Реальный мир

Кэтрин Колесс стояла у окна спальни и глядела, как наступает ночь. На ней было все то же розовое неглиже, что и вчера, парик был надет на пенопластовую болванку, стоящую на столе. Потягивая хайболл, Кэтрин играла прядью своих настоящих волос.

Ей вспомнился день, когда Зеб ее проинформировал, что у жен пророков и политических деятелей не бывает волос мышиного цвета. Парик был идеей Зеба, как и многое другое. Паства, объяснил он, окраску волос не поймет, а вот парик... Да ведь их мамаши носили парики. И Зеб оказался прав. Как всегда...

Ладно, как почти всегда.

Кэтрин смотрела на свое призрачное отражение в стекле. Без парика и косметики она была очень похожа на мать. Эта мысль заставила ее нахмуриться, и сходство стало резче. Теперь она была точно как мать.

Вспоминать о своей семье Кэтрин не любила. Стоило ей вспомнить Северную Каролину, как тут же подступили призраки.

Эти мерцающие тени были с ней всегда, сколько она себя помнит. Но теперь... теперь они вроде бы обрели массу и вещественность, размеры и формы, узнаваемые черты. Кэтрин подумала, не сходит ли она с ума. Может быть, действительно она теряет рассудок. Но тревожила ее именно возможность, что она не теряет рассудок.

С кровати в форме сердца, занимавшей почти весь будуар, донесся вялый стон. Кэтрин глянула на холм простыней цвета сахарной ваты. Тени, подступающие со всех сторон, обратились в туман.

Векслер. О нем она почти забыла.

Простыни резко шевельнулись и застыли. Кэтрин презрительно фыркнула, допивая бокал. Векслер! Надо же, какое разочарование. Как она могла так обмануться, уговаривая себя, что из него выйдет нормальный консорт?

Нет, меж двух простыней он вел себя вполне адекватно. Но у него не было смекалки Зеба и беззаветной преданности Эзры. Как она могла доверить ему такую тонкую и потенциально опасную вещь, как справиться с этой Блу? Эзра бы просек ложный блеск этой посредственной знаменитости сразу же. Но когда ей пришлось включать в свои планы Векслера и его заведение, Эзры уже не было в живых. Его убила та самая мерзость, которой этот идиот Векслер позволил потом удрать. Кэтрин направила в сторону кровати осколок своего гнева и усмехнулась, когда Векслер захныкал, как ребенок во сне.

Она снова стала смотреть в наступающую ночь. Стали один за другим включаться огни охранной сигнализации, установленные в земле и на ветках деревьев.

Она смотрела на своих служащих в одинаковых темных костюмах и узких галстуках, обходящих периметр виллы. Почти все они были из отборных охранников, из тех, которых Эзра прозвал «колесники». Они были ей преданы, и она позаботилась, чтобы в этой преданности смешались в нужной пропорции религиозное благоговение и ярость питбуля. Они были готовы ради нее лгать, мошенничать, красть и убивать – и часто все это делали.

Эзра не одобрял ее методы обработки колесников. Бедный старомодный Эзра.

– Если это не было необходимо при жизни Зебулона, отчего сейчас это так важно?

– Когда Зеб был жив, много что не было необходимо. Платить им – этого мало, Эзра. Я хочу иметь твердую уверенность, что ни один из них не переметнется и в случае чего не даст показаний. Ты меня понял, Эзра? Это для защиты нашей церкви!

На самом деле он не верил ее речам, но никогда не препятствовал. А если бы он возразил, она бы перестала? Да нет. Эзру она любила, но он не умел внушать ей страх, как умел Зеб.

Один из охранников остановился, увидев ее в окне. Кого – или что – он с ней ассоциировал? Кэтрин попыталась вспомнить этого колесника и его любимый конек. Из них столько зацикливались на собственных матерях... А, да, Деннингс. Желанием его сердца была Софи Лорен около 1962 года. Кэтрин отодвинулась от окна. Деннингс вздрогнул, будто от внезапного холода, и пошел дальше.

Поддерживать не рассуждающую преданность среди колесников было до невозможности просто. Все, что надо было, – это врубиться в нужную фантазию и построить правильную иллюзию. Эту форму обработки она называла «Желание сердца». А секс – лучшее время для промывки мозгов.

Кэтрин нравилось выражение их лиц, когда эти ребята залезали на знаменитых кинозвезд, глав государств или профессиональных спортсменок, но ничего не могло сравниться с ужасом и виновной радостью тех, кто неожиданно для себя взрывался внутри собственной матери.

Эдипов комплекс встречался наиболее часто, хотя иногда, если с ним небрежно работать, давал неприятные побочные эффекты. Как у того мальчика, который выдавил себе глаза. Это было очень некстати. Но большинство ее «рекрутов» были людьми сомнительной нравственности и с понятием «...твою мать» сталкивались не впервые.

Колесники служили ей без вопросов и сомнений ради того, чтобы воплотить еще раз свои самые смелые мечтания. Она вовсе не собиралась устраивать кому-либо второй сеанс, но поддерживала в них веру, что это возможно. Зато наказания от нее они получали куда как чаще.

Она подошла к бару и налила себе еще виски из графина с портретом Элвиса. Со стены над баром улыбался ей большой портрет покойного мужа.

Она явилась на свет в крикливом семействе белого отребья, дочь Джереми и Анны Скаггс, третья из восьми детей. Тогда она не была Кэтрин. Мама назвала ее Кэти-Мэй, и была она сопливой девчонкой с ободранными коленками, полуголодной дворовой обезьяной, не знающей ни учения, ни доброты в глуши холмов Каролины.

Джереми Скаггс работал на лесопилке – когда мог получить работу. Папаша любил, когда в брюхе полно выпивки, а религии в нем всегда было полно, и в таком состоянии ему было на все наплевать.

– Бог не оставляет детей Своих, – любил он повторять. Но Бог, наверное, засмотрелся в сторону, когда папаша потерял левый мизинец, а потом первый сустав правого указательного. Когда он себе отрезал левый безымянный до второго сустава, хозяин лесопилки не стал его больше нанимать. Папаша обозвал его коммунистическим дьяволопоклонником.

Мама брала на дом стирку. Кэтрин не могла припомнить, чтобы мама смеялась или улыбалась. Голос у нее, когда она давала себе труд говорить, был гнусавый, как писк гигантского комара. Она была на десять лет моложе папаши, хотя по виду этого не скажешь. Оба родителя казались очень старыми, лица их осунулись и стали рябыми от беспросветных лишений. Они были похожи на печеные яблоки, которые бабуля Тисдейл летом продавала туристам.

Детство Кэтрин состояло из грязи, голода, непосильного труда и страха. Насилие – в виде папашиных пьяных тирад – было ежедневным событием, вроде завтрака или ужина, только более регулярным.

С братьями и сестрами она не особенно водилась и относила это на счет того, что была первой у матери дочерью и единственной, кого мать назвала сама. Папаша был в запое во время родов, и страшно возмутился, узнав, что она выбрала имя не из Библии.

Кэтрин никогда не играла с братьями и сестрами, предпочитая общество вымышленной подруги по имени Салли. Играя в разные «как будто», она воображала, что богата и живет в большом доме с водопроводом и электричеством. Это было ближе всего к тому, что можно назвать детством.

Когда папаша узнал, что она ведет разговоры с невидимой подругой, он озверел и выдал ей по первое число. Она одержима дьяволом, и его надо из нее выбить, иначе ее ждет вечное проклятие. Потом папаша потащил ее к местному проповеднику по имени преподобный Джонас, чтобы ее спасли должным образом.

Преподобный Джонас был жирным белобрысым верзилой и имел красный нос размером с картофелину. Он выслушал папашу насчет ее отношений с Салли, хмыкая, кивая и глядя на Кэти-Мэй водянистыми глазами. Потом он сказал, что будет над ней молиться, а папаша пусть подождет снаружи.

Когда папаша вышел, преподобный Джонас расстегнул штаны и показал Кэти-Мэй свою штуку. Ей тогда было только шесть, но она уже несколько таких повидала, а потому штука преподобного ее не особо напугала или впечатлила. Преподобный застегнулся и произнес молитву Господу.

Салли перестала к ней приходить, и Кэти-Мэй постепенно забыла придуманную подругу. Слишком много было у нее работы, чтобы тратить время на такие глупости. Она помогала матери содержать дом и приглядывать за малышами – они все сливались в одно аморфное безымянное личико с мутными глазами и засохшими грязными соплями под носом.

Жизнь в семье Скаггов никогда не была сахаром, но когда ей исполнилось двенадцать, тут-то и стало по-настоящему плохо. У нее начались месячные, и мама стала как-то странно на нее поглядывать. Папаша тоже поглядывал странно, но по-другому. Как преподобный Джонас, когда читал молитву, только не так робко.

Иногда он приходил домой, сильно нагрузившись, мама встречала его на крыльце, они начинали ссориться, и он пускал в ход кулаки. Отлупив ее как следует, он бывал такой усталый, что надо было сначала малость поспать, и мама ложилась вместе с Кэти-Мэй. Они знали обе, что все равно пройдет немного времени, и папаша придет за тем, чего хочет, но таков был ритуал, который мама чувствовала себя обязанной выполнять.

Может, поэтому она и созналась. Надеялась, наверное, что признание снимет остроту того, что было неизбежно.

Она рассказала папаше, что он не отец Кэти-Мэй.

Тринадцать лет назад, когда мама была молода, а детей у нее было всего двое, в дом явился незнакомец. Папаша был на лесопилке, а мама стирала в большой лохани во дворе, когда он появился откуда ни возьмись и попросил воды. Ничем не примечательный был человек, обычный сельский бродяга в поисках чего перехватить. Но глаза у него были... Следующее, что мама помнит, – это как стоит с задранными юбками, а бродяга дерет ее раком на крыльце среди бела дня. Согласилась она или нет, она не помнила. Она даже не помнила, высокий он был или низкий, толстый или тощий. У него это заняло очень немного времени, даже по сравнению с папашей, и как только он кончил свое дело, так тут же исчез. Даже спасибо не сказал. Мама одно время думала, что это все был какой-то очень живой сон... пока не увидела глаза своей новорожденной дочери. Глаза у Кэти-Мэй были отцовские.

Папаша отплатил маме за наставленные рога двумя подбитыми глазами и рассеченной губой, а потом занялся Кэти-Мэй. Она попыталась удрать, отчего папаша взбесился еще больше. Вид крови, хлещущей из ее носа, завел папашу на большее, чем просто битье. Он отволок ее в сарай за домом и изнасиловал на дощатом неструганом полу, так что все ягодицы истыкались занозами, а потом, с опухшими глазами и кровоточащим пахом, бросил в угол на кучу джутовых мешков. Папаша сообщил с той стороны двери, что не даст ей «поганить» его настоящих детей, и будет она сидеть в этом сарае до конца жизни. Или пока ему не надоест.

Сперва Кэти была не способна думать. Мозг лежал в голове комком холодной бесчувственной глины. Она надеялась, что так будет всегда, но понимала, что это было бы слишком хорошо. Несмотря на грызущий голод, она плачем сумела себя убаюкать.

И ей приснился странный сон.

Приснилось, что к ней снова пришла Салли. Ее было видно не очень ясно, но голос Салли звучал в голове у Кэти-Мэй, внутри.

– Ты хочешь отсюда выбраться? Хочешь, я заберу тебя отсюда, от боли и от плохого? Если согласишься, мы заключим уговор. Я всегда буду с тобой и никогда не уйду. Хочешь?

– Да.

Салли метнулась вперед, ее руки распахнулись обнять Кэти-Мэй, и в этот краткий миг Салли стала ясно видна. Кэти-Мэй хотела крикнуть, отказаться от своего слова, но было поздно. Руки Салли сомкнулись на ее плечах и будто ушли внутрь, как тающие на языке снежинки, и Салли исчезла. Исчезла ли?

Ей приснилось, что она из своего сарая видит все происходящее в доме. Мама с папашей спят бок о бок в старой железной кровати. С мамой лежит самый маленький, умостившись в теплой нише между маминой правой рукой и грудью. Каким-то образом Кэти-Мэй знала, что все это ей показывает Салли. Ей снилось, что Салли велела маме встать. Мама встала. Потом приснилось, что Салли велела маме пойти в кухню и взять разделочный нож. Очень большой, страшный с виду и очень острый.

Салли велела маме перерезать папаше глотку. Поскольку он хорошо нагрузился, а от затраченных усилий устал, это было проще простого. Хлынувшая из горла кровь растеклась на простыне темным ореолом вокруг головы.

Салли велела маме пойти к каждому из спящих детей и сделать так, чтобы их сон уже никогда не кончился. Проснулся только маленький и успел заплакать, но мама аккуратно взрезала ему горлышко от уха до уха. Она отлично умела резать поросят.

Во сне Кэти-Мэй Салли велела маме отпереть сарай. Странно, насколько все это казалось реальным – совсем не как в настоящем сне. Идя рядом с матерью, Кэти-Мэй ощущала холод росистой травы. Салли шла с другой стороны, но Кэти-Мэй не могла рассмотреть ее ясно. Казалось, по краям глаз сгущаются тени, мешая смотреть. Это ведь был сон?

При лунном свете у мамы был смешной вид. Она была одета в знакомую ночную рубашку, но от крови казалось, что в другую. В руке мама все еще сжимала разделочный нож, каплющий кровью. Глаза у нее были пустые, стеклянные, но щеки промокли от слез, и лицо дергалось нервным тиком, как в окостеневшей усмешке. Кэти-Мэй испугалась, но не настолько, чтобы проснуться от этого сна.

Салли залезла в кузов папашиного пикапчика и подала маме Кэти-Мэй канистру бензина. Они не обменялись ни словом – во сне Кэти-Мэй мама знала, что делать.

Мама плеснула бензином на свое супружеское ложе, и от паров глаза у нее заслезились еще сильнее. Потом мама забралась в кровать, устроилась рядом с зарезанным мужем, прижала к груди мертвого младенца и чиркнула спичкой.

Кэти-Мэй при виде пожара родного гнезда испытала лишь легкий укор совести. Ведь это же только сон? Даже не кошмар. И вообще это все не она, а Салли.

Проснувшись утром, она увидела, что дрожит от холода на лужайке. Трехкомнатная лачуга, служившая домом семье Скаггсов, торчала кучей обугленных бревен и закопченного кирпича. Кэти-Мэй понимала, что надо закричать или заплакать, но ничего внутри себя не ощутила. Ничего, хоть чуть похожего на печаль.

Ближайшие соседи, Веллманы, жили в трех милях. Кэти-Мэй решила, что к их приезду как-нибудь сумеет выжать из себя слезы.

* * *

Хоть Салли и заявила, что никогда не уйдет, Кэти-Мэй никаких признаков ее присутствия не обнаруживала. Она, правда, иногда чувствовала себя несколько по-другому, будто у нее что-то такое в животе. Но Кэти-Мэй не думала, что это Салли. За месяцы, прошедшие после пожара, она постепенно забыла, что Салли ей обещала, и уговорила себя, будто спаслась от погубившего всю семью пожара только тем, что решила в эту ночь спать на веранде.

Сиротская жизнь не очень отличалась от той, что была раньше. Государство помещало ее в разные приюты, где ее обижали и недокармливали, пока она не сбежала окончательно в возрасте четырнадцати лет. Вряд ли ее «родители» сообщили об этом; им бы тогда перестали давать чеки на ее содержание.

Она прицепилась к бродячему цирку, а поскольку на вид ей можно было дать шестнадцать и она врала, что ей восемнадцать, ее поставили днем работать зазывалой, а ночью танцевать неприличные танцы. Иногда она изображала цыганку и гадала жующему попкорн стаду с рыбьими глазами. Так она и встретила Зебулона.

Он называл себя Зеббо Великий и одевался как третьесортный ярмарочный фокусник, вплоть до набриолиненных волос и полоски усиков. Он был элегантен, как киногерой.

Каждый день Кэти-Мэй на него глазела из будки зазывалы, боясь даже заговорить с ним. Она боялась показаться неотесанной провинциальной девицей, и потому обожала его про себя. Но долго страдать от неразделенной любви ей не пришлось, поскольку Зеббо Великий умел читать мысли.

Конечно, ему было далеко до той силы, которую предстояло набрать ей, и тонкости этого скользкого англичанина у него тоже не было. Но у Зебулона был дар – не очень сильный дар психической чувствительности. Если клиент думал о чем-нибудь простом – например, о цвете волос или задуманной карте, – это Зеббо Великий ловил без труда. Номера телефонов, почтовые адреса и тому подобная информация выходили за рамки его возможностей.

Когда Зеббо Великий обратил на нее внимание, Кэти-Мэй была поражена и польщена невероятно. Зеббо был фигурой самой блестящей и романтической, какую можно только себе представить, и непрестанно говорил что-нибудь вроде: «Твоя любовь воззвала ко мне голосами ангелов; судьба предназначила нас друг для друга».

Ей было пятнадцать, а Зеббо тридцать два, когда они поженились.

Не прошло и двух дней после свадьбы, как Зеббо заговорил о ее даре и о том, что они могут вместе сотворить.

Кэти-Мэй не особенно была уверена, что у нее есть дар, поскольку он был связан с Салли и ее снами, а об этом она вообще не любила думать. Зебулон настаивал. Она знала, что в ней есть сила, никуда не делась, но она этой силы боялась. А если эта сила ускользнет от нее и сделает Зебулону плохо? Кэти-Мэй пыталась объяснить мужу свои страхи, но он не понимал ее нерешительности. Заставить себя рассказать ему, что случилось с ее семьей, она не могла. Может быть, если бы она себе переломила и рассказала, все было по-другому. Да нет, зная Зебулона – вряд ли.

В конце концов Зеб уболтал свою, невесту работать «передатчиком психоэнергии» на его представлениях. Зрители писали на карточках имя и адрес и отдавали их Кэтрин (Зебулон в медовый месяц сразу дал ей новое имя), а она «транслировала» их Зебулону, который стоял на сцене с завязанными глазами. Когда она пыталась залезать в умы публики за дополнительными сведениями, о которых не спрашивала, это иногда невольно приводило к временному параличу или эпилептическому припадку кого-нибудь из зрителей. Зебулон требовал, чтобы она работала только с карточками.

Выступления шли успешно, но Зебулону было мало хороших сборов на ярмарках. В шестидесятом, через два года после свадьбы, ему пришло в голову заделаться странствующим проповедником.

– Детка, этот рэкет прямо для нас создан! Нам нужна только палатка, несколько складных стульев, подиум и подержанный грузовик. Целые стада вахлаков выстроятся в очередь, уговаривая нас взять у них денежки! Что скажешь, лапонька? Тебя устраивает?

Конечно, устраивало. Ее устраивало все, чего хотел Зеб.

Первые дни были самыми трудными. Денег едва хватало на прокорм, не говоря уже о бензине для переездов. Иногда, в жару, когда палатка наполнялась потными вонючими психами а голос Зебулона гремел о вечном проклятии и грехах плоти, Кэтрин казалось, что среди публики сидит папаша с глазами, полными виски и Господа, а рваный разрез горла покрыт запекшейся кровью. Иногда появлялась мама, прижимая зарезанного младенца к обугленной груди, и качалась в такт мелодии гимна. Тогда Кэтрин и начала пить.

Зебулон сперва этого не одобрял, хотя никогда не запрещал прямо. Может быть, он боялся, что она перережет его «связь с Господом».

На второй год этих непрестанных проповеднических гастролей Кэтрин забеременела. Зебулон отнесся к этому без всякого восторга. Дети – это хлопоты и заботы. Кэтрин была убеждена, что у него настроение переменится, когда родится ребенок. Выкидыш от напряжения и пьянства случился во второй трети беременности. Зебулон отказался везти ее в больницу. Чудотворец, влетающий с женой в приемный покой, доверия не вызывает. Так что он скармливал ей аспирин горстями и заматывал живот полотенцами.

После трех лет работы Колесами Божьими положение стало меняться. Репутация Зебулона росла благодаря его умению «призывать верных». Простодушные валом валили в палатку, горя желанием узреть хоть какое-никакое чудо. Иногда в первый ряд садились профессиональные разоблачители и смотрели, как Кэтрин раздает пастве «целительные карты», веля написать «нужду в молитве», а также имя и адрес. Ей нравился озадаченный вид скептиков, когда она не относила карты к стоящему на сцене мужу и не подавала ему сигналов.

Однако целительный дар Зебулона был продуктом многих лет работы цирковым фокусником. Самым большим его успехом был вариант ярмарочного фокуса «человек, который вырос». Для того чтобы исцелить больного с укороченной ногой, надо было найти подходящую мишень со свободными ботинками, положить руку под ноги клиента, когда он сидит, и вывернуть руку так, чтобы ботинок на длинной ноге чуть отпустить, а ботинок на короткой ноге прижать к подошве. Потом, резко изменив направление руки, ботинок на длинной ноге надо было прижать к подошве, и возникало впечатление, что ботинки оказываются на одном уровне, и ноги в них, что еще важнее, – тоже. Клиент хромал со сцены, уверенный, что он исцелен, и пожертвования тут же лились с удвоенной силой.

Кэтрин просто поражало, как мало нужно было «верным» для оправдания своей веры в то, что Зебулон – проводник воли Господней. Почти никогда ему не нужны были ни ловкость рук, ни ярмарочные трюки. Зебулон просто заставлял клиентов верить в то, что они исцелены. Те, кто приходил на богослужения, это были не люди – овцы. Овец надо сгонять в стадо и стричь как можно быстрее и эффективнее. Когда Колеса Божий возвращались в какой-нибудь город, тамошние люди начисто забывали, как сохранили артрит, потеряв сбережения.

Радиопроповеди начались в шестьдесят четвертом – как раз вовремя, чтобы Зебулон успел повопить в эфире о заговоре евреев и коммунистов, убивших президента Кеннеди и напустивших четверых длинноволосых иностранцев-гомосексуалистов поганить души американской молодежи.

Первая настоящая церковь – с хорошими деревянными полами и стенами уже не из брезента – появилась в шестьдесят шестом. Это прибавило Зебулону респектабельности в общей массе проповедников и позволило ему заключить союз с некоторой коалицией фундаменталистских церквей – из тех, что правее твердокаменных баптистов и адвентистов седьмого дня. Зебулону было сорок, а Кэтрин – двадцать семь, когда они купили свой первый двухдверный автомобиль.

Годы полетели бесконечной чередой выступлений по радио, туров укрепления веры (теперь уже не в палатке, а в залах с кондиционерами) и присылаемых чеков и денежных переводов. Зебулон уже строил планы выхода на телевидение и расширение связей церкви среди сильных мира сего.

За эти годы Кэтрин стала лучше понимать природу своей силы. Зебулон не одобрял, если она использовала свой дар вне программы, и она знала, что раздражать его не следует. Гнев Зебулона бывал страшен, а руки целителя бывали очень жестокими. И потому Кэтрин пила все сильнее, чтобы приглушить в себе силу. Это не очень получалось.

Если она слишком долго смотрела на овец, то видела, что у них плохо: легкие цвета сажи, липкие, как свежий асфальт, опухоли, скрытые в складках мозга зловещими жемчужинами, ползущий плющом рак, кости, изогнутые артритом в абстрактные скульптуры... Хорошо хоть родители уже не появлялись во время служб.

Среди ее чувств к Зебулону всегда преобладали благоговение и страх. Человек эмоциональный, он иногда давал волю своему характеру, хотя научился не делать этого перед камерами. Шли годы, и любовь, которую она когда-то к нему питала, сменилась уважением к его осмотрительности. Образование Зеба не пошло дальше восьмого класса, но у него было прирожденное понимание, как лучше охмурить лоха.

Когда его стали признавать мессианской фигурой, Зеб переделал свое прошлое. Оно стало таким, какое и должно быть у Божьего Дара страдающему миру. Он услышал зов, когда был босоногим чумазым мальчишкой в Арканзасе. Никакого упоминания о ярмарочном балагане, о Зеббо Великом. Каким-то образом он раздобыл себе военные заслуги, два «Пурпурных сердца» и «Бронзовую звезду», хотя ему в момент начала Второй мировой было всего пятнадцать лет. Еще он сумел добавить в свою биографию миссионерскую работу в какой-то глухой провинции Китая. Радикальной переделке подверглось и прошлое Кэтрин: она стала старшей дочерью одной из старейших и почтеннейших семей, восходящих к первым переселенцам.

Стиль их жизни был весьма далек от аскетизма. К середине семидесятых у них было целых шесть личных автомобилей, и первый двухдверничек был самым скромным из них. У Кэтрин было пять меховых манто, а в гардеробе Зеба – не меньше дюжины роскошных шелковых костюмов, хотя он всегда следил, чтобы его фотографировали в кобальтовой тройке, его рабочем костюме.

Последний их половой акт как мужа и жены случился в семьдесят первом. Хотя Кэтрин знала, что плотские желания он утоляет с целой стайкой юных созданий из своего секретариата, потерять своего мужа она не боялась. По меркам ее родителей брак был чудесен.

В семьдесят третьем Зебулон ввел в свое окружение Эзру. У этого человека было все, чего не было у Зебулона: настоящее образование, хорошее происхождение и умение управлять всеми делами быстро растущей телевизионной церкви. Через год они с Кэтрин стали любовниками.

Это Эзра уговорил ее попытаться управлять своей силой и использовать ее полностью. Она, наплевав на прямой приказ мужа, открыла ему секрет «дара знания» Зебулона.

Действуя по совету Эзры, Кэтрин впервые после ярмарочных дней стала пытаться проникать в умы публики. Обнаружилось, что если она слишком сильно это делает, есть опасность вызвать судороги. Зато сканирование верхних слоев сознания оказалось очень простым – пока овцы все внимание обращали на Зебулона. Имена врачей, названия лекарств и больниц тут же передавались Зебулону для использования в представлении.

Когда Зебулон понял, чем она занимается, это вывело его из себя.

– Я же тебе говорил: держись сценария! Без самодеятельности. Ты хочешь все погубить? Когда я столького достиг и так много есть чего терять?

Он поднял руку, и Кэтрин по привычке съежилась, но голос ее остался дерзким.

– Чего ты шум поднял? Что я испортила? Весь зал полон старых хмырей с больными сердцами, так что особенного, если у кого-то случится припадок? Они тут же подумают, что это священный экстаз! А ты получаешься как Божий дар для этих захолустных вахлаков, так чего ты ругаешься?

Рука качнулась, но не опустилась. Впервые за все годы в глазах Зебулона мелькнуло что-то, похожее на нерешительность. Нерешительность... и страх.

С этих пор она стала чувствовать, что баланс силы склонился на ее сторону. Очень скоро начались изменения в их отношениях... и в них самих.

Перемирие между Колессами было напряженным. Зеб не любил, когда ему напоминали, что без жены он был бы сейчас ярмарочным чтецом мыслей в Богом забытом балагане. А особенно ему не нравилось, что Кэтрин использует теперь свой дар когда хочет и как хочет.

Кэтрин наслаждалась его страхом. От него становилось хорошо. Так хорошо, что ей почти было наплевать, когда снова появились родители, и хуже всего, привели с собой всю семью.

Новая чудесная способность Зебулона определять природу болезни верующего с первого взгляда привлекала все больше и больше верных. Телевизионный рейтинг взлетел за облака. Прочие телепроповедники считали разговор о Колессах ниже своего достоинства и отмахивались от них, как от «безвкусицы». Зебулон говорил, что они просто завидуют его рейтингу.

Алкоголизм Кэтрин перешел в хроническую форму. Эзра умолял ее перестать, но она не могла. Он не понимал. От алкоголя призраки расплывались и становилось не страшно. Через два года прекратились сексуальные отношения с Эзрой, хотя он остался ей предан. Она от скуки стала соблазнять наемных сотрудников и случайно открыла процесс, который потом назвала «Желанием сердца».

Его звали Джо. Фамилию она не помнила, да и не важно. Джо – и хватит. Он был шестеркой у Эзры, и бывший любовник сам его выбрал как подходящую замену. В организации все знали, что Эзра у нее сводник и что несколько часов «уединенной медитации» с миссис Колесс часто приносят отличное денежное вознаграждение.

В ту ночь ничего особенного не обещалось. Сначала ритуальная болтовня за совместной выпивкой. Джо знал, чего от него ждут. Он должен был изобразить слугу-обожателя, сознающегося в своей долго подавляемой страсти хозяйке замка. Соблазнение произошло с точностью часового механизма.

Джо гнал во весь опор, ухая и потея, как работяга на лесосеке, когда вдруг в голове у Кэтрин что-то щелкнуло, высунулось и охватило разум Джо. У него остекленели глаза и отвисла челюсть, но лобок набрал темп скаковой лошади, а уханье стало громче. Испустив дикий стон, он отдался оргазму. Через несколько секунд остекленение глаз сменилось резким отвращением.

Джо слез с нее, невероятно скривившись, и бросился, шатаясь, в ванную, где его шумно стошнило. Более заинтригованная, чем обиженная отношением партнера, Кэтрин заглянула в его разум.

(Я голову на отсечение мог дать, что это Каролин... только на миг, и все. И эти глаза Каролин смотрели на меня, когда я...)

Его охватил новый рвотный спазм, и Кэтрин потеряла ход его мыслей.

В тот же вечер она велела Эзре принести ей личное дело Джо. Там она прочла, что у Джо была младшая сестра Каролин, и она в тринадцать лет умерла от лейкемии. Понимание и использование своей вновь открытой силы стало для Кэтрин любимым развлечением.

Разговоры с Зебулоном становились все реже и свелись к примитивным сценариям, разыгрываемым перед камерами. Кэтрин так привыкла носить маску постоянно жизнерадостной, шумно-сентиментальной и беззаветно преданной жены сельского священника, что плакать и смеяться по подсказкам суфлера получалось уже инстинктивно.

Зебулон был искренне убежден, что надо хвататься за каждую возможность, но эта афера с Небесными Контактами была большой ошибкой. Если бы паства хоть чуть унюхала, что он творит, это был бы конец его церкви. Как ни был силен у Зебулона инстинкт самосохранения, на этот раз пересилила жадность.

Поскольку он вырос, понятия не имея о священном писании, то он и представить себе не мог, как могут отреагировать верные, если узнают, что их любимый духовный наставник проводит сеансы, отдающие ведьмовством, проклятым в Библии.

Но Зебулон, отчаянно упрямый, дураком все же не был. О Небесных Контактах никогда не упоминалось, не то что не рассказывалось, в рассылаемых компьютером «личных письмах» последователям. И только избранным членам Осевого Братства Колес – давшим пожертвования не менее пяти тысяч долларов – предлагалась возможность связаться с дорогими ушедшими с помощью благой силы преподобного Колесса. Кэтрин только надо было достать нужное количество сведений из памяти присутствующих, чтобы убедить овец, что Зебулон говорит с нужным духом.

Положить конец Небесным Контактам Зебулон решил, когда Кэтрин породила эктоплазму в момент контакта с десятилетней дочерью процветающего торговца мебелью. Он вспрыгнул со стула, перевернул стол, и эктоплазма исчезла. Сперва Кэтрин думала, что он искренне обеспокоился ее безопасностью, но потом поняла, что он просто не дал ей украсть свое шоу. Ведь это он должен был быть каналом Господа.

Был горячий спор о том, прекращать ли Контакты, и, к ее удивлению, Зебулон согласился отступить. И это оказалось удачным, потому что Контакты помогли им выловить самого лучшего простака за все время работы.

Ширли Торн, жена промышленника-миллионера, обратилась к Колессам, умоляя организовать ей Контакт. Ей отчаянно хотелось узнать, попала ли ее исчезнувшая дочь в Небесный Хор. Она дюжинами нанимала экстрасенсов, парапсихологов, спиритов и медиумов, переворошила всю послежизнь, стараясь узнать о том, что сталось с ее единственной дочерью, и пока что подходящих ответов не получала. Она слышала о Контактах хорошие отзывы и была готова заплатить, сколько скажут.

Вскоре миссис Торн стала для Колессов единственным заказчиком Контактов. Кэтрин обнаружила, что формировать зеленовато-белую эктоплазму в грубое подобие пропавшей наследницы до смешного легко. Куда труднее было удержаться от смеха, когда миссис Торн, рыдая и булькая ласковыми словечками, пыталась коснуться жуткой марионетки, витающей над столом.

Мистер Торн не выражал восторга по поводу того, что его жена швыряет деньги на двухцентовый трюк для лохов, а когда имя его жены появилась рядом с именем Колессов на страницах желтой прессы, изрядно обозлился. Но, несмотря на его мнение о Колессах, он не угрожал им разоблачением.

Зебулону было шестьдесят, а Кэтрин сорок четыре, и они были женаты уже двадцать восемь лет. У них был дом в Палм-Спрингз, особняк в Беверли-Хиллз и летнее бунгало в Белизе. У них было две дюжины автомобилей, не считая самого первого двухдверника. Они владели собственной передвижной видеостанцией и телестудией, оборудованной по последнему слову техники. Голос Зебулона был слышен по сотне радиостанций Соединенных Штатов, а еженедельное телешоу «Колесниц Господних» смотрело два с половиной миллиона зрителей. На службе у церкви было 150 платных сотрудников. Выступления Зебулона были нарасхват на всех мероприятиях консервативных христиан, и его многочисленные фотографии в обществе политиков, кинозвезд, экс-президентов и диктаторов украшали стены его кабинета.

Они процветали, и ничего не предвещало этому процветанию конца. И потому было довольно неожиданным, когда муж ей сказал, что хочет развестись.

– Ты с ума сошел? Ты действительно думаешь, что лохи, которые смотрят нашу передачу вместо похода в церковь, простят тебе развод? Рейтинг улетит в подвал – и туда же провалятся пожертвования! И за каким чертом это тебе надо сейчас? Мы уже пятнадцать лет не муж и жена. Чего тебе не терпится?

– Я влюблен, Кэти-Мэй. Первый раз в жизни.

От этих слов она вздрогнула. Одно дело – всю жизнь подозревать, что Зебулон интересуется только ее даром, а не ею самой, другое дело – когда тебе это швырнут в лицо. И еще ей не понравилось, что он назвал ее настоящим именем. Это всегда бывало не к добру.

– Так что случилось? Накачал брюхо очередной секретарше? Кому на этот раз?

Зеб побледнел:

– И что ты собираешься делать?

Она сложила руки на груди, глядя на Зебулона так, будто открывает что-то новое.

– Если бы я тебя не знала так хорошо, я бы готова была присягнуть, что ты на этот раз серьезен. Тебе было абсолютно плевать, когда я остальных возила к этому коновалу в Тихуану.

– Тут другое дело, Кэти-Мэй. Я уже не молод. Мужчина хочет оставить в мире что-то от себя. Это вполне естественно.

– Ты по-другому говорил, когда у меня был выкидыш, – сказала она очень тихо и спокойно. Ей вспомнились спазмы в кузове школьного автобуса, который тогда был их домом, и как Зеб отказался везти ее в больницу. – Ты сказал, что это нам помешает. Не даст идти вперед.

– Обстоятельства изменились, Кэти-Мэй.

– Вот это ты прав, черт возьми! Ты – Зебулон, Колесница Господа, дар Его современным людям! Поборник воли Его и герой тысяч и тысяч мудаков этой великой страны! У тебя не больше прав сбежать и жениться на шлюшке, которую ты отодрал между столами в кабинете, чем у президента – сесть срать на лужайке перед Белым Домом!

Гнев Зебулона преодолел его страх. Он схватил ее за руку и дернул на себя. Таким бешеным она его еще не видела, и в ее теле взметнулась захватывающая волна похоти. Это был их первый спонтанный физический контакт за много лет.

– Ты извращение, а не человек! Тебе не место среди порядочных людей! В тебе нет сердца, нет любви! Ты чудовище, которое притворяется человеком, но на этот раз я тебе не дам изгадить мою жизнь!

– Ты прав, Зеб. Мне не место среди порядочных людей. Мне место рядом с тобой. Кто она, Зеб? Скажи, и я все это забуду, и вернемся к делам.

Она сама удивилась, что говорит так спокойно и рассудительно.

Ответом была жалящая боль от удара. Вкус крови наполнил рот. Что ж, я дала ему возможность. Я не виновата.

Она всегда могла читать его мысли, но что-то ее удерживало. Может быть, просто страх перед тем, что он сделает, если ее за этим поймает. А может быть, она не хотела знать, что он на самом деле о ней думает.

Она надеялась, что он не будет сопротивляться. Ей никогда не приходилось проникать в разум человека, который знает, что с ним делают. Это может осложнить работу, а для Зеба будет только труднее.

Ее окружили воспоминания; некоторые совсем свежие, другие выцветшие почти до исчезновения. Зебулон пожимает руку местному политику. Зебулон в 1952 году завтракает в забегаловке в Топеке, Зебулон осуществляет с ней брачные отношения, смутный образ груди и соска, будто увиденный младенцем, симпатичная девушка с застенчивой улыбкой прикладывает его руку к своему чуть вздувшемуся голому животу... Это. Ты взяла след!

Этот дурак попытался блокировать ей путь. Благородно, но бесполезно.

Но надо отдать ему должное, ему почти удалось. Как только она обратилась к имени и адресу девицы, тут же ощутила, как выросло давление. Зебулон вызвал у себя обширное мозговое кровотечение. Она никогда не бывала «внутри» во время удара, и ей совершенно не хотелось узнать, что будет, если она окажется в эпицентре. Она уже наполовину вылезла, когда артерия лопнула, заливая кровью мозговые ткани.

Банки памяти Зебулона мгновенно и одновременно взорвались и опустели, извергнув массу разговоров, старых телепередач, номеров банковских счетов, цитат из Библии, отрывков из учебников Гудини и строчек популярных песенок, составлявших прошлое Зебулона Колесса. Тысячи голосов зазвучали будто с тысяч магнитофонов на разных скоростях и окатили ее волной. Кэтрин с ужасом подумала, что сейчас утонет в подробностях жизни мужа. Но поток информации стал спадать, и затихали голоса один за другим.

Когда Кэтрин обрела контроль над своей физической сущностью, оказалось, что Зебулон лежит на полу и еле жив. Она позвала Эзру, объяснила, что у Зебулона было «что-то вроде припадка», потому что вдруг позвонила его подружка и потребовала, чтобы он развелся с Кэтрин и женился на ней. Эзра был должным образом потрясен и вызвал «скорую».

Зебулон скончался через три дня в больнице, не приходя в сознание. Эзра передал в СМИ коммюнике, где говорилось, что с проповедником случился удар от молитвенного усердия. О смерти Мэри Бет Муллинс (у нее в машине отказали тормоза при выезде на федеральное шоссе) было сообщено на двенадцатой странице.

Глядя на позолоченный гроб и безжизненное тело Зебулона, Кэтрин переживала ту же смесь удовлетворения и радости, какая была, когда она узнала о гибели родителей. Она свободна! Свободна формировать церковь по своему усмотрению. Да, конечно, она изобразит убитую горем вдову. Но когда кончится траур, она всех заставит все забыть о Зебулоне Колессе.

Теперь, не связанная завистью мужа, она даст овцам именно то, чего они хотят: чудес побольше и получше.

Окончательные Исцеления – это был самый дерзкий шаг, когда-либо предпринятый телепроповедником. Традиционная пресса обвинила ее в привнесении балагана в церковь, и даже самые преданные последователи среди журналистов не особенно одобряли ее фокусы с психохирургией.

Но не важно, что думают об Окончательном Исцелении посторонние. В присутствии профессиональных разоблачителей она всегда пользовалась физраствором и кровезаменителями. Пока верные убеждены, что она творит самые неподдельные чудеса, а профессиональные СМИ отметают ее как мошенницу, все нормально.

Она бралась за безнадежных больных без родственников или близких друзей. И кто заметит – или хотя бы поинтересуется, – если они умрут вскоре после лечения? Это будет лишь значить, что вера больного оказалась слаба и болезнь вернулась. Вина здесь пациента, а не целителя.

Пара ее пациентов смогли пережить Окончательное Исцеление, хотя почти все умирали через несколько часов, если не секунд, после выноса со сцены. Ослабленные разрушительным действием рака или лучевой терапии, они редко могли вынести потрясение от нестерильной руки, вторгающейся в их тела. Был случай, когда она полезла внутрь, чтобы удалить опухоль, а вместо этого выдернула желчный пузырь. Но это тоже не ее вина – она ведь не доктор.

И приятно было знать, что Зебулон никогда бы ей такого не позволил. Слишком это было опасно, слишком ненадежно. А хуже всего то, что это отдавало цирковым представлением.

Сюда, леди и джентльмены! Заходите к нам, и всего за двадцать пять центов – всего за четверть доллара – вы увидите смертельный номер: откусывание головы у живой курицы или змеи! Увидите человека, пронзающего иглами свой язык! Человек это или зверь? Спешите видеть!

Окончательное Исцеление было зрелищем отвратительным, возмутительным и оскорбительным. Овцам это нравилось. За шесть недель первых публичных выступлений она вернула себе внимание десяти телевизионных каналов, которые отказались от «Часа Колесниц Господних» после смерти Зеба, и завоевала еще семь.

И только одно отравляло ее счастье: Зебулон торчал на проповедях. Он сидел в первом ряду, одетый в свой кобальтовый костюм, в котором был похоронен, сложив руки на груди и скрестив ноги. Левая сторона лица у него оплыла как восковая маска, поднесенная слишком близко к огню. Когда он улыбался, это было ужасно. И будто одного этого было мало, он сидел вместе с ее семьей. Сидящие в первом ряду пребывали в блаженном неведении призраков, пляшущих у них на коленях. Иногда Зебулон наклонялся и что-то говорил папаше а тот кивал осторожно, потому что мама отлично поработала и он боялся, что голова отвалится. Хорошо хоть не слышно было, о чем они говорят.

Но как бы ни было неприятно постоянное преследование Зебулона, он был всего лишь призраком, и бояться с его стороны было нечего. Нет, настоящая проблема была связана с этой чертовой тварью. Надо было сразу понять, что этот англичанин накличет беду. Как же его звали? Частейн.

Одна мысль об этом ухмыляющемся паразите заставляла напрягаться. Кэтрин всю жизнь воображала, что таких, как она, больше нет, если не считать Зебулона и его недоразвитого дара. И тут появляется этот праздношатающийся фраер и ставит все с ног на голову. И самое противное то, что он, обладая разве что десятой долей ее дара, сумел ее перехитрить.

Он сидел в кресле напротив и вертел в руках пресс-папье.

– Есть одно дельце, ваше святейшество. Такое, что раз в жизни, можно сказать, бывает. Тут, понимаете, штучка, на которую я работаю – шизушка одна, – говорит, что она Дениз Торн. Я и подумал, что вас это может зацепить.

– Дениз Торн мертва.

– Может, да, может, нет. Откуда нам знать? Вы с ней говорили последнее время? Этим старухам, Колесико мое милое, вы можете мозги замылить, но не мне. Я лучше вас знаю, кто вы такая.

Тут она попыталась его схватить, проникнуть мысленно насквозь. К ее удивлению, он отдернулся. Она попыталась поймать его еще раз, но он снова ускользнул. И снова. Казалось, он все время на сантиметр дальше, чем можно достать. Кэтрин была как медведь гризли, ловящий пескаря. Можно было его взять силой, как Зеба, но вполне могло случиться, что он пережжет себе синапсы, и она останется ни с чем.

– Ай-яй-яй! Столько лошадиных сил и всего лишь ученические права! – ухмыльнулся Частейн. – Слушайте, мы договоримся или так и будем бегать вокруг сарая?

У нее загорелись щеки. Будто она снова вернулась в будку зазывалы, и это ей очень не понравилось.

– Десять кусков американских баксов, это и все, что я прошу. Не слишком много за информацию о давно пропавшей дочери миллионера? Я вас отведу к ней – без проблем. Что вы будете делать, когда ее увидите... ну, это уже ведь ваша проблема?

Эзра был с самого начала против. Он был убежден, что Частейн врет.

– Брось его, Кэтрин. Он просто хочет сшибить шальные баксы.

Но она знала, что англичанин говорит правду. Эзре она это объяснить не умела, а если бы и смогла, он бы все равно не понял, так что она и пытаться не стала. Ему это не нравилось, но когда она велела ему заплатить англичанину, он послушался. Эзра, конечно, был прав, но ему так и не представилось случая сказать: «Я же тебе говорил».

Они сидели в машине и наблюдали за встречей этой женщины и Частейна. Что там происходило, было видно не очень хорошо, но ей показалось, что Частейн поцеловал эту женщину. Та покачнулась назад, схватилась за живот, и Частейн исчез в темноте. Эзра дал знак человеку из второй машины, и они вдвоем вышли на пустую спортплощадку, оставив Кэтрин надзирать за «линкольном».

Женщина упала на колено, зажимая руками живот. Транквилизатор должен был вырубить ее в ту же секунду, но она все еще двигалась. Эзра добежал до нее первым. Он нагнулся к ней, проверяя, что это она.

Тварь ткнула его в грустные карие глаза, пронзив их как спелые виноградины, потом ребром ладони ударила в переносицу, наполняя его мозг осколками кости и хрящей. Эзра умер на месте. Кэтрин это знала – его мозг отключился резко, будто кто-то выдернул шнур приемника.

Колесники изо всех сил пытались ее удержать, но было ясно, что долго им это не удастся.

Кэтрин была потрясена. Эзра. Эзра мертв. Нет, не мертв – убит. Потрясение сменилось горем, потом гневом, и Кэтрин поразилась всеохватной силе этой ненависти. Такого сильного чувства она не испытывала с той ночи, когда отец ее изнасиловал, когда появилась Салли и навсегда изменила ее жизнь.

Она схватила Соню Блу и сжала. Содержимое разума вампирши полезло как зубная паста. Ее было слишком много, чтобы воспринять сразу все, но Кэтрин обнаружила, что эта тварь действительно была когда-то Дениз Торн.

Еще было много сбивающего с толку и бессмысленного мусора насчет «расы Притворщиков», какого-то сэра Моргана, куча разговоров на иностранных языках. И еще много половых извращений. Кэтрин отбросила все то, что не относилось к Торнам.

Блу впала в кому раньше, чем память успела выгрузиться. Кэтрин велела ее обездвижить и отвезти в особняк. Сначала она собиралась устроить ей псионический допрос, но этот план лопнул, как только Блу пришла в себя. Когда она не шипела и не рычала бешеным зверем, то хохотала во всю глотку.

Когда Торн объявил фотографии фальшивкой, Кэтрин сделала видеосъемку. Вот тут-то она и ошиблась, доверив работу Векслеру.

Кэтрин вздрогнула, пораженная силой воспоминаний. Она пыталась забыть прошлое, изгнать призраков, висящих в уголках глаз. Выпивка обычно помогала, но иногда эти тени отказывались уходить. Как сегодня, например.

Зебулон сидел на краю кровати и глядел с ужасной полупарализованной улыбкой, перекосившей лицо. Папаша вертелся возле бара и лапал бутылки пальцами, сделанными из Дыма. Мать с изжаренным младенцем у груди разглядывала баночки с косметикой возле трюмо. Дети сбились возле нее в кyчy, оглядываясь тусклыми глазами.

– Убирайся к черту! – зарычала она на покойного мужа. – Я из тебя святого сделала, тебе мало? – И она запустила в него бокалом хайболла. Бокал пролетел насквозь и разлетелся о стену.

Векслер выглянул из-под простыней белыми от страха глазами.

В дверь постучали, мужской голос спросил:

– Миссис Колесс? Это Джеральд, мэм. У вас там все в порядке?

Комната была полна мертвецов, вони джина, спермы, засохшей крови и сажи. Голова была набита нитроглицерином и горчичным соусом. Кэтрин приложила руки к вискам.

– Все в порядке, Джеральд. Все в порядке.

– Я вообще-то не знаю...

– Слушай, это же ты ноешь, как тебе не нравится, что я все время ухожу и тебя здесь бросаю. Если хочешь отсюда выбраться, делай это по-моему. – Соня Блу стояла, упираясь руками в бока, и нетерпеливо хмурилась.

– Может, я еще раз попробую...

Соня вздохнула и пожала плечами, будто говоря: «Есть же дураки, которым охота шею ломать».

– Давай, разбивай себе голову.

Клод опасался, что именно так и выйдет. Он вытянул шею, пересчитывая металлические скобы, ведущие к люку в потолке. Тридцать. Уже третий раз он их пересчитывает, а их все тридцать. Он-то надеялся, что при пересчете несколько штук уберутся, но нет, число ступенек не хотело сокращаться.

Он схватился за нижнюю скобу, холодную на ощупь и слегка покрытую ржавчиной, шероховатую под кожей ладони. Потом другой рукой ухватился за следующую скобу, подтянулся. Правой ногой нащупал нижнюю скобу, которую только что освободил. Пока все хорошо. Голова была как воздушный шар, налитый грязной водой, сердце колотилось так, что ребра тряслись. Здесь можно вылезти. Без проблем. Просто лезть до самого верха. Вот так.

Он прошел еще две скобы, прежде чем тело взбунтовалось.

– Хагерти! Слазь, пока себе шею не свернул!

Голос Сони прорезал окружившую мозг вату, и на миг показалось, что он снова в школе и на него орет тренер, мистер Моррисон. Пораженный Клод спустился на пол. Лобные пазухи болели, а плечи будто обработали палкой от метлы.

Соня Блу встала перед лестницей:

– Хватайся прямо за шею, понял?

– Не знаю... ты уверена?

– Делай, как я сказала.

Хагерти закинул руки ей на плечи и вокруг шеи. Чувствовал он себя невероятно глупо – девчонка будет нести на закорках мужика на четыре дюйма выше и на сто фунтов тяжелее себя!

Соня Блу полезла по лестнице, будто у нее за спиной было фунтов десять картошки. Клод поглядел вниз, на быстро уходящий вдаль пол. У него закружилась голова, к горлу подступила желчь, и он вцепился крепче. Соня толчком распахнула люк, и в лицо Клоду ударил прохладный воздух, несущий запах заводских дымов. Это было чудесно.

Они вылезли на крышу старого дома в районе городских складов. Был ранний вечер, если судить по звездам, и вокруг было пусто, если не считать алкашей и наркоманов, кучкующихся у дверей забегаловок на главной транспортной артерии. Клод свалился на толевую крышу, глядя в ночное небо. Голова еще болела, и он был слишком легко одет для такой прохладной погоды, но наплевать. Он удрал из логова чудовища, если не от самого чудовища.

Соня Блу всматривалась вниз, в переулок. Интересно, она слышит, о чем он думает? Наверное, нет, а то бы расплескала ему мозги по полу.

Когда она впервые предложила за нее схватиться, он жутко перепугался. Одно дело – с ней говорить, но долгий и тесный физический контакт... Он бы предпочел запустить себе в штаны тарантула. Но все оказалось не так уж плохо.

– И что дальше? Полезем по пожарной лестнице?

Она покачала головой:

– Я так не делаю. Неизвестно, кто или что может тебя увидеть. Никогда не показывай, где ты спускаешься на землю. Правило номер один. К тому же в этой крысоловке нет пожарной лестницы.

– Понятно. А как же...

– Ты не спрашивай, а держись крепче. Сечешь?

Клод так и сделал. Несмотря на холод, его прошиб пот.

Она разбежалась в сторону ближайшего здания и прыгнула. Мелькнула пустота под ногами, а под ней – темный переулок, набитый мусорными ящиками и пустыми бутылками. От удара при приземлении руки у Клода разжались раньше, чем он успел сообразить. Он растянулся на крыше соседнего дома, и через две минуты сердце у него снова заработало.

– Господи, ты бы хоть предупредила!

– Я же тебе сказала держаться крепче? – Она помогла ему встать и отряхнула от пыли.

– Ладно, а что теперь? По веревке вдоль стены дома?

– Ты можешь делать, что хочешь. Можешь идти домой, только, боюсь, Колесс послала своих зомби следить за твоей квартирой. Могу дать тебе денег, чтобы ты уехал из города и обосновался где захочешь. И прослежу, чтобы ты выбрался без приключений.

– А ты?

Она пожала плечами и улыбнулась, не показывая зубов.

– У меня тут есть долги, которые надо заплатить.

Уж это точно, подумал он.

– Наверное, воспользуюсь твоим предложением покинуть город.

– Без проблем. Только сначала мне тут нужно закончить одно маленькое дельце.

– Какое?

– Надо повидаться с одним прежним знакомым.

* * *

После того, что случилось с ним за эти сутки, Клод с облегчением воспринял пребывание в одном из самых опасных районов города. Зловещие тени и разрушенные витрины дышали обаянием обыденности. Пусть тут было опасно, зато ничего сверхъестественного.

Он шел, отставая на пару шагов от Сони Блу, которая шагала по улице, засунув руки в карманы кожаного пиджака. Казалось, она погружена в свои мысли, так что Клод не стал приставать с разговорами.

Она, не говоря ни слова, свернула в темный переулок, куда поостерегся бы сунуться взвод морских пехотинцев. Клод на миг замешкался, настороженно заглядывая в мерзко пахнущий проход. Соня даже с ноги не сбилась, отбивая дробь каблуками сапог. Для нее это было просто сокращение пути, и беспокоиться было не о чем. Клод поспешил за ней, дыша ртом, чтобы не ощущать ароматов переулка. Это ему плохо удалось.

Было так темно, что он чуть не упал, налетев на нее. Она подняла руку, призывая к молчанию, и Клод закрыл рот, не успев спросить, зачем она остановилась. Она стояла совершенно неподвижно, только руки из карманов вынула. В правой руке у нее было что-то, чего Клод не мог рассмотреть. Соня склонила голову набок, как малиновка, прислушивающаяся к шороху червячков.

В крови у Клода загулял страх. Сердце переключилось на форсаж, уши ловили малейший шум. Они были не одни, в этом он был уверен, хотя никого не видел и не слышал.

Потом послышался стук пустой бутылки, катящейся по мостовой, и скрежет отодвигаемого мусорного ящика. Соня сдвинулась в сторону шума. Клод понял, что она встала между ним и тем, что там было в темноте.

Раздалось низкое шипение, будто змеиный смех, а потом они выступили из черноты. Клод услышал, как Соня выругалась вполголоса.

Он не мог понять, в чем тут проблема. Им загораживали путь всего лишь два алкаша, белый и черный.

Черный был чуть выше шести футов, хотя сильно согнутые плечи не давали точно оценить рост. Он был неимоверно худ, а голова у него была похожа на перегоревшую лампу. На нем были грязные лохмотья, а ноги босые. Его спутник был пониже, постарше и поволосатее, со спутанной гривой цвета грязной слоновой кости и бесцветной бородой, будто одолженной у козла.

– Смотри-ка, брат, что у нас тут есть, – просипел сгорбленный негр, искривленным пальцем тыкая в сторону Клода и Сони. – Нарушитель.

– Нарушшшитель, – согласился козлобородый. Клод понял, что это от него слышался змеиный смех.

– Если хочешь тут пройти, сестрица, – улыбнулся сгорбленный негр, показывая острые зубы, – надо пошлину заплатить. Правда ведь, брат?

– Ага. Пошшшшлину, – согласился козлобородый.

– Интересно. И с каких это пор ваша порода работает на пару? – При всей небрежности голоса Сони напряженность ее позы не изменилась. Клод ощутил непреодолимую потребность намочить в штаны.

Черный вампир явно не понял.

– Не знаю, о чем ты, сестрица. Мы со старым Недом всегда вместе. Мы напарники. И нет причин рвать такую ми-и-илую дружбу, правда, Нед? – Вампир глянул на козлобородого выходца с чем-то похожим на нежность.

– Точччно, – прошипел старый Нед.

– Не понимаю, что ты имеешь против, сестрица. Посмотри на него. Отчего бы с ним не пообщаться?

Клод придушенно вскрикнул и шагнул назад. Соня быстро изменила позицию: старый Нед пытался зайти сбоку. Деловито щелкнул пружинный механизм, и Клод увидел блеск кривого лезвия.

Сгорбленный вампир грустно покачал головой:

– Я надеялся, ты будешь более миролюбивой, сестра. Открытой для ком-про-мисса. Не умеешь делиться по-хорошему, научишься по-плохому.

– Сессстра.

Клод вскрикнул, когда козлобородый старик на него налетел, но крик оказался беззвучным. Как будто худшие из кошмаров стали явью. Он рухнул среди мусорных баков и переполненных пакетов с мусором, из-под него с писком выскочила крыса. Только рефлексы Хагерти спасли его от зубов вурдалака, готовых впиться в шею: он схватился за тощую шею старика и сдавил изо всех сил. Морда твари была в дюйме от его лица, слюна капала на щеки и в глаза Клода. Неживой бродяга вонял прокисшим вином, засохшим калом и гнилым мясом. Клод не хотел уходить в вечность с этим запахом в ноздрях.

Из темноты протянулась рука, захватила горсть волос старого Неда и отдернула прочь от Клода. Хагерти вывернулся из-под бьющегося вурдалака и успел увидеть мелькнувшее серебро клинка.

Тело еще несколько секунд стояло прямо, цепляясь скрюченными пальцами за обрубок шеи, а потом рухнуло в мусор.

Соня Блу подняла отрезанную голову, как Диоген – фонарь, разглядывая ее с легким отвращением. Глаза старого Неда бешено вращались, будто высматривая своего напарника. Зубы щелкали, тщетно пытаясь кусаться, потом наконец мозг зарегистрировал окончательную смерть. Клод вспомнил о гремучих змеях, способных нанести смертельный укус даже после отрубания головы. Потом выгрузил в переулок содержимое своего желудка.

– Чертовы выходцы, хуже ящериц-ядозубов, – пожаловалась Соня тоном, которым домовладелец жалуется на термитов. – Но впервые я вижу, чтобы они работали вдвоем. То есть выходцы из могил и вампиры. Притворщики – по сути своей одиночки. Никогда не слышала, чтобы они работали группами, разве что в подчинении у Нобля. Это и хорошо, иначе все человечество уже согнали бы в скотские стойла.

Она небрежно взмахнула головой Неда, которая стала похожа на нечто среднее между гнилой дыней и сдутым баскетбольным мячом, и швырнула в ближайшую помойку.

Сгорбленный вампир лежал, вытянувшись среди мусора, со свернутой под странным углом головой. Клод посмотрел на него с болезненным интересом.

– Он все еще жив! – удивился Клод, глядя на изувеченного вампира. Пальцы негра дергались, как лапы издыхающего паука.

– Был жив. – Соня вогнала нож в основание шеи вампира, когда Клод договаривал последнее слово. Что она сказала, Клод не слышал, но угадал по губам.

– Я тебе не сестра! – прошипела Соня Блу, выпрямляясь. Она нацелилась пнуть издохшего вампира по голове, но та уже растеклась вонючей лужей.

У выхода из переулка Клод привалился к стене. Он плавал в поту, сердце будто прогнали через соковыжималку, а во рту был вкус серной кислоты.

– Что с тобой? – спросила Соня.

– Ничего, уже прошло.

* * *

Джейкоб Торн был трудоголиком. Многие мужчины в его возрасте и в его положении имеют свои пороки. Одни слишком много пьют, другие прилипают к разным белым порошкам, третьи по-прежнему крутят романы с женщинами, годящимися им по возрасту во внучки. Пороком Торна была погруженность в работу. Вот почему его дом находился наверху Башни Торна.

Были у него и дома поменьше на трех континентах, но Торн не чувствовал себя в своей тарелке ни на вилле на Лазурном Берегу, ни в шале в Колорадо. В пентхаузе ему нравилось то, что можно закрыться в кабинете, погрузившись в самое сердце своей империи, и заниматься слияниями компаний, захватами, поиском источников у конкурентов. В это время его жена тихо сходила с ума.

Торн лежал в постели и слушал, как жена бормочет во сне. Она принимала все больше валиума, но он не устранял ее снов. Ширли всегда была тонкой натурой. Частично это и привлекло к ней Торна сорок лет назад. Она была старшей дочерью в почтенной банкирской семье, а он – пробивным начинающим бизнесменом, сыном шведских иммигрантов, которым чиновники Эллис-айленда сменили шведскую фамилию Торенсен на «американскую» Торн. Какой она и должна была быть согласно голливудскому варианту Американской Мечты.

Ширли была на четыре года старше Торна – что в те времена было почти так же скандально, как и ее выбор мужа, – и прошло еще пять лет, пока она забеременела.

Недовольный направлением, по которому пошли мысли, и не в силах заснуть, Торн вылез из кровати и поглядел на электронные часы на столике. Одиннадцать. «Становлюсь стариком», – мрачно буркнул он про себя. Раз уж не получалось спать, он надел халат и шлепанцы и направился к себе в кабинет. Может, час-другой работы с документами позволят успокоиться и заснуть.

Беременность Ширли протекала тяжело и привела к преждевременным родам, когда едва удалось сохранить ребенка, и врач предупредил, что следующая попытка может оказаться роковой. Торн все еще помнил первые дни Дениз. Помнил злость, когда ощутил, что со всеми своими деньгами он беспомощен, как жалкий бродяга у порога бесплатного роддома.

Первую неделю жизни дочери он не спал совсем. Он разрывался между телетайпной и заглядыванием через бронированное стекло отделения выхаживания, где лежало в инкубаторе его новорожденное дитя. Она была крошечной, розовой и хрупкой, как птичка, и Торна переполняло желание защитить ее, сделать так, чтобы ничего с ней не случилось. Он следил за каждым движением сестер, страшась, что они поранят его девочку, когда меняют ей пеленки.

Когда Дениз наконец разрешили забрать домой, Торн шокировал родителей жены отказом нанять для их внучки няньку. Первые шесть месяцев жизни дочери он менял ей пеленки, носил ее по комнате и кормил по ночам из бутылочки, как делал бы любой отец. Он этим гордился, и Ширли тоже.

Эти воспоминания Торн лелеял, но и гнал их одновременно, поскольку от них последние двадцать лет становились еще более пустыми. Когда Дениз исчезла из его жизни, он сумел с этим совладать, погрузившись с головой в работу. Однако у его жены такой возможности не было.

Торн видел, как растет ее одержимость мыслью найти дочь. Когда частные детективы ничего не смогли сделать, она зачастила к парапсихологам, сновидцам, спиритам и прочим мошенникам. Когда Торн решил, что пора заняться этим делом и обратиться к профессионалам, было поздно – Колессы уже держали ее на крючке. Он надеялся, что смерть целителя положит этому конец, но не учел вдовы. Она была в тысячу раз хуже, чем ее склизкий муженек.

Торн открыл дверь в свой личный кабинет. Зря он позволил себе расстроиться. Нет смысла сейчас волноваться из-за этой ведьмы и ее угроз. Он улыбнулся про себя, оглядывая успокаивающие очертания кабинета, знакомые даже в темноте. Торн хлопнул по панели выключателя за дверью, и комната выпрыгнула из темноты.

В его кресле сидел человек.

Торн замотал головой, чтобы в глазах прояснилось. Человек остался сидеть в зеленом кожаном кресле Торна за столом черного дерева. Он был крупным, как раздобревший футболист на покое, и коротко стрижен. Казалось, что ему под сорок. Квадратный подбородок щетинился темными волосами с пробивающейся сединой. Кроме того, этого человека недавно сильно отлупили.

– Кто вы такой и каким чертом вы сюда попали? – Торн шагнул в комнату, взбешенный так, что места для страха не оставалось. Это был тот же инстинкт, который позволил ему за многие годы накопить миллионы долларов. Вдруг он ощутил вонь мусора, заполнившую кабинет.

– Он со мной, мистер Торн. Я поставила на то, что вы сохранили коды доступа к личным лифтам – как горящий огонек на окне.

Торн обернулся и увидел женщину в черном кожаном пиджаке и зеркальных очках, выходящую из-за двери. Он побледнел и схватился за край стола, чтобы не упасть.

– Нет, Боже мой, нет...

Соня Блу улыбнулась, показав клыки:

– Здравствуйте, мистер Торн.

Мужчина в кресле вскочил, подхватил Торна под локти и усадил в опустевшее кресло.

– Сделал бы мистеру Торну бренди с содовой, Клод. Кажется, это ему нужно. Я пока закрою дверь – не хочу, чтобы помешали нашей приятной встрече. Если я правильно помню, бар рядом с книжной полкой.

Торн глядел на Соню с нескрываемым отвращением и страхом.

– Она... она сказала, что ты никогда оттуда не выйдешь.

– Кто она? Ты говоришь о Колесс?

Лицо Сони было непроницаемо, но что-то в ее голосе заставило Клода повернуть голову от бара.

– Зачем? Зачем ты лезешь? После всех этих лет... Я молился, чтобы кто-нибудь доказал, что ты мертва. Чтобы покончить со всем этим. Пусть будет горе, но пусть все кончится. Страшная вещь – такая молитва, да? Чтобы доказали смерть твоего ребенка? Что ж, я получил ответ на свою молитву. – Он скривился в улыбке, полной горечи. – Моя дочь мертва.

– Тогда зачем ты согласился меня убрать, если я не твоя дочь?

– Она грозилась рассказать моей жене. Этого я допустить не мог.

– Но ты же сказал, что я не твоя дочь.

Торн содрогнулся, отворачиваясь, чтобы на нее не смотреть.

– Да. Но ты – ее дочь. Я похоронил мою Дениз много лет назад. Дениз моей жены – это другое дело.

Торн уронил голову на руки. Это был усталый старик, а не крутой воротила бизнеса, всего добившийся своими силами.

Соня шагнула к нему, протянув руку.

– Отец... – В ее голосе слышалось что-то от Дениз.

Торн резко очнулся, впился в нее глазами из-под нависших седых бровей.

Поиск по сайту: