о рассказе Б. Евсеева «Узкая лента жизни». (Матф. 7:13-14)

В рамках данной статьи нами был исследован рассказ Б. Евсеева «Узкая лента жизни» с точки зрения онтологической поэтики. Актуальность выбранной темы объясняется тем, что проблема прочтения художественных текстов как носителей бытийного кода по-прежнему является фундаментальной.

Форма повествования и стиль Б. Евсеева, даже на первый взгляд, изобилуют атрибутами вещественного мира и человека, осмысляемыми с точки зрения философских субстанций бытия.

Автор неподдельно заинтересован в постижении первичных смыслов, воссоздающих природу явлений такой, какой задумывал её Творец. А значит, закономерен тот факт, что мироощущение Б. Евсеева напитано где-то элегическими, где-то ободряющими изысками вечно вопрошающего к сверхреальности автора: «Мало, слишком мало в земном этом молозеве чего-то такого, чего моя душа, сосущая меня изнутри, всё время испрашивает» [Евсеев, 2001, с. 43].

А. Большакова в своей монографии «Феноменология литературного письма» рассматривает особенности поэтики Б. Евсеева, детально останавливаясь на теории «литературного письма» и феноменологической сути явлений: «Мир - это текст, многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма». [Большакова, 2004, с. 7] У Б. Евсеева в рассказе «Садись. Пиши. Умри…» читаем: «Жизнь-письмо? Жизнь-женщина? Жизнь-припоминание?». Реализация этих образно-ёмких определений делает прозу Б. Евсеева, безусловно, узнаваемой.

Так, по ряду признаков рассказ «Узкая лента жизни» может быть причислен к вариациям темы «жизнь-припоминание», где автор вспоминает историю дружбы пана поляка и пана русского. При этом временная и пространственная протяжённость их жизни существует в памяти рассказчика.

Картина событий обрисована вызывающе - чётко, без прикрас: автор, окно, два силуэта и узкая лента. Ничего лишнего, аскетическая невзыскательность к изяществу. Однако, в этой простоте, едва намеченных фигурах людей заключено столько сплетений авторского мироощущения, что, даже замолчав его, Борис Евсеев, всё равно поставил читателя, на время прочтения рассказа, в театральную ситуацию жизни, с её онтологическими вопросами: «Потому как – что же осталось в нём, в этом непроницаемом для моего разума свете»? [Евсеев, 2001, с. 43] Очевидно, что и себя автор не желает причислять к солидарным в бездушности людям.

Интересным видится то, что рассказ явлен как бессюжетный. «Ввиду отсутствия сюжета в произведениях стилеобразующим началом становится лирическое, внефабульное время, для которого, утверждает Е. Винокур, прошлое и будущее – одно и то же сплошное настоящее». [ Введение в литературоведение, 2005, с. 259]

Б. Евсеев стремится захватить жизнь в её животрепещущем виде, в многообразии описаний одного и того же, в многоликости чувств, полисубъективности, неоднозначности итогов. «Выбор и распорядок встреч не обусловлен необходимой темой, данной содержанием мотива, и предполагает уже известную свободу». [Тамарченко, 2004, с. 172] Автор принимает явления действительности, не сводя их к единственному слову, беспомощно затерявшему свой сакральный смысл среди метафорических и неблаготворных значений. В свете простого, незашоренного взгляда изображены общечеловеческие чувства, опирающиеся на ощущение сверхэмпирической реальности.

Автор незаметно «подбирается» к слову любовь, не выставляя его впереди как знамя, не претендуя на пафосное описание этого чувства. Более того, он предлагает подсказки, следуя которым, душа отзывчивого читателя утверждается в правильности догадки, что речь идёт не о «биении», не о «способности», а о любви.

Образ-символ христианской любви становится в тексте одной из точек высшей многозначительности: «В любви пана русского к пану поляку было намешано: «биение», «замирание», «гордость», «кроткая симпатия», «довольство», «успешность». [Евсеев, 2001, с. 44]

В рассказе присутствует подробное описание портрета персонажей. На первый план выходят черты сходства: оба крепкие, оба очень высокие; после выступают психологические особенности: неспешность походки, неторопливость речи и жестов, некая величавость. Концентрация внимания на внешнем сходстве не случайна. Друга позволительно рассматривать как зеркало души: «Пан русский очень похож на истинного поляка, только нос у него задран вверх чуть больше, чем нужно». [Евсеев, 2001, с. 45]

Итак, физическая красота и крепость отсылают к понятию истинного мужества, красота которого состоит в способности «сжиться с чужой жизнью», выстоять в самые трудные моменты. Ведь расширение границ собственного «я», как и обретение его в другом человеке, неизбежно влечёт за собой ряд испытаний. Таким испытанием для пана русского становится появление в мастерской двоих, намеревавшихся совершить ограбление. Зарисовка портрета мошенников антиномична по отношению к главным героям. Прежде всего, выдают глаза: «С какими-то совершенно сухими, будто не преломляющими свет и не впитывающими влагу глазами». [Евсеев, 2001, с. 50] В то время как у пана поляка глаза: «Карие, подёрнутые влагой успеха». [Евсеев, 2001, с. 44] Отсюда, влажность глаз принимает значение душевности, жизнелюбия, гуманности.

Экстраординарная ситуация попытки ограбления раскрывает подлинные качества персонажа, как главную составляющую его целостной сущности: «Пан русский улыбнулся пришедшим затаённо и нежно». [Евсеев, 2001, с. 50] Ведь пришедшие посягнули на то, что никогда не будет в их власти – определение пути. Поэтому пан русский лукаво улыбнулся на их угрозы. Он мыслил, что: «Да, путь один. И у него, и у всех тех, кто это понимает или хотя бы чувствует. А у других вообще никакого пути нет. Когда же путь есть, - он узок. И всё время сотрясающе и томяще сужается …» [Евсеев, 2001, с. 50] Таким образом, внутренний монолог героя свидетельствует о том, что распределение ролей, предназначение в жизни, не зависит ни от какого человека, и никакая сила не в состоянии изменить провидческий замысел: «Прожить пан русский обязан был ровно столько, сколько ему полагалось». [Евсеев, 2001, с. 48]

Показательно, что все концентрические слои в рассказе выстраиваются вокруг мотива дружбы. В контексте христианства каждый человек является ближним, но не каждый может быть назван другом. «Друг – это близкое сердцу существо». [Флоренский, 2007, с. 358] Так же, как «Дружба – это консонанс, одинаковый строй двух душ». [Флоренский, 2007, с. 359] Жизнь друзей наполняется знаками, понятными лишь им двоим. «Дружеская любовь относится не к встречам, впечатлениям и праздникам жизни, а ко всей жизненной, даже житейской, даже будничной действительности». [Флоренский, 2007, с. 349] В тексте видим: «Они не беседовали, они занимались делом, и если надо было, понимали друг друга без слов». [Евсеев, 2001, с. 48] В атмосфере, где всё осмысленно, неспешно, без суеты, сообразно меркам высшей человеческой природы, проницательно, безоговорочно, существенно и просто, приходит слово от души. Даже «дух ремесла», которому знаковое место отведено в «Романчике» Б. Евсеева, способствует осмыслению жизни персонажами и в данном рассказе: «Так вот: складывая волос, вычищая от грязи нежные и ломкие кончики смычков – шпицы – постепенно пришли они к мысли, что дорога в жизни у человека – одна, друг – один, жена, по-настоящему, - одна, один Бог, одно дело и одна дорожка к достойному окончанию жизни». [Евсеев, 2001, с. 48] А концепция пути всегда связана с тайной спасения. «Путь символизирует судьбу, а судьба представляется путём, с которого нельзя свернуть». [Энциклопедия Символы. Знаки. Эмблемы, 2007, с. 53]

В заглавие рассказа вынесена метафора «узкая лента жизни», которая отсылает нас к концептам: «узость», «лента», «жизнь».

«Узость» заявлена в тексте впервые как полоса света от зашторенного окна и намеренно ассимилирует к рациональному ограничению взгляда. Пространство дома допускает и принимает только две ленты: белую (в значении всей многообразной и текучей жизни) и чёрную (как явленную через сомкнутые веки глубоко личную историю). Их совместное дрожание отсылает к извечным архетипам добра и зла, непостижимым без «сердечного зрения».

Узкая лента – это взгляд автора: «Вот оттого и узок, оттого и тёмен для меня свет»! [Евсеев, 2001, с. 43] Потеря друга возвращает героя к хаосу, изначальной темноте «внутренней Вселенной».

Реализация символа узкого пути в повествовании осуществляется также посредством чёрной ленты. Чёрный цвет символизирует смерть, хаос, мрак ночи. Он вбирает в себя всё страдание, олицетворяет боль, которую невозможно выразить словами. Посреди ни на секунду не останавливающейся жизни, чёрная лента из символа трудов праведных незаметно перешла в символ траура.

Даже полоски слёз отсылают к единому для всего рассказа «исходному смыслу»: «Одна полоска была длиннее, другая короче: словно не добежавшую по узкой колее до положенного обрыва слезу, смахнул московский снежок». [Евсеев, 2001, с. 54] След от слёз символизирует боль, которая направлена изнутри вовне и также как жизнь имеет свою «колею». Наконец, узкая лента – это весь свет, помещённый в тесное и неудобное пространство пути.

Данный мотив в рассказе, прежде всего, связан со встречей и расставанием. Потеря друга осмысляется как предел скорби: «Брат, брат», - твердил про себя, как бы вперебив этим своим мыслям и ненужным вопросам пан поляк. Брат!... Это ведь больше жены, сильней любви! Брат, отзовись, прошу! Отзовись, брат! От…». [Евсеев, 2001, с. 53] В сущности, душа друга перевешивает весь мир: «Вместе с пропавшим паном русским из пана поляка ушли мастеровитость, усердие, понимание, надежда, даже любовь». [Евсеев, 2001, с. 53] Отсутствие одного человека обретает способность пошатнуть границы жизни, потому что когда пропадает связь, установленная прежде как единодушие, то исчезают берега: «Теперь его жизнь внезапно стала широкой и лишилась берегов» [Евсеев, 2001, с. 53] Будущее снова предстало неразгаданной тайной, для раскрытия которой должен повториться поиск точки, в которой сойдутся все пласты бытия, «пока человек остаётся человеком он ищет дружбы». [Флоренский, 2007, с. 357] Когда пан поляк убедился в том, что пана русского больше нет, он почувствовал одиночество на всех уровнях: эмпирическом, телесном, житейском: «Надо было возвращаться в Варшаву, надо было искать и находить нового человека, надо было снова ладить смычки, словом, начинать всё сначала. Но интереса к делу больше не было». [Евсеев, 2001, с. 53]

Мотив встречи-расставания хронотопичен. Дорога к дому заявлена в тексте как добавление к обязательной прогулке от Краковского Предместья через Крулевскую до Хмельной: «Домой положено возвращаться только после прогулки». [Евсеев, 2001, с. 46] Свободное течение фантазий, поэтизация и одухотворённость, в положительном смысле «литературность» жизни заключена в повторяющемся изо дня в день маршруте, а также в повторяющихся фразах и жестах: «Они же всегда останавливаются у мраморной, в рост человека, статуи лысого старика, с золотою косой в руках, тарабанящего на своём горбу – будто собрался старик на знаменитую варшавскую барахолку - сине-белый с золотым сверкающим ободом глобус. Здесь пан русский говорит «так-то», а пан поляк любовно и нежно прищёлкивает языком». [Евсеев, 2001, с. 47] Эта предсказуемость отсылает нас к идиллическому течению времени, когда все события подчиняются высшему гармоничному закону. Один и тот же путь, один и тот же жест, один и тот же зал музея, одни и теже слова и щелчки, но это не примитивное обывательская «повседневщина», бессильная и лишённая разнообразия, это, свято чтимая, верность в малом.

На первый взгляд, через ткань повествования передаётся ощущение жизни «с удовольствием», со вниманием к природе, репликам персонажей сопутствуют описания пейзажа, в стиле доброй классической традиции, на которых отдыхает сердце.

Однако, городской пейзаж в рассказе представлен не как статическая данность, но как диалектика внутренних состояний героя, изменяющихся в продолжение вечерней прогулки: «И тогда – всегда в местах одних и тех же – придвигается к пану поляку вплотную и встаёт у него за спиной не совсем ясная тревога». [Евсеев, 2001, с. 46]

В чувстве тревоги, по преимуществу, локализовалась эмоциональная акцентность эпизода. Следует обратить внимание на средства, при помощи которых автор передаёт его. Казалось бы, волнение – это внутреннее ощущение, но в тексте оно принимает различные формы. Прежде всего: «С некоторых пор привкус горечи повисает и висит, дрожа на нижней губе пана поляка, как плёночка из камыша, которой в детстве мать заклеивала ему пораненные губы». [Евсеев, 2001, с. 46] В дальнейшем, тревога внезапно пропадает около памятника Мицкевичу, а уж потом снова «крепко взнуздывает» пана поляка: «Два-три раза ему чудилось даже, что он видит подозрительного человека в кепке с огромным козырьком, который к ним с паном поляком слишком уже рассеяно и беспечно старается подобраться ближе». [Евсеев, 2001, с. 47] Ещё позднее она приобретает следующий вид: «Тревога с небывалой скоростью начинает, то потрескивая вспыхивать, то гаснуть перед ним, как неисправная лампочка в подъезде у каких-нибудь лайдаков: свет-тьма, есть-нет, свет-тьма…» [Евсеев, 2001, с. 47] В символическом прочтении тревожным по настроению является и весь рассказ. Поскольку на жизненном пути нет случайных встреч: нельзя безболезненно заменить одного человека другим.

В заключении стоит ещё раз подчеркнуть, что автор не стремится разгадать трагические истоки взаимосвязи явлений. Принимая необъяснимость происшедшего, он оставляет пана поляка опустошённым, бессильным что-либо изменить. Но именно эта слабость в контексте всего рассказа звучит как сила. Ведь «подвиг узкого пути заключён, возможно, не только в его трудном поиске. А ещё и в том, что оставляя своё сердце на узком пути, мы идём на самый большой риск, так как никто и никогда не гарантировал нам его сохранность». [Флоренский, 2007, с. 362]

Литература

1. Большакова А.Ю. Феноменология литературного письма: О прозе Бориса Евсеева / А.Ю. Большакова. – М.: МАКС Пресс. - 2004: 2-е изд. – 140с.

2. Введение в литературоведение / под ред. Л.М. Крупчанова. – М.: Оникс. – 2005. – 415с.

3. Евсеев Б.Т. Баран: Рассказы и повесть / Б.Т. Евсеев. – М.: Издательский дом «Хроникёр». Серия «Мир современной прозы». - 2001. – 240с.

4. Святое Евангелие. – М.: Церковь Рождества Пресвятой Богородицы, с. Льялово. - 2009. – 576с.

5.Томарченко Н.Д. Теоретическая поэтика / Н.Д. Тамарченко. – М.: MACADEMA. – 2004. - 400с.

6.Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / П. А. Флоренский. – М.: АСТ: АСТ МОСКВА. - 2007. – 633с.

7.Энциклопедия. Символы.Знаки.Эмблемы. / авт.-сост. В.Э. Багдасарян, И.Б. Орлов, В.Л. Теплицын. – М. – 2007. – 495с.

Поиск по сайту: