В бессилии

Михаил «Клещ» Горовой

Новелла

- Эвтаназия у нас запрещена, и вы это прекрасно знаете, - доктор сказал это с такой легкостью, словно подобное ему приходится произносить чуть ли не каждый день. – Вы можете привезти ее к нам, и там мы подключим ее к аппарату, что будет поддерживать жизнедеятельность.

Все эти фразы обрывками доносились к Алексею. Он смотрел будто бы сквозь доктора, пытаясь поглотить человека целиком, не оставив ему возможности договорить.

- Но вы ведь сами понимаете, что это будет за жизнедеятельность… - врач опустил голову, аккуратно протирая тоненькие линзы очков. – Скорее, это будет жизнь, но без какой-либо деятельности. Иначе говоря – безыдейное существование… Так что решайтесь…

Доктор быстро ушел, захлопнув за собой дверь. И вместе с этим хлопком раз и навсегда что-то закрылось внутри Алексея. Он по инерции сделал шаг вперед по направлению к двери, протягивая руки и хватаясь за воздух, словно пытаясь таким образом вернуть назад только что произошедшее. Совершенно бессознательно столкнувшись с дверью, он всем своим телом прилип к ее поверхности, не желая отпускать этот кусок надежды, что находился где-то там, за пределом столь черствого и жестокого фатума. Но с каждой секундой надежда эта сгорала в душе Алексея, оставляя там прожженную дырку размером с Бога. Пустота эта принялась невыносимо сдавливать внутри, разъедая все, что там осталось. И от этого было так больно, что даже тело принялось ныть от пекущей желчи, издавая гулкий стон пронырливой, острой, горячей дрожью…

Алексей наконец отошел от двери. Он понял, что уже не в силах предотвратить что-либо, так как за него уже кто-то распорядился. В глазах начало темнеть, он чувствовал, что вот-вот упадет. Мгновенно ухватившись рукой за стену, парень согнулся всем телом и закрыл глаза. Жуткий гул принялся ерзать в его голове, царапая стенки мозга. Алексей пару раз встряхнул головой, но гул все так же нагло прыгал у него в голове. Раскрыв глаза, парень понял, что все равно ничего не видит. Темнота наседала на его веки с такой жуткой тяжестью, что их просто снова хотелось закрыть. Парень немного повертел головой, после чего темень постепенно принялась рассеиваться. Теперь Алексей мог оглянуться вокруг. Но вокруг ничего не было. Лишь маленькая пустая комната с голыми стенами и одинокой лампочкой, что бессмысленно свисала с потолка. Из-за практического отсутствия мебели каждый шорох разносился по всей комнате неприятной луной, что напоминала о проклятой нищете смрадного существования…

У окна сидела она. Одинокая, старая, парализованная мать, навсегда прикованная к инвалидной коляске. И она была в этой комнате словно какой-то конечной точкой, каким-то странным, неоспоримым фатумом, слепым пятном, что доказывал конечность всего живого. Она сидела спиной к Алексею, но даже так парень ощущал всю тяжесть и обреченность. Он словно на расстоянии чувствовал, как жизнь ее постепенно угасает в условиях незыблемого рока, как тлеет ее душа, брошенная в огонь стойкой неизбежности…

Комок застрял в глотке Алексея, он был невыносим, его было невозможно проглотить. Слезы душили парня, он больше не мог смотреть в спину матери, ему и без того было тяжело. Пытаясь увести глаза, его взгляд остановился на иконе, что висела в углу, будто забитая, наказанная за лихие деяния. И ярость вскипела в душе Алексея так, что он уже не мог себя сдерживать. Парень быстро зашагал по направлению к тому самому углу, отчего икона еще сильнее принялась вжиматься туда, пытаясь оградить себя от Алексея. Парень резко остановился и уставился в изображение Божьей матери, своим яростным взглядом взывая к правде и справедливости. Он пронзал изображение злобным, агрессивным взглядом, и, в некой мере, был даже немного рад, что теперь нашел, кого винить.

- За что?! – прохрипел Алексей, голос его был сжат, он с трудом выдавливал из себя слова. – Что она тебе сделала?!

Божья матерь смотрела на парня с исключительным состраданием, но Алексею было плевать на это. Ему было недостаточно молчаливого ответа иконы. Парень кипел от ярости и злобы, слезы катились по щекам, вместе с ними из парня выходило оставшееся терпение, которого и так было ничтожно мало. Наконец, смирение иссякло, Алексей замахнулся кулаком на икону, но вдруг что-то увело его руку, и кулак угодил прямо в стену. Парень не почувствовал никакой физической боли, наверное, внутренняя была сильнее. Поэтому он, ни на секунду не останавливаясь, принялся изо всех сил лупить кулаком по стене, по твердому, холодному бетону. Стиснув зубы, он ритмично и тяжело дышал, награждая ни в чем невиновную стену сильными ударами. Алексей словно хотел разбить это плотное непонимание, эту жестокую несправедливость, но стена не поддавалась ему. Оставляя кровавые следы на сером бетоне, парень издавал что-то вроде воя, так похожего на волчий. И прекратил свои удары он лишь тогда, когда жуткая усталость принялась одолевать его. Ноги подкашивались, он уже не чувствовал самого себя, все тело обняла невыносимая слабость. Что-то тяжелое тащило его вниз, словно магнитом. В один момент он резко сел на пол, прислонившись к той самой стене, которую только что избивал.

Пораженную руку, избитую до голых незащищенных костей, парень крепко прижимал к груди. Согнувшись всем телом, он тяжело и быстро дышал, словно после продолжительной физической нагрузки. Долгожданная боль в руке наконец-то едва проскользнула в недрах сознания. Но ее было так мало, что теперь Алексею хотелось, чтобы руку эту отрубили к чертям, дабы физическая боль перекрыла душевную. И, казалось бы, стало чуть легче. Казалось, какой-то грамм всей этой безграничной боли ушел в небытие, но это мизерное облегчение оказалось лишь секундным мгновением в недрах безмятежной, бесконечной обреченности…

В том самом углу под иконой лежала веревка. Она была подготовлена давно. Еще с тех самых пор, когда мать парализовало. И Алексей почему-то всегда был уверен в том, что рано или поздно он найдет ей применение. И в тот момент та самая веревка страшно просилась в руки к Алексею. Она одиноко поскуливала в холодном, грязном углу, ей было страшно находиться там одной. Она явно желала какой-то компании, какого-то веселья или праздника. И в тот момент, глядя на веревку, Алексей понял, что сегодня ее день. Именно сегодня эта короткая, крепкая, аккуратно сплетенная вещь завершит столь бессмысленный и безыдейный путь.

Долго не размышляя, Алексей поднялся с пола и схватил веревку. Крепко сжав ее в руках, он снова взглянул на икону. Но от молчаливого образа ответа снова не последовало. Теперь ничего не изменить…

В один момент он двинулся к матери. Но с каждым шагом чувствовал, как дрожащие ноги наливаются свинцом, с каждым разом идти все сложнее. Ноги словно проваливались в вязкий, неприятный пол, будто бы в какую-то трясину из тяжелых плит, в какую-то сажу из пронырливой обыденности. Неведомая странная сила мешала ему двигаться по направлению к роковой инвалидной коляске, что-то сдерживало его, будто пытаясь остановить. Но несмотря на это, Алексей не останавливался. Он пересиливал всю эту тяжесть, вырываясь из невидимых, сильных рук, и шел к собственной матери, все так же крепко сжимая веревку в руках.

Алексей остановился у мамы за спиной. Какой-то странный холод веял от нее. Какая-то жуткая пустота выла от безликой безнадежности. И это ощущалось так сильно, так четко и ясно, что самому хотелось завыть на всю эту маленькую, грязную, унылую, безотрадную комнату…

Мать не спала, она смотрела в окно. И наверное, какие-то мысли обитали у нее в голове, какие-то фантазии рождались там. Возможно, виды за окном как-то впечатляли ее, и ей жутко хотелось сказать об этом. Но говорить она уже не могла… Давно не могла… На один миг Алексею почему-то захотелось почувствовать тоже самое, что чувствовала его мать. Он так хотел забрать себе всю ту боль, все те муки, что так плотно осаждали ее. И он тоже посмотрел в окно. Но ничего там не видел. Для него уже давно ничего не существовало.

Казалось бы, нужно посмотреть матери в глаза. Хотя бы в последний раз, чисто формально. Но Алексей боялся. Ему было страшно что-то там увидеть. Снова уловить где-то на дне глаз ту безумную пустоту, ту страшную безликость ловкого и наглого недуга, ту скупую безнадегу, что так плотно уселась в потухающем, больном сознании…

Закинув веревку себе за шею, он взялся за ручки инвалидной коляски и аккуратно перевез мать ближе к отопительной батарее. Затем взял небольшую табуретку, едва ли не единственную мебель в проклятой комнате, и поставил ее рядом с коляской. После этого Алексей снял веревку с шеи. Один конец он привязал к батарее, а второй, став на табуретку, закинул за трубу, что вела дальше к стене. Ну вот и все. Казалось, все готово. И больше уже ничего не нужно, ведь дальше просто конец. Но что-то так сдавливало внутри, что-то мешало Алексею, что-то тормозило его действия. Вроде бы, все правильно, так и должно быть, но какие-то странные отголоски внутри пытались достучаться до сознания, донести какую-то важную информацию. И парень старался отбрасывать все эти сомнения, тревоги и прочие излишества. Ведь все давно решено, путь лишь один, и назад дороги нет и быть не может…

Складывалось впечатление, будто мама давно уже стала одним целым с инвалидной коляской, будто ее уже просто невозможно отделить от этого фатального кресла. Но это не так. Алексей крепко взял ее под руки и принялся потихоньку поднимать. Невероятные усилия пришлось приложить, дабы поднять ее и поставить ногами на коляску.

- Тихо, тихо, ты, держись, - приговаривал Алексей, тяжело дыша от нагрузки.

Аккуратно придерживая обеими руками женщину, он встал на табуретку и оказался с ней на уровне. И все-таки взглянул ей в глаза. От этого все тело его передернуло, бросило в дрожь. Там, в потемневших, маленьких зрачках он видел невыносимый страх, лютую боль и жалкое одиночество. Там, где-то очень далеко, в самой глубине глаз таились жуткие муки, которые неистово кричали от невозможности, от бесконечной, бессмысленной обреченности, от абсолютной ненужности происходящего. И все это застывшее безумие в пустоте мрака и темноты сокрушало Алексея с такой силой, что он не мог противиться столь едкой жути. Он в очередной раз так чисто и ясно прочувствовал, как от невыносимых мук страдает его родной человек. И это осознание жалило его так сильно, как это только возможно представить.

Алексей больше не мог смотреть ей в глаза, так как они пронзали его со страшной силой, жалили с неимоверной мощью. Он прислонил голову матери к своей груди, крепко схватив ее тело, не давая упасть.

- Потерпи немного, - парень говорил это очень тихо, слезы душили его, мешая полностью выговаривать слова. – Скоро все закончится, совсем скоро… Ты больше не будешь так мучиться…

Мама молчала. Она не могла говорить. Но Алексей был абсолютно уверен, что она все понимает. Мало того, одобряет все действия сына, ведь он поступает только ей на благо.

Стараясь не смотреть на маму, парень надел петлю ей на шею. Крепко сдавливая веревку и проверяя на прочность, он глотал слезы. Все тело его дрожало от неистового страха. Он не мог поверить в то, что происходит. В один момент захотелось проснуться, встряхнуть из себя весь этот кошмар и зажить новой жизнью. Но это не сон. Так сделать никак нельзя. И вроде бы, нужно как-то принимать реальность происходящего, как-то мириться со всем этим, но сознание Алексея упорно боролось против подобного, оно само по себе отвергало такую реальность…

Став ногами на пол, парень словно погряз в бетоне, в грязной, жуткой и фатальной действительности. Осознание собственного «я» терялось где-то на гранях размытого и мутного рассудка, парень уже просто не понимал, что происходит. Все постепенно, медленно куда-то проваливалось, в какую-то пустую бессмыслицу, в абсурдную пучину темного небытия. И Алексей уже просто действовал по какой-то установленной схеме, которую сам для себя начертил, но объяснить ее теперь просто не мог, теперь все это оставалось только завершить…

И вот сильным толчком ноги парень убирает коляску из-под ног матери и отпускает ее тело. Женщина повисает в воздухе, оставшись наедине со своей Смертью, которая посредством крепкой веревки держит ее за шею. Тело матери начинает неистово трепыхаться прямо перед глазами сына. Странные, неприятные звуки исходят из ее горла, которое со всех сторон сжато жестким и яростным фатумом. И вся эта картина впивается в мозг Алексею ржавой пулей безысходности, взрываясь в его голове черной сажей из острых стекляшек. И вот он в порыве каких-то неведомых инстинктов, каких-то необдуманных эмоциональных всплесков бросается к матери и изо всех сил хватает ее тело обеими руками. Он крепко прижимает ее к себе, немного поднимая вверх, чтобы она снова могла дышать. И он даже не понимает, для чего это делает, ведь спасая жизнь, он только продолжит ее муки. Но страшное желание продлить существование родного человека начинает переполнять его, поэтому он продолжает держать тело матери, абсолютно не понимая, что делать дальше…

И наверное, даже больная мать в тот момент находилась в более здравом рассудке, нежели ее сын. Она свободными руками берет Алексея за голову и изо всех оставшихся сил отталкивает его от себя, дабы наконец-то умереть. Парень подкашивается и падает на голый бетонный пол, оказываясь спиной к матери. И он уже не поднимается с пола, так как нет никакого смысла преграждать путь Смерти. Он уже не пытается что-то сделать, так как теперь точно знает, что мать его не хочет жить. И в полном бессилии, в абсолютном бездействии, в безыдейном ожидании Конца он лежит на полу, загубив свой рассудок где-то в пропасти унылой безнадеги…

Невыносимые звуки задыхающейся матери переполняют все вокруг, переполняют весь этот страшный и жестокий мир, в котором только Смерть и Тьма, в котором только Ужас и Страх, в котором седая, неоспоримая Судьба. И эти звуки ураганом вьются внутри Алексея, создавая неистовый смерч, разрывающий все его естество. Потолок и стены падают на него, сужают его душу и тело до невозможности, сдавливают бетонными тисками бесконечного горя.

И от всего этого нелепого, проклятого, смрадного абсурда остается только кричать. Кричать так, чтобы не слышать ничего вокруг, чтобы заглушить все существующие звуки – а особенно, звуки умирающей матери. И Алексей неистово кричит, разрывая свою глотку клочками того самого урагана, что бьется внутри него, уничтожая все живое. И ему кажется, что его глотку также сдавливает какая-то петля, какая-то невидимая сила, которая наказывает его за содеянное. От невыносимой боли, что топчется по его сущности, он начинает царапать холодный пол, сдирая кожу до крови и ломая ногти.

И продолжает он кричать и царапать пол даже тогда, когда мама его уже давно мертва, когда ее бездыханное тело просто колыхается от звуковых колебаний. Алексей кричит так, что его связки рвутся от неимоверного напряжения, кричит до вязкой крови, что начинает брызгать из его горла. Кричит так, что даже сам Всевышний вздрагивает от этого безумия…

Киев, май 2013 г.

Поиск по сайту: