КОЛЮПАНОВСКИЕ ТАЙНЫ

Варенье с привкусом экзотических, диковинных плодов, цвета малахитового.

- Фейхоа?

- Нет.

- Киви?

- Не угадали.

- Сдаюсь.

- Крыжовник. Половинку апельсинчика добавила, для вкуса.

Чаёк с таким вареньем, да беседа сердечная - отра­да для сердца путешественника. Особенно для моего. Потому что я очень долго ждала этой встречи и раду­юсь - не нарадуюсь, что она состоялась. Для меня Та­мара Михайловна Норкина - это длинные узкие кон­верты, подписанные разборчивым и одновременно торопливым почерком. Тульская область, посёлок Заокский... Моя постоянная читательница, скорая на доброе слово. Уже два года переписываюсь с ней, а к встрече подтолкнуло... чудо. Еду в маршрутке, а сзади две женщины громко разговаривают. Одна рассказывает, другая охает: «Ну надо же, ну надо же...»

- А источник, говорят, от всех болезней лечит, там жила придворная дама, Екатерина II её очень ценила, а она ушла от царицы и стала монахиней, хотя сама и княжна была. Источник на том месте, от всех болез­ней лечит. - Надо же...

Я затаила дыхание. Где он, тот источник? Пока раз­думывала - спросить, не спросить, женщины вышли. Раздосадованная, пришла в редакцию. А мне письмо от Тамары Михайловны Норкиной вручают. Чудны дела Твои, Господи! Читаю: «Была я недавно на свя­том источнике, это совсем недалеко от нас, рядом с древним городом Алексиным. Там жила подвижница и прозорливица, блаженная старица Евфросиния, Христа ради юродивая, княжна земская, фрейлина императрицы Екатерины И».

Скор Господь на помощь нам, грешным. Теперь-то уж знаю я адрес святого источника. Пишу Тамаре Ми­хайловне: «Приеду». И вот уже и чаёк с экзотическим вареньем пьём, обсуждаем предстоящую поездку. Завтра с утра в путь.

В храме Свято-Казанского женского монастыря в селе Колюпаново я впервые увидела её икону. Строгий лик, взгляд требовательный, даже жёсткий. В правой руке - крест, в левой - чётки.

Блаженная старица Евфросиния, я пришла к тебе после случайно услышанного разговора в общест­венном транспорте, после подоспевшего вовремя письма дорогой моей читательницы Тамары Михай­ловны. Пришла, наспех собравшись и, по сути, ниче­го не зная о тебе. Примешь ли ты меня, иссуетившуюся и грешную? Взгляд требовательный и даже жёсткий. Я не выдерживаю его.

Ох уж этот институт благородных девиц! Сколько блистательных особ вышло из твоих стен, сколько красавиц твоей «смольной ориентации» стало укра­шением царских дворцов, сколько лёгких ножек твоих выпускниц скользило по желанным паркетам и шелес­том вееров ненавязчиво, да требовательно торило се­бе путь к высотам царского расположения. Княжна Вяземская была одной из них. Закончив Смольный институт, стала фрейлиной при дворе императрицы Екатерины. Много раз скучающая императрица при­зывала к себе молоденькую фрейлину разгонять тоску и развлекать разговорами. А круг её знакомств! Князь Александр Львович Нарышкин, сам Суворов, князь Юрий Владимирович Долгорукий, князь Вяземский. К этой заманчивой жизни шли, эту заманчивую жизнь завоёвывали, к ней стремились, её жаждали. А княж­на Евдокия Вяземская - её оставляет.

История её ухода от блестящих паркетов удиви­тельна. Она бросает свои одежды на берегу большого и глубокого пруда в Царском Селе. Всё. Княжна, купа­ясь в пруду, утонула в нём. Её больше нет. Она вычерк­нута из жизни. Переодевшись в бедное рубище, она идёт странствовать и уже никто никогда не узнает в ней блистательную княжну Вяземскую. Она берёт на себя самый тяжёлый, по нашему разумению, нечело­веческий подвиг - юродства. Презреть всё, стать как бы безумной и этим принести в жертву Господу свой разум, свой интеллект - источник гордыни и тщесла­вия. Распять себя, сравнять с землёй, отдать на всеоб­щее поругание. Таких выпускниц Смольный не знал, да и Россия вообще не знала. Их очень немного. Юро­дивых Христа ради можно по пальцам пересчитать. Женщин в этом списке совсем мало, а уж фрейлин царских...

И пошла по Руси юродивая старица Евфросиния, до­ила коров на скотном дворе одного из Вологодских мо­настырей, в другом монастыре пекла просфоры. А ког­да уже непомерным физическим трудом окончательно распяла свою плоть и готова была к молитвенному под­вигу, пришла в Москву к митрополиту Платону, рас­крыла ему свою тайну. Просила об одном: скрыть её от преследований мира, благословить на дальнейший мо­литвенный подвиг юродства. Митрополит Платон от­сылает её с запиской в Серпуховской Девичий монас­тырь. Но не в самом монастыре поселилась блаженная, а за его оградой, в маленькой убогой хижине. Было у неё много кошек и собак. С собаками она и спала на голом полу, а если кто начинал её ругать - с собаками, на полу, как так можно, она отвечала коротко: «Я хуже собак». На полу стояло корыто. Старица стучала в ко­рыто палкой и все собаки и кошки сбегались к нему.

«Кушайте, кушайте, дорогие мои!» - ласково приго­варивала блаженная.

Одевалась Евфросиния во власяницу, носила же­лезные вериги, зимой ходила босиком. Голова её бы­ла стрижена, она обматывала её тряпкой, а сверху надевала шапочку. На шее носила железную цепь и большой медный крест. По ночам ходила вокруг мо­настыря и пела псалмы. Собирала разные травки в монастырском бору, давала их больным, пригова­ривая: «Пейте и будьте здоровы». Её знали все в Сер­пухове, любили, но были такие, что гнали. И она уступает гонителям, переселяется в деревню Колюпаново Алексинского уезда к Наталье Алексеевне Протопоповой, владелице деревни. Та души не чает в блаженной старице. Построила ей светлую горни­цу, внутри отштукатурила, деревьев вокруг насадила. Блаженная поместила в этих хоромах... корову. А са­ма облюбовала себе тесную, душную каморку. Моли­лась много, ела мало. Хотя Наталья Алексеевна рас­порядилась кормить её хорошо, всё отдавала своим «сожителям» - кошкам и собакам. Не они питались крохами с её стола, а она - тем, что оставалось от них.

Как не пыталась старица скрыться от людских глаз, а молва быстро нашла её и в Колюпаново. Своим сми­рением, умерщвлением плоти, постоянной молитвой старица достигла высокого духовного совершенства. Этим даром пользовалась щедро на благо людей. Ис­целяла, предсказывала, предупреждала... Много чудес на счету блаженной старицы Евфросинии. Шли к ней не только из Алексина и Серпухова, а отовсюду. Вери­ли её предсказаниям, надеялись на её исцеления. Она любила уходить за версту от Колюпаново, в уединён­ное красивое место близ Оки, молилась подальше от людских глаз. Здесь же выкопала колодец. Купалась в нём зимой и летом. Многие видели, как шла она зи­мой от источника с непокрытой головой, босая и ра­достная, приговаривая: «Берите воду из моего колод­ца и будете здоровы».

Умерла блаженная Евфросиния тихо и легко. Так, как умирают великие подвижники. Произошло это 3 июля 1855 года. Было ей сто двадцать лет. Во время погребения старицы произошло чудо, о котором гово­рили в окрестностях Алексина много, с трепетом и удивлением. И потомству передавали, чтобы не поросло забвением. Благодетельница старицы Наталья Алексе­евна Протопопова тяжко болела, уже много лет не ходила и её принесли на панихиду по усопшей Евфросинии в кресле. Вдруг во время Херувимской песни боль­ная закричала: «Вы ничего не видите! Мать Евфросиния встала из гроба и идёт исцелить меня». Больная, к изум­лению всех, встала с кресла, и пошла к гробу блаженной старицы. Склоняется над гробом, берёт руку покойной: «Благодарю тебя, мать святая, что меня исцелила», - и возвратилась на своё место в кресло.

Все стояли потрясённые.

Её могила нынче в самом храме Казанской Божией Матери. Слева от иконостаса под мраморным надгро­бием. Получилось так, что я сначала пришла в храм, а потом уже на источник. Помолилась блаженной Евфросиньюшке: «Благослови искупаться в твоём источни­ке, уж очень морозный сегодня день, страшновато».

Из трёх небольших труб рвётся из-под земли свя­тая вода. Крест над источником, припорошенная над­пись, такая сердечная, такая добрая, что кажется, будто голос блаженной старицы слышишь: «Берите воду из моего источника и будете здоровы». Набира­ем водички и, забыв про мороз, входим в небольшую купальню. Полотенце примёрзло к стене купальни.

Солнце ярко светит и серебрит снег. Господи, благо­слови! Благослови и ты, блаженная старица! На Руси всегда шли к блаженным и просили их помолиться. И мы просим: «Помолись за нас, святая старица, нам без твоих молитв, как и без воды твоей исцеляющей ледяной, не обойтись».

- Я в прошлый раз привезла водички домой да и вы­пила её всю быстро. И компоты стоят в холодильнике, и соков наделала, а вкуснее евфросиньюшкиной во­дички всё равно нет, - поделилась Тамара Михайлов­на Норкина.

Предсказала старица: после её смерти на месте по­гребения будет стоять обитель. Стоит. Свято-Казанс­кий женский монастырь. Пока небольшой, правда. Все­го три монахини и три послушницы подвизаются там. Службы совершаются по выходным и праздникам, ма­тушку, старшую монахиню, которая за настоятельни­цу, зовут... Евфросиния. Матушка Евфросиния верой и правдой служит блаженной старице Евфросинии и рас­сказала мне много удивительных современных историй исцелений по молитвам блаженной старицы.

- Приезжала женщина с пятилетним мальчиком. Когда? Да месяца два назад, не больше. Мальчик-то слепой. Приложился к могилке Евфросинии, мама приложилась, просили, очень просили. Потом на ис­точник я их повела. И - прозрел мальчик! Не отказала Евфросиния. А бесноватые люди, несчастные! И их не забывает святая старица.

Чудеса-то, они здесь, у гроба, постоянно соверша­ются.

Прозревший ребёнок, освободившаяся от одержи­мости женщина... сколько человек утешила и исцели­ла старица, напоив из источника и окатив святой во­дицей. Когда беседовали с матушкой Евфросинией в монастырском храме, подошёл к ней мальчик. В красной курточке, худенький. «Куда поставить свечку за папу? Папа у меня умер». Матушка подхва­тилась, подвела мальчика к могилке блаженной: «По­молись». Потом показала куда свечку поставить. У ис­точника я увидела знакомую красную курточку. Мальчик набирал воду в пластмассовые бутылки - од­ну, две, три...

- Не многовато тебе будет?

- А я с мамой, с сестрами, не один. Знакомимся. Оказывается, семейный детский дом.

У Нины Всеволодовны Першиковой пять своих детей и шесть приёмных. Десять лет уже их семейному дет­скому дому, что в деревне Сенево под Алексиным. Живут, как и все, нелегко, но не унывают, корова есть, поросята, куры. «А уж собаки да коты, это само собой, это для детей обязательно». Недавно умер муж - Виктор. Я вспоминаю, как молился у могилки Евфросиии в храме Петя за своего усопшего папу и становится на душе спокойно. Евфросиния ведь помо­гает страждущим и сейчас. Так разве не поможет большой русской семье, оставшейся без кормильца и без отцовского попечения?

- Мы сюда очень любим приезжать. Вот, водички набрали, в храм зашли, помолились. Хорошо здесь. Покой, благодать. Святое место.

А это что такое? Небольшого роста мужичок чир­кает спичкой, с удовольствием затягивается, это у свя­того-то источника.

- Нельзя здесь курить, - говорю, - источник свя­той, здесь с молитвой надо.

Смотрит непонимающе.

- Вы знаете про святую Евфросинию?

- Да вроде верующая была. Мне-то без разницы, я сюда за водой прихожу. Вода уж больно хороша. Я, как выходной, на санки канистру и к источнику. Кило­метра три до моего дома, не больше.

Да, многие местные жители приходят сюда просто за водой, не зная, что это за родник такой, не ведая ничего об удивительной жизни княжны Вяземской, блаженной Евфросинии. Но и их принимает старица и к ним обращает свои ласковые слова, написанные на плите перед колодцем: «Берите воду из моего колодца и будете здоровы».

А верующие читают здесь, у источника, акафисты, купаются с надеждой и верой, молчат. Тихо постоять у святого источника - это непременно. И попросить в молитве своей уединённой...

О многих чудесах не узнает матушка Евфросиния и не запишет их в свою книгу чудес. Потому что не расскажут о них люди. О них будут знать только двое: молящийся человек и блаженная старица. Гос­подь благословит их тайну, тайну колюпановского источника. Но зато вопиющие чудеса будут переда­ваться по цепочке по всей нашей святой Руси. Маль­чик прозрел, всего два месяца назад, бесноватая исцелилась. Матушка Евфросиния зовёт всех жела­ющих:

- Приезжайте. До Алексина доехать, а там и пеш­ком можно. А если машиной, то через Алексин к сов­хозу Авангард, а там указатель - святой источник.

Её жизнь была беззаботной, благополучной, блиста­тельной. Она променяла её на трудную, подвижничес­кую, не досягаемую для нас жизнь в юродстве Христа ради. Великий подвиг, который не вместить в сердце, не осознать умом. Но - не стало княжны Вяземской и ни­чего не изменилось в придворной жизни. Те же балы, те же интриги, те же блистательные карьеры и унизитель­ные падения. Но - появилась юродивая, жившая в душ­ной, вонючей хижине, спавшая на полу с собаками («я хуже собак»). А ещё, когда говорили, что у неё в хижи­не нестерпимая вонь, она улыбалась и говорила: «Это мне вместо духов, уж больно я духи любила».

Она оставила нам свою непостижимую жизнь, перед которой содрогается сердце и затихает, едва почувство­вав, едва осознав в себе её приоткрывшийся особый смысл. Она оставила свою могилку, к которой можно припасть, и просить, и молиться, и плакать, не таясь и не стыдясь слёз. Она оставила источник, на который зовёт и обещает исцеления. Богатая княжна Вяземская не смогла бы оставить нам такого богатого наследства.

ДЕТСКАЯ ДУША ДЕТСКОГО ДОКТОРА

Они стояли у дверей ещё закрытой амбулатории, тесно прижавшись друг к другу. Женщина с опухшим от слёз лицом и мужчина с напря­жённым, остановившимся взглядом. На руках у муж­чины завёрнутый в байковое одеяло ребёнок, притих­ший, перепуганный.

- Доктор, - женщина бросилась к Сергею Владими­ровичу, - доктор, помогите, беда у нас... - и заплакала.

- Оля, помолчи, я расскажу, - мужчина взял ини­циативу в свои руки. - Вчера вечером всё было нор­мально. Дениска играл, поужинал, заснул быстро. А утром стали будить его в сад, а он на ножки не вста­ёт, падает...

Полиомиелит? Похоже. Доктор ещё звенел амбулаторскими ключами, а уже взвешивал все «за» и «про­тив». По вымытому с вечера коридору - в маленький кабинетик с одним окошком.

- Разверните ребёнка... Так, Денис, говоришь? - сейчас главное расположить его и незаметно ощупать ножки. - Ты, Денис, когда вырастешь, кем решил стать? Так... Что молчишь? Думаешь, я кому-нибудь расскажу? Нет, брат, обещаю, никому ни слова. Та-ак. Хорошо...

- Военным буду, - сказал Дениска, да так бодро, будто и не его принесли сейчас в одеяле.

- Военным - это, конечно, хорошо. Но ведь воен­ные видел, как маршируют - раз-два, раз-два. Так маршировать надо уметь, а ты в одеяле, на папиных руках...

- А я умею маршировать! - почти выкрикнул Де­ниска и вдруг спросил: - Показать?

Мальчик спустил на пол ножки в голубых колгот­ках, легонько спрыгнул с кушетки и... пошёл бравым шагом к стеклянному шкафу с инструментами. Потом резко развернулся, отчеканил несколько шагов обрат­но и, довольный произведённым эффектом, сел на краешек кушетки, где сиротливо распласталось клет­чатое байковое одеяло.

Доктор отвернулся к окну, едва сдерживая смех. Родители ошарашенно смотрели друг на друга и мол­чали. Денис победно восседал на кушетке.

Первым пришёл в себя папа:

- Раз ты будешь военным, пойдём сейчас в магазин, купим тебе подарок.

Дениска встрепенулся:

- Какой?

- Думаю, как будущему военному, хороший ар­мейский ремень тебе не помешает.

Все ушли на своих ногах. Первый сегодняшний паци­ент оказался совершенно здоровым человеком. А то, что он хитренький? Ну, с кем не бывает! Так не хочется иногда вставать на ножки, когда предстоит детский сад, школа, командировка, смена у станка... Он потом целый день вспоминал хитренького мальчика и улыбал­ся. Ведь Дениска-то - его родственная душа. Он тоже хотел быть военным. Вернее, военным врачом, но в во­енно-медицинскую академию поступить не получи­лось, поступил в медицинский институт с единственной целью - отучиться первый курс и перевестись. А тут практика в детском отделении. Четырёхлетняя девочка с гнойным аппендицитом. Белокурые локоны, бескров­ные губки, испарина на маленьком бледном лбу. После операции он сидел на краешке её кровати, молодой, красивый юноша, ещё и не думающий о собственных детях. Сидел и держал в руках её слабую ладошку: сле­дил за пульсом. Девочка дышала неспокойно, локоны разметались по подушке, она с трудом открыла глаза, увидела дядю и вдруг потянулась к нему тоненькими ручками, обхватила за шею, прижалась. Наверное, тог­да и родился в нём детский врач. Я спросила: «Когда?» Он рассказал эту историю. - Наверное, тогда...

Студента Сергея Великородова не оказалось в списках военно-медицинской академии. И в списках выпускников - соответственно. Но наша отечествен­ная медицина ничего от этого не потеряла. Напротив, выиграла. Потому что педиатр, за двенадцать лет вра­чебной практики не привыкший к детскому страда­нию, а принимающий каждого ребёнка, как своего собственного - приобретение несомненное.

Когда он сказал «надо больных детей любить, как собственных», я усомнилась, а возможно ли это вооб­ще. Он, конечно, сказал не о себе, а просто как об эта­лоне врача - так надо. Надо, кто же спорит? Но разве возможно? Собственный ребёнок для каждого из нас особая боль, его беды - рубцы на нашем сердце, к ста­рости-то сердце всё в рубцах. Маленькие детки - ма­ленькие бедки... А насчёт чужих, как своих - это уже некое декларирование, не больше. Но я поторопилась с выводами. Бывает, оказывается, бывает.

Тридцать восемь лет - возраст ли для мужчины? Сергей Владимирович Великородов красив - муже­ственное лицо, подтянутая спортивная фигура. И глаза... В глазах такая боль, что не выдерживаешь взгляда, отводишь в сторону. Глаза напитаны чужой детской болью, как своей. В посёлке Семхоз каждый ребёнок от колясочного грудничка до нескладного подростка, строящего из себя крутого мужчину, про­шёл через великородовские руки. На автомате трени­рованный мозг выдаёт сразу же данные истории бо­лезни.

- Андрей, здравствуй, - и тут же: «1980 год рожде­ния, родовая травма. В 10 лет двусторонняя пневмо­ния». - Да ты никак куришь? Бледный очень... Для те­бя это смерть... Тут недавно хоронили одного, курил, а тоже, как ты в детстве, пневмонию перенёс. В одно­часье сгорели лёгкие...

Пугает. У страха глаза велики. Этих крутых дурале­ев и напугать не грех. Мать всё больше уговорами: «Андрюшенька, не кури, ради меня...» А он мужчина, он по-другому. Иногда специально жёстче, чем пола­гается.

Ходили в прошлое воскресенье с сыном Никитой на баскетбольную встречу. Играл бывший пациент Дима Степанов. Слабенький всегда был, но занялся спор­том, окреп, развился, теперь под два метра, красавец. Сергей Владимирович специально взял сына посмот­реть на красавца Диму. Тоже педагогика - пусть зна­ет, человек много может, если многого захочет. Ники­та уже давно привык, что отца в посёлке знают все от мала до велика. Он привык, что отец часто говорит ему: «Прости, не получается», - когда уже совсем собрались на лыжах или на аттракционы в Сергиев Посад. Когда отца назначили ещё и главврачом амбу­латории, Никита вовсе не обрадовался. Он сразу просчитал: приём больных до ночи плюс ещё всякие заморочки главврача. И так живёт в своей амбулато­рии, а теперь пропишется там, что ли?

Дочка, та постарше, та понимает. Впрочем, как и жена Людмила. Что делать, раз участок у Сергея - даль неоглядная, частные небольшие домики по по­сёлку, как цыплята по лугу. В каждом доме или доч­ка, или сын, или внук, или внучка, или те и другие вместе. А болеют все. Есть, конечно, особые дома. Дома, к которым он прикипел. В его семейном альбо­ме небольшая фотокарточка очаровательного ребён­ка. Девочка капризно надула губы, а сама вот-вот расхохочется. Леночка... Долгожданное, выстрадан­ное дитя. Роды были трудные, девочка родилась сла­бенькая, а тут ещё инфекция, срочно надо переливать кровь. Группа редкая, сбились с ног, и оказалось, что только великородовская кровь может спасти ребён­ка. И потекла по жилам девочки кровь доктора, ста­ла девочка расти и крепнуть, хорошенькая, благоразумненькая хохотушка.

...Утром он уже допивал чай, прикидывал, с чего начнёт свой амбулаторский марафон, как влетел в его квартиру бледный Леночкин отец.

- Скорее! Задыхается...

В чём был - на улицу. Бежал по посёлку, никого не видел, хотя его видели многие, почтительно уступали дорогу, смотрели вслед. Он знал, что может не успеть, он сразу понял, что это такое.

Каждая минута дорога. Дома билась в истерике Леночкина мама, Леночку сводили судороги. Два мок­рых полотенца, массаж...

- Помогите мне!

Но мама не помощница, отец тоже. Зажав волю в кулак, к доктору подошла бабушка. Как долго тянет­ся время. Как быстро оно летит. Пульс не прослуши­вается. Почти...

- Бегом в ванную, несите мокрое полотенце.

Слабый, совсем слабый пульс. Массаж сердца. Ру­ка совсем занемела, он не ощущает её. Крошечный ко­мочек в его больших ладонях. Надо сделать искус­ственное дыхание. Доктор склоняется над девочкой, пытаясь приоткрыть её маленький ротик. Когда она открыла глаза и виновато как-то улыбнулась, он го­тов был засмеяться от счастья, но он от «счастья» -заплакал. Он и сейчас слегка отворачивается и протя­гивает мне Леночкину фотокарточку:

- Красавица, правда? Всё у нас хорошо.

Когда Леночка вырастет, родители обязательно расскажут ей, как доктор Великородов выцарапал её из лап смерти. А когда сама Леночка станет мамой, она расскажет об этом своим детям. И внукам расска­жет. И если кто-то из них вдруг надумает пойти в ме­дицинский, она совсем не удивится: может, это насле­дственное, ведь в её жилах течёт докторская кровь.

Год назад Великородов вздохнул свободно: амбу­латория приобрела наконец старенький автомобиль, и теперь ему не надо бить ноги по поселковым больша­кам. Полгода назад автомобиль украли. Увели прямо из-под окон амбулатории. Говорит об этом как о пре­дательстве.

- Все в посёлке знают, что без транспорта мы как без рук. У всех дети, не дай Бог что случится, бывает, каждая минута дорога. Ведь свои, не чужие позари­лись. Или у них детей нет?

Тогда он закрылся в спальне', долго лежал, смотрел в потолок. Не хотел никого видеть. Жена испугалась:

- Тебя, Сергей, предали. Уходи, без работы не ос­танешься.

Оно так, конечно. Только ведь предали двое-трое, а остальным он нужен. И опять шагает он, «безлошад­ный», по поселковым тропинкам, обходя лужи, поспе­шая по вызову. Купить бы старую какую колымагу, лишь бы колёса, лишь бы не на ногах, но покупка эта в амбулаторном бюджете не значится, а из оклада участкового врача даже на велосипед накопить невоз­можно.

Редчайшее сочетание - детская душа и мужской ха­рактер. Как правило, одно исключает другое, но если уж уживаются вместе два этих качества, то рождают удивительный человеческий тип. Этот тип способен жить в современных условиях, не ломаясь, но и не пе­реступая за черту совести. Редкий тип. Великородов яркий его представитель.

Его жизнь на виду всего посёлка, ничего не остаётся здесь незамеченным. Ни новые джинсы, купленные к именинам, ни мешки под глазами после пережитого предательства. Знают здесь и его историю с квартирой. Долго Великородовы ютились по углам. Дочка подрас­тала, а очередь на жильё вальяжным шагом, не торопясь, продвигалась к прекрасному далёко. Ходил. Напоминал. Обещали. Но вот сдали новый дом, но что-то там не рас­считали, не предусмотрели - в другой раз, в другой раз уж обязательно... Но и другой раз не приблизил их к но­воселью. Опять сдаётся дом. Опять списки не украшает фамилия участкового педиатра. «Всё, решил- уйду!» Хороший друг, который до сих пор помогает, хотя и стал «новым», нарисовал картину достойной жизни, при ко­торой дети будут сыты, жена довольна, а сам он ощутит себя в кои веки кормильцем, главой семьи. Возразить было нечего, тем более сдали дом...

- Я ухожу, - пришёл он к чиновнику в поссовет. -Меня опять обманули с квартирой. Я не мальчик. Как буду смотреть в глаза детям?

Конечно, чиновник знал цену доктору Великородову. Конечно, знал. Он набрал номер, с кем-то мило по­калякал, как бы между прочим, посетовал, что опять остался участковый доктор без жилья и надо что-то придумать...

- Всё, иди за ордером, квартира твоя. И работай, не выдумывай!

Сергей Владимирович не верил своим ушам. Он представил, как торжественно объявит своей жене, что скоро у них новоселье, что у детей будет своя комната, что они купят красивую мебель. Он столько ночей не спал из-за жилья, он столько здоровья угробил в поселковых кабинетах, он столько пере­страдал и переунижался. И вдруг так, походя, под смешки о погоде...

- Нет, — сказал он твёрдо. - Я ухожу.

- Ты сумасшедший, - сказали ему по ту сторону стола.

Ушёл. Подрядился в сотоварищи фотографа. Пла­тили неплохо, но вспоминает об этом как о непосиль­ной ноше.

- Я поддался. Захотелось доказать себе, что могу зарабатывать, если захочу. Но шёл домой, поселковые детки навстречу, а я глаза прячу - стыдно. Сначала взял полставки. Потом вернулся. Врач не имеет права на такие эксперименты. Я до сих пор считаю, что отка­тился далеко назад как врач, потерял форму.

Так считает, пожалуй, один он. Все остальные ду­мают, что такого врача, как в Семхозе, поискать не только в Московской области. Семхозовские дачни­ки, если хоть один раз переступают по случаю порог амбулатории, становятся постоянными пациентами Великородова. К нему едут из Москвы, к нему зво­нят и просят консультаций, к нему с высокими реко­мендациями посылают своих знакомых. Он не отка­зывает никому. Потому что врач. Потому что врач от Бога.

А квартиру он получил совсем недавно. Хорошо, что новому главе администрации не надо было за­прашивать на Великородова характеристику. Он прекрасно знает его, знает цену ему, знает, что Сер­гей Владимирович - талантливый врач, редкий чело­век. Как может, помогает. Новое здание амбулато­рии с его помощью заложили. Великородов уверен: придёт за помощью, от него не отмахнутся. А что ещё надо?

Давно, когда совсем молодым, после института, бросили Великородова на «Скорую помощь», он толь­ко первые три дня ходил растерянным. Потом взял се­бя в руки, раскрутился так, что до сих пор помнят на «скорой» те благословенные времена, когда все жили как одна семья. И когда залётная комиссия уволила диспетчера «скорой», женщину-инвалида, они встали за неё стеной. Сам Сергей лежал тогда в больнице. Он оделся и ушёл из палаты. Искать справедливость. А когда нашёл её, вернулся долечиваться. Правда, его тогда со скандалом выписали за нарушение больнич­ного режима, он не роптал - всё правильно, он бы то­же так... Тогда сосед по палате, пожилой, воевавший, сказал ему:

- Ну, парень, ты даёшь! Смотри, с твоим характе­ром врагами обделён не будешь.

Это нормально, считает Великородов. Враги - это нормально. Для мужчины, который занимается делом, это как шрамы на лице. Разве можно быть всеобщим любимцем? Даже артисты имеют как по­клонников, так и ненавистников. А он врач. Он участковый доктор, его участок соткан из судеб, из имён, из лиц. Даже случается порой так, что вче­рашний враг, прознав в нём человека достойного, становится другом.

Дышащий перегаром верзила жалуется на боли в пояснице. Пришёл за больничным. Сергей Владими­рович пишет в истории болезни «алкогольный синд­ром» и отправляет восвояси. Верзила требует, «а то будет хуже...» Великородов выставляет его из кабине­та. А вечером, когда амбулатория опустела и он сде­лал первые три шага в сторону дома, верзила вырос перед ним:

- Не боишься, доктор, по тёмным улицам-то хо­дить? Смотри, скоро повидаемся...

И повидались. Сергей Владимирович шёл на сроч­ный вызов по уже совсем тёмному посёлку. Был креп­кий мороз, узкая тропочка петляла среди заснежен­ного пустыря. Верзила вырос перед ним, сумрачно посмотрел в глаза и... посторонился. Врач не оболь­щался, знал, сейчас догонит, и надо быть готовым ко всему. Заскрипел сзади снег. Не оглядываться...

- Куда собрался, доктор, в такую темень?

- На вызов. У ребёнка трёхмесячного температура под сорок.

- Куда идти-то?

- Да сам точно не знаю, сказали, в эту сторону, ка­кая-то улица Дзержинского...

- Пойдём, провожу...

Проводил. Подождал на улице. Обратно шли вмес­те. Конечно, не друзья, но уже не враги.

Такие вот они, его будни. Да и праздники такие же. Чем они отличаются от будней?

Он не стал военным врачом, и на его плечах нет по­гон с золотыми звёздами. Но любовь к звёздам не чужда ему, лейтенанту запаса. Он полюбил звёзды, даже пусть одну, случайную утреннюю звёздочку, за­висшую над поселковыми домами и благодарно смот­рящую на него сверху, когда он, уставший, идёт домой из дома, который покинула беда.

СЕРГИЕВ ПОСЛУШНИК

Так трепетали враги, как боялись этого имени - Сергий! Рать отважная врывалась в полчи­ща врагов Отечества, крича громко, до боли в лёгких:

- Сергиев, Сергиев!

Даже, казалось, кони под всадниками с каждым новым криком седока убыстряли галоп, неся Сергиевых послушников к победе, к славе, к смерти. Сергиевы ополченцы устояли и в то Смутное время, покрывшее Россию-матушку чёрным вдовьим плат­ком. Не сдалась Троице-Сергиева Лавра полякам-иноземцам, полтора года отбивала осаду. И позже, когда гнали поляков из Москвы, сладостно было кричать им в спину:

- Сергиев, Сергиев!

Это стало как пароль. Имя игумена земли Русской грозно предупреждало... Даже собственных воров да бандитов, промышлявших по лесным дорогам, отгоня­ли, бывало, этим именем. И случилось монаху Диони­сию возвращаться поздним вечером из Ярославля. Не один шёл, с боярином-попутчиком. Страшно и темно.

- Давай назовёмся Сергиевыми. Если что, так и кричи: Сергиев, Сергиев и молись, - вразумлял Дио­нисий струхнувшего вконец попутчика, - даст Бог, дойдём.

Он-то сам Сергиевым не был, подвизался в другом, Старицком монастыре. Вернее, уже был, сам того не подозревая. Проехали самые опасные, гиблые места, перекрестились. А на повороте широкого большака их догоняют:

- Стойте, кто такие?

- Сергиев я, - поклонился незнакомцу Дионисий.

- Сергиев... - растерялся незнакомец, - что-то я та­ких Сергиевых не знаю, сам я из Лавры, нет у нас та­ких чернецов.

- А ты-то куда, мил человек, из Лавры в столь позд­ний час?

- В Старицкий монастырь, к архимандриту Диони­сию, грамота у меня к нему от Самодержца и патриар­ха, что назначен он к нам в Троице-Сергиеву обитель настоятелем.

- Я и есть Дионисий.

Вот и стал Сергиевым. А был Давидом Зобниновским. В Тверской губернии, в Кашинском уезде было село такое - Зобнино. Скорее всего, оттуда и происхо­дили родители Давида. Впрочем, Давидом не пришлось ему долго быть. Господь распорядился так, что, женив­шись и приняв священнический сан, Давид за шесть лет потерял жену и двух деток и ушёл в монахи, став Дионисием. В Старицкой обители был на послушании каз­начея, а вскоре братия пожелала видеть его в настояте­лях. Удивительным смирением отличался. Один раз зашёл на базар, ходит между рядами, приценивается. Молод был, удивительно красив, ясноглаз. Все на него смотрят, любуются. Да нашёлся один обличитель:

- Ты монах, а по рынкам болтаешься, монашеское ли это дело?

Базарная публика бросилась за инока заступаться. А он поклонился обидчику до земли:

- Спасибо тебе, мил человек, что указал на моё мес­то. Твоя правда, не для монашеских прогулок рыноч­ные ряды. Моё дело в келье сидеть да молиться. Спа­сибо и прости меня, невежду.

Обидчик и сам не рад, хотел догнать монаха, по­просить прощения. Да только тот как сквозь землю провалился.

...Сергиев чернец подошёл к Святым вратам Троиц­кой обители. Сейчас он войдёт в них, чтобы всю свою жизнь, до последнего благословлённого Господом ды­хания служить великому имени игумена земли Рус­ской. Архимандрит Дионисий. В синодиках Троице-Сергиевой Лавры он записан после игумена Иосафа, после смерти которого и был сюда назначен. С чего начал? С трупов, которые собирал по близлежащим дорогам и хоронил по православному чину, как поло­жено. Много было работы. Лихолетьем назовут это время историки. В Москве бесчинствовали поляки. Измученные, затравленные люди бежали лесами в Троице-Сергиеву обитель, где хотели найти защиту и пристанище. На дорогах их грабили и убивали те же поляки. Голодные, больные, израненные люди бук­вально приползали к Троицкому монастырю. Молили о помощи. А многие не добирались. Дионисий благос­ловляет монахов с утра до вечера копать могилы и хо­ронить, хоронить... Летопись сохранила слова собор­ного ключаря Иоанна: «...ходили мы по окрестным слободам и по воле Дионисиевой сосчитали, что в 30 недель погребли более трёх тысяч». Раненых, боль­ных, ослабших везли на телегах в монастырь. Запасы продуктов, лекарств таяли, вот и совсем уже ничего не осталось в монастырских погребах. Квасу не стало, а телеги всё скрипели по монастырскому двору, а лю­ди на телегах стонали и изголодавшимися глазами смотрели на чернецов.

- Что делать, отец архимандрит, нам и самим есть нечего?

Дионисий собирает братию. Он встал перед черне­цами, сам исхудавший, измученный от бессонных но­чей. Когда исповедал и причастил несчастных, он поклонился им, как поклонился тогда на базаре не­знакомому обидчику:

- Братия, - сказал, - во славу Божию и с воды не помрём. Есть у нас немного хлеба и кваса, всё отдать надо, а уж сами как-нибудь...

Промолчала братия монастырская. Потуже затя­нула ремни на подрясниках, испив студёной водицы из колодца, шли они кормить с ложечки деток, стирать спекшиеся от крови повязки, исповедовать умираю­щих, утешать выживших.

А Смутное время текло по Руси разором Москов­ского государства. Дионисий вновь собирает братию. Исхудавшие иноки кружком садятся вокруг архима­ндрита, готовятся внимать, слушать, соглашаться. А он сказал им о том, о чём все они хорошо знали. Чтобы избавить Русь от захватчиков, надлежит наро­ду нашему собраться вместе. По отдельности не побе­дить. А победить надо. Иначе Русь наша святая станет добычей нехристей, какой русский вправе это допус­тить? Что делать? Писать воззвания. Когда? По ночам. Во все уезды рассылать, звать народ: «Объединяйтесь, защищайте родную землю от разора». Поклонились чернецы, принимая благословение архимандрита на сие дело праведное. Ночью, падая от усталости днев­ных подвигов - кормить, мыть, лечить, исповедовать, они зажигали свечу и склонялись над бумагой, стара­тельно выписывая слова составленного архимандри­том Дионисием воззвания: «Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве... Смилуйтесь, сде­лайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь здесь под Москвой войско от скудости не разошлось...»

Троицкие грамоты - именно под таким названием войдут в историю эти писанные голодными монахами при скудном свете свечи небольшие листочки, кото­рые гонцы лаврские поспешно развозили по Руси. И вот уже в далёком от Сергиевой обители Нижнем Новгороде внимательно вчитывается в текст воззва­ния немолодой продавец мяса, простосердечный чело­век. «Ратными людьми и казною помогите...». Мы зна­ем его имя - Козьма Захарович Минин. Именно он читает воззвание к нижегородцам. Пошла по кругу русская шапка - колечко, серёжки, золотой, храни­мый на чёрный день - всё в шапку. Потому что нет чер­нее дня, когда в опасности Родина. Потому что лю­бить её - значит ради неё жертвовать.

Ополченцы шли на Москву. Шли через Троице-Сергиеву обитель. Дионисий встретил их у Святых врат, определил на отдых и благословил на брань. Каждый ополченец подошёл к архимандриту и поце­ловал крест в его руках. Каждый подставил своё об­ветренное в дороге лицо под холодные капли святой воды. Вперёд. На Москву. Умирать? Побеждать? Бог ведает.

Уже пошли, да прилетела весть о княжеском немирии. Князь Пожарский и князь Трубецкой, соединив­шиеся под Москвою, затеяли брань. Архимандрит Дио­нисий пишет им письмо-увещевание. Напоминает им о грехе нелюбви и необходимости примирения, о том, что спросится с каждого, и суд тот лицеприятным не будет. Всё вроде обошлось, да опять искушение. В табо­ре казаков, на которых очень рассчитывали ополченцы, пошла ругань. Одни ни копейки не имеют, другие лопатой гребут золото. Где справедливость? Нет спра­ведливости. Отнять у разбогатевших всё, разделить, разбежаться. Ополченцы лишались серьёзного под­крепления. И Дионисий распахивает двери лаврской ризницы, нагружает подводы расшитыми, в жемчугах облачениями, церковной утварью. Посылает гонцов в казачий табор: «Берите, но Отечества не предавайте, не время сейчас делить добро и злобиться друг на дру­га!» Устыдились. Отвели глаза от гружёных подвод.

- Поезжайте, верните всё на место, - только и ска­зали посыльным.

И вот Москва освобождена от поляков. Юный царь Михаил Романов едет из Костромы в Москву. Цар­ский поезд делает остановку в Троице-Сергиевой оби­тели. Михаил припадает к раке преподобного Сергия Радонежского и подходит под благословение на спа­сённое царство к лаврскому архимандриту. Дионисий благословляет. А проводив царя, возвращается на мо­настырский двор. Оглядывает полуразрушенные сте­ны и башни, кельи без крыш. Понимает, не пришло время отдыха. Придёт ли...

Наверное, именно теперь наступают для Дионисия самые тяжёлые времена. У людей, которых называют сынами Отечества, всегда свой, неповторимый путь. Им не суждено учиться на чужих искушениях, на них щедро сыплются свои. Дионисия оклеветали. Да-да, оклеветали свои же, лаврские чернецы. Что делать? Чёрные подрясники не спасают от человеческих сла­бостей, если человек сам не прикладывает усилий к спасению. Царь Михаил Федорович, зная, что лаврский архимандрит и учён, и благочестив, пору­чил ему сделать исправления в богослужебных кни­гах. Книги переписывали от руки, и ошибок в них вкрадывалось множество. Видимо, какую-то ошибку допустил при работе и Дионисий. Завистливые братья, один Лонгин, другой Филарет, решили, что их час настал. Они сообщили на Собор, что архиман­дрит - еретик и молчать больше они не могут. Собор отреагировал быстро. Дионисия лишили сана и зато­чили. Заточили в Московский Новоспасский монас­тырь. Если бы только заточили! Над достойным чело­веком издевались самыми изощрёнными способами. Его морили голодом, томили в дыму бани, заставля­ли класть по тысяче поклонов в день. Тысяча покло­нов! Какая спина выдержит эту нечеловеческую на­грузку? Что делает Дионисий? Дионисий сие послу­шание принимает со смирением и от себя добавляет... ещё тысячу поклонов.

Верный сын Отечества, отдавший лучшие годы его спасению, не жалевший сил, здоровья, жизни «за всё хорошее», стал узником, над которым издевались все, кому не лень. Как можно пережить этот удар? Как можно не сломаться, не дрогнуть, не разувериться? Своими силами нельзя, Божиими - можно. И именно Божьи силы черпал несчастный узник в утомительных поклонах и ночных молитвах. Уж он-то хорошо знал о существовании злой, тёмной силы. Она не терпит торжества света, ей люба темнота. В данном случае темнота тюремного подвала. А потому не держал Дионисий зла на своих бывших сотрапезников Лонгина и Филарета. Не устояли, подставились тёмным си­лам, немощны, несчастны...

- Великая беда с тобой, отче, - говорили ему жале­ющие его.

А он весело:

- Нет никакой беды, а милость Божия. Смиряют меня по делам моим. А то я слишком горд.

Его обложили штрафом в пятьсот рублей, сумма по тем временам космическая.

- Чем платить будешь, отче? А он весело:

- Денег не имею, да и давать не за что. Лихо черне­цу то, что расстричь его велят, а если только достричь - то ему и венец, и радость. Мне грозят Си­бирью и Соловками. Но я рад тому - это жизнь мне.

По праздникам его водили к митрополиту на сми­рение. В митрополичьем дворе он стоял, бывало, с утра до вечера, и зной терпел, и холод, и дожди про­ливные. А сколько было вокруг улюлюкающих, зло­пыхающих, ненавистных. В него плевали, бросали комья грязи. Всё это уже было. «Распни, распни его!» - формула знакомая, страшная, но привычная. Человек в беде не одинок, во все времена находилось немало торопящихся к нему, чтобы его беде порадо­ваться. Дионисий. Архимандрит Троице-Сергиевой Лавры - жертва зависти и неудовлетворённых амби­ций. Сломали? Добились желаемого?

Началось это давно. Архимандрит был настолько смиренен, кроток, что даже, если приказывал кому-то из братии, то говорил так: «Сделай это, если хочешь, брат». Некоторые пользовались его кротостью. А он по-другому не мог, потому что смирение не было для него итогом борьбы с гордыней, а было его естеством, как само дыхание, как стук сердца, как ток крови. «Сделай, если хочешь...» Один раз не хватало певчих. Дионисий сам встал на клирос. Лонгин подлетел к не­му, вырвал из рук служебник. Молча перекрестился Дионисий, ушёл с клироса. Так Лонгин догнал его и плюнул в него. Но и тут (смирение - стук сердца, ток крови) Дионисий негромко произнёс: «Перестань, Лонгин, не мешай пению Божию и братию не смущай». Наверное, смирение-то архимандрита и разъярило вконец озверевшего наглеца. Он выхватил из рук Дио­нисия пастырский посох, переломил и швырнул об­ломки в настоятеля. И тут Дионисий заплакал. Он встал на колени перед иконой Спасителя и плакал, и просил: «Ты всё ведаешь, Господи, прости меня, греш­ного, ибо я согрешил пред Тобою, а не он». Долго пла­кал, а братия просила разбушевавшегося инока по­просить прощение за свою дерзость. Не допросилась...

Всё, что происходило в обители, настоятель покры­вал любовью. Конечно, слухи об издевательствах над ним просачивались и доходили до митрополита. Он посылал с поручениями разобраться. Но Дионисий всё отрицал, от всего отказывался.

Целый год провёл настоятель лаврский в душном подвале Новоспасского монастыря. Спасение пришло от Иерусалимского патриарха Феофана. Именно он удостоверил невинность архимандрита Дионисия, не найдя в исправленных им книгах никакой ереси и ни­каких отступлений от догматов. Настоятель был возвращён в Троицкий монастырь. Произошло это ле­том 1619 года.

Есть удивительные страницы. Они написаны Симо­ном Азарьиным, почтенным старцем Троице-Сергиевой обители. Он вспоминает, как Иерусалимский пат­риарх посетил обитель преподобного Сергия и оказал настоятелю Дионисию великую честь. Стоя у раки Преподобного, патриарх снял свой клобук, положил его в раку с мощами Радонежского чудотворца, а по­том надел на седую голову кроткого архимандрита. При этом сказал: «Даю тебе благословение, сын мой, и знаменую тебя в великой России, среди братии тво­ей да будешь первый в старейшестве по благослове­нию нашему...»

Началась привычная жизнь смиренного троицкого инока. Он, как всегда, был кроток и смирен, много трудился, не гнушался самыми чёрными работами, проводил ночи в молитве и поклонах. Основатель оби­тели преподобный Сергий был во всём примером ему. Зла, конечно, не помнил. Как старого, так и нового. Клеветники и завистники изобретали всё новые и но­вые «крамолы». То Дионисий задумал «подсидеть» патриарха, то он не хочет выполнять царского повеле­ния. А он не бил себя в грудь, не клялся в невиновнос­ти, он молчал. Братия любила его. Жил в монастыре старец Дорофей, немощный, древний. Совсем уже за­немог, готовился к смерти, а тут весть: Дионисий от­бывает по неотложным делам в Москву.

- Уезжаешь, а я умираю, так хотел быть погребён­ным твоей рукой, - засокрушался старец.

- Не дерзай умирать до моего возвращения, - бла­гословил старец. - Дождёшься, тогда и погребу тебя, как надо.

Уехал. Старец дождался. Зашёл Дионисий к нему в келью, благословил, пошёл к вечерне. А через пят­надцать минут пришли сказать, что Дорофей умер.

Сам же Дионисий преставился 10 мая 1633 года. Господь за терпение и кротость наградил его лёгкой смертью. Утром он отстоял службу, потом почувство­вал слабость, пригласил братию, простился со всеми, простил всех, принял схиму и мирно отошёл. Отпевал его сам патриарх Филарет. Святые мощи Дионисия были перевезены в Москву для отпевания в Богояв­ленском монастыре, а потом возвращены в Лавру. Один священник лаврской слободы Феодор не смог прибыть на его похороны. Скорбел, печалился, а Дио­нисий пришёл к нему во сне, объяснил:

- Почему все пришли и благословение у меня про­сят, потому что остаются здесь. А ты скоро пойдёшь за мной.

Через восемь дней Феодор скончался. Угоднику Божьему открывается многое, как многое и даётся.

А далось ему действительно много. Он много понёс скорбей и много успел сделать для Отечества. Он много прощал и этим подготовил свою душу к небесному со­зерцанию. Он много любил, и сердце его, наполненное любовью, звенело прекрасной песней. Эта песня покры­вала и унижения, и насмешки, и наветы, и предатель­ства. Он просто не видел их, не слышал, не понимал.

Сын Отечества, готовый положить на алтарь спасе­ния его свою пречистую главу. Божий раб, не гнушаю­щийся рабством, а с радостью служивший всем, кто этого хотел. Угодник. Святой. Преподобный Диони­сий Радонежский - именно так зовут его православ­ные люди, воспевающие ему память и чтущие его подвиги. Не случайно, наверное, святые мощи его по­чивают в Троицком соборе Лавры, в юго-западном притворе, на том самом месте, где была келья препо­добного Сергия Радонежского. Не случайно и он зо­вётся Радонежским, как и все ученики Преподобного.

Когда Отечество в опасности, Господь посылает во спасение ему верных сынов. Дионисий Радонежский был послан России в лихолетье Великой Смуты. Он взял на себя ношу скорбей Отечества и нёс её по жиз­ни, равно как нёс и крест Христов. Всю жизнь. До по­следнего дыхания. А ещё он всегда помнил, что имя ему - православный, и ничем не запятнал сие имя. Служение людям и служение Богу. Жизнью своей Ди­онисию удалось соединить в себе два этих великих служения. Ещё в Смутное время, когда был неурожай­ный год, спекулянты взвинтили на московских рынках цены на хлеб, и столице грозил голод. Что делает сми­ренный инок Сергиевой обители? Он вывозит всё до зёрнышка из лаврских житниц на московские рынки и этим сбивает цену на хлеб. Спас Москву.

Он спасал её и когда благословлял на борьбу с по­ляками Козьму Минина. И когда писал при свечах воз­звания к народу, и когда собирал по лесным больша­кам и погребал достойно братьев своих и сестёр рус­ских. Он спасал её и тогда, когда сам терпел скорби невыносимых, тяжких наветов. Потому, что если бы не выстоял, многих бы этим соблазнил. Тверской уро­женец Давид Зобниновский. Преподобный Дионисий, Радонежский чудотворец. Сын Отечества и спаситель Москвы. А ещё раб Божий. Редкая жизнь вмещает в себя столько вех и столько назначений.

ПОМОЩЬ ПРИДЁТ ИЗ РОССИИ

Мороз за тридцать завис над шведской деревней Ланденпаа сизой, прозрачной дымкой. Соби­ралась ехать сегодня на встречу с Бенгтом Похьяненом, что живёт в пятидесяти километрах от деревни, но по такой погоде хороший хозяин и собаку не выгонит. Остаюсь дома. Конечно, расстраиваюсь, конечно, огорчаюсь.

- Включить телевизор? - предлагает хозяйка, рус­ская женщина Анна, определившая меня к себе на постой.

- А что ещё делать? Включай...

На экране немолодой мужчина с маленькой окла­дистой бородкой и грустными глазами.

- Бенгт! - ахает Анна. - Надо же, Бенгт!

Да, Бенгт Похьянен. Пятьдесят километров остались сэкономленными, а знакомство состоялось. Мы пере­хитрили мороз. Всматриваюсь в лицо человека, о кото­ром много слышала и ради встречи с которым приехала в этот далёкий северный край. Он что-то спокойно, не­торопливо рассказывает, и среди шведских слов я с ра­достью улавливаю три русских - Бог, любовь, Достоев­ский - Бенгт Похьянен говорит о православии.

Что я знаю об этом человеке? Бывший протестан­тский священник, живший в благополучии, достатке, уважении и почитании, писатель, специалист по куль­туре, очень востребованный шведским обществом, из­давший много книг, имеющий имя в литературе.

И вот, наконец, Бенгт Похьянен встретил нас на по­роге своего дома, усадил поближе к камину, согрел чаю.

- Бог, любовь, Достоевский? - спрашиваю по-рус­ски.

Бенгт смеётся.

- Я знаю ещё слово «образ», - с трудом выговари­вает он русские слова.

Маленькая церковь соединена с домом широкой де­ревянной лестницей. Спускаюсь с неё и ощущаю под­кативший к горлу комок. Наши родненькие, русские святые, «завсегдатаи» православных горниц взирают с чудных икон. Преподобный Сергий Радонежский, преподобный Серафим Саровский, Казанская Божия Матерь, «Всех скорбящих Радость». Самые почитае­мые на Руси иконы вокруг. Далеко я от Руси, а всё рав­но - дома. Как премудро устроено Создателем: дом там, где отрада твоей душе. А уж здесь моей душе ве­ликая отрада.

Все иконы написаны женой Бенгта Моникой. Она преподаёт в школе шведский и английский, но рисовала всегда, и в той, далёкой теперь уже протестантской жизни баловалась портретами и натюрмортами, пейза­жами. Они бережно развешаны по стенам большого до­ма. Ходила и любовалась, отдавала должное вкусу, чувству цвета, композиционной чёткости. Но вот спус­тилась в храм и возликовала. Мой путь по дому, из ком­наты в комнату (здесь пейзаж, там портрет) всё ближе и ближе к церкви - путь самой Моники к иконе.

- С чего же началась ваша дорога к православию? - спрашиваю Бенгта.

- Моника первая пошла по этому пути. «Братья Ка­рамазовы». Книга появилась в нашем доме, когда я ещё был священником лютеранской церкви. «Карама­зовы» Монику потрясли. Она первая завела разговор о православной вере. Я священник, и эти разговоры всерьёз не воспринимал. Видно, не настала ещё пора...

Да, пора ещё не настала, но часы лютеранского свя­щенника по секундочке, по минутке уже отсчитывали православное время.

Откуда взялся он, нечаянный путник, русский че­ловек Александр на пороге дома лютеранского свя­щенника Бенгта слякотной осенней ночью? Бенгт дал ему кров, и они проговорили до утра. Александр, пра­вославный христианин, рассказывал Бенгту о святой Руси, о великих подвижниках благочестия, с радостью умиравших за православную веру, о Соловках и Сер­гии Радонежском.

- Я почувствовал в словах Александра несокруши­мую силу. Так можно говорить только об истине. Он уехал, а мы с Моникой вспоминали его каждый день. Очень хотели побывать на Соловках, ведь это от нас не так уж и далеко географически.

- Побывали?

- Господь так щедр на удивительные подарки. Представляете, вскоре получаем от Александра при­глашение посетить Архангельск и Соловки...

«Господь намеренья целует», - говорят святые от­цы. Кто был на Соловках, тот знает, как спасительны и чисты слёзы на месте жестоких страданий верных Божиих рабов, не предавших Христа, а выбравших смерть во имя жизни. Работа души началась там. А продолжилась дома, когда Бенгт стал жадно читать святых отцов, а Моника делать первые наброски се­верных православных церквушек. Тихон Задонский. Труды этого святого подвижника оказались благо­словенной каплей, переполнившей чистую душу жаждущего истины лютеранина-шведа. Он почти ре­шался оставить священство и принять православие, сердце торопило, ум предостерегал...

У него уже была маленькая иконка Тихона Задон­ского. Однажды утром он встал перед ней в привыч­ном раздумье и смятении. И будто голос услышал: «Из России получишь помощь...» Сразу завертелись, замельтешили в голове вопросы: «От кого? Когда? Ка­ким образом?»

Вскоре он увидел сон. Чудный, православный храм, светлый, наполненный покоем и благодатью. Небольшой. Главка над ним невеликая. Пришло вре­мя. Теперь он знал это точно. Лютеранский священ­ник Бенгт и жена Моника принимают православную веру. Его крестят с именем Венедикт, её с именем Христина.

А дальше что? А дальше они уезжают из большого сытого дома в эту северную глухомань, за Полярный круг, дабы начать жизнь с нуля. Уже немолодые, с пятью детьми, непонятые соотечественниками, с за­ветным желанием построить здесь увиденную во сне православную церковь.

- Вы сразу решили, что это будет Преображенский храм?

- Сразу. С нашими душами произошло великое чу­до преображения. Мы пришли к Истине. Мы пригото­вились Истине служить.

Денег на строительство храма у них не было. Но, подчиняясь какой-то внутренней команде, они всё-та­ки приступают к закладке фундамента. А морозы! Да­же я, пробывшая в северной Швеции за Полярным кругом недолго, узнала, какие здесь бывают морозы. Но доброе дело отсрочки не терпит. Начали...

- Как же всё-таки рискнули?

- На авось, - улыбается Бенгт. - Так ведь это по-русски, на авось? Пришёл рабочий, атеист, но выбора не было. Договорились о плате.

- Я в Бога не верю, - честно заявил атеист.

- Ничего, - успокоил Бенгт.- Зато Бог верит в тебя, в то, что ты всё сделаешь, как надо.

Свои, лютеране, его не понимали. Деликатные сму­щённо улыбались, при встрече опускали глаза, другие крутили у виска, но были и такие, которые открыто и враждебно гнали православную семью Похьяненов в Россию.

- Уезжайте, там ваше место.

- Нет, я буду жить здесь, - твёрдо отвечал на выпа­ды Бенгт.

И жил. И строил. Потихоньку дошло дело до купо­лов. Бенгт был на Соловках, в Архангельске и хорошо представлял, каким должен быть православный храм на Севере. Но как строить шатровый купол, как про­извести инженерные расчёты, как не ошибиться? Пе­реживали с атеистом-строителем, нервничали, ропта­ли. Но ни атеист, ни Бенгт, ни тем более Моника в ин­женерных расчётах сильны не были. Сидят и горюют, дело стоит, выхода не находят. Да вдруг «с толстой сумкой на ремне» приходит почтальон и приносит увесистый конверт - письмо из России. Бенгт пожал плечами, никаких писем из России он не ждал. Вскрыл конверт и ахнул: на сложенных в несколько раз плот­ных листах бумаги за подписью неизвестного монаха Варсонофия в конверте лежал... проект купола. С точ­ными расчётами, инструкциями, разъяснениями.

- Бенгт, да это просто чудо какое-то...

- Помощь придёт из России! Помните, я рассказы­вал, будто голос слышал, стоя перед иконой. Вот и пришла из России помощь... Мой бедный атеист по­бледнел от волнения! Ещё бы, на его глазах такое... «Бог есть! - закричал. - Бог есть!»

Денег за работу он не взял. За зиму церковь Пре­ображения Господня была построена. Приехал пра­вославный священник из Финляндии, её освятил. Бенгт встал во главе прихода, старостой единственной на Севере Швеции православной церкви. Вообще в Швеции до Бенгта был всего один православный храм - в Стокгольме. Теперь два.

Храм полюбился быстро. Сюда приезжают в основ­ном русские, их здесь много. Край суровый, северный, морозный, многие живущие по деревням шведы оди­ноки, создать семью проблематично, мало кто из жен­щин отважится вить здесь семейное гнездо. А русские женщины вьют, отважные русские жены северных шведов, одна из них - мой переводчик Анна. Для неё храм в лесной глуши - подарок. Пятьдесят километ­ров от дома - пустяки, если есть автомобиль. Сюда едут даже из Финляндии. Например, русская певица Вера Родионова, уже много лет живущая в Финлян­дии. Она просто находка для Бенгта, ведь могла бы ру­ководить церковным хором, регентовать.

- Могла бы, Вера?

- Мне очень у Бенгта понравилось. Дом у него сер­дечный, тёплый, русский по духу. Мы, русские, разоб­щены здесь, а где ещё нам, православным, собираться, как не под крышей Преображенского храма?

Я встречалась и разговаривала со многими русски­ми. Например, с Еленой Неудачной, молодой мамой, приехавшей сюда к мужу из Мурманска.

- У нас есть свой русский дом за Полярным кру­гом - Преображенский храм, так чего нам ещё ис­кать? - сказала Елена.

Но всё дело в том, что Бенгт Похьянен ещё не свя­щенник. Он староста храма, а священника здесь нет. Иногда приезжает батюшка из Финляндии, ещё реже из Стокгольма, это очень далеко, больше тысячи кило­метров. И это ещё одна серьёзная проблема, с которой столкнулся раб Божий Бенгт, в крещении Венедикт.

- Мы хотим присоединиться к российскому право­славию, в нашем приходе много русских, там их корни, их отечество. Самая ближайшая от Преображенского храма русская епархия - Карельская, город Петроза­водск. Может быть, можно присоединиться к этой епархии? Допускаю, есть другие пути, я плохо пред­ставляю себе их, может быть, что-то не так делаю?

Недавно прихожанка храма Анна Клиппмарк поеха­ла «ходоком» в Петрозаводскую епархию с письмом от всех русских прихожан. В письме просьба: рукополо­жить Бенгта, дать ему возможность самому служить в храме, который он выстрадал, построил, благоустро­ил и подарил православным, заброшенным волею судеб в заполярную Швецию. Среди них не только русские, есть и шведы, финны, румыны, сербы, украинцы. За прошлый год храм посетило девять тысяч человек. Бенгт всех привечает, окормляет, утешает, поддержива­ет. Конечно, едут сюда и за экзотикой. Посмотреть на местное диво - деревянный шатровый храм в стиле рус­ского северного зодчества. Но чаще помолиться. Бенгт и сейчас не теряет времени даром. Он учит русский, церковно-славянский и верит, свято верит, что опять, как когда-то, как не раз уже, помощь придёт из России. А откуда ещё ждать ему помощи, если в храме, постро­енном им, взирают со стен великие молитвенники земли русской: преподобный Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Амвросий Оптинский, Тихон Задонский - надёжная «группа поддержки» из верных воинов Хрис­товых и где при тихом свете лампад молится колено­преклоненно и просит помощи православный швед с грустными глазами и окладистой бородой. Его молит­ва тиха да упорна, и одна в ней «корысть» - любовь к Богу, к России, к русским.

ОБУЗА

И засобиралась девица замуж. Хорошенькая, жи­вая, весёлая, любительница поплясать вволю, да попеть звонко. Складненькая, проворная, рабо­тящая, про таких говорят - всё при ней. А при ней всё и было, невеста хоть куда, одно любование. Засобиралась замуж, загорелись глазки огоньками нетерпения и счастья. Отец приметил: дочка влюбилась. Вечерами под гармошку поют, а до утра не расходятся. Только вычис­лить не мог отец, кто он, тот молодец, которого осчаст­ливит его красавица Нюся. Недолго жил в неведении, вот он и начался осторожный разговор по душам:

- Я, пап, замуж хочу...

- Дело хорошее, жениха-то толкового приглядела?

- Толкового, нетолкового, а я его люблю и пойду за него замуж.

Вроде как загадками говорит, а уж так твёрдо, его порода - упрямая. Услышал отец весть, и застучало отцовское сердце так громко, что вот-вот выскочит из груди.

- За Сергея пойду, за Солопова.

- За слепого?!

- А я его, пап, люблю.

- Я тебе покажу - люблю! За слепого парня замуж надумала! Кнутом сейчас как перетяну пару раз, вся любовь-то и выскочит. Я тебе дам - люблю...

Правда, пошёл за кнутом. Только не выскочила из головы любовь, а засела в ней ещё прочнее и основа­тельней. Многого не знал отец. Не знал, что никакая это не дочкина блажь, что уже давно говорят они о бу­дущей семейной жизни с Сергеем, обсуждают, мечта­ют, планируют. Позади удивление и страх самой Нюси. Услышала признание в любви, ойкнула:

- Да ты же слепой! Ты меня не видишь, ты солнца не видишь, какой из тебя муж?

Он не возражал. Дождался, когда она выговорит ему всё, да и сказал тихонько и ласково:

- А я, Нюсь, работать буду.

Она скрыла от него главное. Скрыла, что когда ещё маленькой девочкой проходила мимо их дома на окраине Орска, видела дым, поднимающийся из тру­бы, вглядывалась в окна с простенькими занавесочка­ми, у неё щемило сердце от жалости: в этом доме жил слепой мальчик. Она пару раз видела его издалека, видела, как неуверенно и осторожно ходит он по дво­ру, как в сопровождении мамы идёт по улице. Слепой мальчик. Мальчик, не видевший солнца, а только чувствовавший его на своём лице, мальчик, не видев­ший Божиего мира, а живущий в вечной темноте и царстве звуков. Она не знала, что солнце он всё-таки видел. До трёх лет рос как все, шалил, познавал жизнь, всматривался в букашек, пробирающихся по своим делам в дремучих травинках, в ярких бабочек, в мамины добрые глаза. И вдруг - ослеп. Ел кашу, а ложку не доносил до рта, промахивался, сидел, из­мазанный кашей.

- Что с тобой, Серёженька?

Серёженька ослеп. Стали водить его по врачам, да только те врачи разводили беспомощно руками. Вы­рос мальчик. На гулянках молодёжных выделялся среди парней высоким ростом, статью и красотой. Гармошка - подружка его заветная! Как играл Сергей, как упивался звуками, как повелевал мелодиями, то укрощая их, то давая им вольную, выпускал в невиди­мый им мир. Он, слепой юноша, своими тонкими, чут­кими руками подчинял себе сердца и ноги своих зря­чих приятелей. Он хотел - они пускались в пляс, хотел - усмирялись в одночасье, хотел - они озорно обменивались частушками, хотел - грустили и смахи­вали слезу. А он ловил, ловил напряжённым слухом звонкий девичий смех. Он узнал бы его из тысячи. Нюра, Аня Кириллова, девушка, подарившая его сердцу царское чувство первой любви.

- Выходи за меня замуж.

- Да ты слепой, ты ведь солнца не видишь...

Вышла. Грозный отцовский кнут беспомощно повис на ржавом гвозде в захламлённом сарае.

Первенец их, Славик, прожил два с половиной го­дика. Всю жизнь Анна Ивановна вспоминала о нём. Вот сейчас бы в школу пошёл, вот сейчас бы школу за­кончил, женился бы.

- А сейчас у него бы уже не только дети, внуки были, а у меня правнуки, - мне сказала с лёгкой грустинкой.

Пожилая, 82-летняя женщина, прожившая с мужем долгую, непростую жизнь, верная жена слепого мужа, теперь уже несколько лет вдова. Господь благословил семью Солоповых после Славика ещё тремя детьми. Любовь, Татьяна, Леонид теперь уже зрелые, серьёз­ные люди, у всех свои семьи, но живут в Орске и мами­ну тихую, уютную квартирку без присмотра не остав­ляют. Денис уже правнук. Пришёл, когда мы сидели да чаёвничали, рассматривали семейный альбом.

- Ты прадеда помнишь?

- Нет, он умер, когда мне полгода было. Но бабуш­ка Таня мне про него много рассказывала. Мама моя родилась, а он тихонько над кроваткой наклонился, осторожно провёл рукой по лицу: «Наша порода, - говорит, - солоповская...»

Удивительно, но Сергей Михайлович всё своё се­мейство «знал в лицо». А жену любимую описывал один к одному.

- Ты у меня небольшого росточка, глаза у тебя большие, серьёзные, лоб высокий.

А она ни одну обновку себе не справила без мужни­ного строгого совета. Приглядела драп на пальто, добротный, цвета подходящего. Идут вместе в мага­зин, Сергей руками придирчиво ощупывает ткань, не­довольно сдвигает брови:

- Нюсь, давай другую поищем, что-то мне эта не внушает доверия.

Ищут другую. Покупают вместе, вместе придумы­вают фасон, вместе идут на примерку. И вместе раду­ются: к лицу пришлось пальто, да и сидит как влитое. Он и сам любил красиво одеваться, и что удивитель­но - во всё светлое. Это мне удивительно, а Анна Ива­новна моему удивлению удивляется:

- Он всё чувствовал, про детей в подробностях знал, какие они. Я и забыла со временем, что слепой. Муж как муж, заботливый, за 38 лет, что вместе про­жили, ни одного плохого слова не сказал. Детей вос­питывал в строгости, следил, чтобы учились хорошо. У нас дома громкие читки всегда были. То Таня чита­ет, то Люба, то Лёня, то я. Сидим, слушаем.

Да, потом, пожив и привыкнув, она не замечала, что муж - человек особый. А сначала... Один раз купила себе «втихаря» модные туфельки. Надела, ходит по дому, довольная.

- Нюсь, туфли-то не жмут? - хитренько спрашива­ет муж.

Растерялась.

- А ты откуда знаешь, я же тебе не говорила? Засмеялся:

- Топаешь, Нюсь, с таким удовольствием топаешь. Он сам клал плитку, ремонтировал утюги, делал

Поиск по сайту: