Цари как и перводвигатели

К сожалению, большинство наших сведений о царской вла­сти почерпнуто из документов, написанных спустя столетия, даже тысячелетия после изначальных событий. Самые нижние слои раскопок в Иерихоне свидетельствуют, что еще до появления каких-либо видимых признаков царской власти экономика обеспечивала избыток средств, достаточный для строительства большого города и поддержания постоянной занятости его обитателей. Указанные обстоятельства с необходимостью пред­полагают, что «первобытная демократическая община», как называл ее Фрэнкфорт, достигла весьма высокого уровня раз­вития технической кооперации и мастерства без участия царской власти, возможно при какой-то более мягкой, опирающейся па убеждение форме правления, которая могла возникнуть, по гипотезе Кэтлин Кенион, в более благоприятных климатических условиях, преобладавших в этом регионе после таяния ледников. Недавнее открытие Чатал-Хююка в Турции подтверждает эту гипотезу. Новая форма могла возникать как социальная мутация в сельских общинах, где еще не было сколько-нибудь постоянного разделения труда или строгого деления на касты, а экономическая дифференциация членов сообщества через их профессиональную специализацию, частную собственность и порабощение оставалась минимальной, и возникла до того, как полностью сформировались собственные специализированные институты царской власти, основанные на принуждении и наказаниях. Такое состояние более или менее соответствует гесиодовскому «золотому веку». Если сказанное верно, то этим может объясняться устойчивая черта ранних царств, различимая в более позднюю эпоху в культуре Нового Света, например у инков: а именно их авторитарный коммунизм, контролируемый государством, но благодетельный, воспроизводящий в большом сообществе совместный труд и осуществляющий совместное распределение его продуктов, что характерно для деревни. Те же самые благие намерения и та же принудительная организация лежат в основе современного коммунизма.

Когда царская власть сменила власть сельских общин, их локальные функции оказались сосредоточенными в храме пли во дворце. Общественная собственность оставалась общественной собственностью, но теперь она принадлежала богу, воплощенному в личности царя. И когда правитель распределял эту собственность или новую добычу среди своих приближен­ных, она становилась «частной собственностью» в ореоле царственной, если не божественной святости на протяжении всей истории. «Божья доля» плодов земных, назначаемая храму, выделялась первой — древний обычай, перешедший в форме десятины в средневековое христианство. Однако и каждый член сообщества имел установленную обычаем долю. Пока он служил богам и повиновался царю, он был в безопасности и пользовался определенной долей божественных даров. Нынешнее «государство благоденствия» сохранило — или, точнее сказать, "восстановило" — многие из указанных здесь характеристик. Этот государственно-административный коммунизм характерен, по-видимому, для наиболее ранней стадии царизма: земля, общие функции и общие права перешли под контроль царя, и в случае необходимости его эдикты и законы заменяли древние обычаи местной общины. Ибо через царя община пользовалась милостью богов, и пока народ платил повинности зер­ном и трудом, защита его была обеспечена. Этот базовый коммунизм засвидетельствован в Египте и Месопотамии, а затем в Перу. Видимо, царизм, опираясь на такие модели, расширяя и укрепляя их, обеспечивал лояльность к жестким элементам своей системы, в которую очень быстро проникло грубое неравенство между рабами, свободными и вельможами, сопровождавшее рост частной собственности.

Солидарность между царем и общиной ценилась выше лояльности к клану, семье и соседям. Это обстоятельство объясняет, почему цари, даже самозванцы, тираны, так часто получали народную поддержку, например, в борьбе против таких второстепенных претендентов на власть, как магнаты и вельможи. Под мистической аурой абсолютной власти ее уникальные институты осуществляли функции, впоследствии перешедшие к «машине».

Вначале такая власть ассоциировалась с идеей наместничества и ответственности перед богами. К 2000 году до н.э. ни один фараон не мог рассчитывать на бессмертие, если он не слу­жил делу праведности и справедливости. В одном из текстов эпохи Среднего Царства Атон заявляет: "Я сотворил вели­кий разлив, чтобы бедняк получал в нем свое, как и богатый. Яповелел каждому любить своего ближнего". В этой декларации можно увидеть признание постоянного давления с целью не только легализовать, но и морализовать власть: контролировать ее и внушить ей уважение к человеческому существованию.

Так божественный глава иерархии власти вернулся, по крайней мере в принципе, к эгалитарным социальным и моральным идеалам деревни. Правда, эта солидарность всегда отличалась двойственностью: доброта правителя, описанная в египетских текстах, соседствовала с подчеркнутой способностью вызывать ужас и сеять смерть. Однако память о древних общинных атрибутах царизма, быть может, частично смягчала повседневные напоминания о личном произволе и коллективной жестокости. И все же слишком часто, как свидетельствуют документы, чинов­ники, выполнявшие приказы царя, отождествляли себя с источником власти и, демонстрируя царское высокомерие, не компенсировали его проявлением царской милости.

Более примитивные типы общностей эффективно добивались единства действий, крепко держась устойчивых привычек и древних обычаев: ценой взаимной терпимости был конформизм, а самым суровым наказанием — остракизм. Но чтобы обеспечить исполнение царских приказов через длинную человеческую трансмиссию, оперирующую часто на огромных расстояниях от центра власти, царизм нуждался в более надежных средствах, гарантирующих покорность. Чтобы государственная организация работала слаженно, как единое целое, конформизм должен быть автоматическим и полным.

Но с идеями покорности и абсолютного повиновения, жиз­ненно важными дня организации человеческой машины, реальными становятся, однако, и возможности неповиновения, предательства и мятежа. Чтобы обеспечить необходимое уважение освященных небесами санкций царской власти, царизм в конце концов должен был быть готовым прибегнуть к силе, но силе в ее свирепых, садистских формах, постоянно доходящих до кошмарных эксцессов жестокости, столь же бесчеловечной, как невероятные ужасы, вызванные "цивилизованными" правительствами в Варшаве, Освенциме, Токио и Вьетнаме.

Первобытное общество признает в основном только два серьезных преступления: нарушение табу на инцест и убийство. По в новой системе управления и кодексах законов, введенных царизмом, число возможных преступлении возросло, а наказания приобрели более устрашающий характер. Неповиновение приказам начальника стало считаться худшим из грехов, даже препирательство причислялось к серьезным преступлениям. Если судить по практике индейцев чейеннов, это характерная черта охотничьих племен палеолита: у них одно из трех преступлений — неповиновение приказам вождя при охоте на бизонов.

Не считая убийства и изнасилования, самые ужасные преступления, караемые цивилизованной властью, восходят к «непростительному греху» эпохи царизма — неповиновению властителю. Бесчеловечное принуждение было формой установления царской власти, обеспечения покорности, сбора оброка, налогов и дани. Любой царский режим в основе своей есть режим террора. С распространением царизма эта террористическая основа сформировала некую интегральную часть новой технологии и новой экономики изобилия. Одним словом, за прекрасным сном скрывался кошмар, от которого цивилизация и но сей день неспособна избавиться.

Поиск по сайту: