ГЛАВА IV 3 страница

ГЛАВА VI
4-Й ДЕНЬ ЛУНЫ

“Этот день несет в себе двойственную характеристику: он позитивный и негативный одновременно, в нем есть зло”.
П.Глоба, Т.Глоба “О чем молчит Луна”.

“Этого вампира считают господином всех вредных существ”.
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна)

Ах, до чего же сладко было просыпаться этим утром, улыбаться прекрасным снам, и без мыслей радоваться легкости и свободе! Так в детстве, когда земля была намного ближе, и каждая травинка, каждый прогретый солнцем камушек виделись отчетливо и ясно, Элис, выбегая на крыльцо загородного дома, радовалась новому дню, лету, каникулам. И безбоязненно прыгала на газон с высоких ступенек, не слушая призывы няни быть осторожнее.
“Ради всего святого, мисс!..”
Она была свободна, свободна, свободна!
От чего?
А какие сны, какие необыкновенные, сказочные, детские сны виделись ночью! Нет, не детские. Лет в четырнадцать мечтала Элис о волшебной любви и волшебном возлюбленном, какая девчонка не мечтает? И тогда белый конь был ей предпочтительнее белого “кадиллака”. А у принца из сновидений… Он был не принц, кстати говоря, вовсе не принц, сейчас Элис вспомнила и это. За плечами ее мечты стояла мрачная тайна, и путь его был одинок, и тьма лежала перед ним. Ну что сказать, в четырнадцать лет она была странной девочкой.
И ведь она рисовала его: сначала придумала образ, потом облик, а после пыталась воплотить. Карандаши и акварель, и восковые мелки, и даже фломастеры. Все, что помнилось сейчас — это кольца длинных черных волос, и черный пронзительный взгляд. Время верить в чудеса миновало, сны задохнулись и стерлись. Остались альбомы, наброски, рисунки, где вперемешку с лошадьми и принцессами в пышных платьях были портреты ее принца. Но он не улыбался там, на рисунках. Взгляд его был холоден и мертв, как у змеи, а красивые губы сурово и строго сжаты. Тогда это казалось ей романтичным. Сейчас Элис улыбалась, вспоминая улыбку Невилла, и вспоминая, какой глупой была в детстве, а заодно — все читаные женские романы, где герой просто обязан нести на душе печать боли и пугающей тайны.
Но с чего же взяла она, что ей нравятся блондины? Из-за Майкла? Майкл, да, придется рассказать ему, потому что в любви нет места лжи и недомолвкам. Из-за Курта? Когда и как ушел из ее мечтаний черноволосый оборотень, колдун и рыцарь, с тонким печальным лицом? Как и когда занял его место плечистый футболист, лучший студент на своем курсе, с очаровательной привычкой кончиком среднего пальца поправлять на носу очки в золоченой оправе. Майклу абсолютно не нужны очки, но он все равно их носит — с простыми стеклами. Говорит, это вызывает доверие у преподавателей.
Элис села на кровати. И, ойкнув, подтянула к плечам одеяло.
В кресле, аккуратно сложенные, лежали ее джинсы и блузка, та, в которой она была вчера вечером, блузка с короткими рукавами и отложным воротничком. А на дверце шкафа, на распялках висело платье. Тонкое, полупрозрачное платье, с юбкой — сплошь широкие длинные ленты, волнующиеся от едва заметного сквозняка — и рукавами, узкими у плеч, но расширяющимися от локтей, как на картинках про фей или средневековых принцесс.
“Завтра к утру все станет сном”. Так он сказал. Он на самом деле сказал это, Невилл, Эйтлиайн, сын Дракона. Все, что было — действительно было? Вот платье, ее бальное платье из сна. И он говорил “ мо арьен риалта ”. Моя серебряная звезда.
— Моя, — жмурясь, повторила Элис, — моя. Но, минуточку, откуда я знаю перевод?!
Волоча за собой одеяло, она встала с кровати. На столе, рядом с вазочкой, из которой торчали засушенные цветы и кленовые листья, этакая осенняя икебана, отражающая незамысловатые вкусы фрау Хегель, стояла широкая, плоская шкатулка. Перламутр и какое-то темное дерево, резной орнамент — сплошь листья и цветы. Вчера вечером, точнее, сегодня, уже под утро, когда Элис вернулась домой, уставшая, счастливая, засыпающая на ходу, какие-то девушки помогали ей раздеться и снять украшения. Они складывали их в эту самую шкатулку. Да-да, ее смех, и звезды с небес, все, что вспоминалось сейчас, как символы счастливого сна.
Элис открыла шкатулку, зажмурилась от брызнувшего в глаза яркого света, от переливов красок, алмазного сияния звезд. Слишком много для маленькой комнаты, для маленького домика, для крохотного городишки. Для всей этой планеты — многовато. Неужели это она так радостно и разноцветно смеется? Невилл называл ее “сиогэй” — фея. Разве походила она на фею?
Вспомнив ужасную Садовницу, Элис поежилась, и закрыла шкатулку.
Принц хотел, чтобы прошедшая ночь осталась в ее памяти сном. Ну, уж нет! Да и хотел ли он того в действительности, если позволил сохранить наряд и украшения, и свой образ, и память о словах на языке, которого Элис никогда не знала?
“Ты моя, и это — неизбежно”, — так он сказал. Вчера в это верилось безоговорочно. Сегодня… сегодня лучше думать, что все приснилось.
Все? “Фиах мэе сийли…” Да. Все. Ну, где там Курт? Он же обещал заехать в десять!
Элис твердо знала, что Майклу о прошедшей ночи, о том, как ей хотелось, чтобы другой мужчина поцеловал ее, расскажет обязательно. Потому что, во-первых, как уже было сказано: в любви не должно быть лжи и недомолвок. Во-вторых же, потому что ничего ведь не случилось. И более целомудренного поцелуя не мог бы подарить даже священник. А еще она знала, что Курту не расскажет ничего. Может быть, это нечестно, но вряд ли новая информация окажется существенной для следствия. А раз так, Элис имеет полное право хранить ее при себе.

…Впрочем, бубахом она похвалилась. Тут деваться некуда было, — дом с его появлением изменился так сильно, что первое, что спросил Курт, ступив на порог, было:
— Вы что же, домовым обзавелись?
И понеслось, как по наезженной колее под горку. Ох, прав Курт, прав, нельзя Элис наедине встречаться с Барбарой, потому что старая учительница вытянет из нее все, что угодно. Достаточно чуть-чуть подтолкнуть, чтобы хвастовство и желание поделиться чудом вырвались из-под твердого решения ни в коем случае не болтать лишнего.
В доме завелась невидимая прислуга. Наверное, те самые девушки, помогавшие ей ночью. Правда, ночью Элис их отлично видела, но кто знает, может, при свете дня волшебных горничных не разглядеть. Как бы там ни было, едва успела Элис предложить гостю чашечку кофе, как две чашки появились на столе, и сливки, и, после секундной паузы, стопка оладий, сироп и запотевшие бокалы с апельсиновым соком. Хочешь не хочешь, пришлось рассказать, откуда что взялось. Точнее, откуда взялось, Элис и сама не знала. Рассказала она про бубаха — видимо, мажордома — в чьем распоряжении некоторое количество слуг. Рассказала, что сегодня утром ей пальцем не пришлось пошевелить, чтобы одеться и причесаться… Здесь Курт язвительно похмыкал и сообщил, что, да, действительно, сегодня можно заметить, что она причесывалась.
— Вот и с завтраком, — решив быть снисходительной, продолжила Элис, — та же история. И дом стал уютнее, да?
— Он стал похож на дом, — ответил Курт, — на дом, в котором живут. Правда, не помню я, чтобы в ассортимент услуг, оказываемых домовыми, входила доставка горячих блюд. Но вот есть такая сказка, “Аленький цветочек”, там примерно об этом. Ex nihilo nihil ^[37].
Сказку он пересказал, коротко, что называется, изложил тезисы. И Элис задумалась. Потому что не так уж Курт и промахнулся.
Все из ничего не бывает, это она знала, хоть и не дружила ни с физикой, ни с латынью. Если где-то прибыло — в данном случае, прибыло здесь, в доме Хегелей, — значит, где-то непременно убыло. Кто-то платит. Или будет платить. И кто же?
“Ты моя, и это — неизбежно”. Но нет, постойте, это ведь не означает, что отныне жизнь ее должна принадлежать крылатому призраку детских фантазий? Все сон. Сон наяву. Ночь — это ночь, а день — это совсем другое время. И жизнь — другая.

Район назывался Пренцлауэрберг. И был он застроен неотличимыми друг от друга блочными домами, какие возводились сразу после войны, наверное потому что город нужно было как можно скорее восстановить после разрушительных бомбардировок. А сад назывался Раем Пренцлауэрберга. И одного взгляда на могучие темно-зеленые каштаны, на скамейки в обрамлении кустов сирени и бесконечные тенистые аллеи достаточно было, чтобы понять — рай и есть. Самый настоящий. Жаль, что каштаны уже отцвели.
— Почти все первые этажи уже распроданы под магазины, — сообщил Георг в ответ на вежливое замечание Элис относительно унылости, источаемой, казалось, самими стенами домов, — скоро здесь станет повеселей. Дешевые квартиры скупает молодежь, организуют клубы, в том числе и проамериканские, — он поклонился ей с легкой улыбкой, — слушают вашу музыку, сами играют, всеми силами нарушают общественный порядок. Во дворах расписаны все стены, и уж там-то не скучно. Прогуляйтесь потом, если интересно, только, разумеется, вместе с Куртом.
— Может быть, леди позволит мне быть ее верным рыцарем и защитником? — галантно поинтересовался фон Нарбэ. То есть, вообще-то, Вильгельм. Они — все четверо — сразу договорились называть друг друга по именам, но, глядя на этого подтянутого и невыносимо строгого офицера, Элис приходилось делать усилие, чтобы обратиться к нему вот так, запросто.
А ничего себе у Курта приятели! Кронпринц Георг, и личный пилот Его Высочества капитан Вильгельм фон Нарбэ. Перед титулами, особенно высокими, Элис испытывала почти суеверное почтение. Почему — не знала и сама. Это было, наверное, что-то в крови. Обратная сторона демократии, так говорил отец. Ну а Вильгельм — тут и говорить не о чем, ему даже Георг проигрывал в аристократизме.
Компания, конечно, собралась еще та. Особенно, с учетом того, что ресторанчик, как и район, был не из престижных. Три “белокурые бестии”, причем с двоих: с Курта и Георга можно ваять статуи, как с лучших представителей арийской расы. Вильгельм на фоне этих здоровяков слегка подкачал: и ростом был пониже, и посуше, но компенсировал недостатки внешности ледяным взглядом и чарующе-высокомерной полуулыбкой.
Элис так и подмывало сказать: “Маска, маска, я тебя знаю”. Чего у нее не отнять, так это чутья, и она могла палец отдать за то, что аристократичный пилот не очень уютно чувствует себя в компании человека, с которым его принц, как выяснилось, дружен со школьных лет. Бывает, что тут скажешь. Бывает. Впрочем, внимание фон Нарбэ к ее персоне, его не преувеличенное, искреннее восхищение немножко льстило. За ней никогда еще не ухаживали так ненавязчиво и… рыцарственно, вот!
“Никогда?” — недоверчиво спросила у себя Элис. И уточнила, для себя же: “Люди — никогда”.
И все-таки когда ветви каштанов приглашающе закачались, когда появился в отдалении зеленоволосый юноша, гибкий и большеглазый, в одеждах из листьев и цветов, появился и склонился в поклоне:
— Госпожа, что вся серебро и звезды, снизойдешь ли ты до нас, благословишь ли эту землю?
Элис отвлеклась от разговора с пилотом, тронула за руку Курта:
— Вы почти не ошиблись насчет дриад. Я оставлю вас, господа, — она одарила улыбкой каждого из мужчин. — Курт, когда соберетесь уезжать, просто позовите меня.
И, игнорируя таблички с просьбой не ходить по газонам, отправилась к ожидающему ее фейри.

…— Долго объяснять, — пробормотал Курт на немецком, поймав вопрошающий взгляд фон Нарбэ, — Элис знает, что делает, и поступает так, как считает нужным.
Из уважения к американке, они говорили по-английски, и перейти на родной язык оказалось необыкновенно приятно.
— Ну что, пилот номер один, — хмыкнул Георг, — тогда ты объясни Курту, зачем я позвал тебя с собой. А то он ведь деликатный, сам спросить постесняется.
— Пилот номер один — мой батюшка, — напомнил Вильгельм, — личный пилот Его Величества кайзера.
— И, если не ошибаюсь, именно ваш отец вывез Его Величество в СССР, — вспомнил Курт, — а также Ее Высочество и малолетнего наследника, — он адресовал Георгу преувеличенно почтительный взгляд.
— Не ошибаетесь, — произнес фон Нарбэ чуть теплее.
Курт предполагал, что полностью лед из голоса капитана исчезает, наверное, лишь в беседах с дамами. Да и то не со всеми. Обручальное кольцо на его пальце действовало успокаивающе. Но Элис так улыбалась господину офицеру — Курт, с его помещичьим происхождением, мог рассчитывать на подобную улыбку разве что во сне.
— Вильгельм отчасти еще и телохранитель, — добавил Георг, — в подобных вылазках.
Капитан покосился на него, приподняв бровь, и счел нужным дать разъяснения:
— Когда принц собирается ускользнуть из-под надзора, я непременно ставлю охрану в известность.
— А еще он стреляет, как ковбой, и не брезгует бронежилетом. Собственно, тогда, — Георг непроизвольно потер плечо, вспоминая двухгодичной давности покушение, — я поймал одну пулю из четырех. Остальные три…
— Ваше Высочество, — Курта аж морозом пробрало от этого тона, — то, что покушение вообще состоялось, было исключительно следствием вашего безрассудства, равно как и мой якобы героизм, а потому оставьте воспоминания. Курт, помимо того, что я действительно всегда сопровождаю принца на подобных прогулках, у меня под рукой есть еще и человек, располагающий информацией, касательно ваших владений. Города Ауфбе и… его окрестностей.
Перед последними словами пауза была настолько отчетливой, что Курт с облегчением понял: этот знает. Пусть не все. Пусть, может быть, не скажет ничего нового, но — вот он, еще один человек, знающий о загадках Ауфбе. Знающий хотя бы о том, что эти загадки есть.

Семейство Нарбэ — одно из немногих в Германии, сохранившее не только имя, но и земли, и родовой замок, внушающий уважение своей древностью, с самого начала предпринятой нацистами государственной реконструкции имело наглость не согласиться с новой политикой и новым порядком. Проявив достаточно мудрости, чтобы не выступать против власти открыто, фон Нарбэ предоставили в своем замке убежище тем, кто подвергался опасностям со стороны нового режима. Крепость стала одним из многих в стране перевалочных пунктов, через которые люди, объявленные вне закона, семьи репрессированных и, разумеется, евреи могли покинуть ставшую опасной страну. Целая сеть благоустроенных подземелий, переходов, и разнообразнейшие потайные комнаты и коридоры — все это делало замок Нарбэ идеальным местом как для укрывания беглецов, так и для размещения на его территории небольшого госпиталя, а к госпиталю прилепилась еще и редакция газеты, издаваемой бойцами сопротивления.
Сопротивление было смешное. Газетка — жалкой. Почему отец и дед терпели ее под своей крышей, Вильгельм сейчас затруднился бы объяснить. Да и не важно это, наверное. Важно другое: к этой газетенке, к редакции, состоящей из троих, сумасшедших как помойные крысы, недоучившихся журналистов, прибился за какой-то надобностью пожилой и необыкновенно образованный господин, по имени Исаак Лихтенштейн. Ортодоксальный иудей, наотрез отказывавшийся даже в целях собственной безопасности постричься, или хотя бы сменить свои вызывающие одежды на костюм, более приличествующий его бедственному положению.
— Мы в руках Божьих, — утверждал он на попытки воззвать к здравому смыслу. — Господь дал мне убежище, могу ли я ответить на эту милость черной неблагодарностью?
И однако, несмотря на подобные заявления, Лихтенштейн явно знался с дьяволом.
— Так говорил дед, — пожав плечами, объяснил Вильгельм, — отец не суеверен, так что ему было абсолютно все равно. Ну а дед… не скажу, чтоб был в восторге, но все же гнать Лихтенштейна из замка не спешил, а тот, в свою очередь, сам уходить не собирался.
Для него уже сделали документы, и в любой момент, с любой партией эмигрантов он мог быть переправлен через границу, и тем не менее оставался в Нарбэ. Потому что не хотел оказаться слишком далеко от Ауфбе. Именно там, в никому не ведомом городе, не отмеченном ни на одной карте, был источник его волшебной силы. Или же — место обитания того дьявола, с которым Исаак вступил в сделку.
Потом Германия начала войну. Отец и сын фон Нарбэ отправились служить: можно признавать или не признавать правоту режима, установившегося в твоей стране, но война — это война. И если ты потомственный солдат, ты обязан сражаться на стороне своей родины.
Так, или примерно так, они рассуждали, оставляя дом на попечение женщин.
— Значит, все-таки воевали, — неизвестно зачем уточнил Курт. — За Гитлера?
— За Германию. Ваш отец тоже воевал. Но речь не о них.
Очень может статься, что без помощи Исаака Лихтенштейна рухнула бы вся налаженная в Нарбэ система убежищ. Но черт его знает каким колдовством, старый еврей умудрялся отводить глаза заявлявшимся с обысками гестаповцам; бог весть каким образом отшибало память у слишком много знавших жителей деревни; и умирали от совершенно естественных причин, но в подозрительных количествах, просто как мухи дохли те, кто мог причинить реальный вред хозяевам Нарбэ или людям, скрывающимся в замке.
Дьявол ни при чем, утверждал Лихтенштейн. То, что вы все называете сатаной — северная сторона Бога, и он не Зло, а проявление божественной воли. Все вокруг — это Тора. Есть только духи черного огня на поле белого огня. 22 буквы и 10 совершенств, которыми Адонаи сотворил мир. Зная имена и обладая умением ими оперировать, можно тасовать и буквы мира. Господь дал нам разум для того, чтобы мы им пользовались, а все сущее создал для того, чтобы оно нам служило. И если с помощью Его законов я могу обращаться к силам, созданным для служения, так почему бы, скажите, мне этого не делать?
Как бы там ни было, в сорок втором году, еще до того, как началось массовое отступление гитлеровских войск из СССР, Лихтенштейн, ничуть уже не беспокоящийся ни за свою безопасность, ни, видимо, за окружающих, с позволения хозяек отпраздновал в Нарбэ пышную свадьбу. Оно, может быть, и поздновато было жениться в пятьдесят семь лет на девочке, которой едва исполнилось девятнадцать. Но кто их поймет, евреев?
Юная Маргарита Лихтенштейн, в девичестве Иванова, была родом из Украины, и попала в Нарбэ с партией русских рабов. Опять таки, не обошлось без чуда, потому что выжить, пройти выбраковку и уцелеть она попросту не могла. Ну, невозможно было принять ее за украинку или, хотя бы, цыганку.
— Повезло, — говорила Маргарита, убежденная атеистка, комсомолка и редкая, надо заметить, красавица.
— Повезло, — соглашался Исаак, хмыкая в бороду.

…— Сейчас они живут в Киеве. Старшие Лихтенштейны. А их сын, Эфроим… по-русски Ефрем, да? — он работает в Нарбэ, — неожиданно и без всякого перехода сообщил Вильгельм. — Библиотекарь, архивариус… нечто среднее. И он, в отличие от отца, готов поделиться всем, что знает. Другой вопрос, что ему ни разу не повезло найти благодарных слушателей. Эфроим пишет какие-то… мемуары… — капитан пошевелил длинными пальцами, — не знаю, псевдонаучные труды. Гороскопы, каббала, таро, все эти еврейские штучки. Если вам интересно, он будет только рад поговорить и о наследстве отца, и о собственных изысканиях. Я сам, — на породистом лице изобразилась легкая досада, — по его просьбе провел в предполагаемом районе местонахождения Ауфбе воздушную разведку, сделал аэрофотосъемку, и полученные результаты полностью совпали с тем, что отображено на официальных картах… А так же — на картах не рекомендованных к распространению. Города с таким названием не существует. Однако Георг утверждает, что вы только сейчас оттуда, и, опять таки по утверждениям Георга, вы не склонны к фантазиям. Кроме того, Ауфбе — ваши наследственные владения, а это более чем серьезно.
— Вильгельм, — негромко произнес Георг, — расскажи то, что рассказывал мне. Ты разве не понял еще, что здесь никого не удивишь странностями. Даже твоими.
Странностями?!
Курт сумел не улыбнуться: заподозрить капитана фон Нарбэ в каких бы то ни было “странностях” казалось немыслимым.
— Летать можно по-разному, — неохотно объяснил тот, — объяснять долго. Скажу лишь, что в один из моментов… В состоянии довольно специфическом… Для этого не придумано слов, и доступно подобное умение, наверное, лишь нашей семье… Словом, в один из моментов, мне показалось… Черт бы тебя побрал, Георг!
Он усмехнулся, встретившись взглядом с Куртом.
— Я видел замок, — сказал уже без осторожного сомнения в голосе, — огромный — действительно огромный, уж в замках-то я кое-что понимаю, — черный замок, весь в бликах, словно бы отлитый из непрозрачного стекла. На шпиле центральной башни развевалось знамя с крылатым змеем. Это больше походило на мираж: знамя в полнеба, и замок выше, чем знаменитые небоскребы Чикаго, но в том состоянии, о котором я упомянул, мы видим лишь то, что существует в действительности. Однако, Курт, повторюсь, никакого города там не было. Только замок, и до горизонта — непроглядная тьма. Может быть, лес такого странного, черного цвета. Может быть, густой дым или туман. В любом случае, как я уже говорил, на снимках мы не обнаружили ничего необычного.
— Замок не так велик, — задумчиво проговорил Курт, — собственно, он вообще невелик. Наверное. Я не видел его, но он существует, в этом я вам могу поклясться. Когда можно встретиться с господином Лихтенштейном?
— Когда вам будет угодно. Если желаете, то прямо хоть сегодня. Я доставлю Его Высочество домой, после чего буду полностью в вашем распоряжении.
— Что творится в моем государстве? — патетически вопросил Георг. — А этот твой библиотекарь, он тоже пользуется услугами нечистой силы?
И Курт впервые задумался, не сыграл ли он, сам того не желая, против интересов больших, чем его личные? Возможно, информацию об Ауфбе стоило держать при себе. Во всяком случае, держать подальше от кронпринца. Сделки с дьяволом — занятие заманчивое, особенно, когда дьявол реален и доступен для общения.
Ну, и где же Элис? Прежде чем решать, когда лучше нанести визит в Нарбэ, следует узнать ее планы.

…— Мы не вольны уходить в Лаэр, — говорил Элис ее новый знакомец с красивым именем Гал-Кинниал-ар-Дииллир, что означало Белая-Свеча-в-Листве. Понимая, что для Элис произнести его имя полностью было затруднительным, он сообщил, что можно звать его коротко: Кинниал, — мы — комэйрк, мы только лишь деревья, трава и листья, только то, что ты видишь здесь, госпожа. Мы не странствуем между мирами, да и не нужны нам другие миры, зато у нас есть то, чего лишены высокие духи: мы счастливы каждым прожитым часом. Ты танцевала этой ночью, госпожа, и за это мы все, каждый из нас, благодарны тебе и готовы служить в меру своих сил и, если прикажешь, сверх того.
— Крылатый не приемлет нашей службы, отказывается от наших даров, — вступила в разговор… дриада?… если Кинниал выглядел, как юноша, то она, безусловно, была девушкой. Девой, так сказал бы Невилл.
— Кранн анамха ^[38], — улыбнулся Кинниал, — так мы зовемся. Но если слово “дриада” понятней тебе, пусть будет “дриада”. Ее имя Иаррах Миориилт, Весеннее Чудо.
— Миориилт, госпожа, — темно-зеленые, без намека на зрачок или радужку глаза смотрели в лицо Элис, — ты живешь среди смертных и ты спешишь, как все они, и, как они, любишь быстрые имена. Скажи Сыну Дракона — скажи ты, нас он не станет слушать, нас он не видит, пролетая выше деревьев на своих блистающих крыльях, — скажи, что мы рады служить вам. Вам двоим. Он редко, так редко нисходит к нашей Владычице Талау ^[39], благословенна будь она вовек. Дьерра — вот его возлюбленная, царственная, пламенеющая ярко. И Гио ^[40], мать ураганов, дарит он своей любовью; даже Фарэйх ^[41], нежная и упрямая, ждет его поцелуев, чтобы взметнуться к небу яростными волнами, всесокрушающими и жадными, как ее любовь; и дочь ее, Фиарейн ^[42], делит ложе с Крылатым. И только Талау, томная и неспешная Владычица наша…
“Однако… — Элис перестала слушать, слегка ошеломленная обширными и довольно-таки беспорядочными любовными связями своего принца. — Ничего себе, нравы у них тут!”
— А я при чем? — спросила она, поняла, что перебила взволнованную речь Миориил, хотела извиниться, но дриада покачала головой.
— Я спешу, но все равно выходит слишком долго для тебя, госпожа. Вы танцевали вчера, и мы все, не только кранн анамха, все дорэхэйт внимали вашему танцу с упоением и восторгом. Вы стали нашей жизнью, воздухом и водой, и землей под корнями, солнечным светом, высокими звездами, камнем и пламенем, и ничто не заменит для нас этого танца. Когда Крылатый нисходит к Талау — это любовь, когда он танцует с тобой — это больше любви. Что же будет, когда возляжете вы на брачном ложе! Будь с ним, и мы станем служить вам, и все стихии счастливы будут назвать себя вашими гиолли — слугами. Крылатый не ищет власти, он сам — власть, но мы нуждаемся в нем, а он, наверное, даже не знает об этом.
— Постойте, постойте, — Элис взмахнула рукой, — не так быстро. Пока мы танцевали, что-то случилось, это я поняла. Теперь вы хотите, чтобы Нев… чтобы Эйтлиайн правил вами?
— Мы всегда хотели этого, — произнес Кинниал, — все народы Сумерек, от амсэйр, правящих временами года, до крохотных семей, вроде нашей. Но каждый мечтал, чтобы Сын Дракона правил только их народом, каждый ликовал, когда одаривал он любовью одну из царственных повелительниц, и вдруг явилась ты. Явилась, и стало ясно: принц может осенить своими крыльями весь мир.
“И всех любовниц разом?! — с изумленной яростью подумала Элис. — Или как там быть, с этими царственными повелительницами?”
— Он же правит кем-то, — напомнила она вслух, — у него есть подданные. И вообще, вы ведь светлые, если я правильно помню, а он — темный. Черный принц.
Две пары глаз смотрели на нее. Нет, не две — больше их, как же она не заметила раньше? Похоже, все духи сада собрались вокруг, смотрят и слушают, но не осмеливаются подать голос. Изумление глядело из зеленой тьмы. Непонимание.
— Темный? — повторил Кинниал.
— Черный? — склонила голову Миориил.
— Улк! — вспомнила Элис. — Улк, так его называют.
— Враги зовут его Улк, — согласился Кинниал, — пусть. Ни ему, ни одному из сумеречных племен нет до этого дела. Он правит Полуночью — это правда, но мы не воюем с полуночными народами. Кроме того, они обречены, и, оставаясь с ними, Крылатый лишь отодвигает неизбежное, не в его власти предотвратить их гибель. Ты выполнишь нашу просьбу, госпожа? Прости, если мы были недостаточно почтительны, — никогда еще дорэхэйт не искали себе господина, и мы не знаем, как следует вести такие беседы. И поверь, сегодня мы облечены были доверием всех племен Сумерек, мы говорили с тобой от их имени тоже, нас выбрали, потому что мы существуем только здесь, и ровно столько времени, сколько отпущено нашей Владычице Талау. Мы… — он запнулся, подыскивая слова…
— Мы настоящие, — дополнила Миориил.
— Да? — Элис огляделась. — Да, конечно. Я скажу Крылатому… я попробую. Мне нужно идти, меня ждут. Там.
Пряча улыбку, Миориил склонилась перед ней, приложив к груди тонкую темную руку.
— Я провожу, — сказал Кинниал, — пойдем, госпожа. И не думай, что ты обязана обещать нам что-то, не забывай, если Сын Дракона согласится стать Жемчужным Господином, ты станешь Жемчужной Госпожой, а значит, и принимать решение вы должны вместе. Да или нет — как бы ни сложилось, вы будете правы. А мы согласимся с вашей волей, какой бы она ни была.

Что-то непонятное творилось со временем, и Гиал то жалел, что не послушал совета друга, и не отправил сквозь реку кого-нибудь, кто умел разбираться во множестве временных потоков, то, напротив, хвалил себя за склонность к авантюрам. Время омывало его, как обычно: шелестели рядом прозрачные струи, не касались, не увлекали в себя, за собой, с собой, но выйти куда-нибудь, кроме как обратно в Лаэр не получалось. Ничего не мешало ступить на берег Тварного мира, однако берег раз за разом оказывался не тот.
Могло ли быть так, чтобы течения разных миров слились в один общий поток?
И снова Гиал укорял себя за самостоятельность: чтобы разобраться в происходящем, требовались знания, которых у него — воплощенной мудрости — попросту не было. И снова, глядя на предстающие его взору картины иных земель, понимал, что наблюдать это должен только он. Потому что никто не чувствовал так тонко, никто не умел так глубоко понимать, и никто не сумеет лучше пересказать увиденное Крылатому.
Он видел грозу над бескрайним тропическим лесом, лес пронизан был волшебством и, почему-то, низкопробной, почти человеческой магией. Молнии били в высокий лысый холм, ревели потоки дождя, почти заглушая раскаты грома. Двое любили друг друга там, на холме, в синем, неживом блеске взбесившихся молний…
Нет. Не так. Иное видят открытые глаза Единорога.
Мужчина держит на руках женщину, красивую и испуганную, не помнящую себя от страха, женщину, которая совершила ошибку… она не виновата, она просто… просто богиня. Он целует ее. И, словно в сказке, где лягушка от поцелуя превращается в прекрасную девушку, здесь богиня превращается — в жабу. В жабу — слизь и бородавки — замершую в ладонях того, кто только что целовал ее так властно. Еще мгновение. Еще вспышка, раскат грома. Жабье тельце шмякается об острый камень.
Брызги.
Мужчина поднимает руки, с рычанием вырываются из груди раскаты громового смеха.
Меч. Исполинский клинок, от края до края небосвода. Чудовищное карающее лезвие. Рушится вниз. На покрытый лесом мир. Богиня ошиблась — за ошибки надо платить.
Гиал закрыл глаза, защищаясь от белой вспышки всепоглощающего огня.
А когда открыл снова, блики и крохотные звездочки еще плясали, застя взгляд, несколько мгновений — или часов? Или тысячелетий? Кто скажет, сколько времени протекло, проскользило мимо? — мешали смотреть. Да и на что смотреть? На безжизненную, чистую пустоту?
Потом осталась одна. Звезда? Жемчужина? Искра серебряного света. Она летела сквозь мертвое ничто, и Гиал шел следом. Шел по реке, потому что берега, на который можно выйти, больше не было.
И снова видел он меч. И видел того, кто был мечом и был человеком. И снова вздымался и падал клинок, блещущий как звезды, как звезды прекрасный. Взрывались миры. Не планеты — вселенные гибли под разящими ударами, не оставляя после себя даже пыли.
Гиал не испытывал страха — он вообще не очень умел бояться — но глубокую, безнадежную и беспомощную боль он чувствовал так, словно она зубами грызла его сердце. Можно было уйти — за спиной, совсем близко, был Лаэр, надежный и вечный.
Недостаточно надежный. И вечный лишь до той поры, пока небеса над ним не отразят мучительный блеск меча.
Но серебряная капля летела сквозь пустоту. Капля? Хрупкая бабочка? Хрустальная искра? Гиал шел следом, наблюдая гибнущие миры, закрывая глаза, когда не было сил смотреть, шел сквозь время. И вышел. На берега одного из знакомых миров.
Он не успел обрадоваться. Раньше, чем пришла радость, он понял, что прошел по реке назад, а не вперед. Он в прошлом. И жемчужная вспышка, что звала за собой, теперь — девочка с серыми волосами и ясным взглядом зеленых глаз. Девочка на рыжем скакуне, в чьих жилах текла капля волшебной крови. Сама — волшебство и свет, не помнящая себя, не знающая себя, счастливая обычным человеческим счастьем.
— Элис! — то ли позвал, то ли вздохнул Единорог, отступая от берега. — Вот откуда ты взялась, Жемчужная Госпожа…
Словно в ответ на имя, данное им, впервые им произнесенное вслух, в пустоте межмирья и межвременья возник Эйтлиайн. Величественный и исполненный мощи, такой, каким и подобало ему быть, если б не привязанность к облику простого смертного. Распахнутые крылья осеняли миры от Полудня до Полуночи, две тени падали от принца, танцующей походкой, как по канату, шагающего по границе меж Тьмой и Светом. Он улыбался, искорки плясали в черных глазах. А в ладонях, как птенца, Сын Дракона нес серебряную звездочку.
Она горела, ослепительная и жестокая, горела, — и черными пятнами расползались ожоги по ладоням Крылатого принца. Но он нес свою звезду, яркий огонек, уронить который было нельзя. Никак нельзя.
Почему?
— Кто-то должен погаснуть, — улыбка Крылатого граничит с безумием, — ступай дальше, враг мой, ты видел еще не все.
Не все.
И блеск меча, остановленного на замахе, слепил глаза. Он ждал, меч и человек, ждал, вскинув оружие. А мир внизу — хрупкий и такой живой — был миром Гиала.
Меч ждал. Чего?
Залитый кровью зал, стены и потолок — не камень и не дерево — материал, придуманный и созданный людьми. Сдвинуты к стене столы. Рыжеволосая женщина с застывшими глазами скорчилась в уголке у входа. Чернокожий карлик рядом с ней.
А в центре зала двое мужчин в странной формы доспехах. Молодые мужчины, взгляд которых с каждой секундой стареет на десятилетия. С каждым выстрелом. Один — человек — стреляет в другого, в фейри, за спиной которого медленно наливается светом овал межмирового портала.
Еще одна сказка?
Страшнее любой сказки взгляд фейри. Страшнее его взгляда — его душа. Тьма, чернее самых черных мыслей Эйтлиайна. И свет, ярче самых светлых устремлений Сияющей-в-Небесах. Немыслимый клубок, готовый взорваться ненавистью и болью, но не взрывающийся, лишь сплетающий все туже черные и белые нити, живой, пока жива надежда.
У него глаза Крылатого, черные яркие глаза, пылающие сейчас тем же безумием отчаяния. И у него серые, серебряные, жемчужные волосы Элис. Девушки-звезды. И это он не позволяет мечу опуститься. Пока он жив, мир в безопасности. Но исполин в межмирье ждет, подняв клинок.
Гиал отступал, не решаясь отвести взгляд от явленной ему картины. Он видел, как раскрылся портал. И видел последний выстрел, роковой выстрел, не позволивший загадочному существу уйти в спасительную дверь.
Меч рухнул, неотвратимый и безжалостный. А Гиал метнулся назад, в Лаэр. Значит, вот оно, будущее. Оно есть, здесь Крылатый ошибся. Но мир все же погибнет — и здесь Крылатый полностью прав.

Давно и далеко…
Война не заканчивается. Даже на Земле она не прекращается ни на миг, а уж во всем бесконечном множестве миров войны наслаиваются одна на другую, сливаются в нечто невыразимое даже на языке дивных народов, бесформенное и страшное, густое, как застывшая смола, и пахнущее разлагающейся плотью.
Кто придумал войны?
Дьявол.
Кто заставляет смертных воевать?
Владыка Темных Путей.
Неужели, это по воле Владыки его сына травят, как зверя, по воле Владыки с каждым днем все ближе подбирается к князю смерть?
Михаил не убивал. Больше года прошло с того сладостного и страшного боя, больше года княжич… хотя, какой уж там княжич, когда княжество давно поделено, и подельщики успели перегрызться между собой… больше года он боролся с дьяволом. Так же, как отец безнадежно сражался с людьми, Михаил вел собственную войну с огненным червем, точившим его душу.
Отец давно уже перестал насмешничать. Порой казалось, что во взгляде его мелькает жалость, но нет, конечно, это чувство неведомо никому в семье. Так уж сложилось: те, кто ведет свой род от самого Баэса, не умеют жалеть.
Жалостливая Смерть. Вот уж было бы забавно!
Когда луна становилась полной, жажда убийства иссушала мозг, и в мертвые часы кэйд и динэйх собственное тело выходило из-под контроля, одержимое одним желанием — убить. Тогда княжич уединялся в часовне, упав на колени перед ликом Спасителя, молил о помощи, о поддержке, потому что своих сил уже не хватало.
Молитвы не помогали. И он уходил в Лаэр. Имя Наэйр отделяло его от Творца глухой прозрачной стеной, и равнодушие Бога уже не отдавалось в душе болью, и в угоду Ему черный принц убивал подобных себе, убивал фейри, нечистых, таких же, как он сам. Это не сравнить было с убийством смертных, чтобы утолить мучительную жажду требовалось все больше и больше жертв, и Дикие Охоты принца Наэйра отдавались ужасом в сердцах фейри Полудня. Он не знал жалости, не знал и страха, свита сумеречных духов поднималась в небо вместе с ним, как блистающая молниями буря проносились они над землями Полудня и убивали. Убивали без счета.
Чтобы вернуться потом на Землю, в войну, исход которой был ясен до того, как она началась, и сражаться вместе со смертными.
А война — это не обязательно убийство. И Михаил воевал, зная, что они обречены на поражение. И зная так же, что без его помощи отцу придется намного хуже. Он лечил раненых, он занимался разведкой, он насылал на врага болезни, обрушивал с гор лавины и выводил реки из берегов. Снегопад в июльский полдень или метеоритный дождь в разгар зимы — все, что только разрешал отец. Михаил мог бы больше, но князь ненавидел “чародейство”.
И однажды он спросил. Глубоким вечером, прочитав все донесения, обойдя те войска, что были с ними на этой стоянке, позвал сына к себе, долго, молча цедил вино, а потом спросил:
— Сколько еще осталось?
Впервые за четырнадцать лет обратился к способности княжича провидеть будущее.
— Десять месяцев, — ответил Михаил. — Ты вернешь свой престол, а потом — всё, — и тут же, пока князь не передумал, пока не запретил говорить, продолжил с горячностью: — Тебя убьют предатели, отец, я узнаю их, я скажу кто. Ты только послушай меня, и все обойдется. Убей их раньше, или позволь мне…
— Убить их? — хмыкнул князь.
— Защитить тебя.
— Хорошо, — прозвучало после тяжкого раздумья, — ты укажешь предателей.

— Нет, — сказала Элис, — то есть, да, это все очень интересно, но мне нужно в Ауфбе. Я возьму такси.
— Не говорите ерунды, — ожидаемо возмутился Курт, — с Лихтенштейном я успею повидаться когда угодно.
— Нарбэ четыреста лет простоял, — флегматично подтвердил Вильгельм, — и еще постоит. Несколько часов ничего не решают. Вот телефон, — он протянул Элис и Курту две визитные карточки, — буду рад видеть вас в гостях. Элис, я счастлив, что познакомился с вами.
Элис, в свою очередь, вручила Вильгельму собственную визитку.
Курт сморщил нос и дал понять, что он выше подобных условностей.
С Георгом распрощались без взаимных расшаркиваний. Он тоже наказывал звонить, и у Элис сложилось впечатление, что кронпринц просто рад пообщаться с одноклассником. А повод не так важен — мистика так мистика, пускай. Что-то, наверное, есть в советской школьной системе, когда состав учеников в классе из года в год остается неизменным. Они успевают подружиться. С другой стороны, в нормальной школе, в школе американской, ты можешь обзавестись, куда большим количеством друзей. Ведь не то, что каждый год, а на каждом уроке вокруг новые лица. Да, но на что рассчитывал Курт, чего ожидал от встречи с Георгом, неужели знал, что у того есть необходимая информация?
— Понятия не имел, — как-то расстроено ответил Курт, — я хотел стребовать с него доступ в университет Гумбольдта.
— Доступ? — не поняла Элис. — В университет? — и, прежде чем Курт распахнул перед ней дверцу машины, попросила: — Можно, я поведу?
— Доступ к ЭВМ, — Курт облокотился на крышу и уставился на Элис в задумчивости, — университет Гумбольдта — государственный и уже несколько лет выполняет госзаказ: вводит в память машины разного рода управленческие бумажки, в том числе и сведения обо всех населенных пунктах. Это очень удобно, но, к сожалению, не только для русских шпионов, а потому существует очередь желающих поработать с документами. Большая очередь. Ну, а у Георга есть кое-какие связи… Можно, конечно. Только у меня коробка передач ручная.
— Справлюсь.
Курт молча бросил ей ключи.

Дороги фейри — вот, значит, как это называется.
Элис чувствовала себя, как мячик для пинг-понга, который снова и снова поддают ракеткой. Земля тянет вниз, тянет вниз здравый смысл, но упасть не успеваешь, — вновь и вновь подбрасывает вверх твердая упругая ракетка. Все правильно. Мячик для того и существует, чтобы прыгать. Падают пускай другие. И все-таки, может быть, уже пора вернуться на землю? На затоптанный пол теннисного зала. Память о феерическом ночном приключении могла бы стать сном, если б не платье, если бы не украшения, если бы не заботливая ворчливость бубаха — вполне настоящего бубаха, в котором, не считая крошечного росточка, ровным счетом ничего не было от фейри. От таких фейри, какими их представляют.
Лети, шарик, прыгай. Отличай сны от яви, даже когда явь похожа на сон.
А стоило уехать из Ауфбе, стоило хоть ненадолго перестать чувствовать себя попавшей в заколдованный лес принцессой, как кранн анамха, смотрители в Раю Пренцлауэрберга сбили с толку, запутали, почти заставили ревновать. И кого? Эйтлиайна! Существо, которого, как бы и нет, потому что не может быть. И, главное — к кому? К дождю и ветру? К огню, воде и снегопадам? К женщинам? Нет. Они женщины лишь постольку, поскольку разум Элис относит их к таковым.
И вот сейчас — дороги фейри. Невилл прав, она всегда и везде добиралась быстрее, чем другие. Считала это везением, и вот подумалось: а вдруг он прав? Как обычно, кстати говоря. Почему не проверить?
Как выбираться из Пренцлауэрберга за город, как выехать на нужное шоссе, Элис примерно помнила: она была опытной путешественницей, тем более имея дело с Майклом и вообще с их компанией, водить приходилось чаще всего самой.
— Стоп, — сказал Курт, когда Элис свернула в неширокий проулок, — как это? Что вы такое сделали?
— Поворот направо, — не поняла Элис, — а что такое? Я не заметила запрещающий знак?
— Вы не заметили стену дома, — Курт покачал головой, — ну-ка, сдайте назад, попробуем еще раз.
“Победа” задом выбралась из тесноты переулка.
— Стена, — без удивления произнес Курт, — стена, замечу, шестиэтажного дома. С виду довольно крепкого.
— Не может… — Элис отшатнулась, прижавшись к спинке кресла, — вижу.
Она покосилась на Курта: как он?
И позавидовала. Можно было подумать, что для него езда сквозь стены шестиэтажек — дело самое обыденное. Самой же Элис так не казалось.
— Вы из живой изгороди на меня выскочили, — напомнил Курт, — помните, когда мы познакомились? Мне показалось, что вышли прямо из кустов, как бесплотный дух.
— Там был проход.
— Не было. Сможете снова здесь проехать.
— Сквозь стену? — Элис вздохнула. Грустно призналась: — Смогу.
— Это хорошо, — с удовлетворением пробормотал Курт, — это вам не сказки читать, тут все взаправду.

С ним хорошо было ехать. Даже весело. С видом философским и слегка меланхоличным Курт отмечал все стены, сквозь которые провела Элис его “Победу”, все канавы, над которыми она проехала, как по ровному, кусты и газоны, и изгороди.
Дороги фейри.
— Если отец лишит вас наследства, устраивайтесь водителем к какой-нибудь шишке, горя знать не будете.
— Я лучше замуж выйду, — рассудительно возразила Элис.
Через пятнадцать минут она уже сворачивала к “Дюжине грешников”.
У ворот ее дома, прощаясь, Курт поинтересовался без обычной своей решительности:
— У вас, вообще, много дел сейчас? Я хочу сказать, это надолго, ваши разговоры с Драхеном? Вы ведь из-за него так спешили?
— Скорее, из-за себя. Курт, я пока не могу рассказать… просто не знаю, что рассказывать.
— Да я и не тороплю, — он пожал плечами, — просто, если это не займет весь день, я бы дождался вас, чтобы вечером вместе съездить в Нарбэ. Кто знает, может Лихтенштейн расскажет что-нибудь интересное.
“А что он может рассказать, чего я не знаю?”
Элис не спросила вслух — незачем. Честно говоря, ей хотелось поехать. С Куртом. Куда-нибудь — в Нарбэ, так в Нарбэ, в гости к галантному Вильгельму. И ей хотелось увидеть Невилла. Но тут совсем другое дело. С Куртом было легко, он был свой, хоть и русский, он был непонятный, это правда, но не заставлял все время думать, все время решать новые и новые загадки.
— Не знаю, — проговорила Элис, после паузы, — вы поезжайте без меня. Приглашение в кино остается в силе?
— Не вопрос!
— Замечательно. Когда вернетесь, заходите в гости. Может быть, у меня будет, что рассказать.
— Вы только не забывайте оставлять бубаху на ночь тарелку с кашей.
— И с маслом, — серьезно кивнула Элис, — я знаю.

…Ей хотелось увидеть Невилла. И это было совсем другое дело. С ним тоже было легко, с эльфийским принцем, ее эльфийским принцем, но эта легкость была, наверное, сродни наркотическому опьянению. С чем еще можно сравнить волшебство, ставшее реальностью? Обыденность, до краев наполненную чудесами? Другой мир, иной, по какому-то невероятному и счастливому стечению обстоятельств Элис получила на него права. И там было можно все. У сказки должны быть законы, но пока что ни с одним из них не довелось вступить в противоречие, а значит, законов, как бы и не было.
Но нет, не так, и не в этом даже дело. Если Курт не заставлял думать, то с Невиллом думать приходилось непрерывно. Любое его слово рождало вопросы, а его ответы можно было понять только сердцем. И думать, думать, думать, переводя то, что приемлешь душой, на язык слов и знаков. А иначе нельзя. Иначе — примешь до конца, и, кто знает, вдруг не сможешь вернуться к людям. Она ведь сумасшедшая, что бы ни говорил по этому поводу Курт. Она болела, и ее лечили — значит, было от чего лечить. И для нее вера в сказку — как пропасть, один неосторожный шаг и ты летишь. Вниз.
Все прошедшие дни, Элис то рвалась в этот смертельный полет, то, застыв на краю, пугалась и пятилась. Вот и сейчас она обрадовалась Камышинке, вышедшей навстречу из-за деревьев, но когда запрыгнула в седло, сердце сжалось при мысли о том, что лошадь под ней — никакая не лошадь. Что ее вообще нет на самом деле, мышастой кобылки с длинной прохладной гривой.
Ах, как хорошо получалось у Курта развеивать такие сомнения.
И как хорошо, что рядом с Невиллом, сомневаться не приходится ни в чем.

Эйтлиайн
Госпожа Лейбкосунг с утра выставила меня из дома, наказав без мужчины не возвращаться. Вопрос, где же я возьму ей мужчину посреди дикого леса, она оставила без внимания, как это и свойственно женской породе. Особенно кошачьим.
— Нет, милая, извини, — сказал я ей, — ты уже не в том возрасте, чтобы позволить себе детишек.
Велел подать коня и уехал к чертовой матери.
Считается, что в моем замке звуконепроницаемые стены и когтенепроницаемые двери, и это действительно так, беда лишь в том, что когда кошке приспичит, она вопит и царапается так, что и силовые щиты не спасают.
Ничего. Через неделю успокоится. Последние пять лет мы так и живем: раз в полгода я становлюсь в собственном доме гостем, забегаю только отоспаться на закате и на рассвете, и много времени посвящаю прогулкам на свежем воздухе. Я не ветеринар, но даже я знаю, что любовные утехи госпоже Лейбкосунг уже противопоказаны. А еще ей не мешало бы вправить мозги, потому что регулярно повторяющиеся обострения кошачьего либидо — следствие отнюдь не физиологической, а, скорее, психологической потребности. Проще говоря, старость не радость, психика уже не та, характер же остался девичьим. Лечить вот некому. Домовых в моем замке, разумеется, нет, функции прислуги выполняет нежить, а зомби, пусть и высококультурные, лечить кого бы то ни было, увы, не способны.
Ветеринары советуют молоко с валерьянкой. Я пробовал, — нет, не помогает. Самому, что ли, пить? Может, спать лучше стану.
Лошадь подо мной была обычная, человеческая. Они, вообще-то, боятся нечисти, лошади и собаки — чуют, кто их хозяевам главный враг, но зато и дрессировать их интереснее, чем духов, вроде моего Облака. Лошадей — интереснее. С собаками я дела не имею. Если с духами главная сложность в приручении, то с животными — в том, чтобы заставить их делать то, что кажется им сложным. В общем, отличный способ провести время, когда ищешь проблемы на свою голову. Как будто мне мало Конца Света?!
Камышинка, умница, встретила Элис сама, мне оставалось только ждать. Вот интересно, почему моя серебряная леди так настойчиво отказывается от приглашения в гости? Что-то чует? Подозревает? Наверное, да. Наверное. Ведь в первый день, появившись в воротах замка, она едва не перешла границу. Не хватило буквально полшага. И назавтра — снова. Если бы птицы не расшумелись так не вовремя, позабыв о том, кто тут главный, поддавшись разлагающему влиянию Гиала, Элис наверняка вошла бы во двор. И попалась. И не пришлось бы мне тратить время и слова, чтобы взять то, что хочется.
Это была бы потеря. Большая потеря. Теперь я знаю, что Элис нужна мне свободной. Теперь я знаю, что Элис нужна мне. Какое странное и неожиданное чувство. Право же, есть в этом нечто сентиментальное. Или правильнее сказать — романтичное? Я даже перестал следить за ней. Ну, по крайней мере, часть дня. До того момента, как она вывела машину на волшебный путь. Даже Улк иногда способен на истинное благородство. Да.
И вот она едет сюда, через холм, мимо замка, вниз. Она взволнована, она всегда волнуется перед встречей, подумать только, какой она все-таки еще ребенок, моя Жемчужная Госпожа. В прежние времена люди взрослели раньше, особенно женщины.
Нет, невозможно больше ждать!

…Гнедой жеребец вылетел на тропинку крупной рысью, фыркнул и изогнул шею, скрежеща зубами по трензелю, когда натянулись поводья.
— Я хотел царственно тебя дождаться, — признался Невилл, спрыгнув на землю, — но ты не спешишь.
Он снял ее с седла и не сразу отпустил:
— Что такое? Кто, кроме меня, смеет загадывать тебе загадки?
— А на это нужно разрешение? — положив ладони на грудь принца, Элис думала отстраниться, но вместо этого подняла голову, заглядывая ему в глаза. — Или у тебя монополия на выдачу информации?
— Я надеялся, что так. Пойдем, — он разомкнул руки, — прогуляемся пешком. Сегодня тепло и лес весь пропах солнцем, а я еще ни разу не дарил тебе цветов, хотя сделать это мечтаю уже четвертый день.
— Но мы четвертый день как знакомы!
— Вот именно. Спрашивай. И рассказывай. Кто говорил с тобой? Или злобные слуги Полудня прокрались в мои земли, чтобы обмануть тебя, напугать и обидеть?
— Вот об этом я и хотела спросить, — улыбнулась Элис, — что такое Полдень, Полночь и… дорэхэйт. И как же быть со Светом и Тьмой?
— Читай, с Добром и Злом, — подхватил Невилл, снимая потек смолы с коры ближайшей сосны, — все просто, ведь я говорил тебе нынче ночью, что мое имя — Улк, и я — Владыка Полуночи. Я — Зло. Полночь — Зло. Полдень — Добро и радость, мир и любовь, и великая мудрость, чтоб им лопнуть от самодовольства. Впрочем, нет, увы, гордыня и зазнайство — это тоже по моей части.
Он поглядел на Элис искоса, улыбнулся:
— А ты все не веришь. Пропускаешь мимо ушей, как это свойственно человеческой природе, и вообще женщинам. Мы назвались когда-то Полуночью и Полуднем, но с тем же успехом, с тем же смыслом в словах, могли называть себя народами верха и низа, или, скажем, горячего и холодного, мужчин и женщин, если уж на то пошло, поскольку большинству фейри все равно, какого они пола. Возьми любые противоположности и — пожалуйста, ярлычки готовы. Кто из нас плох, а кто хорош судить нельзя, потому что мы равно необходимы, свет нельзя увидеть без тени, жизнь не познать без смерти, Добра — без Зла, и прочая, и прочая. Прописные истины, давно набившие оскомину. Есть зверь Единорог — воплощенные мудрость, красота и терпение. Это Полдень. Есть Сияющая-в-Небесах. Сияет, как ты сама понимаешь. В небесах. Она — свет. Вообще. Любой и во всех смыслах. И это тоже Полдень. Есть Светлая Ярость — это праведный гнев, справедливая война, возмездие за жестокость и ложь, за некрасивое поведение и неоправданные убийства… И это тоже Полдень. Этакая триада, с Сияющей-в-Небесах на вершине треугольника. Они очень разные, как видишь, и все они — одна сторона, и под властью Сияющей, под защитой Светлой Ярости, при молчаливом попустительстве Единорога живет и процветает великое множество племен. Хочешь фокус? — спросил он вдруг, совершенно без перехода.
— Хочу!
Это походило на обмен шпажными уколами. Еще вчера Элис растерялась бы от неожиданности вопроса, а сегодня только задрала нос в ответ на уважительно приподнятую бровь Невилла. Он успел по дороге собрать еще с десяток смоляных дорожек, и скатал их все в яркий, не потерявший прозрачности душистый шарик. Из седельной сумки достал пачку незнакомых Элис сигарет, оторвал у одной фильтр и с силой вдавил вглубь янтарной массы.
— Булочка с начинкой… — пробормотал себе под нос. Огляделся нетерпеливо, и тут же прямо под ногами у них появилась тварь, вроде очень большой крысы, только без хвоста и почему-то в красной турецкой феске:
— Чем могу я послужить, брэнин?
Невилл протянул крысе шарик смолы:
— Отплыви с ним подальше и жди, пока течение вынесет тебя обратно. Помнешь — уничтожу.
— Я счастлив служить брэнину! — крыса обхватила шар розовыми ладошками и исчезла так же, как появилась.
— Феодализм какой-то, — прокомментировала Элис, — сразу вспоминается крепостной строй и право первой ночи.
— С этими? — Невилл скорчил гримасу, взглянув на крысу, которая — словно и не исчезала — вновь мельтешила внизу, отбивая бесчисленные поклоны.
— Все, как ты приказал, брэнин.
— Я доволен. — Принц забрал у него шарик. — Уходи.
И протянул Элис сферу из прозрачного, ярко-желтого янтаря. С сигаретным фильтром внутри:
— Правда, забавно? Покажи кому-нибудь, кто разбирается, и он голову сломает, пытаясь понять, каким чудом этакая пакость попала внутрь янтарного желвака. Я уж не говорю о составе смолы. Сейчас деревья совсем другие, чем в те года.
— Забавно! — янтарь был приятно теплым. — Я слышала: чтобы смола окаменела, нужно несколько миллионов лет.
— Сто десять миллионов в нашем случае. Суть не в этом, а в том, что мы подбрасываем иногда такие вот загадки, заставляем людей и других смертных сходить с ума, размышляя над тем, чего они все равно не поймут. Мы — злые полуночные народы, и шутки у нас дурацкие. Только, Элис, смертные иногда понимают. Понимают то, чего понять не способны, и случается чудо, хорошее или плохое — никогда не скажешь наверняка. И если на тысячу сошедших с ума найдется один, увидевший намек на истину, разве это плохой размен?
— Наверное, нет… не знаю, — она смотрела в глубину желтого шарика, — но говорят, что даже когда дьявол подает кому-то хорошую идею, в конечном итоге это заканчивается плохо.
— Это неправда, — мягко возразил Невилл, — а я — не дьявол, и подданные мои — не легионы демонов. Мы не желаем добра тем, чей разум смущаем, чьи чувства подвергаем испытаниям, чью жизнь ставим под угрозу, но мы заставляем их двигаться, бежать, расти… выживать и меняться. Полдень, напротив, тяготеет к миру и спокойствию, не любит перемен, и точно так же убивает, просто во имя других целей. Видишь ли, смертные не знают, зачем живут. И люди, жители Земли, а в некоторых реальностях и ее окрестностей, ничем в этом смысле от других смертных не отличаются. Не знают для чего они, в чем смысл их появления на свет, чего следует искать, к чему стремиться. Многие вообще сомневаются в том, что в их жизни есть хоть какой-то смысл. А те, кто способен искать, чаще всего приходят к выводу, что любые их действия — буквы в великой книге Создателя, замысленной и написанной давным-давно… Вера — это светильник, озаряющий путь, который ведет к знаниям. Что-то в этом роде. Не могу сказать, что Полдень и Полночь помогают смертным отыскать для себя другое назначение, но мы, по крайней мере, заставляем их сомневаться в том, что книга уже написана.
— И убиваете.
— А как же! Считается, что если хотя бы один смертный переживет наши игры, он все равно будет вмещать в себя мироздание, а если так, то чего их жалеть? — принц легонько тронул Элис за локоть: — Пойдем, мы же хотели прогуляться, — и улыбнулся. — Девочка… ты ждешь, что я сейчас, не сходя с места, объясню тебе, в чем же разница между Добром и Злом, между Тьмой и Светом? Кому же знать, как не мне? А я не знаю, Элис. И даже Владыка Темных Путей, когда он, наконец-то, вновь появится в нашем исстрадавшемся мире, вряд ли будет понимать эту разницу. Видишь ли, та Тьма и тот Свет, о которых я говорю, исходят из одного источника. Мы все — Полдень, Полночь, даже Единорог, — были созданы Тем, кого ты зовешь дьяволом. Говорят, что Белый бог вдохнул душу в первых смертных, ну а наш Создатель дал душу вселенной. И как вселенная состоит из бесконечного множества миров, а миры — из бесконечного множества реальностей, так и душа, вложенная во вселенную — это неисчислимые множества фейри, бессмертных духов, очень часто способных не только думать, но и чувствовать, и у некоторых из нас есть собственные души, что бы ни говорили по этому поводу человеческие сказки.
— У тебя?
— Да.
— А что такое дорэхэйт?
— О, — Невилл покачал головой, — народы Сумерек… Они сами по себе. Они старше нас. И вот им-то действительно нет дела до смертных, если только смертные не начинают мешать. Слышала когда-нибудь о Рюбецале? Или о Той-что-с-Белыми-Руками? Окмены, зыбочники, Древесные Девы и дриады, сальванелы и скогра, пиллигвины и прядильщицы мха — все это дорэхэйт. И хотя водяные рассердившись могут превратить тело смертного в истекающую ядом губку, а гамадриада, если обидеть ее, обязательно попытается разорвать обидчика на куски, в сущности, сумеречные народы дружелюбны, но малообщительны.
Если объяснять просто, Сумерки — это природа и стихии. Ты видела вчера Дьерру, она — огонь. Мы танцевали, и она пылала, и были ураганы и пожары, и взрывались вулканы… а также пороховые погреба и склады боеприпасов, и горели корабли на планетах и в космосе, — это было торжество пламени. Танец огня и ветра — событие нередкое. Но когда ветер и огонь пылают друг к другу страстью… — он поперхнулся, — словом, дорэхэйт — это дорэхэйт. Кто рассказал тебе о них? Да и о нас, если уж на то пошло?
— Зачем им господин? — вместо ответа поинтересовалась Элис. — Зачем вообще нужен господин? По тебе не скажешь, чтобы ты был занят административной работой. У отца всегда очень много дел и он постоянно нужен разным людям, а ты… я хочу сказать… ну, вот сейчас мы гуляем, и ты не разбираешь прошения и жалобы, не издаешь указов, или чем там еще занимаются Владыки, и никто не ходит за тобой с бумагами, срочными телеграммами и не просит ответить на телефонный звонок.
— А я и не Владыка, — напомнил Невилл, — я — принц, оказавшийся на троне. У нас обходятся без бумаг, и никто не смеет беспокоить нас жалобами. Разве что в исключительных случаях. Владыка, Элис, это Сила — воплощенный и персонифицированный источник могущества: Сияющая-в-Небесах — для народов Полудня, Владыка Темных Путей — для Полуночи. Насчет сумеречных же народов существует интересная легенда, она гласит, что и у них когда-нибудь могут появиться господин и госпожа. Жемчужные Господа, так они называются. Рассказывают, что их обязательно должно быть двое. Думаю, эта мысль навеяна тем, что Полуднем и Полуночью правят, соответственно, женщина и мужчина, а Сумерки, они посредине, и затрудняются с выбором. Но это легенды. И, насколько я знаю, никогда, за все время существования нашего мира, — а это, уверяю тебя, очень и очень долго, — у сумеречных племен не было Владык. Да и зачем им может понадобиться источник Силы? Я не понимаю.
— А зачем Дьерра хотела, чтобы ты танцевал с ней?
Кажется, ей удалось изобразить вполне обычный интерес, без капли ревности.
— Чтобы взлететь, — Невилл вздохнул. — Это слишком сложно, Элис, чтобы я мог объяснить. Не потому, что ты не поймешь, а потому что я не умею. Не боишься? — он взял ее за плечи, развернул лицом к себе. — Знать о том, что ты — единственная, не боишься? Не бойся. Просто — знай. Дьерра мечтает, чтобы ветер стал огнем, иногда так случается, и тогда мы принадлежим друг другу полностью, без остатка. Ты понимаешь о чем я, правда? Дьерра не одна, есть и другие, и это ты тоже понимаешь. Их много. А я могу быть ветром и пламенем, водой и землей, и дождем, и небом, и пустотой космоса. Я могу быть тем, чего им не хватает. Иногда это похоже на любовь. Но только с тобой, моя фея, я могу оставаться собой. И только тебе ничего от меня не нужно. Поэтому забудь, — склонив голову, он смотрел ей в лицо, все он понимал, видел ее насквозь, — забудь о них. Тебе просто нужно время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что не только ты — моя, я тоже — безраздельно твой. Сейчас ты не понимаешь, потом — не поверишь, потом — испугаешься. Но когда-нибудь… Когда-нибудь ты поймешь, поверишь, и перестанешь бояться. И с тобой случится самое важное, что может быть в жизни человека или фейри. И я скажу, что люблю тебя. А ты не задумаешься над тем, что ответить.

Поиск по сайту: