На весах Иова

I

Morituri*. Когда пытаешься взглянуть на все, происхо­дящее вокруг тебя, на то, что теперь, что было давно, на то, что близко, что далеко. Когда вспоминаешь, что тыся­чи, миллионы, биллионы лет пройдут после твоего исчез­новения, что миров бесчисленное множество и что кроме живущих и живших на земле миллиардов чувствующих и мыслящих существ еще где-нибудь живут, волнуются и борются неизвестные нам существа. Когда все это прой­дет пред глазами, кажется, что вместе пришло новое, сов­сем не похожее на обычные постижения, видение. Но, мгновение – и видение пропадает. Вернуть и удержать нет ни сил, ни возможности. И только остается одно сознание: все, чему нас учили и учат, не настоящее. Оно только для нужд дня. А настоящее – далеко: впере­ди, позади. И путь к нему – один, его же никто не из­бегнет.

IV

Философский критерий. Все виды литературы хороши, кроме скучной, говорил Вольтер. Прав ли он? Конечно, прав, никто спорить не станет. Сказать, что литературное произведение скучно, значит признать, что оно никуда не годится. Ну, а как быть с мировоззрениями? Вправе мы отвергнуть предлагаемую нам философскую систему только потому, что она скучна? По-моему, вправе. Не может же быть, чтоб сущностью жизни оказалась скука! Или чтоб истина была скучной. Это ведь самоочевидно. Но отчего же философы в своих спорах в числе прочих, не допускающих сомнений аргументов не пользуются этой самоочевидностью? Особенно после Канта, когда априорными истинами стали называться такие положения, которые считаются необходимыми для достижения известных целей? Да ведь и до Канта все так думали, только не давали себе в том отчета. Явно, что позабыли. Ну, я напомнил и теперь буду ждать благодарности за совсем новую самоочевидную истину. И, главное, выводов, к которым она приведет: выводов совершенно неожиданных.

Х

Сегодня и завтра. Человеку трудно ждать. Он так устро­ен, что настоящее ему всегда кажется более важным и не­сомненным, чем будущее. Через год – что еще будет, а сейчас нужно есть, пить, спать и обладать душевным по­коем, без которого кусок в горло не полезет и никогда не заснешь. Но ведь будущее – это то же настоящее! Даже прошедшее во многих отношениях есть настоящее. Про­шлая обида так же жжет, как и настоящая: иной раз вос­поминания детства отравляют нам существование не меньше, чем события сегодняшнего дня. А будущее – оно ведь возьмет нас в свои руки прежде, чем мы успеем оглянуться! Но напоминания не помогают. Человек, не­смотря на свой разум, есть существо, находящееся во вла­сти мгновения. И его философия, даже тогда, когда он стремится на все глядеть sub specie aeternitatis[17], есть обыч­но философия sub specie temporis[18], даже философия те­кущего часа. Оттого люди так мало считаются со сме­ртью – точно ее совсем бы и не было. Когда человек ду­мает о смертном часе – как меняются его масшта­бы и оценки! Но смерть – в будущем, которого не будет, так чувствует каждый. И вот приходится напоминать не только толпе, но и философам, что смерть в будущем, которое будет, наверное будет. И еще о многом таком приходится напоминать философам, которые знают столько ненужного и забыли либо никогда не знали то­го, что нужнее всего. И когда об этом напоминаешь, кажешься всего более непонятным и даже парадоксальным.

XI

Идеальное и материальное. Чем держится наш мир? Ма­терией, говорит очевидность. И те, которые хотят вы­рваться из власти видимости, всегда спорят с материали­стами. В общем, спорят удачно: материализм разбит вдре­безги и считается философией тупиц и невежд. Но – ма­териализм разбит, а внешний мир по-прежнему властвует над людьми. По-прежнему человек, лишенный крова и пищи, погибает, по-прежнему цикута сильнее мудро­сти, грубый солдат уничтожает и Архимеда и чертежи его. Слепой, кажется, должен был бы убедиться, что не в материи и материализме дело. Самый страшный враг всего одушевленного – не косная материя, которая и в са­мом деле, как учили древние и как учат сейчас, либо сов­сем не существует, либо существует потенциально, как нечто призрачное, жалкое, немощное, умоляющее всех о помощи, – самый страшный и беспощадный враг это идеи. С идеями, и только с идеями, нужно бороться тому, кто хочет преодолеть ложь мира. Материя – самая покор­ная сущность. Не только из воска вы можете вылепить ка­кую вздумается фигуру: паросский мрамор уступает, и под резцом Фидия или иного мастера бесформенная глыба превращается в поющего бога. И из стали мы мо­жем выковать, что захотим, чугун переплавить в памят­ник и т. д. В последнее время материя даже отреклась от своего исконного права – тяготеть к земле и парит вместе с человеком под облаками. Не то идеи! Они – не уступа­ют, они не дают человеку вырваться из своей власти. По­пробуйте сказать времени: остановись. Попробуйте сде­лать однажды бывшее – небывшим, вымолить хоть один случай нарушения закономерности явлений, чтоб раз, ска­жем, из пшеничного зерна выросла кокосовая пальма! Или чтоб безобразный Терсит превратился в красавца Ахилла![19] “Нечего и пробовать – ничего не выйдет”, – скажет вам всякий. Но если так – то чего ополчаются на “косную” материю и чего радуются идеям, которые при всей своей “прозрачности” во много раз жестче, грубее, коснее, чем самая мертвая материя? В таком случае, – ска­жут, – что же остается делать тогда философии? Faire bonne mine au mauvais jeu?[20] Так фактически и есть. Философы оправдывают, составляют псалмы и гимны в честь вечного и неизменного идеального порядка – и в этом ви­дят свое призвание и предназначение. Теория знания есть оправдание и возвеличение знания, этика – оправдание добра и т. д. <…> Шли бы, по крайней мере, до конца! Сочиняли бы псалмы и гимны в честь случая. Ведь случай есть то, что сейчас – такое, потом – другое. И если порядок, си­стема законов или идей, управляющих миром, случаен, то можно надеяться, что ему на смену придет что-либо дру­гое – если не абсолютный хаос, в котором все равно воз­можно, то хотя бы не тот порядок, который был до сих пор. И это ведь уже не мало! Может, такой выявится порядок, при котором мудрость и добродетель окажутся сильнее костра и цикуты, и сила этого порядка распро­странится не только на будущее, но и на прошлое, так что выйдет, что Джиордано Бруно сжег костер, что Сократ восторжествовал над Мелитом и Анитом и т. д. Пока идеи “идеализируются”, т. е. воспеваются и прославляют­ся, этого быть не может. Стало быть – прежде всего нуж­но стащить их с неба и поместить на земле, притом не в храме, а на черном дворе. И затем не мешает на время материю пустить на небо: пусть ее позабавится. Кстати, может случиться, что при этом идеи, не желая выносить неприличное соседство, сами разбегутся во все стороны. Все нужно пробовать и меньше всего доверять идеям, особенно идеям вечным и неизменным!

XII

Школа смирения. Всем, а в особенности самоуверенным людям, очень полезно изучать произведения великих фи­лософов. Или, лучше сказать, было бы полезно, если бы люди умели читать книги. Любая “великая философская система”, если долго и пристально в нее всматриваться, может научить человека сознанию нашего ничтожества. Столько спрашивают, и все о таком важном, нужном и значительном, – и ни одного ответа сколько-нибудь удовлетворительного! Притом бесчисленные противоре­чия – на каждом шагу! И однообразие, неспособность сдвинуться с однажды занятой позиции. И это у великих, величайших мыслителей. Что же такое человек и можно ли считать его разум совершенным, божественным? Не вернее ли думать, что наш разум есть только эмбрион, за­родыш чего-то и что нам дано только стремиться, начи­нать – но не кончать? Что не материя, как учили древние, а именно душа существует потенциально, potentia, – a не actu, что каждый из нас есть только некоторая “возмож­ность”, переходящая, но еще не перешедшая в действи­тельность.

XVIII

Quasi una fantasiа [21]. He знаю, чему больше дивиться: добровольной человеческой слепоте или нашей природ­ной робости. Хотя допустимо, что оба эти свойства обусловливают одно другое. Человек не хочет видеть, пото­му что боится. Чего боится? – сам часто не знает опреде­ленно. Самым страшным ему кажется – нарушить “закон”. Все уверены, что есть какие-то законы, от века су­ществующие, и что без этих законов или вне этих зако­нов – гибель. Наше духовное зрение создает себе такие же ограниченные горизонты, как и зрение физическое. Как пугает людей и сейчас изречение Протагора: человек есть мера вещей! И какие усилия сделала человеческая мысль, чтоб убить и Протагора и его учение! Ни пред чем не останавливались, даже, по-видимому, пред заведомой клеветой – и такие люди, как Сократ, Платон, Аристо­тель, которые всей душой любили и прямоту, и правди­вость, и искренно хотели служить одной только истине. Они боялись, что если принять Протагора, то придется стать… ненавистниками разума, т. е. совер­шить над собой духовное самоубийство. То-то и есть, что боялись! А бояться нечего было. Начать с того, что изре­чение Протагора вовсе не обязывает нас ненавидеть или презирать разум. Сам Протагор, как видно из платонов­ских же диалогов, не только не презирал разум, а чтил его – искренно и горячо чтил и любил. Правда, по-види­мому, Протагор не видел в разуме последнего или перво­го начала бытия... Он человека ставил над разумом. Но отсюда до презрения еще бесконечно далеко. Стало быть, Платон и Аристотель совершенно напрасно так встревожились и, быть может, совершили величайшее преступление, скрыв от потомства сущность протагорова учения. Им помогали Аниты и Мелиты – те самые, кото­рые отравили Сократа: ведь книгу Протагора о богах сож­гли! Но Платон и Аристотель сделали худшее, чем Анит и Мелит. Они убили не Протагора самого, они истребили его духовное наследие! Сколько ни бьются теперь истори­ки, мы уже не в силах вырвать из забвения, оживить дух Протагора. Протагор – софист, торговал истиной – вот почти все, что мы о нем знаем. Можно, конечно, догадываться, что “суд истории” был несправедлив, что если софисты и торговали истиной, то у Протагора были на­стоящие, великие философские задачи. Но какие? <…>

“Человек есть мера вещей”. “Каждому утверждению можно противопоставить утверждение противополож­ное” – вот все, что осталось от Протагора, если не счи­тать первых известных, но ничего не говорящих фраз из его книги о богах. Как понять смысл этих изречений? С одной стороны – они нелепы, как доказывали Платон и Аристотель, ибо заключают в себе явное противоречие. Но именно потому, что они так вызывающе, так очевидно не­лепы, мы обязаны предположить, что под ними скрывает­ся иное содержание, чем то, которое им придает вра­ждебно настроенная интерпретация. Правда, более благо­склонная современная критика пытается смягчить бес­смыслицу первого утверждения, истолковывая его в смысле “специфического релятивизма”: не каждый человек в отдельности есть мера вещей, а человек вообще. Такое толкование кажется более приемлемым. Но основ­ное противоречие все же не устраняется, а только глубже загоняется и становится менее видным… Так что ограничи­тельное толкование не отменяет, а только отсрочивает приговор. А Протагор не может ничего привести в свое оправдание: стараниями Платона и Мелита он навсегда лишен возможности защищаться своими словами. Но тем более разжигается наше любопытство, наша любознатель­ность. Боги завистливы, они не хотят открыть смертным тайны бытия. Может быть, они потому и помогли Плато­ну и Аристотелю справиться с Протагором и даже доби­лись столь противоестественного союза их с убийцами Сократа, Анитом и Мелитом, что Протагору открылось больше, чем это, по плану богов, людям знать полагается. <…> И, повторяю, решение богов неизменно. Средства же, которыми они пользуются, самые разнообразные. Они всегда находят людей и среди толпы, и среди из­бранников, которые готовы всеми способами пре­следовать истину. И это им легко удается, так как всякая новая истина с первого взгляда пугает. И затем боги так устроили – только боги и могли такое придумать! – что последняя истина всегда облечена в противоречия абсо­лютно неприемлемые и прямо невыносимые для нашего уха, отпугивающие даже самых смелых последователей. Сколько говорилось и писалось на эту тему, начиная с Ге­раклита и элеатов и кончая Кантом, Гегелем и Шопенгау­эром. Общеизвестный факт, что самые выдающиеся фи­лософские системы “насквозь пропитаны” противоречи­ями – казалось бы, пора к ним привыкнуть и научиться видеть в них “дар богов”, – и все же люди продолжают думать и, верно, всегда будут думать, что противоречие есть что-то незаконно прилепляющееся к нашим пости­жениям, что их нужно преодолевать – а если нельзя преодолеть, то умышленно не замечать. И поразительная вещь: не только философские истины, т. е. истины “о корнях и источниках всего”, всегда при своем первом появлении кажутся противоречащими и очевидности и самим себе – все великие научные постижения сначала представляются людям явно нелепыми. Оттого не раз бы­ло, что открытой истине приходится целые века ждать своего признания. Так случилось с пифагорейским учени­ем о вращении земли. Всякому видно было, что оно лож­но, и человечество больше 1500 лет не принимало этой истины. Даже после Коперника ученым приходилось скрывать новую истину от бдительности защитников тра­диции и здравого смысла. Тоже и Ньютона до сих пор большинство людей игнорирует. И в самом деле, каково человеку, привыкшему “видеть”, что тяжесть, как и не­проницаемость, есть неотъемлемое свойство всех матери­альных вещей, примириться с мыслью, что предметы са­ми по себе не имеют тяжести, что тонкая паутинка и огромный камень в безвоздушном пространстве падают с одинаковой быстротой! Аристотель, как известно, счи­тал такое допущение верхом нелепости. И утверждение Протагора явно противно здравому смыслу. Человек есть мера вещей! Иначе говоря, не объективное бытие опреде­ляет собой наши суждения, а наши суждения определяют собою объективное бытие. Причем, ко всему, надо ду­мать, что Протагор исповедовал не специфический реля­тивизм, а индивидуальный, т. е. полагал, что каждый че­ловек в отдельности меряет, как ему вздумается, вещи, стало быть – сколько людей, столько и истин. Хуже: ис­тин больше, чем людей, ибо один и тот же человек сего­дня думает так, а завтра – иначе. Где же критерий исти­ны, как отличить правду от лжи? И как же жить, если невозможно отличить правду от лжи? Последний вопрос смущает даже новейших защитников Протагора (прагма­тистов), и они стараются доказать, что жить все-таки можно, что при протагоровской точке зрения все же можно отыскать критерий истины и даже очень хорошо обосновать его. Нужно только последовать примеру праг­матистов – ценить одно полезное, и получится критерий, вполне удовлетворяющий самым строгим требованиям. Рассуждения прагматистов напоминают рассуждения ди­карей, не помню уже каких. “На чем держится земля?” – На слоне. – “А слон на чем держится?” – На улит­ке. Пытливость дикаря удовлетворена: на чем-то земля держится, опора есть.

Мысль о том, что земле ни на чем и держаться не нужно, показалась бы дикарю, да и многим европей­цам – бессмысленной, нелепой. Если бы они знали Ари­стотеля, они бы заявили: “это можно сказать, но этого нельзя думать”. Самая идея об увлекающей предмет тя­жести так срослась с интеллектуальным существом чело­века, что ему кажется: откажись он от этой идеи – при­дется отказаться и от мышления. Так же обстоит дело и с протагоровским учением о критерии истины. Человек есть мера вещей! <…> Аристотель гово­рит: такое можно сказать, но так думать нельзя. И все-та­ки Протагор не был ни сумасшедшим, ни обманщиком. Он только, по-видимому, догадался, что маленькая улитка так же не может поддержать большого слона, как боль­шой слон – необъятную землю. И ему пришла в голову смелая и великолепная мысль: да точно ли необходимо поддерживать “истину”, точно ли истина, если ее не под­держать, “упадет”? И ведь в самом деле, может быть, не упадет. Может быть, “всеобщность и необходимость” вов­се не есть “свойство” истины, как тяжесть не есть “свой­ство” тела. В условиях нашего существования тяжесть и в самом деле есть “почти” свойство тела: ни один чело­век никогда еще не мог своими руками поднять вещь, не почувствовавши ее тяжести. И истины никто не видел и не может увидеть, если она не исполнит предваритель­но тех требований, которые к ней предъявляет закон про­тиворечия. Но ведь все вероятности за то, что Протагор в своем изречении имел в виду не эмпирическую, а мета­физическую истину. Истину, как ее в себе носят бессмерт­ные боги. И здесь, на земле, мы уже можем подметить разницу в отношении разных людей к истине. Поясню на примере. В ложу театра вошла королева со своими при­дворными дамами. Королева села, не оборачиваясь. И так как она села, то под ней оказалось кресло. Дамы оберну­лись предварительно и, когда убедились, что кресла подо­двинуты, сели. Королеве, чтоб знать, не нужно оглядываться, справляться. Для нее и “логика” особая: кресло является, потому что она садится. Обыкновенные же лю­ди садятся, когда есть кресло. В этом, быть может, и заключается мысль Протагора. Он, не знаю, видел ли или верил, несмотря на то, что повседневный опыт свидетель­ствует о противоположном, что человеку дано творить истину, что в жилах человека течет королевская кровь. Оглядываться на каждом шагу и спрашивать разрешения у “истины” нужно лишь постольку, поскольку человек принадлежит к эмпирическому миру, в котором и в са­мом деле господствуют законы, нормы, правила – дейст­вительные и воображаемые, где все вещи, даже истины, имеют тяжесть и, если их не поддержать, падают. Чело­век ищет свободы. Он рвется к богам и божественному, хотя он о богах и божественном ничего “не знает” или, если хотите, – потому что ничего не знает. О богах и знать ничего не нужно. Достаточно только слышать, что они зовут к себе, в ту горнюю область, в которой царит свобода, где свободные царствуют. И первый шаг к бо­гам – это готовность преодолеть хотя бы мысленно ту тя­жесть, то тяготение к центру, к почве, к постоянному и устойчивому, с которым люди так сжились, что видят в этом не только свою природу, но и природу всего живо­го. Нет законов над человеком. Все для него: и закон, и суббота. Он мера вещей, он призван законодательство­вать, как неограниченный монарх, и всякому положению вправе противопоставить положение прямо противопо­ложное.

XXX

Познай самого себя. Мы часто слышим: “этот человек се­бя не знает, а я его знаю”. И в самом деле, сплошь и ря­дом человек даже и не пытается сам познавать себя. Дру­гие могут о нем сказать, что он добрый, вспыльчивый, одаренный, умный, смелый, тонкий, находчивый и т. д., а он сам, если бы его спросили, ничего бы о себе не мог сказать. Соответственно этому посторонний наблюдатель вернее предскажет поступки его. Выходит, что другие люди лучше знают человека, чем он сам себя знает, хотя он сам непосредственно видит и чувствует себя, а другим не было дано ни разу заглянуть в его душу. Как же случи­лось, что тот, кто не видел, – знает, а тот, кто видел, все­гда видит, – не знает. Парадокс, бессмыслица – но отри­цать этого никто не может: видевший меньше знает, чем невидевший. Парадокс, по-моему, чрезвычайно, исключительно любопытный. Вдумавшись в него, мы, может быть, узнаем кое-что новое о “сущности” знания. Очевидно – чтобы знать, нужно не видеть, нужно только "су­дить", т. е. выносить приговоры по чисто внешним при­знакам. Оттого-то знание всегда было знанием общего, наверху лежащего, поверхностного, т. е. прикрывающего действительность. На самом деле природа устроила так, что один человек совсем и не замечает, даже не смеет знать другого. Каждый из нас навсегда скрыт от посто­ронних глаз в абсолютно непроницаемой оболочке своего тела. И те, что предсказывают наши поступки, совсем не знают, не могут да и не хотят знать нас. Сказать про чело­века храбрый, умный, благородный и т. д. значит на са­мом деле ничего про него не сказать. Это только значит оценить его, измерить и взвесить его значение по приня­тым с незапамятных времен масштабам, т. е. “судить” его. Когда для нас человек умен или глуп, храбр или труслив, щедр или скуп, он себе самому не представляется ни умным, ни щедрым. Для него, непосредственно себя воспринимающего, все эти категории и масштабы просто не существуют. У него нет категорий для познавания, для знания себя: они ему не нужны. Поскольку он, как космическое и общественное существо, обязан применять их, они его тяготят и даже уродуют. Основная черта каждого человека есть непостоянство, и привилегией непостоянст­ва он больше всего дорожит: непостоянство ведь есть жизнь и свобода. Но для других непостоянство в ближ­нем совершенно невыносимо. И даже для самого челове­ка его непостоянство – самое опасное свойство. Все упражнения, все воспитание “души” сводится к тому, что­бы привить себе твердые навыки, создать себе то, что на­зывается характером. Даже искусство требует школы. Чтоб стать виртуозом, нужно решиться ограничить свои интересы только одной какой-нибудь областью, т. е. вос­питать в себе постоянство. И все люди, волей-неволей, становятся в большей или меньшей мере специалистами, т. е. отказываются от многого, чтобы добиться малого и хоть как-нибудь просуществовать. “Познание себя” сво­дится к тому, чтоб, игнорируя, подавляя в себе все непо­стоянное, свободное, изначально божественное, подчи­нить себя исторически создавшимся правилам и масшта­бам, так что “познай самого себя”, вопреки древним, вовсе не есть заповедь Бога[22]. По заповедям Бога, познавать себя вовсе не нужно, даже и нельзя. Бог, как известно из Библии, запретил первому человеку есть плоды от дерева познания. И когда наши прародители, нарушив заповедь, вкусили запретное яблоко, что с ними, в сущности, стало? Они устыдились наготы своей! Пока они не “позна­ли” – они и не стыдились наготы, они любовались ею, а не “судили” ее. Их бытие не подлежало внешнему суду, они вообще и сами себя не судили, и никто их не судил. И тогда не было наготы, а была красота. Но пришло “по­знай себя” – и начался “суд”. Ясно, что правило “познай самого себя” есть правило человеческое. Смысл его в том, чтоб каждый ценил и мерил себя так, как его ценят и ме­ряют окружающие люди. Т. е. чтоб он не чувствовал себя таким, какой он на самом деле, а рассматривал только свое изображение, как оно отражается на поверхности бытия, т. е. интересовался не своим Ding an sich[23], выража­ясь языком Канта, а только своим “явлением”. И в тече­ние веков общественность добилась своего. Человек, при­нужденный всегда “познавать себя”, т. е. рассматривать только свое изображение, разучился видеть свою “сущ­ность”. Ему уже в себе, как и в других, доступно только явление, только являющееся. И, если бы он захотел те­перь взглянуть на свое действительное я, он бы не посмел отважиться даже себе самому рассказать то, что ему от­крылось: до такой степени его я как Ding an sich оказа­лось бы не похожим на то “являющееся” я, о котором все другие знают так много и о котором он привык “знать” только то, что знают другие. Настоящее его я показалось бы ему и уродливым, и бессмысленным, и безумно страш­ным. Он бросился бы от него к “являющемуся” я, которое даже и пред неправедным и корыстным судом других все же не так беспощадно обличается, как наше действитель­ное я, совершенно ни с чем не сообразное и не похожее ни на что из того, что мы обычно считаем должным и за­конным. И, по-видимому, не только наше знание о своем я, но и всякое знание наше есть знание только являюще­гося. Весь мир для нас только “объект”, который никогда не сливается с субъектом, даже в тех философских воз­зрениях, которые ставили себе главной задачей снять пе­регородку, отделяющую субъект от объекта. Такое “зна­ние”, где познаваемое не является объектом, где есть только субъекты, противно человеческой грешной приро­де. Мы и самое природу “облагородили” – заставили ее смотреть в наши зеркала. И кто знает? Может быть, такое превращение Ding an sich в явление и имеет свой смысл в мировом процессе. Вещь в себе – только “материя”, темное, грубое, косное, и она, как и всякий материал, подлежит обработке и обрабатывается во времени, в ис­тории. И соответственно этому знание вовсе не должно “углубляться” в сущность предмета, и задача метафизики не извлекать до срока на поверхность всего того, что таит­ся в глубине? Субъект должен быть на положении объек­та, пока “не придет срок”, пока он не отшлифуется на­столько, чтобы не было нужно скрываться под покровом чуждых ему “форм”? Нитше[24], к примеру, уже не побоялся вызвать наружу blonde Bestie[25], которую так настойчиво преследовали люди с сотворения мира, – и, может быть, вновь наступит тот день на земле – или не на земле, – ко­гда blonde Bestie перестанет искать тьмы и “стыдиться своей наготы”. Не нужно будет ничего скрывать и пря­тать, как то приходится сейчас делать. Все равно будет подлежать знанию, и знания наши будут не суждения, не судом всех над одним и одного над самим собой, а про­стым, свободным, не осуждающим постижением. “Вещь в себе” предстанет в своем природном виде, и люди забу­дут о том, что когда-то ей разрешалось только “являться” и что самое бытие ее ставилось под сомнение.

XXXVII

Анамнезис. Аристотель утверждает, что требовать дока­зательств всех утверждений есть признак философской невоспитанности[26]. Едва ли с этим можно спорить. Но вот вопрос: кто решает, когда нужно, когда не нужно тре­бовать доказательств? Неподвижность земли когда-то не требовала доказательств: казалась самоочевидной истиной. Закон противоречия сейчас предъявляет притязание на привилегию свободы от доказательств. Аристотель да­же полагает, что закон противоречия и не может быть доказан: можно только показать, что отвергающие его неиз­бежно запутываются в безысходных противоречиях. Ну, а как быть с анамнезисом Платона? Требуются тут доказа­тельства? Что доказать тут ничего нельзя – это факт. Ко­гда человек рождается на свет – это я уже не от Платона узнал, – с неба слетает ангел и прикасается указательным пальцем к его верхней губе, и тогда он сразу забывает все, что знал в прежней жизни. На верхней губе человека и след остается от пальца ангела. Если это действительно так, если ангел нарочно слетает с неба, чтоб человек за­был о своей прежней жизни, – как возможно это дока­зать? Угадать еще можно. Допустимо тоже, что иной раз ангел недостаточно добросовестно выполнит свои обязан­ности, и человек, хоть и забудет подробности своей про­шлой жизни, но по крайней мере сохранит воспомина­ние, что он однажды уже жил какой-то жизнью. И, если у него доказательств не потребуют, у людей будет истина много более важная и значительная, чем закон противо­речия. А если потребуют – истины не будет. Теперь даль­ше: закон противоречия люди отстояли, а анамнезиса от­стоять не могли или не захотели. Но вот какая история вышла с Кантом! Закон противоречия для него оказался помехой. Он сам пишет…, что от догматической дремоты пробудили его не размышления о Боге и т. д. – а замеченные им антиномии разума[27]. Т. е. он спал, как и полагается спать человеку в этой жизни, и не мог пробудиться до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что закон противоречия, вопреки уверениям и уверенности Аристотеля, неприменим даже и в нашей земной жизни. Проснулся, но сейчас опять уснул. Такова уже, видно, судьба человека: пока он живет на земле, он не просыпается настоящим образом. Время от времени жесткое ложе и неудобное положение заста­вляют его шевелиться. И ему кажется, что он проснулся. Но это только ему снится, что он проснулся. С антиноми­ями и без антиномий, с размышлениями о Боге и без раз­мышлений человек не может побороть постоянно одоле­вающей его дремоты. Ждет ли его толчок, который при­ведет его к последнему пробуждению? Этот тол­чок – есть смерть?

Или еще до смерти человеку нужно хоть на мгнове­ние проснуться? По-видимому, нужно – и это бывает то­гда, когда некоторые недоказанные и противоречащие всему нашему “опыту” истины врываются в его сознание и отстаивают занятое ими место с той непреклонной на­стойчивостью, которая исключает всякую возможность спора и борьбы с ними. Тогда люди не спрашивают Ари­стотеля и перестают проверять себя испытанными крите­риями истины. Они просто знают что-то новое, и еще знают, тоже вопреки Аристотелю, что вовсе не то знание есть истинное, которое можно всем передать, которому научить можно. И такое знание, конечно, нужно. Но – не оно самое главное.

XLIX

Sola fide [28]. Платон назвал время подвижным образом вечности. Может, правильнее было бы сказать: вечность есть неподвижный образ времени. Философы всегда счи­тали время своим врагом, и мечта всех метафизи­ков – преодолеть время, в котором, как и в материи, при­нято видеть источник зла. Время пожирает собственных детей, – учат нас, – от него пошло непостоянство, измен­чивость, неустойчивость, от него же и гибель. Обычно из­менчивость и непостоянство ставят в прямую связь с гибе­лью: не было бы изменчивости, не было бы и гибели. И кто хочет бороться с гибелью и смертью, тот стремится преодолеть время и вытекающую из него изменчивость. Правда, одновременно борются и с “материей”, хотя ма­терия – сама косность, то есть прямая противополож­ность изменчивости и непостоянству. Если бы в мире бы­ла одна только материя, все всегда бы равнялось себе, не было бы никаких перемен, а стало быть, и гибели. Но косный материальный мир – это ведь сама смерть! Из такого сопоставления неизменности материи с непостоян­ством форм следовало бы заключить, что время не враг, а союзник живого человека, что оно только и дает надеж­ду на возможность вырваться из власти мертвой мате­рии. И что настоящий враг человека, символ и воплоще­ние смерти, – это вечность, т. е. отсутствие времени. От­того-то материя имеет своим основным предикатом веч­ность и неизменность. Время пришло в мир вместе с че­ловеческой душой, обманувши бдительность вечности, ревниво сторожившей его, и вместе же с душой объявило войну косности. Так что, быть может, и правильно видеть во времени начало всех… [рождений], но связы­вать с временем... [гибель], как это делали древние, никоим образом нельзя. Время создает только возмож­ность перемен и великих превращений. Гибель же не от времени. И если время так могущественно, как это ка­жется эмпирическому сознанию, то с его могуществом должны быть связаны величайшие упования человечества. Вначале была неподвижная вечность и ее сестра – смерть. Когда пришло время, вырвавшееся из оков косности и не­изменности, с ним вместе пришла и жизнь. И с тех пор в мире борются жизнь со смертью. Кто побеждает? Во всяком случае, нет никакого основания утверждать, что побеждает смерть. До сих пор, по крайней мере, смерти не удалось вытеснить из мира жизнь. Иной раз кажется, что смерть и вечность, равно как и материя, сделали уже очень значительные уступки времени, даже поступились своими суверенными правами. Т. е. и вечность, и смерть, и материя из субстанции постепенно превращаются в ак­циденции, из королей, самодержавно предписывающих закон бытию, в сговорчивых, готовых на компромиссы правителей. <…> …Материя больше все­го похожа на призрак, и кажется, что даже в нашем эм­пирическом существовании не она властвует, не она свя­зывает живого человека. Она только служит ему – не знаю, временным или метафизическим его нуждам: мо­жет, и тем и другим. <…>

Науки развиваются, совершенствуются. Положительные знания накопляются и передаются по наследству. Потому каждое последующее поколение ученее предыдущего. Аристо­тель прав – основной признак знания в том, что оно мо­жет передаваться всякому[29]. Но в философии, искусстве, религии дело обстоит совсем иначе. “Знания” философа, художника, пророка не поступают, в качестве предметов постоянного пользования, в человеческий обиход. Для Платона его “анамнезис”, его “идеи”, его “эрос” были зна­нием, самым философским знанием. Но Аристотель уже “опровергал” его: и до сих пор все эти знания можно чер­пать только из сочинений самого Платона, в то время как оправдавшиеся положения древней физики или механи­ки мы находим в любом учебнике, даже без указания на то, кто и когда впервые принес их человечеству. Если го­ворят Пифагорова теорема, Архимедов рычаг или даже законы Ньютона, то только для упрощения и краткости. Иное дело, когда речь идет об идеях Платона, об “еди­ном” Плотина, энтелехии Аристотеля… и даже постулатах Канта. Тут творец значит столько же, сколько и сотворенное им. Совершенно так же, как Фидия или Праксителя, Леонардо да Винчи или Рафаэля, Софокла или Шекспира нельзя описать или рас­сказать своими словами, а нужно самому увидеть или про­честь. Я уже не говорю о псалмах, книгах пророков, апо­стольских посланиях: кто их не читал, а знает только со слов других, не подозревает даже того, что они говорили. Правда, и читавшие часто не подозревают и не прозрева­ют их. Вернее всего, что мы не можем никак проникнуть в отдаленное прошлое. И чем прошлое более глубокое, тем труднее воспроизвести его при помощи обычных исторических методов. Не следует обманывать себя и пре­увеличенно доверять нашей способности читать по остав­шимся материальным следам историю Земли, жизни, лю­дей, народов. Все данные думать, что мы читаем плохо, очень плохо, и что плохое чтение принесло нам немалый запас ложных идей и знаний. Мы всегда “читаем”, исходя из предположения, что под солнцем не бывает и не мо­жет быть ничего нового. Предположение, по-видимому, совершенно неверное и ни на чем не основанное: под солнцем бывает новое, но у нас нет глаз, чтобы разглядеть его, – мы умеем видеть только старое. Такое новое, к примеру, сказание Библии о грехопадении Адама. Если мы отнесемся к нему, как полагается историкам, то есть людям, ищущим естественной связи явлений и a priori уверенным, что в глубине веков они не найдут ничего та­кого, чего нет и в наше время, то мы будем принуждены либо ложно истолковать его, либо признать его поздней­шей, даже очень поздней интерполяцией. Последнее предположение нелепо. Сказание о грехопадении так тес­но сплетено со всем библейским повествованием, что придется всю книгу Бытия, а за ней и остальные книги Библии отнести к ближайшей нам эпохе. Но как быть то­гда? Как объяснить естественно, что маленький, невежест­венный, бродячий народец мог додуматься до мысли, что величайшим грехом, изуродовавшим человеческую при­роду и повлекшим за собою изгнание человека из рая и все последствия этого изгнания – нашу тяжелую, мучи­тельную жизнь с работой в поте лица, с болезнями, сме­ртью и т. п., что величайшим грехом наших праотцов бы­ло “доверие к разуму”? Что, сорвавши яблоко с дерева познания добра и зла, человек не спас, как бы, казалось, должно было быть, а погубил себя навсегда? Как могла такая мысль, спрашиваю я, прийти в головы первобыт­ным пастухам, которые все свое время и все свои силы должны были отдавать “борьбе за существование”, т. е. заботам о своих коровах и овцах? Какая тонкость и изо­щренность ума, какая культурность нужна для того, чтобы подойти к такому роковому вопросу! И сейчас даже уче­нейшие люди отмахиваются от таких мучительных про­блем, чувствуя, что не только разрешить, но даже постичь их во всей их глубине и сложности человеку не дано или почти не дано. Можно сказать больше: несмотря на то, что Библия в течение веков была настольной книгой ев­ропейского человечества и что каждое ее слово считалось священным, наиболее образованные и мыслящие люди не понимали и не понимают сказания о грехопадении. И сейчас никто из нас не понимает, органически неспосо­бен понять кроющейся в нем загадки. Почему дерево по­знания есть дерево смерти, а дерево жизни не дает позна­ния? Ведь весь опыт наш доказывает противоположное. Познание оберегает жизнь, делает для человека – слабо­го, ничем естественно не защищенного животного – воз­можным борьбу с другими опасными для него животны­ми. Познание – источник силы и могущества нашего... Казалось бы, так! И вот мы не понимаем сказания о гре­хопадении – как же могли понять его, да еще “выдумать” невежественные, грубые пастухи? Ясно: не могли они ни понимать, ни выдумать его. Точно так же, как не могли они, конечно, прийти, по оставшимся видимым следам, к заключению, что когда-то был потоп. Легенда о грехопадении была принесена евреям откуда-то извне, досталась им “по наследству” и потом уже передавалась из поколе­ния в поколение. Стало быть, по времени своего происхо­ждения она должна быть отнесена к отдаленнейшему пе­риоду человеческой истории. Но сколько бы ни отодвига­ли в глубь времен создание легенды о роковом дереве, мы все же не облегчаем себе задачи: только усложняем ее. Ведь предки живших в Палестине евреев были еще невежественнее, были совсем первобытными людьми, дикарями. Могли ли они не то что разрешить, но и вообще обдумывать и обсуждать такие проблемы, противоставлять жизнь – познанию... Повторяю, что и сейчас образованнейшие люди “своим умом” не дошли бы до такого противоставления. Когда Нитше принес из своих подзем­ных и надземных странствований “по ту сторону добра и зла”, все были ошеломлены, точно мир никогда об этом ничего не слышал. И это несмотря на то, что он только вновь повторил древнее сказание о росших в раю дере­вьях! И что об этом до того так страстно и вдохновенно рассказывали и пророк Исайя, и опиравшийся на пророка ап. Павел, и даже гремевший на весь мир Лютер, весь смысл учения которого сводился к тому, что человек спа­сается не делами своими, а единой верой – sola fide, и что уповающие на свои добрые дела обречены на вечную смерть. Так вот, если мы, несмотря на то, что и пророки, и апостолы, и философы столько раз возвещали нам эту истину, – не могли и не можем воспринять ее, как могли евреи сами до нее додуматься? Очевидно, не могли. Тоже очевидно, что им не у кого было перенять ее. Откуда же она пришла к ним? И если она пришла к ним “естествен­ным” путем, то почему же мы и теперь не можем разга­дать ее таинственного смысла? Отчего она даже тем, кто считает Библию откровенной книгой, кажется не то что ложной, а лишенной всякого смысла? Не может быть, твердит наш разум, наше все “духовное” существо, чтобы от познания пришла смерть. Ведь это значило бы, что освободиться от смерти можно, только освободившись от познания, потеряв способность отличать добро от зла?! Это было “открыто” нашим отдаленным предкам, они пронесли через тысячелетия открывшуюся им истину; де­сятки, сотни миллионов людей знали и знают то место из священного Писания, где рассказывается о грехопадении, но понимать – никто его не понимает, и еще меньше можем мы уяснить себе, зачем нам была открыта тайна, ко­торую – даже после того, как она была открыта, – никто постичь не может. Богословы, даже такие, как блажен­ный Августин, боялись этой тайны, и вместо того, чтобы читать то, что написано было в Библии, т. е. что человек стал смертным потому, что вкусил плод от дерева познания, читали, что человек стал смертным потому, что ослу­шался Бога. Другие понимали еще более грубо и видели первородный грех в concupiscentia[30], которую будто бы Адам, соблазненный Евой, не умел преодолеть в себе. Но это уже не чтение, а толкования, искусственные и умыш­ленные. Если бы человек ослушался другого приказания Бога – последствия не были бы столь тяжкими и роковы­ми: об этом и сама Библия свидетельствует в дальнейших повествованиях. Все дело было в том, что плод от дерева познания, росшего в саду Эдема наряду с деревом жизни, этот плод таил в себе неизбежную смерть. Бог и преду­предил человека об этом. Но предупреждения не помогли. Подобно тому, как, “съев яблоко и узнав”, что он наг и что наготы нужно стыдиться, человек уже не мог не стыдиться, так, “узнав”, что есть смерть, он уже не мог от смерти спастись. Не Бог его потом “осудил” – Бог только формулировал на словах то, что без него произошло, – человек сам себя погубил. Он поверил змию, что по­знание прибавит ему сил, и стал знающим, но ограничен­ным и смертным существом. И чем больше он “знает”, тем больше он ограничен. Сущность знания в ограничен­ности: таков смысл библейского сказания. Знание есть способность и постоянная готовность оглядывания, огляд­ки, результат боязни, что если не посмотришь, что за то­бой, то станешь жертвой опасного и коварного врага. До грехопадения Адам глядел на Еву и не стыдился – в наго­те человеческой, как и во всем, что было в Эдеме, была только красота. А “стыдное”, дурное, страшное – пришло от познания и вместе с познанием, с его “критериями”, присвоившими себе право суда и осуждения. Непосред­ственное видение не может принести с собою ничего дур­ного, ложного. Познание, создав ложь и зло, потом пыта­ется научить человека, как ему своими силами, своими делами спастись от лжи и зла. Но “познание” и “дела”, ес­ли принять загадочное сказание Библии, – и были источ­никами всего зла на земле. Нужно “спасаться” иным спо­собом, “верой” – как учит ап. Павел, одной верой, то есть напряжением душевным совсем особого рода, имену­емым на нашем языке “дерзновением”. Только забыв “за­коны”, так прочно привязывающие нас к ограниченному бытию, мы можем подняться над человеческими истина­ми и человеческим добром. Чтобы вознестись, нужно по­терять почву под ногами. Конечно, “диалектика” тут не поможет, не поможет и стремление к “вечности”, кото­рую мы будто бы нащупываем “умным сознанием” под переменным временем. Нам нечего бояться изменчиво­сти: самый опасный враг наш – это “самоочевидные исти­ны”. Знаю, что труднее всего человеку, который осужден идти сам не зная куда. По-видимому, такого требования нельзя совсем и предъявлять человеку. Но ведь тут речь и не идет о требовании. Никто не добивается, чтобы все люди всегда пренебрегали очевидностью. Пожалуй, даже наоборот, все всегда должны считаться с очевидностью. Но кое-кто, кое-когда может и не считаться и даже не считается. И тогда начинает казаться, что вечность есть только неподвижный образ времени, что имеющее нача­ло не имеет конца, что библейская философия много глубже и проникновеннее современной философии и да­же – скажу все – что сказание о грехопадении не приду­мано евреями, а досталось им одним из тех способов, о которых вы ничего не узнаете из новейших теорий по­знания...

Шестов Л. На весах Иова // Шестов Л. Соч. в 2-х т. Т. 2. С. 151–152, 155–158, 175–180, 211–214, 222–223, 238–239, 242–246.

[1] Из сказанного, мне кажется, ясно что дело идет не об уступках и компромиссах во внешней борьбе (церковно-политической и национальной), а об устранении внутренней причины этой борьбы чрез духовное примирение…

[2] Н. Бердяев имеет в виду, прежде всего, объективный идеализм Гегеля. – Прим. сост.

[3] См. наст. Хрестоматию. Тему 6 (тексты А. Августина и Ф. Аквинского). – Прим. сост.

[4] Богочеловеческой. – Прим. сост.

[5] Микротеос (от греч. mikros – малый и theos – бог) – букв. малый бог. – Прим. сост.

[6] Букв. большой человек. См. предыд. сноску. – Прим. сост.

[7] Комментарии к приведенному ниже хрестоматийному материалу (вместе с самим материалом) взяты из двухтомника Л. Шестова, на который есть ссылка в конце материала. Комментарии сделаны А.В. Ахутиным и Э. Паткош. – Прим. сост.

[8] …во что верили всегда, везде и все (лат.)…

[9] Caveant consules ne quid res publica detrimenti capiat. – Пусть консулы будут бдительны, чтобы республика не понесла какого-либо урона (лат.). Формула сенатского постановления, означавшая введение чрезвычайного положения с предоставлением консулам диктаторских полномочий…

[10] Зд. Шестов отсылает читателя к соответствующему произведению Канту. – Прим. сост.

[11] "На всякое слово есть и обратное" (гр.). Одна из формул скептиков…

[12] Обвинителями Сократа на процессе были оратор Ликон, богатый афинский владелец кожевенных мастерских Анит и незначительный трагический поэт Мелит… Именно обвинения Мелита и разбирает Сократ тщательнее всего в защитительной речи. Шестов имеет в виду основное убеждение Сократа – Платона, что злой не может повредить доброму. "Разумеется, – говорит [на суде] Сократ, – он может убить или изгнать, или обесчестить. Он или еще кто-нибудь, пожалуй, считают это большим злом, но я не считаю: по-моему, гораздо большее зло то, что он теперь делает, пытаясь несправедливо осудить человека на смерть". Платон. Апол. Сокр. 30d…

[13] Путь превосходства или совершенства (лат.). Один из путей познания атрибутов Бога, признанный католическим богословием, основанный на двух принципах: аналогии и степеней совершенства. "Описать природу Бога значит приписать ему совершенства и, следовательно, дать ему разные имена. Например, назвать его благим, мудрым, всемогущим и т. д. Общий принцип подобного именования базируется на том, что, поскольку Бог есть первичная причина, он должен обладать всеми присущими творению совершенствами в превосходной степени"…

[14] Горe сердцa (выше сердца!) (лат.) – Возглас священника во время Литургии "Горe имеем сердца" в начале евхаристического канона. Источник: Плач Иеремии 3, 41.

[15] Мысленная оговорка, невысказанная оговорка, изменяющая смысл сказанного (лат.)…

[16] Арбитр изящного, законодатель общественных вкусов (лат.)…

* идущие на смерть (лат.) из приветствия римских гладиаторов, обращенного к имп. Клавдию: "Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!"…

[17] под углом вечности (лат.)

[18] с точки зрения временности (лат.)…

[19] Терсит – горбатый, хромоногий, лысый и болтливый воин из войска ахеян, враг Ахилла и Одиссея. См.: Илиада…

[20] делать хорошую мину при плохой игре (фр.)

[21] Вроде фантазии (ит.). Название одной из сонат Л. Бетховена.

[22] "Познай самого себя" - надпись на стене Дельфийского храма Аполлона, одно из изречений "семи мудрецов"…

[23] вещь в себе (нем.)

[24] Ницше Ф. – Прим. сост.

[25] белокурая бестия (нем.)…

[26] "Невоспитанность", "необразованность", "невежество"… сказывается, по Аристотелю, например, в требовании доказательства всего, в том числе и начал доказательства, по определению недоказуемых. См.: Аристотель. Мет. IV, 3 1006а 6.

[27] См. письмо И. Канта Х. Гарве от 21 сентября 1798 г.: "Не исследования бытия Божьего, бессмертия etc. было моей отправной точкой, но антиномии чистого разума. "Мир имеет начало – он не имеет начала" etc. – до четвертой: "Человеку присуща свобода – у него нет никакой свободы, а все в нем природная необходимость". Вот что, прежде всего, пробудило меня от догматического сна и побудило приступить к критике разума как такового, дабы устранить скандал мнимого противоречия разума с самим собой" (Кант И. Трактаты и письма, с. 617). Гарве Христиан (1742–1798), немецкий просветитель и популяризатор философии.

[28] Только верою (лат.).

[29] …Аристотель. Метафизика. I. 1 981b 7: "Признак знатока – способность научить…"

[30] Вожделение (лат.).

Поиск по сайту: