Эдуард и Элен 3 страница

– Так как же ты намерен поступить? Продать дом будет совсем не легко.

И Кристиан, верный Кристиан, ответил:

– Господи, спроси о чем-нибудь полегче. Надеюсь, уж что-то я да придумаю.

Они замолчали, увидев Эдуарда.

По его лицу Элен безошибочно догадалась, о чем говорила с ним Кэт. Элен сразу поднялась и подошла к Эдуарду. Он обнял ее одной рукой и на миг прислонился лбом к ее волосам. Мгновенный жест, но Кристиан и с другого конца гостиной уловил в нем, при всей его мимолетности, особую интимность и уверенность – чувства, настолько сильные, что они, казалось, заполнили собой всю комнату. О нем на секунду забыли, он понимал это, но не был в обиде. Счастье заразительно, подумал он; у него на глазах оно преобразило Элен, преобразило Эдуарда – да и его самого тоже.

Кристиану объяснили, что произошло в спальне Кэт, и он пришел в восторг.

– Ну что ж, прекрасно, – произнес он, растягивая слова, как всегда делал, чтобы скрыть крайнее волнение. – Великолепно. Я чувствую себя прямо-таки дядюшкой. Я уже преисполнен благости, хотя мы еще и не приступили к ужину; Элен обещала мою любимую семгу и клубнику, от которой у меня заранее текут слюнки. А после посидим поболтаем – нет, день и вправду выдался нынче великолепный, памятный по разным причинам…

Эдуард снова предостерегающе на него посмотрел; Кристиан улыбнулся с хитрым блеском в глазах и поднял бокал:

– Нужно поднять тост. Ты знаешь, Эдуард, – наш старый, оксфордский, помнишь? Шампанское, плоскодонки и чудовищное зрелище восхода солнца над лужайками колледжа Крайст-Черч после бала в День поминовения[20].

Он встал, поднял бокал, помахал им в воздухе, так что виски едва не выплеснулось через край, и провозгласил:

– Эдуард. Элен. Будьте счастливы…

Свадьба состоялась в пятницу двадцать шестого июня. В этот день Льюис Синклер сидел один в комнате, где жил с Бетси, – на чердачном этаже высокого дома недалеко от перекрестка улиц Хейт и Эшбери. Снаружи дом выглядел как многие другие в Сан-Франциско – разукрашенный, с фронтонами и слуховыми оконцами, отделанный затейливой резьбой по дереву.

Но внутри он не имел с Сан-Франциско ничего общего. Словно в Индии, представлялось Льюису, хотя он никогда там не бывал, или в Турции, или вообще нигде, вне пространства и времени.

Льюис сидел на полу на плетеном турецком коврике, опираясь спиной о груду подушечек, расшитых в яркие павлиньи цвета и украшенных зеркальными стекляшками. Тихая эта комната была вознесена над ревом улицы, в маленькое окно виднелось только небо. Ковры и покрывала, которыми сверху донизу были украшены стены, заглушали все звуки. Оранжевой краской, фосфоресцирующей и при свете дня, Бетси вывела над дверью слова «Мир и любовь». Льюис на них посмотрел; ему показалось, что через ковры и доски пола до него доносятся голоса – Бетси, Кэй, Шамана.

Порой ему слышался и голос Элен, но он понимал, что это галлюцинация. В нижней комнате Элен не было – она была в прошлом. Он нахмурился, и ее голос пропал. Он опустил взгляд на календарь, который подпирал задранными коленями.

Льюис давно не интересовался календарями и в них не заглядывал. Ему показалось, что именно сегодня Элен выходит за Эдуарда де Шавиньи, но наверняка он не знал. Последние месяцы, если не годы, время обрело для него собственный ритм. Он издавна знал, что время течет отнюдь не упорядоченно, как, видимо, считают окружающие. Он обнаружил это, еще когда жил с Элен. Но теперь время не просто шло вспять, закручиваясь петлей, как бывало в прошлом, так что порой он и сам не знал, говорил он и делал что-нибудь на самом деле или только в своем воображении; сейчас у времени появилась своя жизнь, оно увлекло Льюиса в свое течение, подхватило и понесло, как перышко на ветру. Оно то рвалось вперед, то спешило назад; иной раз два, три или даже четыре по видимости никак не связанных между собою события происходили как бы одновременно, а разделяющих их лет, как он теперь видел, просто не существует.

Он уставился в календарь немигающим взглядом. Дни, числа, месяцы, несомненно, существуют; они наделены известной реальностью; он чувствовал, что хотел бы знать точно, сегодня ли Элен выходит замуж, или на следующей неделе, или уже вышла в прошлом году.

Льюис тупо смотрел на квадратики с проставленными в них числами. Они наводили его на мысль о мерзких задачах по математике, с которыми приходилось сражаться в школе. На каникулах математикой с ним занимался отец; он старался не повышать голоса:»Льюис, прошу, будь внимательней. Слушай. Предположим, пятерым землепашцам требуется три часа, чтобы вспахать поле в три акра. Если то же поле будут пахать семь человек…»

Льюис закрыл глаза и позволил календарю соскользнуть на пол. Сегодня, на прошлой неделе, в следующем году. Все лишено смысла.

Иногда, закрывая глаза, он становился невесомым и воспарял. Так случилось и в этот раз: он ощутил, как тело его оторвалось от пола и раскованно заскользило над подушками, ковриками, маленькими курильницами, светильниками с наброшенным на них газовым флером, время от времени легко отталкиваясь от потолка, – как пробка на гребне волны.

Пока он парил, ему захотелось, чтобы вошла Бетси. Тогда бы он мог слететь к ней, а впрочем, до двери слишком уж далеко; кроме того, она наверняка войдет не одна. Теперь она всегда появляется с кем-то. В доме полно народа, подумал Льюис: слишком много всякого люда, одни возникают, другие исчезают, и поди разбери, кто тут настоящий. Например, была ли тут его матушка? Очень даже возможно – ведь, когда он не то лежал, не то парил, он почувствовал запах не кадильных палочек, а лаванды. А Стефани – была она или нет? Быть может – видел же он меха на белой коже и звезды алмазов между бедер. Но это, конечно, была не Стефани, а Элен. Стефани являлась в длинном платье с разрезом сзади, вся в блестках, рыбья чешуя, русалка, русалка…

Вошла Бетси – тут он не сомневался. Он оттолкнулся от потолка и подумал о Бетси, такой крохотной, такой худенькой, что ее запястье без труда помещалось между его большим и указательным пальцами. Бетси погружала его в плотную волну длинных рыжеватых волос, обвивалась ногами вокруг талии и, когда кончала, во всю силу молотила его по спине маленькими кулачками. Он слышал сейчас тот звук, дробь дождевых капель о листву и легкий перезвон ее браслетов, отдающийся в ушах пением далеких колокольчиков.

Сейчас, вчера, год назад, завтра. Когда он в последний раз слышал этот звон? Кто его знает. Он открыл глаза – и снова смежил веки. Потолок начал мягко прогибаться под его весом, и это его успокоило. Он сновидел. И в этом видении его навестил Тэл – сидел на полу, скрестив ноги, и кивал как Будда – любимая его поза.

Во сне Льюиса Тэд задавал ему вопросы. Много глупых вопросов. И все о каком-то прошлом – словно не понимал, что оно давно, давным-давно отошло. Расспрашивал о какой-то «Сфере», о «Партекс Петрокемикалс», о людях по имени Дрю Джонсон и Саймон Шер. Его особенно интересовало, кто всем заправлял в «Сфере», – кто, как он выразился, «задает музыку».

– Я имел дело только с Шером, прочее меня не интересовало, – бубнил он. – Но ведь ты в этом варился, Льюис. Ты часто встречался с Шером. В Париже ты контачил с Дрю Джонсоном. Ты бывал у него на площадке – помнишь, Льюис, ты сам мне об этом рассказывал?

Во сне Льюис просто смотрел на Тэда. Тот упоминал знакомые имена; Льюису казалось, что он то ли читал об этих людях в каком-то романе, то ли видел их в фильме. Он не стал отвечать Тэду – ведь он-то знал, что весь разговор ему только снится, так что отвечать не было нужды. Но Тэд, похоже, не понимал. Он встал, принялся трясти Льюиса, больно ущипнул за руку.

– Льюис, очнись, черт побери! Я разговаривал с одной девицей, имя неважно. Она в свое время служила у Саймона Шера секретаршей. Теперь служит в «Фоксе». И она, Льюис, рассказала мне кое-что любопытное. В высшей степени. Все кардинальные решения, бюджеты наших картин – мы-то считали, что это зависело от Шера, верно? Так вот, она сказала – ничего подобного. Она утверждала, что тот каждый свой шаг согласовывал с…

Во сне Льюиса Тэд здесь замолк, снял очки, подышал на стекла, протер о рукав, а Льюис сказал: «Тэд, она должна была свести нас с Феллини. Она сама обещала». Тэд уставился на него, собрав губы в куриную гузку: «Ты хоть меня слышишь, Льюис? До тебя доходит хоть что-нибудь из того, что я говорю?»

И тогда Льюис рассмеялся. Его безумно развеселило, что Тэд, который всегда все знает и так уверен в себе, не понимает, что это всего лишь снится ему, Льюису, и не имеет к действительности никакого отношения. А рассмеявшись, он уже не мог остановиться. Но Тэд был тут ни при чем, просто Бетси дала ему, Льюису, новую таблетку, какую принес ей новый «толкач». От этих таблеток сначала болел живот, словно растянул мышцу, гоняя футбол, а потом хотелось смеяться.

Во сне его смех вывел Тэда из себя. Он поднялся и сказал: «Господи, Льюис, ты спятил. От тебя воняет. Ты жалок и мерзок. Неудивительно, что Элен тебя бросила». Он опустился на колени и сказал, вплотную наклонившись к Льюису: «Ты ей никогда не был нужен. И мне тоже. У тебя, Льюис, имелись деньги, только и всего. Деньги, и только – ясно?»

Тут Льюис перестал смеяться и заплакал. Тэд, видимо, остался доволен и вскоре ушел.

Льюис открыл глаза. Перед его взором слова «Мир и любовь» то вырастали, то съеживались, то вспыхивали, то затухали, а потом он понял, что сон кончился. Этот сон ему часто снился, но каждый раз имел другую концовку. Иногда он оставался в комнате, парил и плакал; а иной раз вставал, выбегал следом за Тэдом, и тот его ждал. Тогда они под руку шли по улице, а Льюис понимал: ничего этого Тэд не говорил, и они снова друзья. «Пойдем-ка, Льюис, посмотрим „Седьмую Печать“. Великая картина. Я видел ее тридцать пять раз…»

Льюис сел. Его внезапно заколотило, так что задрожали руки. Нет, это нужно выяснить, подумал он. Про Тэда – и сон ли то был на самом деле. Он должен установить точную дату. Сейчас это очень важно.

Он шатаясь поднялся и заставил себя сделать несколько шагов. Потихоньку, не спеша, до дверей, на плошадку, вниз по лестнице. С трудом открыл нижнюю дверь, и его обдало волной музыки, которая едва не сбила его с ног.

Ритм барабанов, стон бас-гитары. Он обвел комнату взглядом, ожидая увидеть Элен – с лестницы он отчетливо различил ее голос. Но Элен не было – только Бетси, Кэй и Шаман. Шаман, чернокожий, шести с половиной футов. Блестящая, наголо обритая голова. Он плясал.

– Тэд, – сказал Льюис. Он произнес это ясно и четко, так что не понять его было просто нельзя. – Тэд. Где он сейчас? Я с ним только что разговаривал?

– Смотрите-ка, Льюис. Кто бы подумал? Он даже спустился.

Это сказала Кэй. Она лежала на полу, Бетси сидела рядом. Бетси встала и пошла ему навстречу. Развевающиеся волосы, листья клена по осени.

– Льюис? Ты в себе? То было три недели назад, Льюис. Я же тебе говорила, разве не помнишь? Три недели. Если не все четыре. Он пробыл недолго.

Шаман перестал танцевать, улыбнулся. Выкрикнул:

– Ангелл-и-и-и-ни, Ангелл-ли-и-и-ини, – и начал вращаться, повторяя эту фамилию как заклинание.

Льюис не сводил с него глаз. Шаман вертел бедрами, воздевал руки над головой, описывал круги и спирали. Бетси дернула Льюиса за руку, чтобы тот сел на пол.

– Не желаю садиться, – заявил Льюис и сел. – Хочу смотреть балет.

– Балет. Господи всемогущий!

Кэй поднялась и подошла к Льюису. Опустилась на колени и вплотную придвинулась к его лицу. Льюис сморгнул и отпрянул. Ее маленькие красные глазки источали жгучую ненависть. От нее разило ненавистью так же остро, как вонючим потом. Он испугался. Ему было не понять, почему Кэй так его ненавидит. Ему было не понять, почему Бетси позволяет ей жить с ними, почему она ее не прогонит.

– У меня, Льюис, для тебя кое-что есть. Особенное. Специально для тебя берегла.

Кэй была в джинсах. Она всегда их носила. Мужские джинсы, мужские рубашки, да и стриглась коротко, по-мужски. Она запустила руку в карман джинсов, вытащила бумажку, развернула, извлекла маленькую круглую таблетку и показала Льюису.

– Нет, Кэй, сейчас ему нельзя это давать.

Бетси бросилась к ней, но Кэй протянула руку и обняла ее за талию.

– Почему нельзя? Все в порядке. Ему понравится, ему это нужно – правда, Льюис? Ты же любишь красивое, я-то знаю. Красивые автомобили, красивые дома, красивые костюмы и красивых девочек. Прими это, Льюис, и сам не поверишь, до чего красива жизнь. Восхитительные цвета. Дивные образы. Божественные гармонии. Хочешь поиграть с Луной и Солнцем, Льюис? Так бери их – вот они, у тебя на ладони. О, Льюис, ты увидишь Луну так близко, что просто опешишь…

– Кэй…

– Не волнуйся, Бетси, все в порядке. – Она наклонилась и поцеловала Бетси в губы. Льюис смотрел на них. Он что-то почувствовал, скорее всего гнев, но чувство это было таким далеким, таким сокрытым. Он пытался найти ему название, но Кэй снова его отвлекла.

– Ну же, Льюис, ну, – нежно промурлыкала она, – открой ротик пошире. Вот умный мальчик. И языком прямо в горлышко…

Льюис проглотил, и Кэй рассмеялась.

После этого она оставила Льюиса в покое, и он порадовался, что не стал с нею спорить. Она снова улеглась на подушки, Бетси подошла к ней и легла рядом. Они курили, Шаман плясал, музыка играла. Льюис видел, как у Шамана на голой спине переливаются мышцы; он видел, как Кэй гладит Бетси по волосам. Она добра к Бетси. Льюис смежил веки.

Он видел тьму и время, которое начало свой танец. Вот лошадка-качалка, которая была у него в детстве, с густой гривой, в черных и белых яблоках. Вот толпа на матче университетских команд Гарварда и Йейля, шум аплодисментов – как жужжание миллиона мух, как музыка океана в раструбе раковины. Вот его отец, вот ворота их дома в Бикон-Хилле, они закрыты, он осторожно подергал створки, их дребезжание смешалось с перезвоном браслетов Бетси. Вот его мать, аромат лаванды, склоняется над его кроваткой поцеловать на ночь. Вот Элен баюкает его у себя на груди, а за спиной у нее – табло с указанием авиарейсов, цифры проскакивают и меняются, сперва медленно, потом все быстрее, так быстро, что Льюис открыл глаза.

Ему предстало зрелище настолько прекрасное, что он вскрикнул от изумления. Воздух плотно расписан красками, он ощущает их запахи; образы настолько зыбкие и завершенные, что он воспринимает их на слух; синева музыки своим вкусом ласкает ему нёбо. Вселенная света; небесный чертог.

Он приподнял руку и поднес к глазам. Подушечки пальцев, костяшки, ладонь, запястье. Его взгляд проник через кожу и различил тонкие ручейки капилляров, кровавую реку артерии, нежную, уверенную работу сердечного насоса. Устройство ткани открылось ему; он увидел и постигнул восхитительную механику мышцы и нерва. Он склонил голову, всмотрелся – и узрел бога.

Совсем рядом. Внутри себя. Не где-то в запредельной нематериальности, но здесь, в этой ткани, в этих мышцах и костях. Господь в каждой частице, в каждом гене. Господь в одном движении его пальца. Льюис поднял взгляд от руки, и в многоцветном сиянии комнаты закружились звезды, пустились в танец планеты.

Льюис слышал соль собственных слез. Он видел слова, что произносил. Они курчавились у него на губах, отрывались и, нежно колеблясь, уплывали по воздуху, завитки слов, спирали изысканно хрупкие, словно бабочки. Они отливали и взблескивали на белом, на багряном, на сапфировом, на зеленом. Они касались черни волос Кэй и полумесяцев ее сомкнутых век и застывали на них цветами. Они порхали над белизной шеи Бетси и ластились к длинному изгибу ее обнаженной спины. Тени и ложбинки; розовато-лиловый воздух загустел древесным дымком; и Шаман творил чудо, возносился и обрушивался с размеренностью топора дровосека – из тела Бетси и в тело Бетси; слоновая кость и черное дерево. Мужчина и женщина: бог в каждом отраженном в воздухе ударе. Льюис смотрел с замиранием сердца; он в жизни не видел более прекрасного зрелища.

– Элен.

Он коснулся этого имени и почувствовал, как оно поет.

– Элен, – повторил он. – Элен. Элен.

И тогда из ровного сияния, подобно змее, развернувшей свои кольца, возникла Кэй. Она сказала:

– Бетси, он на вас смотрит. Смотрит, как вы е….сь. Ее слова донеслись до него могучим злобным шипением. Царившие в комнате покой и сияние разбились в осколки. Льюис посмотрел на Вселенную и увидел, как она исказилась и лопнула, замутив воздух своими обломками.

Он поднялся и произнес:

– Вы не понимаете. Вам не дано видеть.

Никто не ответил, никто, похоже, даже не услышал его, хотя ему показалось, что он кричал во весь голос.

Руины.

Он понял, что должен уйти.

Он сновидел и в своем сне снова и снова шел к двери, так что четыре шага превратились в сорок. Ему приснились лестница и его чердачная комната; приснилось, что он запер дверь, чтобы не впустить хаос; приснилось, что хаос шумит и стучится в закрытую дверь.

Он застыл в тишине своей комнаты и открыл себя Богу. Когда он уловил Его дыхание и биение Его сердца, он успокоился, и мрак в комнате начал рассеиваться перед его взором. Он подошел к окну, посмотрел на звезды, до которых легко мог дотянуться рукой, на луну, которую мог сорвать, как апельсин с ветки. Ему пришла мысль о полете.

Он знал, что умеет летать. Один раз ему уже довелось летать – когда-то, где-то, в самом оке бури, потоки воздуха нежно вращали его по кругу. Но важно было вспомнить, когда и где, и – он уже стоял на подоконнике – воспоминание явилось перед ним как видение.

Он находился на середине лестницы и смотрел вниз, в бальную залу. Вот когда оно началось. За стенами дома, на Баркли-сквер[21], мерцали сугробы, серебрились опушенные инеем деревья, но внутри было тепло и все благоухало. Он видел, как кружатся пары в водовороте развевающихся платьев. В прохладном воздухе высоко над ночным Сан-Франциско возник некий звук – сперва еле слышно, затем громче. Музыка; пленительная музыка вальса, под который кружились звезды и планеты. Идеальное время. Идеальная любовь. Его позвал женский голос, подобный звездному блеску. Мама, Жена. Бледна, как лунный свет, черна, как ночь, очи, как алмазы – призывает.

– Иду! – крикнул Льюис.

На миг он завис над бездной. В дверь ломился хаос. Он нырнул во мрак, полетел вниз, и воздух полнился пением.

…После свадьбы Элен и Эдуард уехали на три недели. Они отправились в Стамбул, где пожили на yali[22], бывшей летней резиденции некоего римского аристократа, которую Ксавье де Шавиньи приобрел в двадцатые годы. Она стояла на восточном побережье Босфора и выходила окнами на пролив.

В доме ничего не менялось с начала века. Жили в нем редко, в комнатах было прохладно и тихо. Лежа на широкой постели с медными столбиками под белым балдахином, Эдуард и Элен могли видеть через высокое окно прямо напротив воды пролива, которые лизали берег в нескольких метрах от дома. Снаружи на окне была узорчатая железная решетка. Когда солнце заглядывало в эту часть дома, затейливое переплетение прутьев отбрасывало на пол филигранные тени: османское кружево, черно-белый ковер.

За окнами свет играл на воде, и это беспрерывное отражение и струение зачаровывало обоих. Им не хотелось ни уходить из комнаты, ни разлучаться хотя бы на минуту. Тут они и завтракали: крепкий кофе, хлеб, варенье из лепестков розы. Они наблюдали за лодками, что сновали взад-вперед между двумя берегами, двумя мирами – Западом и Востоком. По ту сторону пролива в мерцающем мареве раскинулся старый Стамбул – купола дворцов, минареты мечетей. Порой они ужинали в этой комнате, а после тихо сидели рядом, наблюдая за восходом луны и любуясь узорами, что она ткала на воде.

В этой комнате они зачали своего второго ребенка, зачали в одну из ночей, когда было сказано мало слов, зачали – так потом иной раз казалось Элен – из теней и серебряного сияния, из прикосновений столь же неспешных и ритмичных, как движение вод.

Они оба почувствовали, что возникла новая жизнь: сжимая друг друга в объятиях, они со всей непреложностью поняли: свершилось. Эдуард приподнялся и посмотрел ей в глаза. Элен ощутила, что уплывает в глубь его зрачков. Она подняла руки – серебряный свет лег на них браслетами – и обняла его за шею. Ей было в радость почувствовать влажный жар его кожи.

Ее словно озарило в душе. Миг вне времени. Она прижалась губами к его волосам, произнесла его имя и другие слова, произнесла в лихорадочной спешке, будто слова могли задержать, остановить это мгновение. Потом она замолчала: речь могла передать лишь малую часть того, что переполняло ее.

Эдуард поднес к губам ее руку. Они тихо лежали обнявшись, прислушиваясь к плеску воды, к шуму прилива, идущего со стороны Геллеспонта[23].

На другой день они вылетели из Стамбула на самолете Эдуарда. Элен чуяла – Эдуард чем-то возбужден и ему стоит немалых трудов это скрывать. Ей стало любопытно – и еще любопытней, когда, ознакомившись с маршрутом полета, она выяснила, что приземлиться они должны не в Париже, а в Хитроу.

– Значит, мы летим в Лондон? Но, Эдуард, мне казалось…

– Не в Лондон. Лондон нам всего лишь en route[24]. Придет время – узнаешь…

Больше ей ничего не удалось у него выпытать.

В Хитроу за ними прибыл черный «Роллс-Ройс Фантом». Они уселись на заднем сиденье. Эдуард по-прежнему отказывался что-либо объяснить.

Элен почувствовала легкое огорчение, но скрыла его. Она предвкушала встречу с Кэт, Касси и Мадлен. Она предвкушала, как поведет Эдуарда в его кабинет и покажет портрет Кэт, который припрятала от него до поры до времени. Впрочем, это может и подождать, сказала она про себя и покосилась на Эдуарда. По его спокойному невозмутимому виду невозможно было что-нибудь угадать. Тогда она стала следить за дорожными указателями; судя по всему, они ехали в сторону Оксфорда. Когда миновали дальние пригороды Лондона, ей передалось скрытое возбуждение Эдуарда. Она забыла про Париж; ее начало снедать жгучее любопытство.

Потом они свернули с Оксфордской магистрали на шоссе поуже, а с него – на сельскую дорогу, которая стала забираться в гору. Было далеко за полдень, и, когда Элен открылись холмы и долины Даунса[25], она не смогла сдержать восторга:

– Эдуард, какая краса! Куда ты меня везешь?

– Скоро узнаешь, – последовал дразнящий ответ.

Через пять минут они подъехали к домику привратника у высоких двойных чугунных ворот между двух каменных столбов и свернули на длинную петляющую подъездную дорожку, обсаженную высокими березами и по обеим сторонам отгороженную от пастбищ. Дорожка резко вильнула, и перед ними предстал Куэрс-Мэнор со своим садом. Длинный кирпичный особняк с квадратными окнами и островерхой крышей. Элен перевела взгляд с дома на сад и вскрикнула от восхищения. Восхищение это послужило как бы знаком: шофер остановил машину, Эдуард открыл дверцу, и помог Элен выйти.

Он приложил палец к ее губам, взял за руку и по гравийной дорожке провел в сад. В саду было безлюдно и тихо, если не считать птичьего щебета. Они прошли под аркой из подстриженных тисов, миновали маленькую восьмиугольную беседку и вышли к главному цветнику, благоухающему в застывшем вечернем воздухе ароматами роз и белых королевских лилий. Тут они остановились, оглянулись на дом, и Эдуард преподнес ей свой дар.

– Тебе, – нежно закончил он, – и твоей матушке, жаль я не мог ее знать. А также матери Кристиана, которой бы ты понравилась и которой приятно было бы убедиться в том… что обо всем этом кто-то будет заботиться. А еще Кэт и всем другим детям, которые, надеюсь, у нас появятся.

Он замолчал, посмотрел ей в лицо, обнял ее, и она успокоилась.

Элен сжала его руку, закрыла глаза и дала ожить прошлому: девочка в Алабаме, женщина в этом саду. Эдуард вдохнул смысл в ее жизнь, подумала она и попыталась объяснить ему это сбивчивыми, хлынувшими потоком словами. Она знала, что он понимает.

Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза, спокойно и пристально.

– Любить тебя и быть с тобой наполняет смыслом каждую прожитую минуту, – произнес он. – Так будет всегда, Элен. А теперь вернемся в дом.

Они медленно пошли по газону, и как раз тогда, когда Элен по наитию собиралась сказать, что хотела бы видеть здесь Кэт, дверь распахнулась, и Кэт, которую уже ничто не могло удержать, выбежала им навстречу, а следом появились Касси, Мадлен и Кристиан; и лужайки, только что тихие и пустынные, вдруг ожили.

– Шампанское, шампанское! – кричал Кристиан. Кэт держала Эдуарда за руку.

– И тебя, и тебя тоже ждет сюрприз. Ну же, папочка, скорей…

Она потащила Эдуарда в гостиную, где его ожидал портрет Кэт кисти Энн Нил, искусно и тщательно обрамленный и повешенный Кристианом.

Эдуард долго смотрел на него, одною рукой обняв Кэт, другою – Элен. Кэт тревожно поглядывала на него снизу, ловя у него на лице смену выражений – удивление, радость, гордость и, наконец, нежность, почти переходящую в грусть.

Элен – она тоже смотрела на него – поняла. Но Кэт была еще слишком маленькой. Она потянула Эдуарда за рукав:

– Тебе нравится, папочка? Нравится?

– Очень. Он дарит мне огромное счастье.

– Но у тебя вовсе не счастливый вид, папочка, а грустный.

Эдуард наклонился и взял ее на руки.

– Это потому, что я старше тебя, Кэт. Когда взрослые совсем счастливы, им порой бывает и немножечко грустно. Ты поймешь, когда станешь постарше.

Он умолк и посмотрел на Элен.

– Мы думаем об уходящем времени, Кэт, – поспешила добавить Элен. – Только и всего.

Кэт перевела взгляд с матери на Эдуарда. Эдуард наградил ее поцелуем. Когда она окончательно убедилась в том, что картина ему действительно нравится, она со свойственным ей живым нетерпением высвободилась из его объятий. Эти взрослые, решила она, напускают сложности, когда все так просто и ясно. Она уже собиралась пойти побегать по саду, но что-то в самой тишине гостиной и во взглядах, какими обменялись отец и мать, заставило ее остаться. Тут какая-то тайна, взрослая тайна. Ей на миг показалось, что она к ней прикоснулась, и от этого прикосновения ей стало зябко, словно на согретую солнцем кожу вдруг упала тень. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно посматривая на них снизу вверх.

– Это как иногда бывает со мной? К концу веселого дня? Когда все было так хорошо, что не хочется, чтобы он кончался, не хочется идти спать?

– Да, немножечко в этом роде, – улыбнулся Эдуард.

Кэт сразу просветлела.

– Ну, тогда все в порядке. Когда со мной бывает такое, я-то знаю, что на самом деле это глупо. Потому что завтра все будет так же хорошо…

Она радостно им улыбнулась – ей хотелось подбодрить их обоих – и успокоилась, увидев на их лицах улыбки, после чего побежала в сад. где Кристиан разрешил ей помогать в распечатывании шампанского. Он торжественно наполнил ей бокал – она попробовала шампанское впервые в жизни, – и вечер запомнился Кэт особенно четко. Потом она часто повторяла всем, что из-за сюрприза или из-за шампанскою, которое заставило ее почувствовать себя взрослой. Но в глубине души она понимала истинную причину – то, как ее родители смотрели друг на друга в притихшей комнате.

– Кристиан, почему взрослые немножечко грустные, когда они совсем счастливы? – спросила она потом, когда они остались в саду вдвоем и тени сделались длинными.

На Кристиана всегда можно было положиться, что он ответит; не подвел он ее и теперь. Он слегка нахмурился, посмотрев на розовые кусты у стены. Откуда Кэт было знать, что, глядя на них, он неизменно видит и слышит свою мать?

– Потому что взрослые знают – все лучшее, даже по-настоящему хорошее, рано или поздно кончается, – тихо сказал он. – Так-то, Киска.

– Но почему? Почему кончается? – набросилась на него Кэт.

– Ну, вероятно, оттого что мы стареем. Люди умирают, Кэт. Вот почему.

С этими словами он неожиданно поднялся и ушел.

Кэт, привыкшая к внезапным переменам в его настроении, проводила его глазами. Она тихо сидела, обхватив себя за колени, и смотрела в сад.

Она пыталась разобраться в смысле им сказанного. Пыталась думать о матери, но ей еще не доводилось видеть ни человека в гробу, ни даже мертвое животное. Об этом пишут в книгах, но она себе этого не представляла.

– Смерть, – произнесла она вполголоса, проверяя на слух это слово. – Смерть.

Над ней пролетела сова. Замерев, Кэт следила за тем, как светлая тень рыщет над лужайкой, плавно и сильно взмахивая белыми крыльями. В поросли под живой изгородью пискнула какая-то малая тварь. Сова полетела в поля, скрылась из вида. Кэт все так же сидела не шевелясь, почти не дыша, и смотрела, как луна с расплывающимся ободком сперва скрывалась за ветвями деревьев, а после поднялась над ними. Ее охватило чувство покоя, неподвижности и тайны, словно она превратилась в невидимку, и ей это нравилось, она отдавалась этому чувству всем своим существом. Но тут мама позвала ее из дома, и Кэт поняла, что замерзла.

Она вскочила и понеслась к теплу и свету. С порывистой, ей самой непонятной горячностью она обняла мать, отца, Кристиана, всех-всех, и ей в виде исключения позволили остаться со всеми поужинать. Это было так грандиозно, так невероятно и так волнующе, что за ужином она забыла и слова Кристиана, и свои переживания в саду.

Они к ней вернулись, когда она очутилась в постели и лежала в незнакомой тихой комнате. Снизу доносились голоса взрослых. Она услышала крик совы. На миг ей показалось – вот-вот перед ней откроется нечто чудовищно важное; у нее захватило дух, но в то же время стало немного боязно. Она попробовала извлечь на свет эту мысль, это чувство, которое скрывалось в глубинах сознания. Но она устала, и мысль не желала выходить на свет. Кэт уснула.

Поиск по сайту: