверхностные части бес­прерывно высыхают и отпадают, то ясно, что в конце концов должно наступить полное исчезновение эпидермиса. Бюлер распространяет это правило и на половые железы, мускулы и различные другие органы.

Однако эти теоретические соображения наталкиваются на хорошо установленные факты, вовсе не подтверждающие полное истощение способности размножения клеток в старости. Волосы головы, бороды и ногти, которые суть не что иное, как отростки эпидермиса, растут в течение всей жизни, благодаря размножению клеток, из которых состоят. Развитие их далеко не прекращается даже в самой глубокой старости. Как изве­стно, волосы, покрывающие некоторые части тела, в старости становятся многочисленнее и длиннее. У иных <...> рас, как, например, у монгольской, усы и борода растут в изобилии только в преклонном возрасте, у молодых же людей усы маленькие и очень редкая (или вовсе нет) борода.

То же явление замечается иногда у женщин белой расы. Тонкий, почти незаметный пушок, покрывающий верхнюю губу, подбородок и щеки молодых женщин, у старых может перейти в настоящие усы, бороду и бакенбарды.

Доктор Поль¹, специалист по части всего касающегося волос, измерял быстроту роста их в некоторых случаях. Он установил, что у старика 61 года волосы на висках удлиняются на 11 мм в месяц. Волосы той же области у мальчиков от 11 до 15 лет удлиняются в соответственное время на 11 и 11,8мм, т. е. почти на столько же. Следовательно, мы не видим сколько-нибудь резкого замедления в размножении клеток в старости, несмотря на большую разницу возраста в исследован­ных случаях.

Правда, д-р Поль нашел, что у одного человека в молодости, между 21 и 24 годами, волосы удлинялись на 15 мм в месяц и у того же человека на 61-м году—только на 11 мм. Но это замедление в росте волос только кажущееся. Действительно, первая цифра касается волос различных частей головы, вторая же — волос, растущих на одних висках. А между тем самим доктором Полем установлено, что волосы на последних растут вообще всего медленнее. С другой стороны, тот же наблюда­тель нашел, что у мальчиков от 11 до 15 лет волосы всегда удлиняются менее, чем на 15 мм, а часто даже менее, чем на 11 мм, т. е. так же, как у 61-летнего старика.

Мне удалось убедиться в том, что ногти растут до глубокой

¹ Pohl. Das Нааг.

старости. Так, у вышеупомянутой 106-летней госпожи Робино ноготь среднего пальца левой руки удлинился на 2,5 мм в течение 3 недель. У 32-летней женщины соответствующий ноготь удлинился на 3 мм в течение двух недель. Разница эта далеко не пропорциональна громадной разнице в возрасте. Ногти нашей столетней женщины настолько отрастали, что их от времени до времени приходилось стричь.

Поиск по сайту: