Теоремы 9 страница

протягиваю руку, чтобы взять кисть винограда. Я не могу ее достать, дна вне пределов моей досягаемости. Я пожимаю плечами, опускаю руку, бормочу «он слишком зеленый» и удаляюсь. Все эти жесты, слова, это поведение приняты вовсе не ради'них самих. Речь идет о маленькой комедии, которую я разыгрываю, чтобы сообщить через нее винограду характеристику: «слишком зеленый», которая предназ­начена служить замещением поведения, которое я не могу принять. Сначала кисть винограда представала как «должная быть сорван­ной». Но это обращенное ко мне с настоятельным требованием качество становится скоро невыносимым, поскольку потенциальная возможность не может быть реализована. Это невыносимое напряже­ние, в свою очередь, становится мотивом для усмотрения у винограда нового качества «слишком зеленый», которое разрешит конфликт и уничтожит напряжение. Только я не могу сообщить это качество винограду химическим путем, я не могу действовать на кисть обыч­ными путями. Тогда я воспринимаю эту горечь слишком зеленого винограда через поведение отвращения. Я магически сообщаю вино­граду качество, которое я желаю. Здесь эта комедия искренна только наполовину. Но, чтобы ситуация в большей степени предстала неиз­бежной, чтобы колдовское поведение было осуществлено всерь­ез — вот эмоция.

Или, например, пассивный страх. Я вижу, как ко мне идет хищное животное, ноги подо мной подкашиваются, сердце бьется все слабее, я бледнею, падаю и теряю сознание. Ничто не кажется менее адаптив­ным, чем это поведение, которое предает меня, без защиты, опасности. И, однако, это поведение бегства, обморок здесь — это укрытие. Но пусть не думают, что это укрытие для меня, что я стараюсь себя спасти, не видеть больше хищное животное. Я не вышел из иррефлек-сивного плана, но за неимением возможности избежать опасности обычными путями и последовательным детерминистским преобразо­ванием ситуации, я ее отрицаю. Я хочу ее уничтожить. Неизбежность опасности послужила мотивом для этого уничтожающего намерения, которое продиктовало магическое поведение. И действительно, я уничтожил ее в меру своих возможностей. Именно здесь — границы моего магического воздействия на мир: я могу его уничтожить как объект сознания, но я могу это сделать, только уничтожая само сознание⁶. (...)

Пассивная печаль характеризуется, как известно, угнетенным поведением, потерей мышечного тонуса, бледностью, охлаждением конечностей. Отворачиваются в угол и сидят там неподвижно, сводя к минимуму воздействие мира. Предпочитают полумрак полному свету, тишину — звукам, одиночество комнаты — толпе общественных мест или улиц. Как говорят: «Чтобы остаться наедине со своей болью». Это не совсем верно. Действительно, считается хорошим тоном выглядеть пребывающим в глубоком раздумье о своем горе. Но очень редки слу­чаи, когда действительно дорожат своей болью. Причина совсем дру­гая: так как одно из обычных условий нашей деятельности исчезло,

⁸ Или, по крайней мере, его изменяя: обморок есть переход к сноподобному созна­нию, т. е. нереализуемому сознанию

⁹' 131

мир требует от нас, чтобы мы действовали в нем и на него без этого условия. Большая часть потенциальных целей, которые наводняют мир (работа, которую надо сделать, люди, которых надо увидеть, по­вседневные дела, которые нужно выполнить), осталась той же самой Только средства для их реализации, пути, которые пересекают наше «годологическое пространство»⁷, изменились. Если, например, я узнал о своем разорении, я не располагаю больше прежними средст­вами для их достижения (собственная машина и т. д.). Нужно, чтобы я заменил их новыми (воспользовался автобусом и т. д.). Это именно то, чего я вовсе не хочу. Печаль направлена на то, чтобы уничтожить обязанность искать эти новые пути, преобразовывать структуру мира посредством замещения наличной конституции мира структурой со­вершенно недифференцированной. Речь идет в конце концов о том, чтобы сделать из мира аффективно нейтральную реальность, систему, пребывающую в полном аффективном равновесии, разрядить объек­ты с сильным аффективным зарядом, привести их все к аффективному нулю. (...)

Активная печаль может принимать различные формы. Но та, о ко­торой говорит Жане (психастеничка, впадающая в истерику, потому, что она не хочет сделать признания), может характеризоваться как отказ. Речь идет, прежде всего, об отрицательном поведении, поведе­нии, которое направлено на отрицание настоятельности некоторых проблем и подмену их другими. Больная хочет растрогать Жане. Это означает, что она хочет заменить отношение бесстрастного ожидания, которое он принимает, отношением сердечной предупредительности. Она этого хочет и пользуется своим поведением, чтобы привести к этому Жане. В то же время, приводя себя в такое состояние, когда признание стало бы невозможным, она отбрасывает акт, который ей надлежало выполнить, за пределы досягаемости. Теперь, пока она будет содрогаться от слез и рыданий, у нее отнята всякая возмож­ность говорить. Здесь, следовательно, потенциальная возможность не устранена, признание остается все еще тем, что «надо сделать». Но оно отступило за пределы досягаемости больного, он не может больше хотеть это сделать, а может только пожелать сделать это когда-ни­будь потом. Таким образом, больной освободился от тягостного чув­ства, что акт в его власти, что он свободен сделать его или нет. Эмо­циональный срыв здесь — это уход от ответственности. Здесь имеет место магическое преувеличение трудностей мира. Мир сохраняет, следовательно, свою дифференцированную структуру, но предстает теперь как несправедливый и враждебный, поскольку он требует

⁷ «Пространство путей» (от греч. hodos — путь) — термин топологической психо­логии немецкого психолога К Левина (1890—1947), означающий характеристику це­левой структуры «жизненного пространства» личности, которое составляется полем возможных для нее здесь и теперь событий (т. е. целей). Согласно К. Левину, поведение человека в психологическом плане может быть представлено прежде всего как особого рода переход («локомоция») из одной области жизненного пространства в другую, что означает достижение той или иной промежуточной цели. Конфигурация всех возможных здесь и теперь для личности «локомоций» и образует структуру ее годологического пространства. — Прим. перев.

слишком многого от нас, большего, чем это в наших человеческих силах. Эмоция активной печали в таком случае есть, следовательно, магическая комедия бессилия. Больной похож на тех слуг, которые, после того как привели воров к своему хозяину, позволяют связать себя, чтобы хорошо было видно, что они не могли помешать этой краже. (...) Но что сказать о радости? Включается ли она в наше опи­сание? На первый взгляд, вроде бы нет, поскольку тому, кто рад, нет нужды защищаться против потери, от опасности. Но прежде всего, нужно различать радость-чувство, которая представляет собой равновесие, адаптированное состояние, и радость-эмоцию. Ведь последняя при более внимательном рассмотрении характеризуется некоторым нетерпением. Тот, кто рад, ведет себя так же, как человек в состоянии нетерпения. Он не может стоять на месте, строит тысячу проектов, предпринимает различные действия, которые он тут же оставляет, и т. д. Дело в действительности в том, что радость его была вызвана появлением объекта его желаний. Ему объявляют, что он вы­играл значительную сумму или что он вскоре вновь увидит кого-то, кого он любит, но давно не видел. Но хотя объект этот — «неминуем», он еще — не здесь, он еще — не его. Некоторое время отделяет его от объекта. (...) Радость — это магическое поведение, которое стремится реализовать посредством колдовства обладание желаемым объектом как мгновенной целостностью. Это поведение сопровождается уверен­ностью, что обладание рано или поздно будет реализовано, но оно ищет возможность предвосхитить это обладание. (...) Так, например, мужчина, которому женщина только что сказала, что она его любит, может пуститься танцевать и петь. Поступая так, он отворачивается от осторожного и трудного поведения, которое он должен был бы принять, чтобы заслужить эту любовь и увеличить ее, чтобы реа­лизовать обладание желаемым объектом медленно и посредством тысячи мелких деталей (улыбки, мелкие знаки внимания и т. д.). Он отворачивается даже от женщины, которая как живая реаль­ность, как раз и представляет полюс всех этих деликатных пове­дений. Он дает себе отсрочку: позже он эти поведения примет. По­ка он обладает объектом магически, т^нец мимически представляет обладание им. (...)

Нужно отметить, что те несколько примеров, которые мы только что привели, далеко не исчерпывают всего разнообразия эмоций. Может быть множество других страхов, других печалей. Мы утверж­даем только, что все они сводятся к конституированию магического мира с помощью нашего тела как средства волшебства. В каждом случае другая проблема — другие и способы поведения.Чтобы понять их значение, их финальность, нужно было бы знать и анализировать каждый отдельный случай. (...) Впрочем, существуют ложные эмо-Ции, которые являются только формами поведения. Если мне делают подарок, который меня интересует только отчасти, я, возможно, буду внешне выражать сильную радость. Буду хлопать руками, прыгать и танцевать. Однако это только комедия. Отчасти я позволю ей захва­тить себя, и неточно было бы сказать, что я не рад. Однако радость моя неистинна, я ее оставлю, отброшу от себя, как только мой гость

'О—Зак. 1355

уйдет. Это как раз то, что мы условимся называть ложной радостью помня при этом, что ложность является не логической характеристи. кой некоторых высказываний, но экзистенциальным качеством. Точно так же у меня могут быть ложные страхи, ложные печали. Эти ложные состояния отличаются, несмотря ни на что, от состояний актеров. Актер мимически представляет радость, печаль, но он ни рад, ни печален, потому что эти формы поведения обращены к фик­тивному миру. Он мимически, представляет поведение, но не ведет себя. В различных случаях ложных эмоций, которые я только что привел, различные формы поведения ничем не поддерживаются, они существуют сами по себе и являются произвольными. Но ситуация подлинна, и мы ее воспринимаем как требующую этих форм поведения. Поэтому через эти формы поведения мы магически полагаем некоторые качества на истинных объектах. Но качества эти ложные. (...)

Настоящая эмоция — совсем другое. Она сопровождается чувст­вом убедительности. Качества, полагаемые в объектах, вос­принимаются как истинные. Что же надо разуметь под этим? То, что эмоция претерпевается. Нельзя выйти из нее по своей воле, она должна сама себя исчерпать, мы же не можем ее остановить. Кро­ме того, формы поведения, взятые сами по себе, только схематически вырисовывают на объекте эмоциональное качество, которое мы ему придаем. Бегство, которое было бы просто бегом, было бы недостаточ­но для конституирования объекта как ужасного. Или, скорее, оно при­дало бы ему формальное качество ужасного, но не материю этого качества. Чтобы мы действительно восприняли ужасное, нужно не только его мимически представить, нужно, чтобы мы были околдова­ны, переполнены нашей собственной эмоцией, нужно чтобы формаль­ные рамки поведения были заполнены чем-то непроницаемым и тяже­лым, что служило бы ему материей. Мы понимаем здесь роль чисто физиологических явлению они придают серьезность эмоции, сообща ют эмоции убедительность. (...) Нужно, следовательно, принимать во внимание, что эмоция не просто разыгрывается, что она не просто поведение, но это поведение тела, которое находится в некотором со­стоянии. Одно само по себе состояние не вызвало бы поведения, пове­дение без соответствующего состояния — это комедия. Эмоции появ­ляются в потрясенном теле, которое принимает некоторое поведение Потрясение может пережить поведение, но поведение конституирует форму и значение потрясения. С другой стороны, без этого потрясе­ния поведение было бы чистым значением, аффективной схемой. Мы имеем здесь дело именно с синтетической формой: чтобы верить в магические способы поведения, нужно быть потрясенным.

Чтобы ясно понимать эмоциональный процесс исходя из созна­ния, нужно помнить этот двойной характер тела, которое, с одной стороны, есть объект в мире, а с другой — непосредственно пережи­ваемая данность сознания. Отныне мы можем понять главное: эмоция есть то, во что верят. Сознание не ограничивается тем, что проецирует аффективные значения на мир, который его окружает: оно пережива­ет новый мир, который оно только что конституировало. Оно его пере

кивает непосредственно, оно им интересуется, оно претерпевает качества, которые акты поведения наметили. Это означает, что когда 1 поскольку все пути перекрыты, сознание устремляется в магический 'мир эмоции, оно устремляется туда, целиком деградируя; оно являет­ся новым сознанием перед лицом нового мира.... Сознание, которое взволновано, довольно похоже на сознание, погружающееся в сон. Как то, так и другое бросается в новый мир и преобразует свое тело как синтетическое целое таким образом, чтобы через него сознание могло жить и понимать этот новый мир. (...)

Эта теория эмоций не объясняет некоторых внезапных реакций ужаса и восхищения, которые нас охватывают иногда перед внезапно появившимися объектами. Например, искаженное гримасой лицо внезапно появляется и прилипает к окну; я чувствую, что я охвачен ужасом. Здесь, по-видимому, нет поведения, которое нужно принять. Кажется, что эмоция здесь не обладает финальностью. Впрочем, ужас, охватывающий нас в определенных- ситуациях или при виде некоторых лиц, вообще представляет собой нечто непосредственное и обычно не сопровождается бегством или обмороком,»и даже побуж­дением к бегству. Однако, если поразмыслить об этом, то окажется, что речь тут идет о явлениях весьма своеобразных, но способных по­лучить объяснение, не выходящее за рамки, которые мы только что изложили. Мы видели, что в эмоции сознание деградирует и внезапно преобразует мир причинных связей, в котором мы живем, в магиче­ский мир. Но бывает и обратное: сам мир иногда открывается созна­нию как магический, вопреки тому, что мы ожидали найти его причин­ным. Не нужно действительно думать, что магическое есть некое эфе­мерное качество, которое мы накладываем на мир по воле своих на­строений. Существует такая экзистенциальная структура мира, кото­рая является магической. Мы не хотим распространяться здесь по этому поводу. Мы оставляем за собой право сделать это в другом месте. Однако уже теперь мы можем отметить, что категория маги­ческого управляет интерпсихическими отношениями людей в общест­ве, а точнее, нашим восприятием других. (...) Таким образом, есть два рода эмоций в зависимости от того, конституируем ли магию мира мы сами, с тем чтобы заменить объективно детерминированную деятель­ность, которая не может реализоваться, или же это сам мир внезапно раскрывается вокруг нас как магический. Так, например, в ужасе мы внезапно ощущаем разрушение детерминистских барьеров: лицо, ко­торое появляется за оконным стеклом, поначалу мы не воспринимаем как принадлежащее человеку, который должен был бы открыть дверь и сделать еще тридцать шагов, чтобы добраться до нас. Но, наоборот, оно, будучи в действительности пассивным, выдает себя за действую­щее на расстоянии. Будучи за окном, оно оказывается в непосредст­венной связи с нашим телом, мы переживаем и испытываем его зна­чение, и именно наше собственное тело оказывается тем, что консти­туирует это значение, но в то же время значение это навязыва­ется нам, оно отрицает расстояние и входит в нас. Сознание, погру­женное в этот магический мир, увлекает туда тело, поскольку тело есть вера. Сознание в него верит. Поведения, которые дают эмо-

ю*

ции ее значение, больше не наши: именно выражение лица, движе­ние тела другого'человека образуют синтетическое целое с потрясе­нием нашего организма. Стало быть, и здесь мы вновь находим те же элементы и те же структуры, что мы только что описали. Просто первоначальная магия и значение эмоции идут от мира, а не от нас самих. (...)

Во всяком случае нужно отметить, что эмоция не является случай­ным изменением субъекта, который при этом якобы погружен в не­изменный мир. Легко видеть, что всякое эмоциональное восприятие пугающего объекта или объекта раздражающего, печалящего и т. д. может происходить только на фоне полного изменения мира. Чтобы объект выступил как действительно страшный, нужно, чтобы он реа­лизовался как непосредственное и магическое присутствие перед со­знанием. Нужно, например, чтобы это лицо, появившееся в 10 метрах от меня за окном, было пережито как непосредственно присутствую­щее для меня в своей угрозе. Но это возможно как раз только в акте сознания, который разрушает все структуры мира, могущие ог- бросить магическое и сводящие событие к его истинным размерам. Нужно, например, чтобы окно как «объект, который должен быть сначала разбит», и 10 метров, как «расстояние, которое должно быть сначала преодолено», были уничтожены. (...) В действительности, и окно, и расстояние воспринимаются ^одновременно» в акте, посредст­вом которого сознание воспринимает лицо за окном. Но в самом этом акте восприятия лица и окно, и расстояние лишены своего характера необходимых средств. Они воспринимаются иначе. Расстояние не воспринимается больше как расстояние, поскольку оно больше не воспринимается как «то, что должно быть сначала пройдено». Оно воспринимается как единый фон ужасного. Окно не воспринимается больше «как то, что должно быть сначала открыто». Оно восприни­мается как рамка страшного лица. И вообще, вокруг меня образуют­ся области, из которых ужасное заявляет о себе. Потому что ужасное невозможно в детерминистическом мире средств.

Ужасное может появиться только в таком мире, где все сущест­вующее было бы магично по своей природе и где возможные средства против этого существующего тоже были бы магичны. Это довольно хорошо обнаруживает мир сна, где двери, замки, стены, оружие не являются средствами против угроз вора или дикого животного, пото­му что они восприняты в едином акте ужрса. И так как акт, который их разрушает и создает, является одним и тем же, то мы видим, как убийцы проникают сквозь эти стены и двери, мы напрасно нажимаем на курок нашего револьвера, выстрела не раздается. Одним словом, воспринять какой-нибудь объект как ужасный — значит воспринять его на фоне мира, который проявляется так, как если бы он уже был ужасный.

Таким образом, сознание может «быть-в-мире» двумя различными способами. Мир может выступить перед ним как организованный комплекс средств, таких, что если хотят добиться определенного ре­зультата, нужно действовать на определенные элементы этого комп­лекса. (...) Но мир может также выступить для сознания и как некая

неорудийная целостность, т. е. как допускающий изменения не­посредственно и в больших масштабах. В этом случае мир будет действовать на сознание непосредственно, мир присутствует для сознания неотделенный расстоянием. Например, это лицо, пугающее нас через стекло, действует на нас непосредственно. Нет нужды в том, чтобы окно открылось, чтобы человек прыгнул в комнату, прошел по полу. И обратно, сознание нацелено на то, чтобы сражаться с этими опасностями или изменять эти объекты на расстоянии и без всякого опосредствования, путем абсолютных и массивных изменений мира. Этот план мира является абсолютно связанным, это магический мир. Мы будем называть эмоцию внезапным падением сознания в магиче­ское. Или, если хотите, эмоция имеет место, когда мир (связанных причинными отношениями) средств внезапно исчезает, а на его месте появляется магический мир. Не нужно, следовательно, видеть в эмо­ции временное расстройство организма и разума, которое якобы извне нарушает психическую жизнь. Наоборот, это возвращение со­знания к магическому поведению, к одной из основных форм поведе­ния, которые присущи сознанию с появлением соответствующего мира, магического мира. Эмоция не есть случайность, это способ су­ществования сознания, один из способов, с помощью которых оно понимает (в смысле хайдеггеровского «Verstehen») свое «бы-тие-в-мире».

Конечно, на эмоцию всегда может направляться рефлексивное сознание. В этом случае эмоция предстает как структура сознания. Она не есть чистое и невыразимое качество, как, например, красный цвет кирпича или чистое впечатление от боли, —каковым она должна была бы быть по теории Джемса. Она имеет смысл, она что-то значит для моей психической жизни. Очищающая рефлексия феномено­логической редукции может воспринимать эмоцию постольку, по­скольку эмоция конституирует мир в магической форме. «Я считаю его ненавистным, потому что я в гневе».

Но эта рефлексия возникает в редких случаях и требует особой к тому мотивации. Обычно же мы направляем на эмоциональное созна­ние такую понимающую рефлексию, которая, конечно, воспринимает сознание как сознание, мотивированное объектом: «Я в гневе, потому что он мне ненавистен». Именно в зависимости от этой рефлексии и будет конституироваться страсть.

Липер (Leeper) Роберт Уард (род. 25 сентября 1904) — американский пси­холог, работал в университете Арканза­са, Корнелльском колледже, профессор (с 1949 по 1972), декан факультета психологии (с 1953 по 1963) Орегонско­го университета.

Основная сфера научных интересов Р. Липера — теоретические проблемы обучения, мотивации, восприятия и личности.

Сочинения: Psychology of Persona­lity. Engene, 1947; Toward understan­ding human personalities (with P. Madi­son). N. Y., 1959; Learning and the fields of perception.motivation and personality In: S. Koch (ed.). Psychology: a study of a science, vol. 5. N. Y., 1963; Cognitive learning theory. — In: Learning: theo ries. N. Y., 1970.

P. У. Липер

МОТИВАЦИОННАЯ ТЕОРИЯ ЭМОЦИЙ¹

При развитии представлений в любой области первые понятия обычно связаны с относительно очевидными факторами и отношениями. (...) Это обусловлено, по-видимому, тем, что в начальный период развития любой науки трудно сформулировать ясные понятия или направить эмпирическое исследование на что-либо иное, кроме подобных отно­сительно очевидных факторов и отношений. (...)

Очевидные явления в донаучной мысли об эмоциях. Если перво­начальные представления об эмоциях действительно зависели от от­меченных выше факторов, можно ожидать следующих последствий.

Прежде всего, хотя эмоциональные процессы могут протекать как осознанно, так и неосознанно, следует ожидать, что первоначаль­ные представления об эмоциях формулировались только в отношении эмоций, отчетливо осознаваемых. (...)

Во-вторых, можно ожидать, что естественным будет сосредоточе­ние внимания на наиболее сильных эмоциях, а не на их умеренных вариантах. (...)

В-третьих, учитывая обостренное внимание к сильным эмоцио­нальным процессам, нетрудно предугадать, что основными эмоциями, выступающими в качестве образца в повседневном мышлении, будут страх, гнев и горе, которым, особенно свойственно проявляться в на­глядных и сильных формах. Это означает, что представление об эмо-

' В данном тексте воспроизводятся фрагменты двух работ: Leeper R. W. The motivational theory of emotion. — In: Stacey C. L„ DeMartino M. F. (eds.) Understanding human motivation, Cleveland, 1963, pp. 657—665; Leeper R^W Some needed developments in the motivational theory of emotions. — In: Neb­raska symposium on motivation, vol. 13. Lincoln, 1965, pp. 26, 34—40, 44—46, 51—57. 65—66.

циях изначально формировалось на материале отрицательных и свя­занных с избеганием эмоций. Могли привлечь внимание и некоторые положительные эмоциональные процессы, такие, как радость при большой и неожиданной удаче или как «влюбленность». Но положи­тельные эмоции меньше связаны с кризисными ситуациями, и внима­ние к интенсивным эмоциональным реакциям естественным образом привлекалось к отрицательным эмоциям.

В-четвертых, к наиболее очевидным последствиям эмоций отно­сится рефлекторный эффект, обычный при эмоциональных процессах большой силы. Такие явления, как дрожь, расширение зрачков и по-бледнение лица, легче всего поддаются наблюдению. (...)

В-пятых, в поведении индивида, на которое, как считалось, эмоции оказывают влияние, наиболее заметный эффект заключался в появле­нии сравнительно примитивных реакций значительной интенсивности и длительности. Люди более склонны ввязаться в потасовку, когда они разгневаны, причем в этом состоянии они способны драться от­чаянно, напрягая все силы. Подобные вещи заметить нетрудно. По­этому эмоции стали рассматривать как процессы, заставляющие лю­дей реагировать относительно примитивно, в противоположность более сложному и культурно обусловленному поведению.

В-шестых, еще один достаточно очевидный эффект сильных эмо­ций заключается в том, что они часто вызывают установки или по­ведение, противоречащие социальным обязанностям людей. Страх не­сомненно может помешать солдатам сделать то, «что от них ожида­ется». Развитие многих других эмоций может способствовать линче­ванию, погромам, ожесточенным религиозным преследованиям, та­ким видам социального движения, как нацизм и фашизм, «анти-ин-теллектуализм» и т. п. По мере того как западный мир все более пре­вращался в сложную культуру, ориентированную на науку и технику, противопоставление эмоций, с одной стороны, и рассудочного, хоро­шо адаптированного, опирающегося на интеллект поведения—с дру­гой, проводилось все более отчетливо. Современный мир требовал людей, на которых можно положиться, что они будут действовать <как часы». (...) Эмоциональные процессы представляются чужды­ми такому поведению, что и привело к противопоставлению эмоций и Интеллектуальных процессов в качестве антиподов. (...)

Говоря более обобщенно, сложилась рационалистическая концеп­ция эмоций. В сущности это была концепция, согласно которой чело­век — это именно homo sapiens, существо разумное; его природа наи­более адекватно выражается в рациональных, интеллектуальных процессах, вроде тех, которые наблюдаются в случае строгого раз­мышления, (...)

Ревность Отелло, эмоциональные терзания Гамлета, ужасающее честолюбие и чувство вины леди Макбет могут быть интересными для Шекспира, Достоевского или Верди, но такой драматический мате­риал рассматривался скорее как изображение сил, грозящих не­счастьем отдельным лицам и обществу, чем как иллюстрация некото­рой конструктивной основы, необходимой для цивилизованной жизни.

Очевидные моменты в научном мышлении об эмоциях. Психологи склонны подчеркивать «величайший контраст» между повседневным мышлением, с одной стороны, и «научно обоснованными представле­ниями» об изучаемых ими явлениях — с другой. Однако можно толь­ко удивляться, сколько параллелей отыскивается между картиной эмоций, как она рисуется в психологии, и описанным выше повседнев­ным пониманием эмоций.

Так, во-первых,... академическая психология лишь очень медлен­но и постепенно продвигается к пониманию того, что эмоциональные процессы могут быть как осознанными, так и неосознанными. Многие психологи до сих пор считают само собой разумеющимся, что эмоции являются непременно осознаваемыми переживаниями.

Во-вторых, все еще широко распространена тенденция считать эмоциями только исключительно сильные переживания (Young,1961;

Murray, 1964). (...)

В-третьих, психологи до сих пор придают наибольшее значение отрицательным, связанным с избеганием, эмоциям, которые в первую очередь назовет и представитель донаучного мышления. Так, напри­мер, хотя последователи Халла и внесли некоторые важные измене­ния в более старые представления об эмоциях — благодаря понима­нию эмоции как «приобретенного побуждения», — единственные «по­буждения», которые ими обсуждаются, — это страх, или тревога, и иногда враждебность. (...)

В-четвертых, многие психологи считали эмоции прежде всего осознанием вегетативных изменений, либо даже самими вегетатив­ными реакциями. Старая теория Джемса—Ланге в большой степени отвечала этой традиции. Она все еще жива. (...)

В-пятых, все еще часто встречается представление о том, что эмо­ции в своей основе противоположны адекватному приспособитель-ному поведению. П. Т. Янг, который долгое время являлся классиче­ским представителем данной точки зрения, так изложил этот пункт в недавнем переиздании своей книги: «Если индивид настолько аффек­тивно поражен окружающей ситуацией, что контроль со стороны го­ловного мозга у него ослаблен или полностью потерян и появились подкорковые формы поведения и вегетативные изменения, то этот ин­дивид охвачен эмоцией» (1961, с. 358). (...)

Таким образом, концепции профессиональных психологов, опи­раясь в описании эмоций на те факторы и отношения, которые наибо­лее заметны и привлекают внимание, наиболее тесно связаны во вре­мени и, по-видимому, наименее изменчивы, во многих отношениях на­поминают донаучные представления. (...)

Развитие в рамках научной психологии представлений о неочевид- • ных особенностях эмоций. Как мы видели, в клинической и экспери­ментальной психологии наблюдается явная склонность к сохранению прежней популярной традиции считать эмоции прежде всего силь­ными разрушительными процессами, преимущественно или исключи­тельно вегетативными и так далее. Но это не исчерпывает вопроса. Напротив, для того чтобы составить более адекватное представление о том историческом фоне, на котором развертывается современное

(обсуждение пробле'мы эмоций, необходимо признать, что как в до-научном мышлении, так и в работах профессиональных психологов иногда можно наблюдать развитие весьма тонких представлений и акцентов. Нам необходимо отметить по крайней мере следующие достижения.

Поиск по сайту: