Народолюбие, или страсть к босяку

Антисистемные проявления не могут быть объяснены, если исходить только из категорий этнологических, из определения характерных черт фазы надлома как таковой. Антисистема не может быть объяснена западничеством, так как не все представители антисистемы ощущали себя западниками и уж тем более далеко не все западники были носителями антисистемного мышления. XIX век в России был необычайно удобен для распространения антисистемы. Пожалуй, антисистемное мировоззрение первым наилучшим образом описал Достоевский в строках о Герцене в «Дневнике писателя» за 1873 год. «К русскому народу они питали одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ – каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года».

Негативное отношение к России революционера или радикального реформатора само по себе не свидетельствует об антисистемности его взглядов.

Целью революции может быть изменение социальной картины сохраняемого общества и сохраняемого этноса. И тогда революционное мировоззрение не антисистемно, а революционная организация не есть антисистема. Целью революции может быть коррекция или полная смена элиты данного социума. Это удобно для внедрения в социум антисистемы, но само по себе еще не антисистема. Однако мы видим в России не только негативное отношение к правительству и правящей элите, к сложившейся системе власти. Мы видим устойчиво негативное восприятие национальной традиции, национального уклада, стремление не видеть национальной аристократической традиции, национальной традиции демократической. Видим презрение к нации, то есть презрение к народу в сочетании с болезненно гипертрофированным требованием служения народу. При таком подходе служение народу превращается в служение плебсу. Не только Россия приобретает фантастические черты в умах радикалов, но и русский народ приобретает черты фантастические, черты социальных низов. Несложно видеть, что, когда некий реформатор, радикал рассматривает общество по низшему социальному срезу – это разрушительно для общества, а следовательно, и для этноса. Для этноса болезненна утрата национальной элиты, но это возможно преодолеть. Однако, в случае антисистемного подхода, который нам сейчас открывается, разрушению подвергается уже не элитарная среда, а средние слои общества, которые и являются несомненным фундаментом, опорой любого общества, следовательно, и любого этноса.

Заметим здесь неслучайность того, что в интеллигентском сознании XIX века средних слоев в русском народе как бы и не существует. Зажиточный крестьянин, обширные слои ремесленников, складывающиеся с развитием промышленности круги высококвалифицированных рабочих, так называемая «рабочая аристократия», профессионально ориентированная нереволюционная интеллигенция, например, инженеры, мелкие, в основном провинциальные чиновники, – всего этого как бы нет. Со времен античных мы встречаемся с двумя основными социальными значениями термина «народ», «демос», «пополо». Подход этнокультурный, при котором «демос» практически идентичен этносу: народ есть нация, и подход социально-стратификационный: если мы отсекаем от народа как самостоятельное целое элиту, аристократию, «всадничество», то неизбежно должны отсекать и низы, плебс, хлопство, пролетариат. Тогда народ – это среднее большинство гражданского общества и среднее большинство нации.

Легче всего увидеть реальность антисистемы XIX века в противопоставлении дворян народу, а во второй половине XIX века – интеллигенции народу. Эта точка зрения, не изжитая в нашем обществе и в нашей литературе до настоящего момента, - результат продолжительного действия антисистемы. Если дворянство или интеллигенция не часть народа, то тогда мы рассматриваем средние слои как часть плебса, отталкиваем базовую и процветающую часть общества к его нижнему полюсу. Одновременно, изолируя элитную, или считающуюся элитной, группу, мы придаем ей черты опричнины, группы, пребывающей вне социума и вне нации.

Замечательную иллюстрацию антисистемного мышления подобного рода наблюдала Е. Кириченко, один из крупнейших отечественных историков архитектуры. Она отмечает, что постройки архитектора Константина Тона, и прежде всего его Храм Христа Спасителя в Москве, воспринимались полярно. Высшей бюрократией и радикальными кругами – как символ бюрократической империи, а всем остальным обществом – как олицетворение национальной православной культуры. Антисистема в России не располагалась только в революционных кругах: они были в любой момент времени малочисленны. Но антисистема вольготно располагалась среди интеллигенции, особенно маргинальной, – а мы отмечали, что большая часть российской интеллигенции в XIX веке была маргинальна, – и в кругах бюрократических. Ведь чиновники тоже в значительной степени были маргинальны, и не только потому, что существовало более чем значительное количество низших чиновников разночинного происхождения, а и потому, что в бюрократической системе происходит естественный отрыв ее членов от нормальных аристократических или демократических традиций как воспитания, так и существования. Бюрократизированность старой России – дополнительное условие успеха антисистемы.

Известны события Кровавого воскресенья 9 января 1905 года. Блистательно проведенная эсеровская провокация. Уже давно историки располагают сведениями (блестяще выявленными С. Семановым), что священник Георгий Гапон был действительно провокатором, но провокатором эсеровским и в качестве революционера давно должен был быть реабилитирован. Но гораздо интереснее, что накануне трагедии министр внутренних дел России, либеральный чиновник, любимый общественностью, князь Святополк-Мирский на докладе в Царском Селе на вопрос о положении в столице дезинформировал императора, заверив, что в столице все спокойно. 8 января Святополк-Мирский точно знал о готовящемся шествии и как министр внутренних дел, по административной линии и от полиции, и как шеф корпуса жандармов. Минимум три источника должны были предупредить министра. Невозможно предположить, что по каким-то обстоятельствам сплоховали все три источника. То есть один из главных, как теперь говорят, силовых министров сознательно спровоцировал трагедию, которая должна была столкнуть в непосредственном противостоянии не правительство с народом, а само государство, монархическую идею и нацию, что и удалось в этой, повторим, блистательно проведенной провокации. Таким примерам несть числа.

Давно отмечены и многие другие антисистемные черты в полуобразованной части общества дореволюционной России. Дело в том, что культурная элита России была почти не затронута антисистемными тенденциями. Если мы обратимся к сборнику `Вехи` 1909 года, то заметим, что революционная и радикально-реформистская интеллигенция (причислим туда же и многочисленное сочувствующее чиновничество) была абсолютно не восприимчива к высшим достижениям отечественной философской и гуманитарно-научной мысли. Мы отметим с вами происходящее в бешеном темпе разрушение семьи, семейного уклада, супружеских отношений в этих кругах, о чем писал Изгоев. Мы заметим, благодаря С. Франку, утопический характер идеологии радикальных кругов и вспомним, что утопии по большей части были связаны с антисистемами XVI – XVIII веков. Возможно, более всего дает для осознания реальности существования антисистем в России С. Булгаков, благодаря которому мы можем оценить «орденский характер» революционной и радикальной русской интеллигентности (это при отсутствии формальной ее организации).

Ну и, пожалуй, самое главное – стремление к небытию, стремление к смерти. Булгаков справедливо отмечает, что подлинным гимном русской революционной интеллигенции был похоронный марш. Если мы сопоставим это с воспоминаниями революционеров, а современному отечественному читателю вполне доступны воспоминания Бурцева и Савинкова, мы получим множество примеров, включая поразительный трагикомический эпизод с террористкой Дорой Бриллиант, которая требовала, чтобы ей тоже разрешили умереть за благо народа. Итак, по крайней мере, с середины XVII века в России действует антисистема или группа антисистем, разграничить которые возможно с помощью скрупулезного исследования. Антисистема не была локализована политически и даже социально. Процесс уничтожения, вытеснения в маргинальные слои, вытеснения в эмиграцию представителей антисистемного мировоззрения, сохранивших свои взгляды, хорошо описан у И. Бунина в целом ряде его сочинений, но прежде всего в «Окаянных днях».

Поиск по сайту: