На ножах

В одной рукописи стояло: «Пыль наводнила пространство».

Можно сказать: толпа наводнила улицы. Образность этого слова уже несколько поблекла, его воспринимаешь наравне с «затопила» или просто как «заполнила», и с толпой оно не спорит: толпа может казаться потоком, рекой, разнобоя тут нет. Но вот наводнять очутилось в соседстве с пылью или песком, с чем‑то сухим и сыпучим – и вновь напоминает о своем происхождении, о воде!

«Взял камень и засветил им в… фонарный столб». Смелое засветил было бы удачно в любом другом сочетании. Но рядом с фонарем заново «вспыхивает» его прямое значение. Тут лучше запустил.

В переводе фантастического рассказа сочетание: чудища пауки, снабженные венцом мохнатых ног.

По счастью, сей странный образ – «венец ног» – остался только в рукописи.

Коварная это штука – неудачное столкновение слов, друг друга исключающих. Ведь они друг другу враждебны, они ладят не лучше, чем кошка с собакой.

Некто стер в порошок …инженера, предложившего разогнать пыль с помощью технической уловки. Вполне конкретная пыль плохо уживается с порошком в переносном смысле – рядом с пылью «порошок из человека» становится слишком буквален и смешон.

Если сказано: «Мыться каждое утро обязательно», то уже не стоит следом писать: «политиканы и тут мутят воду», ибо вода слишком «сливается» с мытьем! Надо придумать что‑то другое, на худой конец – «и тут наводят тень на ясный день». И смешно: «Она была не злее доброй половины всех, кого я знал» (в смысле многих).

Двусмыслица, противоречие возникают от неудачного соседства, когда вполне хорошее слово, образное речение попадают не туда, куда надо.

Машина – подобие вездехода – продавила своей тяжестью верхний слой почвы и рухнула в скрытую пещеру. Чуть раньше пещера названа ловушкой, капканом, который расставила некогда сама природа. Но слишком буквально и неуместно в рукописи: машина сама себе вырыла яму – как раз потому неуместно, что она и впрямь провалилась в яму.

В бочарной мастерской стоят недоделанные бочки «с единственным обручем, соединявшим нижние концы клепок, которые расходились, как топорные лепестки деревянного цветка».

Там, где люди работают топором, этот образ оказался двусмысленным. Нечаянный каламбур здесь ни к чему. Надо бы, пожалуй, грубые лепестки либо уж лепестки грубого (грубо вытесанного) деревянного цветка.

В одной рукописи попалось: «при ремонте древнего замка» – поневоле переносишься из Средневековья в нынешние времена.

И снова сталкиваются слова разных стилей и разных эпох: «Комендант станции поведал мне, что его слоны способны тащить девять тонн груза». Зачем к нынешнему коменданту переводчик применяет столь возвышенное слово, более подобающее станционному смотрителю?

Такое получается, когда литератор впрягает в одну словесную телегу «коня и трепетную лань».

А вот влюбленный говорит женщине какие‑то слова, «целуя ее в шею и теряя при этом голову» – тоже соседство не из лучших! Или: зверек, «потеряв голову, кусает свой… хвост» – но без головы, без пасти чем кусать?

Человек «спрятал голову в ладонях, стараясь взять себя в руки». В привычном речении эти руки уже не заметны, воспринимаешь только общий переносный смысл. А вот рядом с ладонями вторые руки, так сказать, «вылезают» – надо обойтись без них: человек мог бы постараться овладеть собой.

Хорошо сказала одна писательница: пес на все «махнул лапой», но когда о том же четвероногом герое охотник говорит: «Уж этот не вернется с пустыми руками» – это оплошность. То же и «вороне не с руки».

Рассказ о марсианах. Портрет их не очень подробен, но упоминаются щупальца, которыми они действуют, поводят, даже возмущенно потрясают. И вдруг один марсианин… взял себя в руки!

В подобных случаях с идиомами надо обращаться так же осторожно, как с аршинами и верстами, которые, переселясь куда‑нибудь на западную почву, утрачивают привычную стертость, и сквозь второе, переносное значение вдруг проступает их изначальный смысл и облик.

В том же рассказе о марсианах на преступника надевают платиновые наручники, через фразу появляется кто‑то с позолоченными ромбами на форменной фуражке, а посередке один герой освобождается от железных тисков другого! Обычно мы этого железа не замечаем. Но здесь, попав меж двух других металлов, оно некстати обнаружило свою первоначальную природу. Надо было «железные тиски» заменить хотя бы «мертвой хваткой».

А вот нечаянность: «исследователь проник в склад ума» (изучаемого художника), будто вор – в склад товара! По счастью, успели спохватиться, можно ведь и по‑другому: понял, постиг, изучил.

Когда вокруг бродят волки, не надо людям «хватать быка за рога», лучше скорей взяться за дело.

Молодым гепардам, которым не досталась убитая их папашей газель, не стоило в переводе приписывать волчий аппетит: упомянутый в переносном смысле третий представитель животного мира тут излишен. Когда волчий аппетит у человека – это образно, забавно. Отнесенные же к другому зверю эти слова буквальны и смешны: вряд ли кто вычислял, насколько у волка аппетит лучше, чем у гепарда. Излишне и в хорошем очерке о птичьих нравах: «Сойка даже дрозда может прищучить».

«В палисадниках слонялись озабоченные собаки». Слоняются – от безделья, у того, кто озабочен, походка совсем другая. Да еще рядом с собаками из этого «слоняются» вдруг выглядывает… слон!

В одной рукописи поначалу говорилось так: «Он, который не тронет и дворнягу, сам убьет палача». И тут же рядом: «Газетные шавки обвиняли его…» Будь это перевод, мы заподозрили бы, что переводчик побоялся отойти от буквы подлинника и заменить дворнягу обычным русским «он, который и мухи не обидит». Здесь же автор сам неловко сблизил два образных выражения – порознь они хороши, но рядом очутились напрасно.

* * *

Это, пожалуй, случаи самые коварные: ловушка замаскирована, скажем, привычностью переносного значения. Но зачастую пишущий соединяет слова, несоединимые по самому прямому, основному смыслу.

«Уши его онемели …наполненные невероятным, убийственным ревом», – очевидно, человеку заложило уши.

«Покосился на него, не отводя глаз (от других)» – попробуйте проделать такое упражнение!

«…Громко вскрикнула она, онемев от страха», – вероятно, похолодев?

«Телевидение выбрасывает на рынок массового потребления море опутывающей человека продукции».

Птицы полетели, «копьями выставив перед собой длинные изогнутые клювы» – но ведь копье‑то не изогнутое, а прямое!

Престранно выглядит крупный газетный заголовок «Перекресток, ведущий к истине». Спрашивается, когда это перекрестки куда‑либо вели? Ведет одна из дорог, но не сам же перекресток!

Не очень‑то удачная выдумка – зевсообразный красавец, но зевсообразный затылок сочетание уж вовсе ни с чем не сообразное.

Надо, необходимо задумываться, как сочетаются слова, тогда вовремя заметишь, что невозможно «маленький шофер взгромоздился на сиденье», и подыщешь замену: вскарабкался, взобрался либо примостился за рулем.

Из текста, подписанного двумя литераторами, в последнюю минуту выловлена «конструкция по принципу пустотелой трубы». А какой же еще ей быть, трубе? Труба или трубка любого происхождения и назначения в зубах курильщика или в оркестре, огромная ли фабричная или тончайший капилляр – всегда пустотелая, это ее первейшее определение и отличие от любого другого предмета!

«… Крикнул он сварливо» – было сказано когда‑то о герое одного романа. А много времени спустя в новом издании «отредактировано»: «крикнул он ворчливо» – и никто не услышал, не спохватился, что крик и ворчание несовместимы.

Читаем в публицистике и в художественной прозе, переводной и оригинальной: «Я ощутил полную опустошенность», «Там царило полное запустение», «Картина полного опустошения».

Да, слово полный теряет свой первоначальный смысл и нередко воспринимается как совершенный. Но не в таких же сочетаниях!

Иной переводчик способен написать: «Именно этот образ жизни привел ее к смерти» – получается плоская острота, вовсе не предусмотренная зарубежным автором. Да еще вслед за этим герой старается «восстановить картину ее жизни», а через фразу о другой женщине сказано: «…знала очень много мужчин в своей жизни» – хоть бы для разнообразия на своем веку!

«Присутствие смерти ощущаешь так живо …» (вместо – явственно, сильно, остро).

Распорядитель на похоронах рассуждает: «Мало кто нам радуется, но без нас не проживешь!» – опять дурной каламбур. И тут повинен вовсе не дух книги и не характер говорящего. Просто переводчик свел вместе слова и понятия несовместимые, они друг с другом на ножах. Можно было подыскать что‑то более уместное (без нас не обойдешься).

Если упомянуты «мертвецы на кладбище», то в следующей фразе излишне «не могли сдвинуться с мертвой точки».

Такое получается по невниманию, по недомыслию.

Еще того чаще нелепые столкновения, ненужные повторы встречаются там, где избежать их и вовсе просто.

Хорошо ли сказать, что человек не увидел ни одного мало‑мальски большого дерева? Или: зверек «понял, что маленькая девочка не самое большое зло для него»? Не лучше ли – для него не слишком опасна?

«Силясь побороть свою слабость» – конечно же, здесь надо пытаясь, стараясь.

Зимнее лихолетье. Слово отличное, но рядом с зимой чудятся уже не лета, а лето!

«…Не заметил поблизости никого, кроме далекой детской фигурки».

«В силу своего слабоумия»!!

У одного писателя (не переводчика!) герой «с хрустом потянулся, вдохнув воздух со свистом». А кто‑то хлебает похлебку (лучше все же хлебать суп, а похлебку уписывать, уплетать). А кто‑то говорит о войне: «Я последний год прихватил – и то хватило».

Тут автору нужны были только глаза и уши.

У мастера, и тоже не в переводе: «От ее тела, затянутого в тонкое платье, тянуло теплом».

Нечто «приносит положительные плоды». Да, плоды не так сухи и казенны, как навязшие в зубах результаты, но уж если плоды – так скорее добрые, хорошие.

«И второе, хотя здесь третьестепенное…»

В один прекрасный день печатается в газетах, звучит по радио: «Кое‑где допускаются недопустимые факты».

Или так: «Антиобщественные подонки общества…»

Можно догадаться: сперва было «антиобщественные элементы», потом кто‑то отредактировал. Оно бы и правильно: «подонки» выразительнее, чем «элементы». Но тогда надо было избежать ненужного повтора с одним и тем же корнем.

«С нею произошло роковое происшествие» – вдвойне обидно, когда так пишет серьезный критик о прекрасном поэте.

Переводчик, уже не начинающий, не смущаясь ставит рядом запустение и пустынность, потерял рассудок и терялся в догадках, общий разговор в одном частном обществе, «внезапно возникшее самообладание овладело мною», «умозрительный склад ума». Все это – попросту неряшество.

У одного автора упитанный юнец не питал к кому‑то неприязни, у другого герой испытывал легкое облегчение, у третьего гостей захватило предвкушение вкусной еды… Еще у одного: женщины преклонного возраста… были непреклонны, ощущение праздника – и рядом: люди казались праздными.

А ведь тут не требуется особой проницательности и чуткости, можно, кажется, вообще не думать и не чувствовать – умей хотя бы видеть и слышать!

«Идите к черту, – сказал он и поторопился отойти» – похоже, что и сам говорящий либо пошел к черту, либо отошел от черта подальше!

«Я его вижу насквозь и потому виду не подаю».

«Я, глядишь, и увидела бы».

«Шапка ухарски сползла на одно ухо», а вернее: мальчишка лихо сдвинул (или надел) ее набекрень.

Бабушка оттрепала внука за уши, и тут же он говорит ей: «Не видать нам этого дома, как своих ушей»!

«…Руки и прежде всего длинные пальцы, увенчанные красивыми, крупными ногтями» – и это, кстати, не перевод! И «запела… округлив глаза куда‑то в затканный ночью… простор» – тоже не перевод!

«…Виски покрашены в седой цвет» – цвет все же не седой! Тогда уж, может быть, хотя бы выкрашены «под седину»?

«Ее лицо было молочно‑белым, и на нем резко выделялись мочки ушей и веки глаз, окрашенные в розовый цвет» – кто видел мочки ушей на лице? И какие еще могут быть веки?

«…Он допил эль и выплеснул остатки на пол» – если допил, остаться уже нечему!

Люди «ухали под струями воды в душевой, но как‑то без особого воодушевления …»

«…В глазах было тоскливо‑умозрительное выражение» – что сие значит?

«Высохшее лицо цвета старой кожи» – надо думать, лицо такое темное, словно кожа дубленая.

Попробуйте себе представить такую сценку из восточного быта: «женщина размахивала руками, выступая величаво, как изваяние, с корзиной, прочно державшейся на голове»!» Пояснений, вероятно, не требуется.

Десятки несуразностей – и лишь единицы (причем не самые страшные) были выловлены редакторами. Все остальные перлы разошлись многотысячными тиражами. И приводить подобные ляпсусы можно сотнями.

Вероятно, особого разговора требуют переводы, выходящие в областных и республиканских издательствах. Тут, случается, роман классика напоминает известную рубрику «Нарочно не придумаешь»: «Молодой человек с кремовыми пирожками», «У него остановилось биться сердце», «С него соскочило затмение чувств», «Переулок неожиданно загнулся»… Один читатель прислал ворох этих выписок, причем извинился, что не может прислать всю книгу: он «угощает» ею друзей, «когда хочется посмеяться вволю». Чувство юмора у читателей драгоценно, но мне, профессионалу, не смешно. Ведь этот, прошу прощения, бред издан стотысячным тиражом! И подобное издается поныне.

Не так уж много зоркости и внимания надобно, чтобы заметить, если рядом стоят секунда и секундант, ясновидец и выяснил, обои и обаятельная, упоительно и поют, если теснятся тесовые крыши, чье‑то тело взлетело вверх, «немолодая уже же нщина» (а можно уже немолодая…), «на базе базельских изданий» и прочее.

Некто «далеко не молод. Не далее как вчера» он делал то‑то и то‑то. Другой «успокаивает жену: ну‑ну …» – говорит он… Третий – за рулем автомобиля: «Он знал, что старушка не подведет, и вел ее машинально. Должно быть, он водил машину с юности».

Такое может случиться ненароком, по рассеянности. Но читателю нет дела, отчего и почему оплошал литератор, кто этот литератор – мастер, подмастерье или нерадивый ремесленник. И читатель законно удивляется: а куда смотрел редактор?

А вот ошибки еще одного сорта – когда пишущий не замечает, что слово многозначно:

«…Ему захотелось пробежаться вниз по ступенькам… Но дисциплина и самоконтроль… взяли верх, и он сошел вниз быстрым деловым шагом». И впрямь, нарочно не придумаешь!

«…Ни один из них не считает (героя) пустым местом. Он… сказал, что устроит их всех в гостиной, если они там поместятся».

«Он отказался от поползновения спасти меня ползком».

«…Все отбросы автоматически выбрасываются».

«…С легкой улыбкой закупорил тяжелую бутыль».

«Я пошел в гостиную, где (она) настраивала телевизор. Наверно, она заметила, что я расстроен».

«Отойду немного и пойду …» – в первом случае надо бы: опомнюсь, отдышусь, отдохну.

«…Пока (один герой) шел к его (другого героя) столу своими мелкими шажками, он пристально смотрел на него и окончательно вышел из себя»!

Вы думали, это пародия? Нет, вполне серьезная проза.

Поставлены рядом слова близкие, смежные, но в контексте имеющие совсем разный смысл, – и получилась какая‑то нелепая смесь.

Милый, добрый и поэтичный рассказ современного писателя, перевод с фламандского:

«Может, он (лисенок) ревновал к Коко маленькую девочку, которого она любила не меньше?»

Вывихнутый порядок слов, совершенная безграмотность. И притом глухота поразительная. Что стоило разок заменить кличку птицы словом «попугай», чтобы избежать такой чудовищной, с позволения сказать, звукописи? (Иначе при нормальном порядке слов эта куриная фонетика стала бы еще чудовищней: ревновал девочку к Коко, ко торого.!)

Или встретится такое: Мы чаще говорим… – и если не ухо, то глаз воспринимает мычание!

Нечто вызывает широкий интерес и высокую оценку.

Чаще всего ухо и глаз подводят любителей канцелярита. Рифмуются бесчисленные окончания на –ение и –ание, – казалось бы, рука не повернется опять и опять выводить все то же, в пальцах начнется зуд, чисто физическое ощущение должно бы подсказать: довольно, хватит, все это было, было… Неприглядно ползают по страницам несчетные –авшие, – евшие, – ившие, – чившие, – еющие, – ающие, шипят, чихают… сколько можно?

А литератору и горя мало!

Но и помимо канцелярита в переводах и не в переводах вдоволь совсем излишних созвучий.

«Максим Грек переводил максимально точно».

«Спи, Пит! «(а можно сказать усни, либо заменить имя на малыш или на что‑нибудь еще).

Лицо дергает тик – и тут же старик сидит на тюке.

Некто выбежал из комнаты, «застегивая на ходу доху». Где‑то в стихах или шутке это могло бы даже стать занятной находкой, в обычной прозе – только помеха. Хотя бы уж переставить: на ходу застегивая доху.

Повесть называется «Пу ти ти танов» – а можно было сделать либо дороги, либо исполинов.

Не в стихах и не в пародии, в обычном спокойном тексте «автомобиль заур чал и ум чал» – может быть, все же умчался или унесся?

«Этот остров не ускользнул от острого взгляда» – можно хотя бы зоркого. А ненужное созвучие у публициста понапрасну сбивает с толку.

Глухотой подчас страдают и поэты.

«А свер ху хи тро нам мигали звезды» – не очень‑то поэтичны и музыкальны эти «хухи».

Если сказано – бубенцы звенят, не стоит рядом ставить извини.

И многое, многое другое… Это, конечно, мелочи, но из мелочей образуется словесная ткань. Как бы она не оказалась грубой и серой дерюгой!

«Свинки замяукали»

«Нас постигла редкая удача» – не странное ли сочетание? Постигает – неудача, беда, несчастье, а удаче сродни глагол менее мрачный: нам выпала … И однако такую оговорку встречаешь у большого писателя.

«Встретил войну в лицо» – так говорит другой хороший писатель о своем собрате. И это тоже смесь двух разных оборотов: можно либо встретить лицом к лицу, либо смотреть (войне, опасности) в лицо.

Начало серьезной статьи: «В здравом уме и трезвой памяти говорю…» Это сочетание уже «вошло» в обиход. Искажена старинная формула завещания: «Находясь в здравом уме и твердой памяти» – в этом языковом обороте трезвость не при чем, никто не думал, что человек станет писать завещание «под мухой».

Устойчивое речение, в котором заключены совершенно определенные мысль и чувство, оказалось вывихнуто, спутано с другим. Такие вывихи не редкость, подчас все так перемешается, что не сразу доходит истинный смысл написанного.

У меня нет ни малейшего желания посягать на авторитеты или заниматься ловлей словесных блох ради того, чтобы кого‑либо уязвить. Старая истина: не ошибается только тот, кто ничего не делает. И, конечно, ошибка словесная – не то, что ошибка сапера или даже акробата под куполом цирка. Но помножьте‑ка ее на тысячи, миллионы читателей, слушателей: чем измерить вред, нанесенный культуре и языку? Особенно когда ошибка исходит от уважаемого мастера, которого знают, которому верят.

Обидно читать у поэта: «Слышно, как по миру время идет». Ведь слишком известно и памятно, что значило на Руси пойти по миру, с сумой – побираться, просить милостыню, подаяние.

Странно у другого поэта: она «шарахнулась, смела». Затмение? Небрежность? Ведь «шарахнуться» прочно связано в нашем языке и восприятии не со смелостью, а с испугом!

Опять‑таки в испуге можно отпрянуть, но можно ли отпрянуть лицом? И притом не со страхом, а с любопытством?

Можно ли творить чудеса ударом волшебной палочки? С детства мы помним, что феи в сказках проделывали это не ударом, а взмахом, мановением, легким движением волшебной палочки.

Можно столкнуть два обычно не соединяемых, далеких слова – и высечь искру поэзии. Но именно с умыслом столкнуть, соединить несоединимое. Иное дело – соскользнуть, по ошибке взять лежащее рядом, неточное, приблизительное. И, однако, это случается очень часто. Чаще всего – когда сдвинуто, смещено обычное речение.

«Завтрашний век… уже не за семью печатями» – полно, так ли? За семью печатями скрывается нечто мудреное, непостижимое, таинственное («книга за семью печатями»), а тут речь не о догадках, прогнозах, не о мудрой науке футурологии, просто близкое будущее – оно не за горами.

Говорят: мертвенная бледность, бледен как мертвец. Но не странно ли о миловидной женщине сказать в одной и той же строке, не переводя дыхания: «все та же очаровательная живость, тот же красивый, тонкий нос, мертвенная белизна кожи»?

«Он ее ставит на одну ступень с прислугой». Есть речение: ставить на одну доску. На ступень поднимаются.

В другой книге вам встречается бежавший раб, хотя естественно – беглый. В третьей – маленькие сошки вместо общеизвестного мелкая сошка.

Уж на что ходовой, обыденный оборот: «Он неглуп», «Он был не дурак». Но и тут порой встречаешь неряшество: «Он не был дураком».

«Он был высок, темноволос и, пожалуй, неплох собой» – а надо: недурен собой.

«…Они будут гнуть свою палку, пока не добьются этого». Одно из двух: либо герои перегибают палку, либо упорно гнут свою линию.

У охотника‑враля «на всякий случай была байка в запасе». Слово взято неточное, небрежность привела к двусмыслице: охотник не одну какую‑то байку припас «на всякий случай», а у него на каждый случай находилась какая‑нибудь байка.

И в другом месте: «На всякий экстренный случай». Опять вывихнуто устойчивое речение.

Читаем в газете: «Смертельные случаи» при эпидемии. Возможен смертельный исход болезни, возможна смертельная опасность, но случай все же смертный!

Счету нет таким сдвигам и вывихам.

«Не подавал никаких признаков сознания» – вместо был без сознания, либо не подавал признаков жизни.

«Разделяю от души!» – поди пойми, что человек хочет сказать: вполне разделяю ваши чувства, чувствую то же, что и вы, всей душой радуюсь вместе с вами.

«Она одергивала мужа за рукав» – странная помесь: можно одернуть человека или одернуть платье, но подергать, дернуть за рукав.

Человек «волочился на поводу» у богатой вдовушки. Можно идти на поводу, то есть покоряться. И очень распространено было в прошлом веке: волочился за (той же вдовушкой) – вот этого пишущий не чувствует.

Слышишь и читаешь «сделал услугу». Когда‑то это было калькой, галлицизмом, а сейчас просто неряшество: по‑русски – оказать услугу.

Часть нелепых, неверных решений до читателя не дошла. Другая часть когда‑то увидела свет, но в более поздние издания уже не проникла. А добрая половина, увы, этаким гордым чертополохом проросла на печатных страницах.

Они чернели, словно туча – вместо естественного русского: они стали чернее тучи.

На человека злы «многие, кто по его милости остался без кола, без двора» – опять вывихнуто речение, надо: у кого … не осталось ни кола ни двора.

Не убежать ли подобру‑поздорову. Говорят: не убраться ли подобру‑поздорову или уж просто – не сбежать (удрать) ли.

«…Он был все такой же: уверенный, щеголеватый, как с иголочки». Экая путаница! Щеголеватый может быть и костюм, и человек, человек может быть при этом свеж, как огурчик (что, видимо, и подразумевал автор), однако сам человек отнюдь не как с иголочки! Без всякого как, просто с иголочки, он может быть только одет, либо на нем костюм с иголочки.

Люди в барах до краев наливались спиртным. До краев или с краями наливают все‑таки посуду.

«Враг и пальцем не пошевелил в нашу сторону». Такой клубок не вдруг распутаешь: и не поглядел в нашу сторону, и пальцем не пошевелил (шевельнул), пальцем нас не тронул, и ухом не повел – все смешалось!

Журнальный очерк. Что‑то нарушило тишину и порядок в театре, «но никто даже глазом не повел» – опять‑таки либо бровью не повел, либо глазом не моргнул.

Человек «тяжело пыхтя носится вокруг пальм, а на пятках у него висит» разозленный зверь. Воспринимается это не в переносном смысле, а буквально, как будто зверь и вправду вцепился в пятки и повис (да еще поблизости другие зверьки висят на ветках). Переводчик хотел сострить (преследователь гонится по пятам, висит на хвосте), но чувства меры ему не хватило. А если он имел в виду спортивный термин, то по неряшеству переврал его: в легкой атлетике если бегун догоняет другого, о нем говорят – сидит на пятках.

«Она твердо покачала головой». Обычно человек от чего‑либо твердо отказывается или твердо стоит на своем, а если в знак своей твердой решимости (желая кому‑то в чем‑то отказать) качает головой, то не твердо, а решительно или упрямо.

«Его карие глаза заблестели и переполнились». Чем же? Надо думать, слезами. Но без дополнения звучит оборванно, странно. Однако это не просто оговорка, описка. Дальше снова: «…глаза у него… укоризненно переполняются». Обычный оборот – глаза наполнились слезами. А уж если отходить от него, все равно надо пояснить, как сделано хотя бы на третий раз: «Его глаза… переполняла… мольба».

Или так: «Молодость била из него ключом, и женщина поглощала ее жадно, как кошка молоко». Когда говорят, что молодость (жизнь, энергия, силы) бурлит или бьет ключом, подразумевается все же – не из человека, а в нем. Конечно, иногда писатель с умыслом разворачивает всем известное речение. Так у Сельвинского: «Он делает из мухи слона и потом продает слоновую кость». Но и в таких комических случаях едва ли надо путать самую основу, строй идиома. Даже малый сдвиг в идиомах может коварно подсунуть сознанию читателя совсем не ту мысль, ощущение, образ, какие имел в виду автор.

Любопытная подробность: все последние примеры взяты из разных рассказов одного и того же сборника! Разные переводчики, каждый на свой лад, грешили против русского языка – и все приведенные огрехи (и еще множество!) беспрепятственно попали в печать, не замеченные редактором.

В другом месте читаем: «Он плотно подзаправился» – это уже пересол: либо человек подзаправился, либо просто плотно позавтракал (пообедал).

«У него с утра еще ничего не было во рту» – так и просится ни крошки, маковой росинки!

«…Сердце ее сжималось и подкашивались колени» – ошибка довольно частая. Но ведь колени подгибаются! Подкашиваются – ноги!

Пишут даже: «сказал, не разжимая губ». Как будто говорит чревовещатель! А надо: сказал сквозь зубы.

«Мать перевернула всю их жизнь с ног на голову». Но по‑русски говорят – вверх ногами, вверх дном.

У одного писателя встретилось нечто совсем уж странное: «задние дворы сознания»! Очевидно, задворки.

«Он скрылся с наших глаз» – можно написать скрылся из глаз, скрылся из виду, с глаз долой, уйди с глаз моих, но нельзя скрыться с чьих‑то глаз!

«При виде нас у него с души свалилось» – говорят: с души свалился камень (или тяжесть), на душе полегчало, от сердца отлегло. Поневоле вспоминаешь о перевертышах вроде пуганой вороны, которая на молоко дует, о детских сказочках про то, как рыбы по небу гуляют. Но там в лепых нелепицах есть свой смысл: позабавить, а заодно утвердить малыша в знании того, как что бывает на самом деле. А тут взрослые дяди и тети путают совсем разные речения и обороты уже не смеха ради, а просто по языковому невежеству или неряшеству.

* * *

Есть еще и другая опасность: лжеидиомы. Неловкое сочетание слов вдруг напоминает, даже пародирует идиом, вносит в текст побочные, сбивающие с толку оттенки.

В одной больнице висела (а возможно, и поныне висит) стенгазета под названием «Клиническая жизнь». Подразумевается явно «Жизнь (нашей) клиники», но в таком виде название зловеще напоминает… клиническую смерть! Вряд ли этот кладбищенский юмор – умышленный.

«Светлая ночь позволяла нам видеть… опасности ясно, как днем» – это на борту корабля, которому грозит крушение. И не к месту вспоминается оборот ясно, как день. Надо было избежать ненужного обертона, повернуть фразу иначе: в эту ночь было светло, как днем, и мы ясно видели…

Человек стоит на палубе, дуя в кулак, – он согревает дыханием окоченевшие руки, а читателю вспоминается либо свистать в кулак, иначе говоря, «сидеть без гроша», либо смеяться в кулак, то есть исподтишка.

Привычные с колыбели образные речения, искони отлитые народом в золотые слитки сочетания слов, пословицы, поговорки – драгоценнейшее достояние литератора.

И странно читать у хорошего писателя: «Встречают по одежке, провожают по уму». Диву даешься, почему и зачем автор перевернул, перекроил известную поговорку: «По одежке (по платью) встречают, по уму провожают». А у другого автора и вовсе дела идут «с пня на колоду»!!!

Возмущенная читательница прислала рассказ из областной газеты. Невозможно перечислить все «изыски» этого сочинения: тут и «загрубелое хмарью небо», и «широкий раскрой двери», и странное слово «настроглазились» (не то от навострились, не то от востроглазые)… Может быть, это протест против серости и канцелярита – автор поднимает какие‑то глубинные, «земляные» пласты языка? Но тогда откуда у него же: «Есть такая русская пословица: Когда дрова рубят – щепки летят»? Это‑то надо бы знать и не путать!

* * *

Если уж писатели подчас путаются в своих же русских оборотах и речениях, то каково переводчику? Его сбивает еще и чужой идиом!

Переводчикам (и редакторам переводов) вдвойне важно владеть богатствами своего языка, чтобы под гипнозом чужого не натащить к нам каких‑нибудь гибридных уродцев, а свободно найти в своей кладовой оборот столь же яркий, образный, не рабски‑подражательный, а равноценный.

Только тот, кто занимается литературой по несчастной случайности, способен перевести английское I know him as I know my ten fingers или he knows this like the palm of his hand дословно: «я его знаю, как свои десять пальцев» или «ему это знакомо, как своя ладонь». Каждый сколько‑нибудь грамотный человек подставит наше: как свои пять пальцев.

В первом издании это приведено как пример невозможного переводческого ляпсуса. Автор этих строк даже мысли не допускал, что кто‑то может всерьез написать так. Но вот в каком виде вполне грамотный, серьезный литературовед переводит фразу из зарубежного романа: «Я буду знать свою страну, как собственную ладонь»! Глазам не веришь…

В одной рукописи встретилось такое: «Вы будете себя там чувствовать, как утка в воде». Ясно: переводчик не владеет родным языком и не знает азов своей профессии. В подлиннике you’d take to it like a duck takes to water, но по‑русски, конечно, как рыба в воде.

«Гнаться за многими кроликами»! А по‑русски все‑таки – за двумя зайцами.

Всякий идиом чужого языка для переводчика – задача. Просто пересказать смысл – жалко, потеряешь долю живой образности. Скалькировать, передать буквально? Выйдет фальшиво. Найти свое, русское речение с тем же смыслом и той же окраской далеко не всегда легко. Тут нужен верный слух и чутье.

«От запаха жарящегося мяса его рот наполнился слюной» – так и напечатано! Сразу ясно: переводчик знает только букву подлинника, но не ощущает его смысла и настроения, и притом не владеет языком, на который переводит. Ибо по‑русски, конечно, у него слюнки потекли!

«Не ешь так много, у тебя глаза больше желудка»! – а это значит: не жадничай, у тебя глаза завидущие.

В романе английского классика мальчики «бежали вперед быстрее, чем ворона летит». А ворона летит довольно медленно, но – по прямой. И английский идиом as a crow flies значит именно напрямик. Если уж переводчик этого не знал, так мог бы найти в словаре.

«Цена … грош за дюжину» – сказано в переводе научно‑популярной книги. По‑русски просто – грош цена, а в менее серьезном тексте можно и пятачок пучок.

В журнальном варианте рассказа робот «по‑рачьи отступил». В книге (спасибо редактору?), естественно, по‑русски: робот попятился, как рак.

«За всю жизнь я не нажил и катушки». О чем думал, как представлял себе это переводчик? Ни о чем он не думал, проверять себя не стал, в словарь не посмотрел. Тут и безграмотность, и небрежность, и недомыслие. В подлиннике and see I wouldn’t hardly be carrying a roll, и значение roll надо взять другое: «У меня нет при себе толстой пачки денег», и уж если не находишь ничего равноценного по‑русски, переводи прямо: богатства я не нажил, с меня нечего взять.

Иногда, напротив, хороший переводчик сознательно отходит от чисто русского, обычного выражения, желая сделать образ неожиданней, ярче. Героиня «упряма, как мул». Не спорно ли? Все‑таки в языке живет другое: упрям, как осел. А здесь напрашивается: как ослица.

Однажды Марк Твен взял эпиграфом старинную французскую пословицу, которая гласит: «У каждого человека руки обращены ладонями внутрь». Что это значит? В какой‑то мере – руки у всех загребущие, а еще вернее: своя рубашка ближе к телу, ибо соль тут не только в корысти. Но как раз в этой книге Твена экзотические эпиграфы играли особую роль, то были пословицы и поговорки разных народов, иногда подлинные, иногда сочиненные самим Твеном. Их нельзя было просто заменять поговорками русскими, и пришлось искать, вернее, придумывать что‑то другое с тем же смыслом и по возможности краткое, как пословица: «Всяк себе первому друг». Ведь «руки, обращенные ладонями внутрь» ни уму, ни сердцу русского читателя ничего не говорят.

Один журналист привел слова херстовской газеты о выступлении Джонсона: это, мол, средство «выдернуть ковер из‑под ног его критиков…»

В США оборот «выдернуть ковер из‑под ног» обычен, а у нас он ничего не значит, надо хотя бы – выбить почву из‑под ног (или выбить оружие из рук).

Но вот недавно уже и в повести «все произошло так внезапно, словно кто‑то вдруг выдернул у них из‑под ног ковровую дорожку»! Тоже «входит в язык»?!

Бессмысленное и нелепое это занятие – чужой идиом, образное речение не переводить, а «перепирать». (Да простится не слишком парламентарное выражение, но не мною сказано: «перепер он нам Шекспира на язык родных осин».)

«Как могли вы позволить Тому, Дику, Гарри нарушить мой покой?» – так писали в старину переводчики‑буквалисты, так «перепирают» порою и теперь, не умея найти полновесную русскую замену. А ведь можно: позволить первым встречным, а иногда, в рассказе классика, и простым смертным.

«Я единственное ядовитое насекомое, попавшее в чистый бальзам их счастья». У переводчика дословно, а надо бы: Только я один омрачаю их счастье (вообще же это означает просто ложку дегтя в бочке меда).

Интересный очерк о долгой командировке в Париж. Но среди прочего читаем: человек с высшим образованием вынужден там работать на складе, «чтобы было чем вскипятить мармитку».Что за мармитка такая?! Разгадка проста, дословно переведен французский оборот, означает он работу ради хлеба насущного. «Кипит кастрюлька» – значит, имеешь чем прокормить семью.

«В будущем тебе понадобится сюртук подлинней», – заявляет старик‑отец взрослому сыну. Что такое, почему? Сын давно вышел из возраста, когда можно еще подрасти, да и не вяжется это с остальным разговором. А отец говорит: You can cut your coat a bit longer in the future. Задумайся хоть на миг переводчик телесценария над тем вздором, который у него получился, справься он во фразеологическом словаре Кунина или у Гальперина, он бы сообразил, что к чему. Cut the coat according to the cloth значит по одежке протягивать ножки. Отец изменил завещание в пользу сына – и тому больше не придется экономить, во всем себя стеснять, урезывать, во всем себе отказывать.

Откуда берутся подобные нелепости? Тут виною не только невежество и леность мысли. Тот, кто способен написать так, еще и не художник по самой природе своей. Такой, с позволения сказать, литератор не различает тонов и оттенков, не видит красок, не умеет живописать словом, и лучше бы ему к художественной литературе, к художественному переводу не прикасаться.

Драгоценно умение безличную информацию заменить живым образным словом. Очень хорошо, если человек английское a great fuss were being made over a trifle переводит как делают из мухи слона, а о тех, кто controlled the orchestra of their world with the slightest movement of head or hand, пишет: под их дудку пляшет подвластный им мир. Можно только пожалеть того редактора, которому первое кажется слишком вольным («скажите просто: поднимают много шуму из ничего!»), а второе – слишком… дословным. И спасибо еще, если такой редактор не требует заменить «это было предательство» (по отношению к другу, а не из области дипломатии) на «это было нелояльно»!

И порой живее не пресное «совершенная темнота», даже «непроглядная тьма», а там было темно, хоть глаз выколи, или черным‑черно. И вместо ноги его отяжелели куда вернее: он едва волочил ноги.

В романе конца прошлого века сказано: «Ill fortune and ill health had both left their marks upon him» – в переводе «жизненные неприятности … наложили на него свою печать», а надо бы: житейские невзгоды.

«Очищение души идет через горести» – all refinement is though sorrow. А надо (тем более в романе писателя‑классика): душа очищается страданием.

Скучно и ненужно: «Я не хочу превращать людей в нищих попрошаек», если в подлиннике pauperise. Лучше: не хочу пускать людей по миру.

Столкнувшись с обычным для английского слуха оборотом вроде It wouldn’t have worked if she had been a different kind of a girl, if she had been a coquette or greedy or foolish, очень многие пишут: если бы она была девушкой иного сорта, склада, с иным характером. А вот находка одного молодого переводчика: «Ничего бы из этого не вышло, не будь Марта Мартой, будь она кокеткой, жадиной или дурой». Свободная, очень современная интонация, для этого автора и этих героев самая верная.

В подлиннике: «этому вопросу цена миллион» – оборот обычный у американцев, но мало говорящий нашему читателю. И переводчик дает наше, естественное: вот это всем вопросам вопрос!

Отличная находка другого переводчика. Роман второй половины прошлого века повествует о середине века позапрошлого: юный провинциал впервые видит большой портовый город и зрелище это brought my country heart into my mouth. В переводе ни тени кальки и не просто какое‑нибудь ахнул или пришел в восторг, но, в полном согласии с характером героя, стилем, эпохой: «у меня, деревенского жителя, дух занялся от восторга».

В подлиннике: это единственное место, где я чувствую себя in a congenial atmosphere. Иной буквалист так бы и написал: «в конгениальной атмосфере»! Но ведь случай и впрямь не легкий. Нельзя сказать как дома, ибо речь именно о доме; нельзя как рыба в воде – говорящий только что умылся. Переводчик нашел простое и правильное решение: в своей стихии. Или еще: he always had a left‑handed brain (буквально у него неуклюжий мозг) – в переводе у него всё не как у людей.

Обычное в Америке white trash не однозначно. Нередко это – белые бедняки. В применении к таким личностям, как насильник и детоубийца Юэл из романа Харпер Ли «Убить пересмешника», это подонки. А в другом недавнем романе переводчик нашел отличную замену: «Мясо енота не станет есть ни один белый, разве что голь перекатная»!

Конечно, всегда лучше иноязычное речение заменить живым, образным речением русским. Но надо еще, чтобы оно подходило к характеру и событиям.

Если в подлиннике герой силится to keep a stiff upper lip, ему незачем в переводе заботиться о том, чтобы не дрожала верхняя губа, а лучше не унывать, не вешать носа, не падать духом – смотря когда это написано, кто автор, каков характер героя. Чопорному, замкнутому англичанину пристало держать себя в руках или сохранять хладнокровие, а бойкий паренек в современном американском рассказе (или при сходном речении разбитной итальянец, француз), пожалуй, скажет другому: «Держи хвост морковкой!»

Сварливая жена наверняка выкрикнет не «что ты такое говоришь», а что ты мелешь!

You cannot make head or tail of it – человек немолодой, интеллигентный заметит спокойно: ничего понять нельзя. А кто‑то грубоватый у современного автора скажет, пожалуй, не смыслит ни уха ни рыла!

«Рабочие сцены разбились в лепешку, а потом ударились в другую крайность». А речь о том, как упала актриса. И начинает казаться, что рабочие из солидарности тоже расшиблись.

Не может чопорный англичанин даже об очень неприятном ему человеке, тем более о женщине, сказать: «она как банный лист»! В Англии не парятся березовыми вениками, да если бы и парились, человек очень сдержанный, смолоду приученный к учтивости (по крайней мере внешней), такого себе не позволит.

А в канадской книжке об эскимосах переводчику пришлось отбросить отличное «он на этом собаку съел»: жителям тундры чужд и непонятен переносный смысл этого оборота, они, пожалуй, оскорбились бы за своих верных спутников и помощников.

В романе английского классика моряк, уезжая от невесты, говорит: «I have to go again». Переводчик попытался заменить тусклое «мне опять надо уехать» чем‑то более живым, образным: что ж, приходится отдать концы.

Да, звучит по‑моряцки, но переводчик не учел современно‑жаргонного значения этих слов – и чуть не насмешил читателя. Герой вовсе не собирается помирать. И правильно найдена тоже вполне «моряцкая», но более верная замена: надо сниматься с якоря.

Настоящий литератор – только тот, кто владеет образной речью, неисчерпаемым богатством русских речений, присловий, идиомов – всем, что оживляет, красит всякий рассказ и всякую печатную страницу.

Ибо искусство, как известно, есть мышление в образах.

Поиск по сайту: