Пролог

Представьте себе такую сцену: три или четыре сотни человек, не знакомых друг с другом, разбиваются на пары и задают друг другу один-единственный вопрос: "Чего ты хочешь?" — повторяя его снова и снова.

Что может быть проще? Один невинный вопрос и ответ на него. И, тем не менее, раз за разом я наблюдал, как это групповое уп­ражнение вызывает неожиданно сильные чувства. Временами ком­ната просто содрогается от эмоций. Мужчины и женщины — а это вовсе не отчаявшиеся и несчастные, а благополучные, уверенные в себе, хорошо одетые люди, которые выглядят удачливыми и пре­успевающими, — бывают потрясены до глубины души. Они обра­щаются к тем, кого навсегда потеряли, — умершим или бросившим их родителям, супругам, детям, друзьям: "Я хочу увидеть тебя сно­ва"; "Я хочу, чтобы ты любил меня"; "Я хочу, чтобы ты знал, как я люблю тебя и как раскаиваюсь в том, что никогда не говорил тебе об этом"; "Я хочу, чтобы ты вернулся, — я так одинок!"; "Я хочу иметь детство, которого у меня никогда не было"; "Я хочу снова стать молодым и здоровым. Я хочу, чтобы меня любили и уважали. Я хочу, чтобы моя жизнь имела смысл. Я хочу чего-то до­биться. Я хочу быть важным и значительным, чтобы обо мне пом­нили".

Так много желаний. Так много тоски. И так много боли, обыч­но поверхностной, и лишь минутами по-настоящему глубокой. Боль судьбы. Боль существования. Боль, которая всегда с нами, которая постоянно прячется за поверхностью жизни и которую так легко ощутить. Множество событий: простое групповое упражнение, несколько минут глубокого размышления, произведение искусствa, проповедь, личностный кризис или утрата — все напоминает нам о том, что наши самые сокровенные желания никогда не ис­полнятся: желание быть молодым, остановить старость, вернуть ушедших, мечты о вечной любви, абсолютной безопасности, неу­язвимости, славе, о самом бессмертии.

И вот когда эти недостижимые желания начинают управлять нашей жизнью, мы обращаемся за помощью к семье, друзьям, ре­лигии, а иногда — к психотерапевтам.

В этой книге рассказаны истории десяти пациентов, обратив­шихся к психотерапии и в процессе лечения столкнувшихся с бо­лью существования. Но пришли они ко мне вовсе не по этой при­чине: все десять пациентов страдали от обычных повседневных проблем: одиночества, презрения к себе, головных болей, импотенции, сексуальных отклонений, лишнего веса, перенапряжения, горя, безответной любви, колебаний настроения, депрессии. Но всякий раз (и каждый раз по-новому) в процессе терапии обнаруживались глубинные корни этих повседневных проблем — корни, уходящие вниз, к самому основанию опыта.

"Я хочу! Я хочу!" — слышится на протяжении всех этих исто­рий. Одна пациентка восклицала: "Я хочу вернуть свою горячо любимую умершую дочь!" — и в то же время отталкивала от себя двоих живых сыновей. Другой утверждал: "Я хочу переспать со всеми женщинами, которых вижу!" — в то время, как раковая опу­холь расползалась по всем участкам его тела. Третий мечтал: "Я хочу иметь родителей, детство, которого у меня никогда не было", — а сам в это время мучился из-за трех писем, которые никак не ре­шался вскрыть. Еще одна пациентка заявляла: "Я хочу быть вечно молодой", — а сама была пожилой женщиной, которая не могла отказаться от навязчивой любви к человеку моложе ее на 35 лет.

Я уверен, что основным предметом психотерапии всегда быва­ет эта боль существования, а вовсе не подавленные инстинктивные влечения и не полузабытые останки прошлых личных трагедий, как обычно считается. В своей работе с каждым из этих десяти паци­ентов я придерживался основного клинического убеждения, на котором строится вся моя техника. На мой взгляд, первичная тре­вога вызвана попытками человека, сознательными или бессозна­тельными, справиться с жестокими фактами жизни, с "данностя­ми" существования.[1]

Я обнаружил, что для психотерапии имеют особое значение че­тыре данности: неизбежность смерти каждого из нас и тех, кого мы любим; свобода сделать нашу жизнь такой, какой мы хотим; наше экзистенциальное одиночество; и, наконец, отсутствие какого-либо безусловного и самоочевидного смысла жизни. Какими бы мрач­ными ни казались эти данности, они содержат в себе семена муд­рости и искупления. Я надеюсь, что мне удалось показать в этих десяти психотерапевтических новеллах, что можно противостоять жестоким фактам существования и использовать их энергию в це­лях личностного изменения и роста.

Из всех этих жизненных фактов наиболее очевидным, наиболее интуитивно ясным является факт смерти. Еще в детстве, гораздо раньше, чем обычно думают, мы узнаем, что смерть придет, что она неизбежна. Несмотря на это, по словам Спинозы, "все стремится сохраниться в своем собственном бытии". В самой основе челове­ка лежит конфликт между желанием продолжать жить и осознани­ем неизбежности смерти.

Приспосабливаясь к реальности смерти, мы бываем бесконеч­но изобретательны, придумывая все новые способы ее отрицания и избегания. В раннем детстве мы отрицаем смерть с помощью родительских утешений, светских и религиозных мифов; позднее мы персонифицируем ее, превращая в некое существо — монстра, скелет с косой,, демона. В конце концов, если смерть есть не что иное, как преследующее нас существо, можно все-таки найти спо­соб ускользнуть от него; кроме того, как бы ни был страшен монстр, приносящий смерь, он не так страшен, как истина. А она в том, что мы несем в себе ростки собственной смерти. Становясь стар­ше, дети экспериментируют с другими способами смягчить трево­гу смерти: они обезвреживают смерть, насмехаясь над ней, броса­ют ей вызов своим безрассудством, снижают свою чувствительность, взахлеб рассказывая о привидениях и часами смотря фильмы ужа­сов в ободряющей компании сверстников с пакетиком жареного поп-корна.

Когда мы становимся старше, то стараемся выкинуть из головы мысли о смерти: мы развлекаемся; мы превращаем ее в нечто по­зитивное (переход в иной мир, возвращение домой, соединение с Богом, вечный покой); мы отрицаем ее, поддерживая мифы; мы стремимся к бессмертию, создавая бессмертные произведения, продолжаясь в наших детях или обращаясь в религиозную веру, утверждающую бессмертие души.

Многие люди не согласны с этим описанием механизмов отри­цания смерти. "Что за нелепость! — говорят они. — Мы вовсе не отрицаем смерть. Все умирают, это очевидный факт. Но стоит ли на нем задерживаться?"

Правда в том, что мы знаем, но не знаем. Мы знаем о смерти, интеллектуально признаем ее как факт, но вместе с тем мы — вер­нее, бессознательная часть нашей психики, предохраняющая нас от губительной тревоги, — отделяем себя от ужаса, связанного со смер­тью. Этот процесс расщепления происходит бессознательно, неза­метно для нас, но мы можем убедиться в его наличии в те редкие моменты, когда механизм отрицания дает сбой, и страх смерти прорывается со всей своей мощью. Это может случаться редко, иногда всего один-два раза за всю жизнь. Иногда это происходит с нами наяву — либо перед лицом собственной смерти, либо в ре­зультате смерти любимого человека; но чаще всего страх смерти проявляется в ночных кошмарах.

Кошмар — это неудавшийся сон; сон, который, не сумев спра­виться с тревогой, не выполнил свою главную задачу — охранять спящего. Хотя кошмары и отличаются по внешнему содержанию, в основе каждого кошмара лежит один и тот же процесс: жуткий страх смерти преодолевает сопротивление и прорывается в созна­ние. Рассказ "В поисках сновидца" содержит уникальный взгляд изнутри на отчаянную попытку психики избежать страха смерти: среди бесконечно мрачных образов, которыми наполнены кошма­ры Марвина, есть один предмет, сопротивляющийся смерти и под­держивающий жизнь, — сверкающий жезл с белым наконечником, с помощью которого сновидец вступает в сексуальную дуэль со смертью.

Герои других рассказов также рассматривают сексуальный акт как талисман, предохраняющий их от слабости, старости и при­ближения смерти: таковы навязчивый промискуитет молодого муж­чины перед лицом убивающего его рака ("Если бы насилие было разрешено...") и поклонение старика пожелтевшим письмам его умершей любовницы ("Не ходи крадучись").

За многие годы работы с онкологическими больными, стоящи­ми перед лицом близкой смерти, я отметил два особенно эффек­тивных и распространенных способа уменьшения страха смерти, два мнения или предрассудка, которые обеспечивают человеку чувство безопасности. Один — это уверенность в собственной необыкно­венности, другой — вера в конечное спасение. Хотя это предрас­судки в том смысле, что они представляют собой "стойкие ложные убеждения", я не употребляю термин "предрассудок" в уничижи­тельном смысле: это универсальные верования, которые на том или ином уровне сознания существуют в каждом из нас и которые иг­рают свою роль в нескольких моих новеллах.

Необыкновенность — это вера в свою неуязвимость, прочность и нетленность, превосходящую обычные законы человеческой би­ологии и судьбы. В определенный момент каждый из нас сталки­вается с каким-то кризисом: это может быть серьезная болезнь, неудача в карьере или развод; или, как в случае с Эльвой из рас­сказа "Я никогда не думала, что это может случиться со мной", такое простое событие, как кража кошелька, которая внезапно от­крывает человеку его обыкновенность и разрушает его убеждение в том, что жизнь будет постоянным и бесконечным подъемом.

Если вера в собственную необыкновенность обеспечивает внут­реннее чувство безопасности, другой важный механизм отрицания смерти — вера в конечное спасение — позволяет нам чувствовать, что какая-то внешняя сила заботится о нас и покровительствует нам. Хотя мы можем оступиться, заболеть, оказаться на самой грани жизни и смерти, мы убеждены, что существует всемогущий и все­сильный защитник, который вернет нас назад.

Эти две системы взглядов вместе образуют диалектику двух ди­аметрально противоположных реакций на человеческую ситуацию. Человек либо утверждает свою независимость героическим само­преодолением, либо ищет безопасности, растворяясь в высшей силе; то есть человек либо выделяется и отстраняется, либо смешивает­ся и сливается с чем-то. Человек сам себя порождает (становится своим собственным родителем) или остается вечным ребенком.

Большинство из нас обычно живут вполне комфортно, умудря­ясь избегать мыслей о смерти. Мы, смеясь, соглашаемся с Вуди Аленом, когда он говорит: "Я не боюсь смерти. Я просто не хочу присутствовать при ее появлении". Но существует и другой путь. Существует древняя традиция, вполне применимая в психотерапии, которая учит, что ясное осознание смерти наполняет нас мудрос­тью и обогащает нашу жизнь. Последние слова одного из моих пациентов ("Если бы насилие было разрешено...") показывают, что хотя реальность смерти разрушает нас физически, идея смерти мо­жет спасти нас.

Свобода, еще одна данность существования, ставит некоторых героев этой книги перед дилеммой. Когда Бетти, тучная пациент­ка, заявила, что устроила кутёж перед самым приходом ко мне и собирается снова обожраться, как только покинет мой офис, она пыталась отказаться от своей свободы и переложить ответственность на меня. Весь курс терапии с другой пациенткой (Тельмой из но­веллы "Лечение от любви") вращался вокруг того, что ее бросил бывший любовник (и терапевт), а я пытался помочь ей вернуть свободу и самообладание.

Свобода как данность существования кажется прямой противо­положностью смерти. Смерти мы страшимся, а свободу считаем чем-то безусловно положительным. Разве история западной циви­лизации не отмечена стремлением к свободе и разве не это стрем­ление движет историей? Но с экзистенциальной точки зрения сво­бода неразрывно связана с тревогой, поскольку предполагает, в противоположность повседневному опыту, что мы не приходим в мир, раз навсегда созданный по некоему грандиозному проекту. Свобода означает, что человек сам отвечает за свои решения, пос­тупки, за свою жизненную ситуацию.

Хотя слово "ответственность" можно употреблять в разных значениях, я предпочитаю определение Сартра: быть ответственным означает "быть автором", то есть каждый из нас является автором своего жизненного замысла. Мы свободны быть какими угодно, кроме несвободных: говоря словами Сартра, мы приговорены к свободе. На самом деле некоторые философы делают даже более сильное утверждение о том, что структура человеческой психики определяет структуру внешней реальности, сами формы пространства и времени. Именно в идее самосозидания и заключена опас­ность, вызывающая тревогу: мы — существа, созданные по своему собственному проекту, и идея свободы страшит нас, поскольку предполагает, что под нами — пустота, абсолютная "безосновность".

Любой терапевт знает, что первым решающим шагом в терапии является принятие пациентом ответственности за свои жизненные затруднения. До тех пор, пока человек верит, что его проблемы обусловлены какой-то внешней причиной, терапия бессильна. В конце концов, если проблема находится вне меня, с какой стати я должен меняться? Это внешний мир (друзья, работа, семья) должен измениться. Так, Дэйв ("Не ходи крадучись"), горько жаловавший­ся на то, что чувствует себя узником в браке со своей властной и подозрительной женой-собственницей, не мог продвинуться в ре­шении своих проблем до тех пор, пока не осознал, что сам постро­ил свою тюрьму.

Поскольку пациенты обычно сопротивляются принятию ответ­ственности, терапевт должен разработать техники, заставляющие пациентов осознать, каким образом они сами создают свои проб­лемы. Очень мощная техника, которую я использую во многих слу­чаях, — это концентрация на здесь-и-теперь. Поскольку пациенты стремятся" воссоздать в условиях терапии те же межличностные проблемы, которые мучают их в жизни, я концентрируюсь на том, что происходит в данный момент между мною и пациентом, а не на событиях его прошлой или текущей жизни. Изучая детали те­рапевтических взаимоотношений (или, в групповой терапии, отношения между членами группы), я могу прямо указать пациенту на тот способ, которым он реагирует на других людей. Так, хотя Дэйв мог сопротивляться принятию ответственности за свой неудачный брак, он не мог отвергнуть непосредственные данные группового опыта: его скрытная, раздражительная и уклончивая манера пове­дения заставляла других членов группы реагировать на него при­мерно так же, как реагировала его жена.

Точно так же терапия Бетти ("Толстуха") была неэффективна до тех пор, пока она приписывала свое одиночество особенностям калифорнийской субкультуры, пестрой и лишенной прочных кор­ней. Только когда я показал ей, как во время наших сеансов ее безличная, робкая, отчужденная манера поведения моделирует та­кую же безличную терапевтическую среду, она начала понимать, что сама создает вокруг себя кольцо изоляции,

Хотя принятие ответственности ставит пациента перед необхо­димостью изменения, оно еще не означает самого изменения. И как бы терапевт ни заботился о понимании, принятии ответственности и самоактуализации пациента, именно изменение является под­линным достижением.

Свобода не только требует от нас ответственности за свой жиз­ненный выбор, она подразумевает также, что изменение невозможно без волевого усилия. Хотя терапевты редко используют понятие "воли" в явном виде, тем не менее мы тратим много усилий на то, чтобы повлиять на волю пациента. Мы без конца проясняем и интерпретируем, предполагая, что понимание само по себе приве­дет к изменению. (Это убеждение является светским аналогом веры, поскольку не поддается эмпирической проверке.) После того, как годы интерпретаций не приводят к изменениям, мы можем начать апеллировать непосредственно к воле: "Знаете, необходимо сделать усилие. Вы должны попытаться. Хватит рассуждать, пора действо­вать". И когда прямые увещевания терпят неудачу, терапия сводится (что и показано в моих рассказах) к применению любых известных средств воздействия одного человека на другого. Так, я могу сове­товать, спорить, дразнить, льстить, подстрекать, умолять или про­сто ждать, что пациенту надоест его невротический взгляд на мир.

Наша свобода проявляется именно как воля, то есть источник действий. Я рассматриваю два этапа проявления воли: человек начинает с желания, а затем принимает решение действовать.

Некоторые люди блокируют свои желания и не знают, что они чувствуют и чего хотят. Не имея собственных мнений, влечений и склонностей, они паразитируют на чувствах других. Такие люди обычно очень скучны. Бетти была утомительной именно потому, что подавляла свои желания, и другие уставали, питая ее своими эмоциями и образами.

Другие пациенты не способны к принятию решения. Хотя они точно знают, чего хотят и что нужно делать, они не могут действо­вать и нерешительно топчутся на пороге. Саул ("Три нераспечатан­ных письма") знает, что любой нормальный человек вскрыл бы письма; но страх, который они вызывают, парализует его волю. Тельма ("Лечение от любви") знает, что навязчивая любовь отры­вает ее от реальной жизни. Она знает, что живет жизнью, которая, по ее же словам, оборвалась 8 лет назад, и, чтобы вернуться к ре­альности, ей нужно избавиться от своей безрассудной страсти. Не она не может или не хочет сделать это и сопротивляется всем моим попыткам укрепить ее волю.

Решение трудно принять по многим причинам, и некоторые из них лежат в самом основании нашего бытия. Джон Гарднер в ро­мане "Грендель" описывает мудреца, который подводит итог сво­им размышлениям над тайнами жизни двумя простыми, но страш­ными фразами: "Все проходит" и "Третьего не дано". О первом утверждении — неизбежности смерти — я уже говорил. Вторая фраза содержит ключ к пониманию трудности любого решения. Решение неизбежно содержит в себе отказ: у любого "да" есть свое "нет", каждое принятое решение уничтожает все остальные возможнос­ти. Корень слова "решить" (decide) означает "убить", как в словах "homicide" (убийство) и "suicide" (самоубийство).[2] Так, Тельма цеплялась за ничтожно малый шанс, что ей когда-нибудь удастся вернуть любовь своего возлюбленного, и отказ от этой возможно­сти означал для нее уничтожение и смерть.

Экзистенциальная изоляция — третья данность — вызвана не­преодолимым разрывом между "Я" и Другими, разрывом, который существует даже при очень глубоких и доверительных межличностных отношениях. Человек отделен не только от других людей, но, по мере того, как он создает свой собственный мир, он отделяется также и от этого мира. Эту экзистенциальную изоляцию необходимо отличать от других типов изоляции — межличностной и внут­ренней.

Человек переживает межличностную изоляцию, или одиноче­ство, если у него отсутствуют социальные навыки или черты харак­тера, располагающие к близкому общению. Внутренняя изоляция возникает, когда личность расколота, например, когда человек от­деляет свои эмоции от воспоминаний о событии. Самая острая и драматическая форма расщепления — множественная личность — встречается довольно редко (хотя о ней стали часто говорить). Когда терапевт действительно сталкивается с таким случаем, как я в слу­чае с Мардж ("Терапевтическая моногамия"), перед ним может возникнуть странная дилемма: какую из личностей ему лечить?

Поскольку проблема экзистенциальной изоляции неразрешима, терапевт должен развенчивать ее иллюзорные решения. Попытки человека избежать изоляции могут препятствовать нормальным отношениям с другими людьми. Многие дружбы и браки распада­ются потому, что вместо проявления заботы друг о друге партнеры используют друг друга как средство борьбы со своей изоляцией.

Довольно распространенная, попытка избежать экзистенциаль­ной изоляции, встречающаяся в нескольких моих новеллах, — это слияние, размывание границ собственной личности, растворение в другом. Сила тенденции к слиянию была продемонстрирована экспериментом с подпороговым восприятием, в котором фраза "Мы с мамой одно целое" мелькала на экране так быстро, что испытуе­мые не могли сознательно воспринимать ее. Однако она влияла на их самочувствие (они чувствовали себя лучше, сильнее, увереннее) и даже приводила к улучшению результатов поведенческой тера­пии курения, полноты и подростковых правонарушений.

Один из величайших жизненных парадоксов заключается в том, что развитие самосознания усиливает тревогу. Слияние рассеива­ет тревогу самым радикальным образом — уничтожая самосозна­ние. Человек, который влюбляется и переживает блаженное состо­яние единства с любимым, не рефлексирует, поскольку его одинокое сомневающееся "Я", порождающее страх изоляции, ра­створяется в "мы". Таким образом, человек избавляется от трево­ги, теряя самого себя.

Вот почему терапевты не любят иметь дело с влюбленными па­циентами. Терапия и влюбленность несовместимы, поскольку те­рапевтическая работа актуализирует сомневающееся "Я" и трево­гу, которая служит указанием на внутренние конфликты.

Кроме того, мне, как и большинству терапевтов, трудно устано­вить продуктивные отношения с влюбленным пациентом. Например, Тельма из новеллы "Лечение от любви" не хотела взаимодей­ствовать со мной: вся ее энергия была поглощена ее любовным наваждением. Берегитесь исключительной и безрассудной привя­занности к другому; она вовсе не является, как это часто кажется, примером абсолютной любви. Такая замкнутая на себе и питающа­яся собою любовь, не нуждающаяся в других и ничего им не даю­щая, обречена на саморазрушение. Любовь — это не просто страсть, вспыхивающая между двумя людьми. Влюбленность бесконечно далека от подлинной любви. Любовь — это, скорее, форма суще­ствования: не столько влечение, сколько самоотдача, отношение не столько к одному человеку, сколько к миру в целом.

Хотя мы обычно стремимся прожить жизнь вдвоем или в кол­лективе, наступает время, чаще всего в преддверии смерти, когда перед нами с холодной ясностью открывается истина: мы рожда­емся и умираем в одиночку. Я слышал признание многих умираю­щих пациентов, что самое страшное — не то, что ты умираешь, а что ты умираешь совсем один. Но даже перед лицом смерти истин­ная готовность другого быть рядом до конца может преодолеть изо­ляцию. Как выразился пациент из рассказа "Не ходи крадучись": "Даже если ты один в лодке, всегда приятно видеть огни других лодок, покачивающихся рядом".

Итак, если смерть неизбежна, если в один прекрасный день погибнут все наши достижения, да и сама солнечная система, если мир — игра случая, и все в нем могло бы быть иным, если люди вынуждены сами строить свой мир и свой жизненный замысел в этом мире, то какой же смысл в нашем существовании?

Этот вопрос не дает покоя современному человеку. Многие об­ращаются к психотерапии, чувствуя, что их жизнь бесцельна и бессмысленна. Мы — существа, ищущие смысл. Биологически мы устроены так, что наш мозг автоматически объединяет поступаю­щие сигналы в определенные конфигурации. Осмысление ситуа­ции дает нам ощущение господства: чувствуя себя беспомощными и растерянными перед новыми и непонятными явлениями, мы стре­мимся их объяснить и тем самым получить над ними власть. Еще важнее, что смысл порождает ценности и вытекающие из них пра­вила поведения: ответ на вопрос "зачем?" ("Зачем я живу?) дает ответ на вопрос "как?" ("Как мне жить?").

В этих десяти психотерапевтических новеллах открытое обсуж­дение смысла жизни встречается нечасто. Поиск смысла, как и поиск счастья, возможен только косвенным путем. Смысл является результатом осмысленной деятельности. Чем настойчивее мы ищем его, тем меньше вероятность, что найдём. О смысле у чело­века всегда больше вопросов, чем ответов. В терапии, как и в жиз­ни, осмысленность является побочным продуктом дел и свершений, и именно на них терапевт должен направлять свои усилия. Дело не в том, что свершение дает рациональный ответ на вопрос о смыс­ле, а в том, что оно делает ненужным сам вопрос.

Этот экзистенциальный парадокс — человек, который ищет смысл и уверенность в мире, не имеющем ни того, ни другого, — обладает огромным значением для психотерапевта. В своей еже­дневной работе терапевт, который стремится искренне относиться к своим пациентам, испытывает постоянную неопределенность. Столкновение пациентов с неразрешимыми вопросами бытия не только ставит перед терапевтом те же самые вопросы, но и застав­ляет его понять, как пришлось понять мне самому в рассказе "Две улыбки", что переживания другого неуловимо интимны и недос­тупны окончательному пониманию.

В самом деле, способность переносить ситуацию неопределен­ности является ключевой для профессии психотерапевта. Хотя публика может верить, что терапевты последовательно и уверенно ведут пациентов через предсказуемые стадии к заранее известной цели, на самом деле такое бывает редко. Наоборот, как свидетель­ствуют эти истории, терапевт может часто колебаться, импровизи­ровать и вслепую нащупывать путь. Сильное искушение достичь уверенности, идентифицировавшись с определенной идеологичес­кой школой или узкой терапевтической системой, часто приводит к обманчивому результату: предвзятые мнения могут препятство­вать спонтанной, незапланированной встрече, которая необходи­ма для успешной терапии.

Эта встреча, составляющая самую суть психотерапии, является заинтересованным и глубоко человечным контактом двух людей, один из которых (обычно это пациент, но не всегда) страдает боль­ше, чем другой. Терапевт выполняет двойную задачу: он является и наблюдателем, и непосредственным участником жизни пациен­та. В качестве наблюдателя он должен быть достаточно объектив­ным, чтобы обеспечивать необходимый минимальный контроль за процессом. В качестве участника он погружается в жизнь пациен­та, испытывает на себе его воздействие и иногда меняется благо­даря встрече с ним.

Избрав путь полного погружения в жизнь пациентов, я как те­рапевт не только сталкиваюсь с теми же экзистенциальными проблемами, что и они, но и должен быть готов исследовать эти проблемы в соответствии с экзистенциальными законами. Я дол­жен быть уверен в том, что знание лучше незнания, решительность лучше нерешительности, а магия и иллюзия, какими бы прекрас­ными и соблазнительными они ни были, в конечном счете ослаб­ляют человеческий дух. Как очень точно заметил Томас Харди: "Если хочешь найти Добро, внимательно изучи Зло".

Двойная роль наблюдателя и участника требует от терапевта большого мастерства, и она поставила передо мной в описанных здесь случаях ряд мучительных вопросов. Например, вправе ли я ожидать, что пациент сможет справиться с той проблемой, реше­ния которой я сам всю жизнь избегал? Могу ли я помочь ему про­двинуться дальше, чем смог я сам? Должен ли я ставить перед му­чительными экзистенциальными вопросами, на которые у меня самого нет ответа, умирающего человека, безутешную вдову, мать, потерявшую ребенка, опасного изгоя с потусторонними видения­ми? Могу ли я обнаружить свою слабость перед пациенткой, кото­рая смущает меня и порождает соблазн? Способен ли я установить искренние и заинтересованные отношения с безобразной толсту­хой, внешний вид которой меня отталкивает? Должен ли я во имя торжества самопознания разрушать нелепую, но стойкую и удоб­ную любовную иллюзию старой женщины? Вправе ли силой на­вязывать свою волю человеку, не способному действовать в своих интересах и позволившему терроризировать себя трем нераспеча­танным письмам?

Хотя все новеллы пестрят словами "терапевт" и "пациент", эти термины не должны вводить вас в заблуждение: речь идет о каж­дом человеке. Страдание является всеобщим уделом; медицинские ярлыки во многом условны и больше зависят от культурных, обра­зовательных и экономических факторов, чем от тяжести патологии. Поскольку терапевты в той же мере, что и пациенты, сталкивают­ся с данностями существования, профессиональная позиция неза­интересованной объективности, столь необходимая в научном ис­следовании, в нашей области неприемлема. Мы, психотерапевты, не можем просто сочувственно охать или призывать пациентов решительнее бороться со своими трудностями. Мы не можем го­ворить им: "Это ваши проблемы". Наоборот, мы должны говорить о нас и наших проблемах, потому что наша жизнь, наше существо­вание приговорены к смерти, в которую мы не хотим верить, к любви, которую мы теряем, к свободе, которой мы боимся, и к опыту, который нас разделяет. В этом мы все похожи.

Поиск по сайту: