 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ИСПОВЕДЬ
|
Читайте также: |
(Вступление к ненапечатанному сочинению)
I
Я был крещён и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей
и с детства и во всё время, моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет
вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему
меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьёзно, а имел
только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедывали передо
мной большие; но доверие это было очень шатко.
Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно
умерший, Володинька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье,
как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие
состояло в том, что Бога нет и что всё, чему нас учат, одни выдумки (это
было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью,
позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это
известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.
Помню ещё, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете,
вдруг, с свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить
ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и
даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем.
Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета,
звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата
тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам
старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить
в церковь надо, но слишком серьёзно всего этого принимать не следует. Помню
ещё, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не
возмущали, но очень веселили меня.
Отпадение моё от веры произошло во мне так же, как оно происходило и
происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется,
происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут
все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но
большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в
сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться и в
собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение
это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от неё. Если
сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью,
явлением.
По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда, никак нельзя
узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими
православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и
тогда явное признание и исповедание православия большею частью встречалось в
людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум
же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью
встречались в людях, признающих себя неверующими.
В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников
требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который
не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в
старину ещё больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что
он живёт среди христиан и сам считается исповедующим христианскую
православную веру.
Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и
поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и
опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живёт,
воображая, что в нём цело то вероучение, которое сообщено было ему с
детства, тогда как его давно уже нет и следа.
Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить.
Лет двадцати шести уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с
детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с
ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал
ложиться, брат его сказал ему: "А ты ещё всё делаешь это?" И больше ничего
они не сказали друг другу. И С. перестал с этого дня становиться на молитву
и ходить в церковь. И вот тридцать лет не молится, не причащается и не ходит
в церковь. И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился
бы к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому,
что слово это, сказанное братом, било как толчок пальцем в стену, которая
готова была упасть от собственной тяжести; слово это было указанием на то,
что там, где он думал, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому
слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладёт во время
стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их
бессмысленность, он не мог продолжать их.
Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о
людях нашего образования, говорю о людях, правдивых с самими собою, а не о
тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то
ни было временных целей. (Эти люди -- самые коренные неверующие, потому что
если вера для них -- средство для достижения каких-нибудь житейских целей,
то это уж наверно не вера.) Эти люди нашего образования находятся в том
положении, что свет знания и жизни растопил искусственное здание, и они или
уже заметили это и освободили место, или ещё не заметили этого.
Сообщённое мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в
других, с той только разницей, что так как я очень рано стал много читать и
думать, то моё отречение от вероучения очень рано стало сознательным. Я с
шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному
побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было
сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог
сказать. Верил я и в Бога или, скорее, я не отрицал Бога, но какого Бога, я
бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чём было его
учение, я тоже не мог бы сказать.
Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя -- то, что, кроме
животных инстинктов, двигало моею жизнью, -- единственная истинная вера моя
в то время была вера в совершенствование. Но в чём было совершенствование и
какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя
умственно, -- я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я
старался совершенствовать свою волю -- составлял себе правила, которым
старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями
изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и
терпению. И всё это я считал совершенствованием. Началом всего было,
разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось
совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою
или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро
это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее
других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других.
II
Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни -- и трогательную ипоучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многиеиспытали то же. Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня былистрасти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз,когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания:то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; акак только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли.Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть-- всё это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож набольшого, и я чувствовал, что мною довольны. Добрая тётушка моя, чистейшеесущество, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего не желала бытак для меня, как того, чтоб я имел связь с замужнею женщиной: "rien neforme un jeune homme comme une liaison avec une femme comme il faut";1 ещёдругого счастия она желала мне, -- того, чтоб я был адъютантом, и лучшевсего у государя; и самого большого счастья -- того, чтоб я женился на оченьбогатой девушке и чтоб у меня, вследствие этой женитьбы, было как можнобольше рабов. 1 ничто так не образует молодого человека, как связь с порядочнойженщиной Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах.Я убивал людей да войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты,проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство,любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления,которого бы я не совершал, и за всё это меня хвалили, считали и считают моисверстники сравнительно нравственным человеком. Так я жил десять лет. В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. Вписаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметьславу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказыватьдурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих,под видом равнодушия и даже лёгкой насмешливости, те мои стремления к добру,которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили. Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошёлся списателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться,как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошёлся,усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попыткисделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию,которая её оправдывала. Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том,что жизнь вообще идёт развиваясь и что в этом развитии главное участиепринимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы --художники, поэты. Наше призвание -- учить людей. Для того же, чтобы непредставился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мнеучить, -- в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а чтохудожник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником ипоэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я --художник, поэт -- писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги,у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня быласлава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо. Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был однимиз жрецов её. Быть жрецом её было очень выгодно и приятно. И я довольнодолго жил в этой вере, не сомневаясь в её истинности. Но на второй и вособенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимостиэтой веры и стал её исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что ястал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одниговорили: мы -- самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, адругие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы -- настоящие, а вы учитенеправильно. И они спорили ссорились, бранились, обманывали, плутовали другпротив друга. Кроме того было много между нами людей и не заботящихся о том,кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощьюэтой нашей деятельности. Всё это заставило меня усомниться в истинностинашей веры. Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я сталвнимательнее наблюдать жрецов её и убедился, что почти все жрецы этой веры,писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожныепо характерам -- много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежнейразгульной и военной жизни -- но самоуверенные и довольные собой, как толькомогут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, чтотакое святость. Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, чтовера эта -- обман. Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрёкся отнеё, но от чина, данного мне этим людьми, -- от чина художника, поэта,учителя, -- я не отрёкся. Я наивно воображал, что я -- поэт, художник, имогу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал. Из сближения с этими людьми я вынес новый порок -- до болезненностиразвившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учитьлюдей, сам не зная чему. Теперь, вспоминая об этом времени, о своём настроении тогда инастроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, истрашно, и смешно, -- возникает именно то самое чувство, которое испытываешьв доме сумасшедших. Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать,печатать -- как можно скорее, как можно больше, что всё это нужно для благачеловечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали,писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что насамый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, -- мы не знаем, чтоответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакаядруг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меняпохвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как всумасшедшем доме. Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, набирали,печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей России, а мы всё ещёбольше и больше учили, учили и учили и никак не успевали всему научить, ивсё сердились, что нас мало слушают. Ужасно странно, но теперь мне понятно. Настоящим, задушевнымрассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег ипохвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, кактолько писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того, чтобы намделать столь бесполезное дело и иметь уверенность, что мы -- очень важныелюди, нам надо было ещё рассуждение, которое бы оправдывало нашудеятельность. И вот у нас было придумано следующее: всё, что существует, торазумно. Всё же, что существует, всё развивается. Развивается же всёпосредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг,газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты,и потому мы -- самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было бы оченьхорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каждую мысль,высказываемую одним, являлась всегда мысль, диаметрально противоположная,высказываемая другим, то это должно бы было заставить нас одуматься. Но мыэтого не замечали. Нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили, --стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми. Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогдаже я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, --называл всех сумасшедшими, кроме себя.III
Так я жил, предаваясь этому безумию ещё шесть лет, до моей женитьбы. Вэто время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение моё с передовыми иучёными европейскими людьми утвердило меня ещё больше в той вересовершенствования вообще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашёли у них. Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет убольшинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом"прогресс". Тогда мне казалось, что этим словом выражается что-то. Я непонимал ещё того, что, мучимый, как всякий живой человек вопросами, как мнелучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом, -- говорю совершенно тоже, что скажет человек, несомый в лодке по волнам и по ветру, на главный иединственный для него вопрос: "куда держаться", -- если он, не отвечая навопрос, скажет: "нас несёт куда-то". Тогда я не замечал этого. Только изредка -- не разум, а чувствовозмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым людизаслоняют от себя своё непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, видсмертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда яувидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало вящике, я понял -- не умом, а всем существом, -- что никакие теорииразумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и чтоесли бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира,находили, что это нужно, -- я знаю, что это не нужно, что это дурно и чтопоэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, ине прогресс, а я с своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности дляжизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, добрый, серьёзныйчеловек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, непонимая, зачем он жил, и ещё менее понимая, зачем он умирает. Никакие теорииничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время егомедленного и мучительного умирания. Но это были только редкие случаи сомнения, в сущности же я продолжалжить, исповедуя только веру в прогресс. "Всё развивается, и я развиваюсь; азачем это я развиваюсь вместе со всеми, это видно будет". Так бы я тогдадолжен был формулировать свою веру. Вернувшись из-за границы, я поселился в деревне и попал на занятиекрестьянскими школами. Занятие это было мне особенно по сердцу, потому что внём не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мне уже резалаглаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал воимя прогресса, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорилсебе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался неправильно и чтовот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенносвободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят. В сущности же я вертелся всё около одной и той же неразрешимой задачи,состоящей в том, чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературнойдеятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потомучто я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают толькосами от себя своё незнание; здесь же, с крестьянскими детьми, я думал, чтоможно обойти эту трудность тем, чтобы предоставить детям учиться, чему онихотят. Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть-- учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учитьтакому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. После года,проведённого в занятиях школой, я другой раз поехал за границу, чтобы тамузнать, как бы это так сделать, чтобы, самому ничего не зная, уметь учитьдругих. И мне казалось, что я этому выучился за границей, и, вооружённый всейэтой премудростью, я в год освобождения крестьян вернулся в Россию и, занявместо посредника, стал учить и необразованный народ в школах, и образованныхлюдей в журнале, который я начал издавать. Дело, казалось, шло хорошо, но ячувствовал, что я не совсем умственно здоров и долго это не можетпродолжаться. И я бы тогда же, может быть, пришёл к тому отчаянию, ккоторому я пришёл в пятьдесят лет, если б у меня не было ещё одной стороныжизни, не изведанной ещё мною и обещавшей мне спасение: это была семейнаяжизнь. В продолжение года я занимался посредничеством, школами и журналом итак измучился, от того особенно, что запутался, так мне тяжела стала борьбапо посредничеству, так смутно проявлялась деятельность моя в школах, такпротивно мне стало моё виляние в журнале, состоявшее всё в одном и том же --в желании учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить, что я заболелболее духовно, чем физически, -- бросил всё и поехал в степь к башкирам --дышать воздухом, пить кумыс и жить животною жизнью. Вернувшись оттуда, я женился. Новые условия счастливой семейной жизнисовершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни. Всяжизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому взаботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию,подменённое уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, к прогрессу,теперь подменилось уже прямо стремлением к тому, чтобы мне с семьёй было какможно лучше. Так прошло ещё пятнадцать лет. Несмотря на то, что я считал писательство пустяками в продолжение этихпятнадцати лет, я всё-таки продолжал писать. Я вкусил уже соблазнаписательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий заничтожный труд и предавался ему как средству к улучшению своегоматериального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизнимоей и общей. Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что надо житьтак, чтобы самому с семьёй было как можно лучше. Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то оченьстранное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни,как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал вуныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минутынедоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же самой форме. Этиостановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом? Сначала мне казалось, что это так -- бесцельные, неуместные вопросы.Мне казалось, что это всё известно и что если я когда и захочу заняться ихразрешением, это не будет стоить мне труда, -- что теперь только мне некогдаэтим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще сталиповторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и какточки, падая всё на одно место, сплотились эти вопросы без ответов в одночёрное пятно. Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельноювнутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, накоторые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще ичаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растёт,и больной не успеет оглянуться, как уже сознаёт, что то, что он принимал занедомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это --смерть. То же случилось и со мной. Я понял, что это -- не случайноенедомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются всё те жевопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казалисьтакими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их ипопытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это недетские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и,во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешитьих. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги,надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю -- зачем, я не могуничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня вто время, мне вдруг приходил в голову вопрос: "Ну хорошо, у тебя будет 6000десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?.." И я совершенноопешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как явоспитаю детей, я говорил себе: "Зачем?" Или, рассуждая о том, как народможет достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: "А мне что за дело?"Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорилсебе: "Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всехписателей в мире, -- ну и что ж!.." И я ничего и ничего не мог ответить.IV
Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог недышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не былотаких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желалчего, то я вперёд знал, что, удовлетворю или не удовлетворю моё желание, изэтого ничего не выйдет. Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я быне знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяныеминуты, то я в трезвые минуты знаю, что это -- обман, что нечего желать.Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чём онасостояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица. Я как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, чтовпереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, изакрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обманажизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти -- полногоуничтожения. Жизнь мне опостылела -- какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому,чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя.Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общегохотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только вобратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль осамоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли обулучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен былупотреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно висполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить всеусилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил ясебе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты, где якаждый вечер бывал один, раздеваясь, шнурок, чтобы не повеситься наперекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы несоблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам незнал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем,чего-то ещё надеялся от неё. И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у менято, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не былопятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети,большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Ябыл уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, былвосхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенногосамообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров,но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редковстречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставаяот мужиков; умственно я мог работать по восьми--десяти часов подряд, неиспытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении япришёл к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблятьхитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни. Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-токем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я непризнавал никакого "кого-то", который бы меня сотворил, эта формапредставления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня насвет, была самая естественная мне форма представления. Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперьпотешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась,развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом,дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, -- как ядурак-дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет,и не было, и не будет. "А ему смешно..." Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне отэтого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одномупоступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не пониматьэтого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче-завтрапридут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничегоне останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, всезабудутся -- раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?Как может человек не видеть этого и жить -- вот что удивительно! Можно житьтолько, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, чтовсё это -- только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нетсмешного и остроумного, а просто -- жестоко и глупо. Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степиразъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводныйколодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожратьего. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённогозверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом,ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держитсяна нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдатьсяпогибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится,он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномернообходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот самсобой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видитэто и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокругсебя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их.Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти,готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И япытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже нерадует меня, а белая и чёрная мышь -- день и ночь--подтачивают ветку, закоторую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно-- неизбежного дракона и мышей, -- и не могу отвратить от них взор. И это небасня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда. Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже необманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не можешь понять смысла жизни, недумай, живи, -- я не могу делать этого, потому что слишком долго делал этопрежде. Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня ксмерти. Я вижу это одно, потому что это одно -- истина. Остальное всё --ложь. Те две капли мёда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокойистины -- любовь к семье и к писательству, которые я называл искусством, --уже не сладки мне. "Семья"... -- говорил я себе; -- но семья -- жена, дети; они тоже люди.Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить волжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их,беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или длятупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, -- всякий шаг впознании ведёт их к этой истине. А истина -- смерть. "Искусство, поэзия?.." Долго под влиянием успеха похвалы людской яуверял себя, что это -- дело, которое можно делать, несмотря на то, чтопридёт смерть, которая уничтожит всё -- и меня, и мои дела, и память о них;но скоро я увидал, что и это -- обман. Мне было ясно, что искусство естьукрашение жизни, заманка к жизни. Но жизнь потеряла для меня своюзаманчивость, как же я могу заманивать других? Пока я не жил своею жизнью, ачужая жизнь несла меня на своих волнах, пока я верил, что жизнь имеет смысл,хоть я и не умею выразить его, -- отражения жизни всякого рода в поэзии иискусствах доставляли мне радость, мне весело было смотреть на жизнь в этозеркальце искусства; но когда я стал отыскивать смысл жизни, когда япочувствовал необходимость самому жить, -- зеркальце это стало мне илиненужно, излишне и смешно, или мучительно. Мне нельзя уже было утешатьсятем, что я в зеркальце вижу, что положение моё глупо и отчаянно. Хорошо мнебыло радоваться этому, когда в глубине души я верил, что жизнь моя имеетсмысл. Тогда эта игра светов и теней -- комического, трагического,трогательного, прекрасного, ужасного в жизни -- потешала меня. Но когда язнал, что жизнь бессмысленна и ужасна, -- игра в зеркальце не могла ужезабавлять меня. Никакая сладость мёда не могла быть сладка мне, когда явидел дракона и мышей, подтачивающих мою опору. Но и этого мало. Если б я просто понял, что жизнь не имеет смысла, яспокойно бы мог знать это, мог бы знать, что это -- мой удел. Но я не могуспокоиться на этом. Если б я был как человек, живущий в лесу, из которогоон знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийсяв лесу, на которого нашёл ужас оттого, что он заблудился. и он мечется,желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и неможет не метаться. Вот это было ужасно. И чтоб избавиться от этого ужаса, я хотел убитьсебя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня -- знал, что этот ужасужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидатьконца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что всё равно разорвётсясосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и всё кончится, я не мог терпеливоожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорееизбавиться от него петлёй или пулей. И вот это-то чувство сильнее всеговлекло меня к самоубийству.V
"Но, может быть, я просмотрел что-нибудь, не понял чего-нибудь? --несколько раз говорил я себе. -- Не может же быть, чтобы это состояниеотчаяния было свойственно людям". И я искал объяснения на мои вопросы вовсех тех знаниях, которые приобрели люди. И я мучительно и долго искал, и неиз праздного любопытства, не вяло искал, но искал мучительно, упорно, дни иночи, -- искал, как ищет погибающий человек спасенья, -- и ничего не нашёл. Я искал во всех знаниях и не только не нашёл, но убедился, что все те,которые так же, как и я, искали в знании, точно так же ничего не нашли. И нетолько не нашли, но ясно признали, что то самое, что приводило меня вотчаяние -- бессмыслица жизни, -- есть единственное несомненное знание,доступное человеку. Я искал везде и, благодаря жизни, проведённой в учении, а также тому,что, по связям своим с миром учёным, мне были доступны сами учёные всехразнообразных отраслей знания, не отказывавшиеся открывать мне все своизнания не только в книгах, но и в беседах, -- я узнал всё то, что на вопросжизни отвечает знание. Долго я никак не мог поверить тому, что знание ничего другого неотвечает на вопросы жизни, как то, что оно отвечает. Долго мне казалось,вглядываясь в важность и серьёзность тона науки, утверждавшей своиположения, не имеющие ничего общего с вопросами человеческой жизни, что ячего-нибудь не понимаю. Долго я робел перед знанием, и мне казалось, чтонесоответственность ответов моим вопросам происходит не по вине знания, а отмоего невежества; но дело было для меня не шуточное, не забава, а дело всеймоей жизни, и я волей-неволей был приведён к убеждению, что вопросы мои --одни законные вопросы, служащие основой всякого знания, и что виноват не я смоими вопросами, а наука, если она имеет притязательность отвечать на этивопросы. Вопрос мой -- тот, который в пятьдесят лет привёл меня к самоубийству,был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупогоребёнка до мудрейшего старца, -- тот вопрос, без которого жизнь невозможна,как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: "Что выйдет из того, чтоя делаю нынче, что буду делать завтра, -- что выйдет из всей моей жизни?" Иначе выраженный, вопрос будет такой: "Зачем же мне жить, зачемчего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?" Ещё иначе выразить вопросможно так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бынеизбежно предстоящей мне смертью?" На этот-то, один и тот же, различно выраженный вопрос я искал ответа вчеловеческом знании. И я нашёл, что по отношению к этому вопросу всечеловеческие знания разделяются как бы на две противоположные полусферы, надвух противоположных концах которых находятся два полюса: один --отрицательный, другой -- положительный, но что ни на том, ни на другомполюсе нет ответов на вопросы жизни. Один ряд знаний как бы и не признаёт вопроса, но зато ясно и точноотвечает на свои независимо поставленные вопросы: это -- ряд знаний опытных,и на крайней точке их стоит математика; другой ряд знаний признаёт вопрос,но не отвечает на него: это -- ряд знаний умозрительных, и на крайней ихточке -- метафизика. С ранней молодости меня занимали умозрительные знания, но потом иматематические и естественные науки привлекли меня, и пока я не поставилсебе ясно своего вопроса, пока вопрос этот не вырос сам во мне, требуянастоятельно разрешения, до тех пор я удовлетворялся теми подделками ответовна вопрос, которые даёт знание. То, в области опытной, я говорил себе: "Всё развивается,дифференцируется, идёт к усложнению и усовершенствованию, и есть законы,руководящие этим ходом. Ты -- часть целого. Познав, насколько возможно,целое и познав закон развития, ты познаёшь и своё место в этом целом, исамого себя". Как ни совестно мне признаться, но было время, когда я какбудто удовлетворялся этим. Это было то самое время, когда я сам усложнялся иразвивался. Мускулы мои росли и укреплялись, память обогащалась, способностьмышления и понимания увеличивалась, я рос и развивался, и, чувствуя в себеэтот рост, мне естественно было думать, что это-то и есть закон всего мира,в котором я найду разрешение и вопросов моей жизни. Но пришло время, когдарост во мне прекратился -- я почувствовал, что не развиваюсь, а ссыхаюсь,мускулы мои слабеют, зубы падают, -- и я увидал, что этот закон не тольконичего мне не объясняет, но что и закона такого никогда не было и не моглобыть, а что я принял за закон то, что нашёл в себе в известную пору жизни. Ястроже отнёсся к определению этого закона; и мне ясно стало, что законовбесконечного развития не может быть; ясно стало, что сказать: в бесконечномпространстве и времени всё развивается, совершенствуется, усложняется,дифференцируется, -- это значит ничего не сказать. Всё это -- слова беззначения, ибо в бесконечном нет ни сложного, ни простого, ни переда, низада, ни лучше, ни хуже. Главное же то, что вопрос мой личный: что я такое с моими желаниями? --оставался уже совсем без ответа. И я понял, что знания эти очень интересны,очень привлекательны, но что точны и ясны эти знания обратно пропорциональноих приложимости к вопросам жизни: чем менее они приложимы к вопросам жизни,тем они точнее и яснее, чем более они пытаются давать решения на вопросыжизни, тем более они становятся неясными и непривлекательными. Еслиобратишься к той отрасли этих знаний, которые пытаются давать решения навопросы жизни, -- к физиологии, психологии, биологии, социологии, -- то тутвстречаешь поражающую бедность мысли, величайшую неясность, ничем неоправданную притязательность на решение неподлежащих вопросов ибеспрестанные противоречия одного мыслителя с другими и даже с самим собою.Если обратишься к отрасли знаний, не занимающихся разрешением вопросовжизни, но отвечающих на свои научные, специальные вопросы, то восхищаешьсясилой человеческого ума, но знаешь вперёд, что ответов на вопросы жизни нет.Эти знания прямо игнорируют вопрос жизни. Они говорят: "На то, что ты такоеи зачем ты живёшь, мы не имеем ответов и этим не занимаемся; а вот если тебенужно знать законы света, химических соединений, законы развития организмов,если тебе нужно знать законы тел, их форм и отношение чисел и величин, еслитебе нужно знать законы своего ума, то на всё это у нас есть ясные, точные инесомненные ответы". Вообще отношение наук опытных к вопросу жизни может быть выражено так:Вопрос: Зачем я живу? -- Ответ: В бесконечно большом пространстве, вбесконечно долгое время, бесконечно малые частицы видоизменяются вбесконечной сложности, и когда ты поймёшь законы этих видоизменений, тогдапоймёшь, зачем ты живёшь. То, в области умозрительной, я говорил себе: "Всё человечество живёт иразвивается на основании духовных начал, идеалов, руководящих его. Этиидеалы выражаются в религиях, в науках, искусствах, формахгосударственности. Идеалы эти всё становятся выше и выше, и человечествоидёт к высшему благу. Я -- часть человечества, и потому призвание моёсостоит в том, чтобы содействовать сознанию и осуществлению идеаловчеловечества". И я во время слабоумия своего удовлетворялся этим; но какскоро ясно восстал во мне вопрос жизни, вся эта теория мгновенно рушилась.Не говоря о той недобросовестной неточности, при которой знания этого родавыдают выводы, сделанные из изучения малой части человечества, за общиевыводы, не говоря о взаимной противоречивости разных сторонников этоговоззрения о том, в чём состоят идеалы человечества, -- странность, чтобы несказать -- глупость, этого воззрения состоит в том, что для того, чтобответить на вопрос, предстоящий каждому человеку: "что я такое" или: "зачемя живу", или: "что мне делать", -- человек должен прежде разрешить вопрос:"что такое жизнь всего неизвестного ему человечества, из которой емуизвестна одна крошечная часть в один крошечный период времени". Для тогочтобы понять, что он такое, человек должен прежде понять, что такое всё этотаинственное человечество, состоящее из таких же людей, как и он сам, непонимающих самих себя. Должен сознаться, что было время, когда я верил этому. Это было товремя, когда у меня были свои излюбленные идеалы, оправдывавшие мои прихоти,и я старался придумать такую теорию, по которой я мог бы смотреть на свойприхоти, как на закон человечества. Но как скоро восстал в моей душе вопросжизни во всей ясности, ответ этот тотчас же разлетелся прахом. И я понял,что как в науках опытных есть настоящие науки и полунауки, пытающиеся даватьответы на не подлежащие им вопросы, так и в этой области я понял, что естьцелый ряд самых распространённых знаний, старающихся отвечать на неподлежащие вопросы. Полунауки этой области -- науки юридические, социальные,исторические -- пытаются разрешать вопросы человека тем, что они мнимо,каждая по-своему разрешают вопрос жизни всего человечества. Но как в области опытных знаний человек, искренно спрашивающий, как мнежить, не может удовлетвориться ответом: изучи в бесконечном пространствебесконечные по времени и сложности изменения бесконечных частиц, и тогда тыпоймёшь свою жизнь, точно так же не может искренний человек удовлетворитьсяответом: изучи жизнь всего человечества, которого ни начала, ни конца мы неможем знать и малой части которого мы не знаем, и тогда ты поймёшь своюжизнь. И точно так же, как в полунауках опытных, и эти полунауки тем болееисполнены неясностей, неточностей, глупостей и противоречий, чем далее ониуклоняются от своих задач. Задача опытной науки есть причиннаяпоследовательность материальных явлений. Стоит опытной науке ввести вопрос оконечной причине, и получается чепуха. Задача умозрительной науки естьсознание беспричинной сущности жизни. Стоит ввести исследование причинныхявлений, как явления социальные, исторические, и получается чепуха. Опытная наука тогда только даёт положительное знание и являет величиечеловеческого ума, когда она не вводит в свой исследования конечной причины.И наоборот, умозрительная наука -- тогда только наука и являет величиечеловеческого ума, когда она устраняет совершенно вопросы опоследовательности причинных явлений и рассматривает человека только поотношению к конечной причине. Такова в этой области наука, составляющаяполюс этой полусферы, -- метафизика, или умозрительная философия. Наука этаясно ставит вопрос: что такое я и весь мир? и зачем я и зачем весь мир? И стех пор как она есть, она отвечает всегда одинаково идеями ли, субстанциейли, духом ли, волею ли называет философ сущность жизни, находящуюся во мне иво всём существующем, философ говорит одно, что эта сущность есть и что яесть та же сущность; но зачем она, он не знает, и не отвечает, если онточный мыслитель. Я спрашиваю: Зачем быть этой сущности? Что выйдет из того,что она есть и будет?... И философия не только не отвечает, а сама толькоэто и спрашивает. И если она -- истинная философия, то вся её работа тольков том и состоит, чтоб ясно поставить этот вопрос. И если она твердо держитсясвоей задачи, то она и не может отвечать иначе на вопрос: "что такое я ивесь мир?" -- "всё и ничто"; а на вопрос: "зачем существует мир и зачемсуществую я?" -- "не знаю". Так что, как я ни верти теми умозрительнымиответами философии, я никак не получу ничего похожего на ответ, -- и непотому, что, как в области ясной, опытной, ответ относится не до моеговопроса, а потому, что тут, хотя вся работа умственная направлена именно намой вопрос, ответа нет, и вместо ответа получается тот же вопрос, только вусложнённой форме.VI
В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то жечувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек. Вышел на поляну, влез на дерево и увидал ясно беспредельныепространства, но увидал, что дома там нет и не может быть; пошёл в чащу, вомрак, и увидал мрак, и тоже нет и нет дома. Так я блуждал в этом лесу знаний человеческих между просветами знанийматематических и опытных, открывавших мне ясные горизонты, но такие, понаправлению которых не могло быть дома, и между мраком умозрительных знаний,в которых я погружался тем в больший мрак, чем дальше я подвигался, иубедился, наконец, в том, что выхода нет и не может быть. Отдаваясь светлой стороне знаний, я понимал, что я только отвожу себеглаза от вопроса. Как ни заманчивы, ясны были горизонты, открывавшиеся мне,как ни заманчиво было погружаться в бесконечность этих знаний, я понималуже, что они, эти знания, тем более ясны, чем менее они мне нужны, чем менееотвечают на вопрос. Ну, я знаю, -- говорил я себе, -- всё то, что так упорно желает знатьнаука, а ответа на вопрос о смысле моей жизни на этом пути нет. Вумозрительной же области я понимал, что, несмотря на то, или именно потому,что цель знания была прямо направлена на ответ моему вопросу, ответа нетиного, как тот который я сам дал себе: Какой смысл моей жизни? -- Никакого.-- Или: Что выйдет из моей жизни? -- Ничего. -- Или: Зачем существует всёто, что существует, и зачем я существую? -- Затем, что существует. Спрашивая у одной стороны человеческих знаний, я получал бесчисленноеколичество точных ответов о том, о чём я не спрашивал: о химическом составезвёзд, о движении солнца к созвездию Геркулеса, о происхождении видов ичеловека, о формах бесконечно малых атомов, о колебании бесконечно малыхневесомых частиц эфира; но ответ в этой области знаний на мой вопрос: в чёмсмысл моей жизни? -- был один: ты -- то, что ты называешь твоей жизнью, ты-- временное, случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменениеэтих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцеплениеэто продержится некоторое время: потом взаимодействие этих частицпрекратится -- и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и всетвой вопросы. Ты -- случайно слепившийся комочек чего-то. Комочек преет.Прение это комочек называет своею жизнью. Комочек расскочится -- и кончитсяпрение и все вопросы. Так отвечает ясная сторона знаний и ничего другого неможет сказать, если она только строго следует своим основам. При таком ответе оказывается, что ответ отвечает не на вопрос. Мненужно знать смысл моей жизни, а то, что она есть частица бесконечного, нетолько не придаёт ей смысла, но уничтожает всякий возможный смысл. Те же неясные сделки, которые делает эта сторона опытного, точногознания с умозрением, при которых говорится, что смысл жизни состоит вразвитии и содействии этому развитию, по неточности и неясности своей немогут считаться ответами. Другая сторона знания, умозрительная, когда она строго держится своихоснов, прямо отвечая на вопрос, везде и во все века отвечает и отвечала однои то же: мир есть что-то бесконечное и непонятное. Жизнь человеческая естьнепостижимая часть этого непостижимого "всего". Опять я исключаю все тесделки между умозрительными и опытными знаниями, которые составляют весьбалласт полунаук, так называемых юридических, политических, исторических. Вэти науки опять так же неправильно вводятся понятия развития,совершенствования с тою только разницей, что там -- развитие всего, а здесь-- жизни людей. Неправильность одна и та же: развитие, совершенствование вбесконечном не может иметь ни цели, ни направления и по отношению к моемувопросу ничего не отвечает. Там же, где умозрительное знание точно, именно в истинной философии, нев той, которую Шопенгауэр называл профессорской философией, служащей толькок тому, чтобы распределить все существующие явления по новым философскимграфам и назвать их новыми именами, -- там, где философ не упускает из видасущественный вопрос, ответ, всегда один и тот же, -- ответ, данный Сократом,Шопенгауэром, Соломоном, Буддой. "Мы приблизимся к истине только настолько, насколько мы удалимся отжизни, -- говорит Сократ, готовясь к смерти, -- К чему мы, любящие истину,стремимся в жизни? -- К тому, чтоб освободиться от тела и от всего зла,вытекающего из жизни тела. Если так, то как же нам не радоваться, когдасмерть приходит к нам?" "Мудрец всю жизнь ищет смерть, и потому смерть не страшна ему". "Познавши внутреннюю сущность мира как волю, -- говорит Шопенгауэр, --и во всех явлениях, от бессознательного стремления тёмных сил природы дополной сознанием деятельности человека, признавши только предметность этойволи, мы никак не избежим того следствия, что вместе с свободным отрицанием,самоуничтожением воли исчезнут и все те явления, то постоянное стремление ивлечение без цели и отдыха на всех ступенях предметности, в котором и черезкоторое состоит мир, исчезнет разнообразие последовательных форм, исчезнутвместе с формой все её явления с своими общими формами, пространством ивременем, а наконец и последняя основная его форма -- субъект и объект. Нетволи, нет представления, нет и мира. Перед нами, конечно, остаётся тольконичто. Но то, что противится этому переходу в ничтожество, наша природа естьведь только эта самая воля к существованию (Wille zum Leben), составляющаянас самих, как и наш мир. Что мы так страшимся ничтожества, или, что то же,так хотим жить -- означает только, что мы сами не что иное, как это хотениежизни, и ничего не знаем, кроме него. Поэтому то, что останется посовершенном уничтожении воли для нас, которые ещё полны волей, есть,конечно, ничто; но и, наоборот, для тех, в которых воля обратилась иотреклась от себя, для них этот наш столь реальный мир, со всеми егосолнцами и млечными путями, есть ничто". "Суета сует, -- говорит Соломон, -- суета сует -- всё суета! Что пользычеловеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род преходити род приходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет; и чтоделалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем. Бываетнечто, о чём говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках,бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останетсяпамяти у тех, которые будут после. Я, Екклезиаст, был царём над Израилем вИерусалиме. И предал я сердце моё тому, чтоб исследовать и испытатьмудростию всё, что делается под небом: это тяжёлое занятие дал Бог сынамчеловеческим, чтоб они упражнялись в нём. Видел я все дела, какие делаютсяпод солнцем, и вот, всё суета и томление духа... Говорил я в сердце моёмтак: вот я возвеличился, приобрёл мудрости больше всех, которые были преждеменя над Иерусалимом, и сердце моё видело много мудрости и знания. И предаля сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость;узнал, что и это -- томление духа. Потому что во многой мудрости многопечали; и кто умножает познания -- умножает скорбь. "Сказал я в сердце моём: дай испытаю я тебя веселием и наслаждусьдобром; но и это -- суета. О смехе сказал я: глупость, а о веселии: что оно делает? Вздумал я всердце своём услаждать вином тело моё и, между тем как сердце моёруководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошодля сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногиедни своей жизни. Я предпринял большие дела: построил себе домы, насадил себевиноградники. Устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитыедерева; сделал себе водоёмы для орошения из них рощей, произращающихдеревья; приобрёл себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; такжекрупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших преждеменя в Иерусалиме; собрал себе серебра, и золота, и драгоценностей от царейи областей; завёл у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих --разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех,бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего быглаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакоговеселия. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,которым трудился я, делая их, и вот всё -- суета и томление духа, и нет отних пользы под солнцем. И оглянулся я, чтобы взглянуть на мудрость, ибезумие, и глупость. Но узнал я, что одна участь постигает их всех. И сказаля в сердце своём: и меня постигнет та же участь, как и глупого, -- к чему жея сделался очень мудрым? И сказал я в сердце моём, что и это -- суета.Потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни всёбудет забыто, и, увы, мудрый умирает наравне с глупым! И возненавидел яжизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем, ибовсё -- суета и томление духа. И возненавидел я весь труд мой, которымтрудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будетпосле меня. Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботысердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его --скорби, и его труды -- беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя.И это -- суета. Не во власти человека и то благо, чтоб есть и пить иуслаждать душу свою от труда своего... "Всему и всем -- одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму излому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; какдобродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.Это-то и худо во всём, что делается под солнцем, что одна участь всем, исердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их;а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому естьещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мёртвому льву. Живые знают,что умрут, а мёртвые не знают ничего, и уже нет им воздаяния, потому что ипамять о них предана забвению; и любовь их, и ненависть их, и ревность ихуже исчезли, и нет им более чести вовеки ни в чём, что делается подсолнцем". Так говорит Соломон или тот, кто писал эти слова. А вот что говоритиндийская мудрость: Сакиа-Муни, молодой счастливый царевич, от которогоскрыты были болезни, старость, смерть, едет на гулянье и видит страшногостарика, беззубого и слюнявого. Царевич, от которого до сих пор скрыта быластарость, удивляется и выспрашивает возницу, что это такое и отчего этотчеловек пришёл в такое жалкое, отвратительное, безобразное состояние? Икогда узнаёт, что это общая участь всех людей, что ему, молодому царевичу,неизбежно предстоит то же самое, он не может уже ехать гулять и приказываетвернуться, чтоб обдумать это. И он запирается один и обдумывает. И,вероятно, придумывает себе какое-нибудь утешение, потому что опять весёлый исчастливый выезжает на гулянье. Но в этот раз ему встречается больной. Онвидит измождённого, посиневшего, трясущегося человека, с помутившимисяглазами. Царевич, от которого скрыты были болезни, останавливается испрашивает, что это такое. И когда он узнаёт, что это -- болезнь, которойподвержены все люди, и что он сам, здоровый и счастливый царевич, завтраможет заболеть так же, он опять не имеет духа веселиться, приказываетвернуться и опять ищет успокоения и, вероятно, находит его, потому что втретий раз едет гулять; но в третий раз он видит ещё новое зрелище; онвидит, что несут что-то. -- "Что это?" -- Мёртвый человек. -- "Что значитмёртвый?" -- спрашивает царевич. Ему говорят, что сделаться мёртвым значитсделаться тем, чем сделался этот человек. -- Царевич подходит к мёртвому,открывает и смотрит на него. -- "Что же будет с ним дальше?" -- спрашиваетцаревич. Ему говорят, что его закопают в землю. -- "Зачем?" -- Затем, что онуже наверно не будет больше никогда живой, а только будет от него смрад ичерви. -- "И это удел всех людей? И со мною то же будет? Меня закопают, и отменя будет смрад, и меня съедят черви?" -- Да. -- "Назад! Я не еду гулять, иникогда не поеду больше". И Сакиа-Муни не мог найти утешения в жизни, и он решил, что жизнь --величайшее зло, и все силы души употребил на то, чтоб освободиться от неё иосвободить других. И освободить так, чтоб и после смерти жизнь невозобновлялась как-нибудь, чтоб уничтожить жизнь совсем, в корне. Этоговорит вся индийская мудрость. Так вот те прямые ответы, которые даёт мудрость человеческая, когда онаотвечает на вопрос жизни. "Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела естьблаго, и мы должны желать его", говорит Сократ. "Жизнь есть то, чего не должно бы быть, -- зло, и переход в ничто естьединственное благо жизни", говорит Шопенгауэр. "Всё в мире -- и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье игоре -- всё суета и пустяки. Человек умрёт, и ничего не останется. И этоглупо", говорит Соломон. "Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смертинельзя -- надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни",говорит Будда. И то, что сказали эти сильные умы, говорили, думали и чувствовалимиллионы миллионов людей, подобных им. И думаю и чувствую и я. Так что блуждание моё в знаниях не только не вывело меня из моегоотчаяния, но только усилило его. Одно знание не отвечало на вопросы жизни,другое же знание ответило, прямо подтверждая моё отчаяние и указывая, чтото, к чему я пришёл, не есть плод моего заблуждения, болезненного состоянияума, -- напротив, оно подтвердило мне то, что я думал верно и сошёлся свыводами сильнейших умов человечества. Обманывать себя нечего. Всё -- суета. Счастлив, кто не родился, смертьлучше жизни; надо избавиться от неё.VII
Поиск по сайту: