КАЛИФОРНИЯ

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Кришнамурти Дж. Единственная революция/Перев. С англ. – М: Разум, 1997. – 224 с. – ISBN 5-87488-008-9

ИНДИЯ

Медитация – не бегство от мира, не изолирующая, замкнутая в себе деятельность; скорее – это постижение мира и его путей. Мир мало чего может предложить человеку помимо пищи, одежды, крова и удовольствий с их великими горестями.

Медитация – отход от этого мира; нужно быть целиком и полностью посторонним. Лишь тогда мир имеет смысл, а небеса и земля полны непреходящей красоты. Тогда любовь – это не наслаждение. Из этого возникает действие, не являющееся следствием усилия, противоречия, стремления проявить себя, упоения властью.

Окна комнаты выходили в сад. Тридцатью или сорока футами ниже текла широко разлившаяся река, священная для одних, для других же – прекрасное водное пространство, открытое небесам и великолепию утра. Вы всегда могли видеть другой берег, на нём селение, развесистые деревья и молодые всходы озимой пшеницы. Из этой комнаты вы могли увидеть утреннюю звезду и медленно поднимающееся над деревьями солнце; и река становилась для солнца золотой дорожкой.

Ночью комната погружалась в глубокую тьму, и сквозь широкое окно открывалась вся южная сторона небосклона. Однажды ночью в комнату влетела – громко хлопая крыльями – какая-то птица. Включив свет и встав с постели, увидел её под кроватью. Это была сова. Она была около полутора футов, с необыкновенно широко открытыми огромными глазами и грозным клювом. Мы вглядывались друг в друга совсем близко, разделённые всего несколькими футами. Сова была напугана светом и близостью человека. Мы глядели друг другу в глаза довольно долго, и всё это время сова сохраняла свою напряжённую и полную свирепого достоинства позу. Были видны и её ужасные когти, и лёгкие перья, и плотно прижатые к телу крылья. Хотелось прикоснуться к ней, погладить, но она не допустила бы этого. Поэтому свет вскоре был выключен, и какое-то время в комнате стояла тишина. Затем послышались взмахи крыльев, в лицо пахнуло ветром, и сова вылетела из окна. Она больше никогда не возвращалась.

Это был очень древний храм; утверждалось, что ему может быть более трёх тысяч лет, - но ведь известно, как люди склонны к преувеличениям. Однако, разумеется, храм был древним; сперва там находилось буддийское святилище, а около семисот лет назад, он стал индуистским храмом, и на месте статуи Будды поставили индуистского идола. Странная атмосфера царила в его погружённой во мрак внутренней части, в его залах с колоннами и в длинных коридорах, украшенных великолепной резьбой; пахло летучими мышами и благовониями.

Свершив омовения, поклонники входили в храм небольшими группами, сложив руки; они шли по коридорам, простираясь ниц всякий раз, когда проходили мимо изваяния, облачённого в яркие шелка. В глубине святилища раздавалось пение жреца; приятно было услышать хорошее санскритское произношение. Он не торопился, и слова доносились из недр храма легко и красиво. Здесь были дети, старые женщины и молодые люди. Служащие перед посещением храма снимали свои европейские брюки и пиджаки и надевали дхоти; они сидели или стояли со сложенными руками, с обнажёнными плечами и с выражением глубокой набожности.

Здесь находился водоём, наполненный водой, – священный водоём, со множеством ступеней, ведущих к водоёму вниз, и с колоннами из резного камня, окружавших его. Вы входили в храм после пыльной дороги, полной шума и яркого резкого солнечного света, здесь же царили густые тени, темнота и спокойствие. Здесь не было ни свечей, ни коленопреклонённых людёй, лишь те, что совершали обход святилища, беззвучно шевеля губами и повторяя какую-то молитву.

В тот день после полудня к нам пришёл человек, назвавший себя последователем Веданты. Он говорил по-английски очень хорошо, так как получил образование в одном из университетов и обладал ясным, острым умом. Это был юрист с весьма большим заработком; проницательный и несколько встревоженный взгляд был испытующе устремлён на собеседника, как бы что-то взвешивая. По-видимому, он много читал, в том числе кое-что и из западной теологии. Среднего роста, довольно худощавый и высокий, он держался с достоинством адвоката, который выигрывал много дел.

Он сказал: «Я слушал ваши беседы, и то, что вы говорите, - это чистая Веданта, хотя ей, этой древней традиции, придана современная форма». Мы спросили его, что он подразумевает под Ведантой. Он ответил: «Сэр, мы принимает за бесспорное, что существует лишь Брахман, который творит мир и всю его иллюзию, и что Атман, пребывающий внутри каждого человека, есть часть этого Брахмана. Человеку необходимо пробудиться от своего повседневного сознания множественности и проявленного мира почти так же, как он обычно пробуждается ото сна. Подобно тому, как спящий создаёт всю цельность своего сновидения, так и индивидуальное сознание творит весь проявленный мир и других людей. Вы, сэр, не утверждаете всего этого, однако, несомненно, имеете это – ведь вы родились и воспитывались в нашей стране, и хотя большую часть жизни вы и прожили за границей, вы остаётесь частью этой древней традиции. Индия создала вас, нравится вам это или нет; вы созданы Индией и у вас индийский ум. Ваши жесты, ваше спокойствие во время бесед, подобное спокойствию статуи, сама ваша наружность – часть древнего наследия. Ваше учение, несомненно, представляет собой продолжение того, чему древние мудрецы наши учили с незапамятных времён».

– Отбросим в сторону вопрос о том, является ли ваш собеседник индийцем, воспитанным в индийской традиции, обусловленным индийской культурой, и представляет ли он собой итог древнего учения Индии. Прежде всего, он – не индиец, иначе говоря, не принадлежит ни к индийской нации, ни к брахманской общине, хотя и был рождён в их среде. Он отрицает ту самую традицию, которую вы ему приписываете. Он отрицает, что его учение является продолжением древних учений. Он не читал никаких священных книг Индии или Запада, ибо они не нужны человеку, который осознаёт всё то, что происходит в мире – поведение людей, с из бесконечными теориями, с общепринятой пропагандой двух тысяч или пяти тысяч лет, ставшей традицией, истиной, откровением.

Для человека, целиком и полностью отказывающегося принимать слово, символ с его обусловленностью, – для такого человека истина не является чем-то полученным из вторых рук. И если вы слушали его, сэр, вам известно, что с самого начала он говорил, что любое приятие авторитета само по себе является прямым отрицанием истины, и он настаивал на необходимости находиться вне всякой культуры, традиции, вне общественной морали. Если бы вы прислушались к нему, вы не называли бы его индийцем, не утверждали бы, что он продолжает древнюю традицию современным языком. Он полностью отрицает всё прошлое, его учителей, его толкователей, его теории и его формулы.

Истина – никогда не в прошлом. Истина прошлого – пепел воспоминаний; память – от времени, и в мёртвой золе вчерашнего дня нет никакой истины. Истина – нечто живое, она вне поля времени.

Итак, отбросив всё это в сторону, мы можем рассмотреть теперь центральный вопрос – это постулируемое вами представление о Брахмане. Несомненно, сэр, само это утверждение есть теория, созданная умом с сильным воображением, будь то Шанкара или же учёный теолог нашего времени. Вы можете переживать эту теорию и утверждать, что она верна; но это подобно тому, что человек, воспитанный в мире католицизма и обусловленный им имеет видения Христа. Несомненно, что подобные видения являются лишь проекциями его собственной обусловленности; а кто воспитан в традициях религии Кришны, имеют переживания и видения, рождённые из их культуры. Так что переживание не является доказательством. Узнать в своём видении Кришну или Христа – следствие обусловленного знания; поэтому такое видение совершенно нереально, это воображаемый образ, миф, усиленный переживанием и абсолютно недоказательный. Зачем вам вообще нужна теория, почему вы бездоказательно принимаете какое-то верование? Такое постоянное утверждение верования является показателем страха – страха повседневной жизни, страха страдания, страха смерти, страха полной бессмысленности жизни. Видя всё это, вы придумываете теорию, и чем она хитроумнее и учёнее, тем большим весом обладает. А после того, как её пропагандируют в течение двух тысяч лет или же десяти тысяч лет, такая теория неизменным и глупым образом становится «истиной».

Но если вы не постулируете никакой догмы, тогда вы оказываетесь лицом к лицу с тем, что действительно есть. «То, что есть» – это мысль, удовольствие, скорбь и страх смерти. Когда вы поймёте структуру своей повседневной жизни – со всей её конкуренцией, жадностью, честолюбием и стремлением к власти, – вы не только увидите бессмысленность теорий, спасителей и гуру, но и сможете покончить со страданием – вы сможете покончить со всей этой структурой, созданной мыслью.

Проникновение в эту структуру, понимание её – это медитация. Тогда вы увидите, что мир – не иллюзия, а ужасная реальность, которую построил сам человек во взаимоотношениях со своими собратьями. Именно это необходимо понять, а не ваши теории Веданты, ритуалы и все эти принадлежности организованной религии.

Когда человек свободен, без какого-либо мотива страха, зависти или скорби, только тогда его ум естественно пребывает в состоянии мира, тишины. Тогда он может не только видеть истину повседневной жизни от момента к моменту, но также выйти за пределы всякого восприятия; и, следовательно, приходит конец наблюдающему и наблюдаемому, и двойственность прекращается.

Но за пределами всего этого и вне какой бы то ни было связи с этой борьбой, тщеславием и отчаянием, существует (и это не теория) поток, не имеющий ни начала, ни конца; неизмеримое движение, которое ум никогда не может уловить.

Услышав всё сказанное, вы, сэр, вероятно, создадите из этого ещё одну теорию, и если эта новая теория вам понравится, то вы начнёте её пропагандировать. Но то, что вы пропагандируете, – не истина. Истина существует лишь тогда, когда вы свободны от заботы, от боли, от тревоги и от агрессивности, наполняющих сейчас ваши сердце и ум. Когда вы увидите всё это и когда вы придёте к той благодати, которая называется любовью, тогда вы узнаете истину того, что вам говорится.

Что важно в медитации, так это качество ума и сердца; не то, чего вы добиваетесь, или говорите, что добиваетесь этого, но скорее качество ума, который чист и открыт. Отрицание ведёт к позитивному состоянию. Просто накапливать переживания или жить в них – значит отвергнуть чистоту медитации. Медитация – не средство достижения цели. Медитация – это и средство, и цель. Переживаниями никогда не сделаешь ум чистым, невинным. Именно отрицание переживаний приносит то позитивное состояние чистоты, невинности, которое невозможно взрастить при помощи мысли. Мысль никогда не бывает чистой, невинной. Медитация – это прекращение мысли, но не медитирующим, ибо медитирующий и есть медитация. Если нет медитации, вы подобны слепому, оказавшемуся в мире великой красоты, света и красок.

Пройдитесь по берегу моря – и пусть на вас снизойдёт это медитативное качество. И если оно придёт – не добивайтесь его вновь. То, за чем вы будете гнаться, окажется воспоминанием о том, что было, – но то, что было, – это смерть того, что есть. Или, когда вы станете бродить по холмам, позвольте всему окружающему рассказать вам о красоте и страдании жизни; тем самым вы пробудитесь и к собственной скорби, и к её окончанию. Медитация – это и корень и стебель и цветок и плод. Это слова разделяют на плод и цветок, на стебель и корень. В этом разделении действие не приносит благости: добродетель – это целостное восприятие.

Тенистая дорога, длинная и узкая, обсаженная с обеих сторон деревьями, вилась среди ярко-зелёных полей зреющей пшеницы. Солнце отбрасывало резкие тени, и деревни по обе стороны дороги были грязными, запущенными и обнищавшими. Взрослые казались больными и печальными, дети же кричали и играли в пыли и швыряли камни в птиц, сидевших высоко на деревьях. Было очень приятное прохладное утро, и над холмами дул свежий ветерок.

В то утро попугаи и майны подняли сильный шум. Среди зелёной листвы деревьев попугаев едва удавалось заметить; в тамариндовом дереве попугаи устроили свои гнёзда в нескольких дуплах. Зигзагообразный полёт попугаев всегда сопровождался пронзительными и хриплыми криками. Майны довольно мирно сидели на земле, позволяя подойти совсем близко, прежде чем улететь. Зелёно-золотая мухоловка сидела на проводах, тянувшихся через дорогу. Стояло восхитительное утро; ещё не было сильной жары. В воздухе было разлито благословение; царил тот мир, который чувствуется, пока человек ещё не пробудился.

Лошадь тащила по дороге двухколёсную повозку с навесом на четырёх столбиках. На досках лежало вытянувшееся поперёк повозки мёртвое тело, обёрнутое в белую и красную ткань; тело везли к реке, чтобы сжечь его на берегу. Рядом с возницей сидел мужчина, по-видимому, родственник умершего, и мёртвое тело бросало то вверх, то вниз на этой не слишком-то ровной дороге. Видно было, что они ехали издалека, так как лошадь была покрыта потом, а мёртвое тело, которое сотрясалось всю дорогу, выглядело совершенно окоченевшим.

Навестивший нас позднее в тот день человек сообщил, что он флотский артиллерийский инструктор. Он приехал с женой и двумя детьми и казался очень серьёзным. После приветствий он сказал, что хотел бы найти Бога. Говорил он не вполне внятно, вероятно, немного стеснялся. У него было лицо способного человека и умелые руки, однако в голосе и взгляде ощущалась некоторая жёсткость – ведь, в конце концов, он учил тому, как убивать. Казалось, Бог так далёк от его повседневной деятельности. Всё это выглядело так странно, ведь здесь находился человек, утверждающий, что он серьёзно ищет Бога, – а между тем необходимость зарабатывать на жизнь вынуждала его обучать других искусству убивать.

Он сказал, что он религиозен и побывал во многих школах у разных так называемых святых людей. Ни один из них его не удовлетворил, и теперь он проделал это длинное путешествие по железной дороге и на автобусе, чтобы повидаться с нами, так как ему хотелось узнать, как можно попасть в тот странный мир, который искали и обычные люди и святые. Жена и дети сидели, не говоря ни слова с очень почтительным видом, а на ветку у самого окна уселся светло-коричневый голубь и тихо ворковал. Посетитель ни разу не взглянул на голубя; а дети с матерью сидели напряжённо, нервно, не улыбаясь.

– Вы не можете найти Бога, к нему нет пути. Люди придумали много путей, много религий, много верований, спасителей и учителей, думая, что те помогут им найти непреходящее блаженство. Беда поиска заключается в том, что ведёт он к какой-нибудь фантазии ума, какому-нибудь видению, которое проецирует и оценивает на основе уже известного. Любовь, которую ищет человек разрушается самим образом его жизни. Вы не можете в одной руке держать ружьё, а в другой Бога. Бог – это только символ, слово, утратившее в действительности свой смысл, поскольку церкви и места поклонения уничтожили его. Конечно, если вы не верите в Бога, вы подобны верующему; оба страдают и проходят через скорби краткой и тщетной жизни; горечь каждого дня делает жизнь бессмысленной. В конце потока мыслей нет реальности и пустое сердце заполняется словами мысли. Мы становимся очень умными, изобретая всё новые философские системы, а затем приходит горечь их несостоятельности. Мы изобрели теории о том, как достичь высшего, и вот верующий идёт в храм и погружается в образы собственного ума. Ни монах, ни святой не находят этой реальности, так как оба они – часть традиции, культуры, которая видит в них святых и монахов.

Голубь улетел, и красота облачных гор сияла над землёй – и истина там, куда вы никогда не смотрите.

Это был старый сад эпохи монголов со множеством огромных деревьев. Среди них высились большие памятники, с тёмными мраморными склепами внутри; камень почернел от дождей и от непогоды, ещё больше почернели купола. На этих куполах жили сотни голубей. Они дрались с воронами из-за места; на нижних частях куполов сидели попугаи, слетавшиеся отовсюду целыми стаями. Газоны содержались в чистоте; траву хорошо подстригали и поливали. Это было тихое место и на удивление не слишком многолюдное. По вечерам слуги из окрестных домов со своими велосипедами собирались на лужайке поиграть в карты. Их игра была понятна только им самим, а постороннему наблюдателю не под силу было в ней разобраться. Дети играли на лужайках возле отдельных гробниц целыми компаниями.

Одна из гробниц была особенно величественной, с высокими арками хороших пропорций. За ней высилась асимметричная стена, сложенная из кирпичей; солнце и дожди сделали её тёмной почти до черноты. Здесь висело запрещение рвать цветы; однако никто как будто не обращал на него особого внимания, и цветы всё равно продолжали рвать.

Позади аллеи эвкалиптов находился цветник, где были посажены розы; его окружала осыпающаяся стена. Цветник, с его великолепными розами содержался в исключительном порядке, трава всегда была зелёной и только что подстриженной. Похоже, сюда приходило не очень много людей, вы могли гулять вокруг в одиночестве, наблюдая, как за деревьями и куполом гробницы садится солнце. Особенно по вечерам, когда ложились длинные тёмные тени, здесь было очень спокойно – вдали от городского шума, вдали от нищеты и уродливого богатства. Цыгане пололи сорняки на лужайке. Это было прекрасное место, но человек постепенно портил его.

В одном из уединённых уголков лужайки сидел, скрестив ноги, человек; здесь же лежал и его велосипед. Он закрыл глаза, и губы его шевелились. В таком положении он находился более получаса, полностью оторванный от мира, от прохожих, от криков попугаев. Его тело оставалось совершенно неподвижным, в руках он держал чётки, прикрытые кусочком ткани, и движение пальцев было единственным движением, кроме шевелившихся губ, которое можно было увидеть. Он приходил сюда каждый день к вечеру, наверное, после дневной работы. Человеком он был, похоже, бедным, хотя и достаточно полным; он постоянно приходил в этот уголок, чтобы погрузиться в своё занятие. Если бы вы спросили его, что он делает, он ответил бы, что медитирует, повторяет какую-то молитву или мантру, и для него этого было вполне достаточно. Он находил в своём занятии утешение от монотонности повседневной жизни. Он сидел на лужайке в одиночестве. Позади него цвёл жасмин; земля была усыпана цветами, и красота данного мгновения окружала его. Но красоту эту он никогда не видел, ибо был поглощён красотой собственного изготовления.

Медитация – не повторение слов, не переживание видения, не культивирование безмолвия. Чётки и слова успокаивают склонный к болтовне ум, но это – разновидность самогипноза. С таким же успехом вы могли бы принять пилюлю.

Медитация – не погружение себя в мысленный стереотип или в очарование удовольствия. У медитации нет начала, а потому нет и конца.

Если вы говорите: «Сегодня я начну контролировать свои мысли, спокойно сидеть в позе для медитации и размеренно дышать», – значит, вы захвачены фокусами, которыми люди обманывают себя. Медитация – не в том, чтобы оказаться поглощённым какой-то грандиозной идеей или образом: это успокаивает человека только на данный момент, подобно тому, как ребёнок, поглощённый игрушкой, на какое-то время остаётся спокойным. Но как только игрушка перестаёт быть для него интересной, неугомонность и шалости возобновляются. Медитация – не поиски невидимого пути, приводящего к некоему воображаемому блаженству. Медитативный ум видит – он наблюдает, слушает без слова, без комментария, без мнения; он внимателен к движению жизни во всех её взаимоотношениях на протяжении всего дня. А ночью, когда весь организм отдыхает, медитативный ум не видит сновидений, потому что он целый день бодрствовал. Только вялые видят сны; только полусонным нужны намёки на их собственное состояние. Но когда ум наблюдает, когда он прислушивается к движению жизни, и внешней и внутренней, к такому уму приходит безмолвие – безмолвие, не созданное мыслью.

Это не безмолвие, доступное переживанию наблюдающего. Если наблюдающий переживает безмолвие и опознаёт его, это уже не безмолвие. Безмолвие медитативного ума – вне границ распознавания, ибо это безмолвие не имеет границ. Есть лишь одно безмолвие, в котором нет места разделению.

Холмы были сплошь закрыты тучами, дождь до блеска отмывал утёсы и разбросанные по холмам валуны. В сером граните виднелась чёрная прожилка, и тёмная базальтовая скала, омываемая струями дождя, становилась в то утро ещё чернее.

Пруды были переполнены водой, и лягушки издавали глубокие горловые звуки. Стая попугаев возвращалась с полей в поисках убежища, и обезьяны вскарабкивались на деревья, и красная земля потемнела.

Во время дождя бывает какая-то особая тишина; в это утро в долине все звуки как будто замерли – не было слышно, как шумят на ферме, как грохочет трактор, как колют дрова. Только капало с крыши, и булькала вода в канавах.

Это было совершенно необыкновенно: ощутить на себе дождь, насквозь промокнуть, почувствовать, как и земля и деревья с наслаждением впитывают дождь; уже давно его не было, а сейчас трещинки в земле затягивались. Из-за дождя прекратились крики множества птиц; тучи шли с востока, тёмные, отягощённые влагой, их несло на запад; холмы полностью заволокло, запах же земли проникал во все углы. Дождь лил весь день.

И в тишине ночи по всей долине перекликались совы.

Это был школьный учитель, брахман, в чистом дхоти; пришёл босиком в европейской рубашке. Опрятный, с проницательным взглядом, с мягкими, на вид, манерами, он подчёркнуто выразил эту скромность в своём приветствии. Он был не очень высоким и довольно хорошо говорил по-английски, так как был учителем английского языка в городе. Сказал, что зарабатывает он немного, и что ему, как и всем учителям во всём мире очень трудно сводить концы с концами. Конечно, у него были и жена и дети, но он, похоже, отметал всё это, как нечто совершенно несущественное. Это был гордый человек – гордый особой гордостью, не связанной с достижениями, знатностью или богатством; то была гордость представителя древней расы и древней традиции, системы мышления и морали, которые на самом деле не имели ничего общего с тем, чем он действительно был. Его гордость лежала в прошлом, представителем которого он являлся, и его отметание нынешних сложностей жизни было жестом человека, считающего всё это неизбежным, но таким ненужным. Его произношение было южным, твёрдым, громким. Он рассказывал, что уже много лет слушал беседы – здесь, под деревьями. Фактически, его привёл сюда отец, когда он был молодым, ещё в колледже. Позднее, получив свою нынешнюю жалкую работу, он ежегодно приезжал на беседы.

«Я слушал вас много лет. Пожалуй, интеллектуально я понимаю, что вы говорите, но сказанное как будто не проникает очень уж глубоко. Мне нравится, как здесь расположены деревья, под которыми вы говорите, я смотрю на закат, когда вы обращаете на него наше внимание, как вы часто это делаете во время бесед, однако я не в состоянии ощутить этого, не могу прикоснуться к листу и почувствовать радость пляшущих на земле теней. На самом деле у меня нет никаких чувств вообще. Естественно, я много читал, как английскую литературу, так и литературу нашей страны. Я знаю наизусть стихи, но мне не даётся та красота, которая лежит за пределами слова. Я становлюсь всё более жёстким, не только с женой и детьми, но и со всеми людьми. В школе я чаще кричу. Мне хотелось бы знать, почему я утратил способность наслаждаться вечерним солнцем – если я вообще обладал такой способностью! Мне хотелось бы знать, почему я больше не испытываю сильных чувств по поводу всяческого зла, существующего в мире. Я как будто вижу всё на интеллектуальном уровне, и я умею достаточно хорошо рассуждать – по крайней мере, я думаю, что это так, – в беседе почти с каждым. Почему же существует этот разрыв между интеллектом и сердцем? Почему я утратил любовь и чувство подлинной жалости и участия?»

– Посмотрите на эту бугенвилию за окном. Видите ли вы её вообще? Видите ли вы падающий на неё свет, её прозрачность, её цвет, её форму и её особенности?

«Я смотры на неё, но она для меня совершенно ничего не значит. И таких как я – миллионы. Поэтому я возвращаюсь к своему вопросу: почему существует этот разрыв между интеллектом и чувствами?»

– Не потому ли, что нас плохо воспитывали, развивая одну только память, – и что с самого раннего детства никогда не обращали внимания нашего на дерево, цветок, птицу или на водный простор? Не потому ли, что мы сделали жизнь механичной? Не следствие ли это перенаселённости? Ведь на каждую работу находятся тысячи желающих. Или это результат гордости – того, что мы гордимся продуктивностью, мы гордимся расой, гордимся изощрённой мыслью? Как вы думаете, не в этом ли дело?

«Если вы спрашиваете меня, горд ли я, – да, я горд».

– Но это только одна из причин, почему господствует так называемый интеллект. Не в том ли ещё дело, что слова сделались столь необыкновенно важными, – и именно слова, а не то, что превыше слова или за пределами его? Или причина в том, что вы зажаты, заблокированы разнообразными способами, которых, может быть, совсем и не осознаёте? В современном мире поклоняются интеллекту, и чем вы умнее, хитрее и пронырливее, тем больше вы преуспеваете.

«Может быть, причина и заключена во всех этих вещах; но разве они так уж много значат? Конечно, мы можем продолжать до бесконечности анализировать причину, описывать её, но разве это даст нам возможность перебросить мост между умом и сердцем? Именно это я хочу узнать. Я прочёл несколько книг по психологии, читал и нашу древнюю литературу, но это как-то не зажгло меня, поэтому теперь я пришёл к вам – хотя, возможно, для меня это уже слишком поздно».

– Вам действительно хочется, чтобы сердце и ум сошлись? Разве вас на самом деле не удовлетворяют ваши интеллектуальные способности? Может быть, вопрос о том, как объединить ум и сердце, является лишь академическим? Почему вы беспокоитесь о сведении ух воедино? Эта озабоченность всё ещё идёт от интеллекта, а не от подлинного беспокойства по поводу разрушения вашего чувства, являющегося частью вас самих, не так ли? Вы разделили жизнь на интеллект и сердце, и интеллектуально наблюдаете, как ваше сердце увядает – и это беспокоит вас только на словах. Так пусть оно увянет! Живите только в интеллекте. Это возможно?

«Но ведь я обладаю и чувствами…»

– Не являются ли эти чувства на самом деле сентиментальностью, эмоциональной распущенностью? Разумеется, мы говорим не об этом. Мы говорим: умрите для любви – она не имеет значения. Живите целиком в своём интеллекте, в своих словесных манипуляциях, в своих изощрённых доводах. Что получается, когда вы на самом деле живёте таким образом? То, против чего вы возражаете, – это разрушительный характер того самого интеллекта, которому вы так поклоняетесь. Его разрушительный характер приносит множество проблем. Возможно, вы видите последствия интеллектуальной деятельности в мире – то есть войны, соперничество, высокомерие власти, – и то, что может произойти, возможно, страшит вас – пугает безнадёжное, отчаянное положение человека. Пока существует это разделение между чувствами и интеллектом, одно господствует над другим, и одно должно разрушать другое; между ними нельзя перекинуть мост. Может быть, вы слушали наши беседы много лет, может быть, вы приложили большие усилия, чтобы соединить ум и сердце, – но эти усилия идут от ума и потому подчиняют сердце. Любовь не принадлежит ни одному из них, ибо в любви отсутствует господство. Любовь не создаётся мыслью или сентиментальностью; любовь – не слово интеллекта, не чувственная реакция. Вы говорите: «У меня должна быть любовь, для этого мне необходимо воспитывать сердце». Но это воспитание идёт от ума, так что вы всё равно сохраняете их разделение; их невозможно сблизить или объединить ради какой бы то ни было утилитарной цели. Любовь – в начале нашего поиска, а не в конце его.

«Так что же мне делать?»

Теперь его глаза заблестели, в теле почувствовалось движение. Он выглянул из окна – в нём постепенно разгорался огонь

– Вы ничего не можете делать. Оставьте, не занимайтесь этим! И слушайте; и увидьте красоту этого цветка.

Медитация – это раскрытие нового. Новое – вне и выше повторяющегося прошлого, и медитация – прекращение этого повторения. Смерть, которую несёт с собой медитация, есть бессмертие нового. Новое – вне пространства мысли, и медитация есть безмолвие мысли.

Медитация – не достижение, не погоня за видением, не возбуждение ощущения. Она подобна реке, неукротимой, стремительно текущей и затопляющей берега. Это – музыка без звука; её нельзя приручить, её нельзя использовать. Это безмолвие, в котором с самого начала перестал существовать наблюдающий.

Солнце ещё не взошло; сквозь деревья можно было видеть утреннюю звезду. Стояло поистине необыкновенное безмолвие. Не безмолвие, возникающее между двумя шумами или звуками, но безмолвие, не имеющее никакой причины, безмолвие, должно быть существовавшее в начале мира. Оно наполняло всю долину и холмы.

Две крупные совы, перекликавшиеся друг с другом, не нарушали этого безмолвия, и собака, лаявшая вдалеке на поздний месяц, была частью всего необъятного бытия. И роса была особенно обильна; когда над холмами взошло солнце, она засверкала множеством красок, испуская то сияние, которое приходит с первыми лучами солнца.

Крошечные листья джакаранды повисли под тяжестью росы; птицы прилетали для утреннего купания; они хлопали крыльями так, что роса падала с этих нежных листьев на их перья. Вороны были особенно усердны – прыгали с одной ветки на другую, просовывая голову сквозь листву, хлопали крыльями и охорашивались. На одной крупной ветви их сидело около полудюжины, и множество других птиц, совершавших своё утреннее купание, было рассеяно по всему дереву.

Это безмолвие распространялось и, казалось, оно уходит далеко за холмы. Но вот послышался обычный шум – закричали дети, раздался смех; и ферма начала пробуждаться.

День обещал быть прохладным, и холмы пока вбирали свет солнца. Это были очень древние холмы, вероятно, древнейшие в мире; их причудливые утёсы казались высеченными с величайшей тщательностью и поставленными друг на друга в особом равновесии; но никакой ветер, ничьё касание не могли вывести их из этого равновесия.

Эта долина находилась вдали от городов, а пересекавшая её дорога вела к другой деревне. Дорога была неровной; ни автомобили, ни автобусы не тревожили древнее спокойствие долины. Проезжали повозки, запряжённые быками, но их движение было частью холмов. Высохшее русло реки наполнялось водой только после сильных дождей, и его цвет был смесью красного, жёлтого и коричневого; казалось, это русло движется вместе с холмами. И жители деревни, молча проходившие мимо, были похожи на скалы.

День миновал, и к концу вечера, когда солнце садилось на западе за холмами, издалека, над холмами и сквозь деревья, пришло безмолвие, нависающее над холмами и окутывающее малые кусты и древний баньян. Когда засверкали первые звёзды, безмолвие достигло огромной интенсивности, стало почти невыносимым.

Небольшие светильники деревни погасли, и с приходом сна интенсивность этого безмолвия стала ещё более глубокой, ещё более широкой и невероятно всесильной. Даже холмы стали более спокойными, ибо они перестали шептаться и двигаться, как бы утратив свою огромную тяжесть.

Она сказала, что ей сорок пять лет; она была тщательно одета в сари, на руках её звенело несколько браслетов. Пожилой человек, пришедший с ней, назвался её дядей. Все мы сидели на полу; из комнаты виднелся большой сад с баньяном, с несколькими деревьями манго, с яркой бугенвилией и молодыми пальмами. Она пребывала в глубочайшей печали. Её руки не знали покоя; она старалась сдержаться и не разразиться словами, а может быть, и слезами. Дядя сказал: «Мы пришли поговорить с вами о моей племяннице. Несколько лет назад умер её муж, а потом умер и её сын, и вот теперь она не перестаёт плакать и ужасно состарилась. Мы не знаем что и делать. Обычны советы докторов как будто не помогают, и она, кажется, утрачивает контакт с другими своими детьми. Она всё худеет. Мы не знаем, чем всё это закончится, и она настояла на том, чтобы мы пришли повидать вас».

«Я потеряла мужа четыре года назад. Он был врачом и умер от рака. Должно быть, он скрывал болезнь от меня, я узнала об этом только в последний год или около того. Он ужасно мучился, хотя врачи давали ему морфин и другие болеутоляющие. На моих глазах он зачах и умер».

Она остановилась, почти захлебнувшись слезами. На ветке сидел голубь, спокойно воркуя. Он был коричнево-серого цвета, с небольшой головкой и крупным телом, впрочем, не слишком крупным, ведь это был всего только голубь. Вскоре голубь улетел, и после его толчка ветка качалась вверх и вниз.

«Я как-то не в состоянии вынести это одиночество, это существование, не имеющее без него смысла. Я любила своих детей; у меня было их трое, мальчик и две девочки. Однажды в прошлом году сын написал мне из школы, что чувствует себя неважно; а через несколько дней директор школы сообщил по телефону, что он умер».

Здесь она начала неудержимо всхлипывать. Потом достала письмо мальчика, в котором он писал, что хочет вернуться домой, так как не совсем здоров, и надеется, что с ней всё в порядке. Она объяснила: сын беспокоился о ней; ему не хотелось уезжать в школу, он желал остаться с ней. Она же более или менее заставила его уехать – опасаясь, что на него подействует её печаль. Теперь же было слишком поздно. Обе девочки, сказала она, не вполне осознают случившееся, поскольку они ещё слишком малы. Внезапно её прорвало: «Не знаю, что делать. Эта смерть потрясла самые основы моей жизни. Наш брак, как дом, был старательно построен на том, что мы считали глубоким фундаментом. Теперь же всё разрушено этим ужасным событием».

Дядя её, вероятно, был традиционно верующим, потому что он прибавил: «Бог наказал её этим. Она выполнила необходимые обряды, но они не помогли ей. Я верю в перевоплощение, но её это не утешает. Она даже не хочет говорить об этом. Для неё всё это лишено смысла, и мы не смогли её успокоить».

Некоторое время мы сидели молча. Носовой платок её был совсем мокрым, и чистый платок, вынутый из комода, позволил ей стереть слёзы со щёк. Красная бугенвилия заглядывала в окно, и яркий южный свет сверкал на каждом листе.

Вы хотите поговорить об этом серьёзно, дойти до корня всего этого? Или вам хочется, чтобы вас успокоили каким-нибудь объяснением, каким-то доводом рассудка, отвлекли вас от вашей печали какими-то словами, приносящими удовлетворение?

Она ответила: «Я хотела бы углубиться в это, но я не знаю, есть ли у меня способность или энергия прямо встретить то, что вы собираетесь сказать. Когда муж был жив, мы посещали некоторые из ваших бесед; но сейчас может оказаться для меня очень трудным идти вместе с вами».

– Почему вы скорбите? Не объясняйте, ведь это будет только словесная конструкция вашего чувства, которая не будет действительным фактом. Поэтому, когда мы задаём вопрос, пожалуйста, не отвечайте на него. Просто послушайте и найдите ответ для себя. Почему существует эта скорбь смерти – в каждом доме, у богатого и у бедного, от самого могущественного человека в стране до последнего нищего? Почему вы скорбите? Вы скорбите о муже или же о самой себе? Если вы плачете о нём, то могут ли ему помочь ваши слёзы? Он ушёл безвозвратно. Что бы вы ни делали, вы никогда его не вернёте. Никакие слёзы, никакая вера, никакие церемонии и божества никогда не смогут его вернуть. Это факт, который вам нужно принять; вы ничего не можете с ним поделать. Но если вы плачете о себе, о своём одиночестве, о своей опустевшей жизни, о тех чувственных наслаждениях, которые у вас были, об утраченном общении – тогда вы плачете от собственной пустоты, от жалости к себе – не правда ли? Быть может, вы впервые осознаёте собственную внутреннюю нищету. Вы сделали вложения в своего мужа – не так ли? – пусть это не звучит грубо, – и это дало вам и покой и удовлетворение и удовольствие. Всё, что вы чувствуете сейчас, – ощущение утраты, муки одиночества и тревоги, – это проявление жалости к себе – разве не так? Взгляните на это. Не ожесточайтесь сердцем против этого, не говорите: «Я люблю мужа, и ни капельки не думала о себе. Я хотела охранять его, даже не смотря на то, что я часто стремилась подчинить его; однако всё это делалось ради него, и у меня никогда не было и мысли о себе». Теперь же, когда он ушёл, вы понимаете своё действительное положение, не правда ли? Его смерть потрясла вас, показала вам подлинное состояние вашего ума и сердца. Возможно, вам не захочется и смотреть на это; возможно, вы из страха отвергнете данный факт; однако если вы понаблюдаете несколько дольше, вы увидите, что плачете из-за собственного одиночества, из-за собственной внутренней нищеты – иначе говоря, вы плачете из жалости к себе.

«Вы довольно жестоки, сэр, не правда ли?» – сказала она. «Я пришла к вам за настоящим утешением, а что вы мне даёте?»

– Это одна из иллюзий, которые есть у большинства людей, что существует такая вещь, как внутреннее утешение, что кто-то другой способен дать его вам или вы сами способны найти его для себя. Боюсь, что такой вещи не существует. Если вы ищете утешения, вы вынуждены жить в иллюзии, и когда иллюзия разбита, вы охвачены печалью, потому что вас лишили утешения. Таким образом, чтобы понять скорбь и выйти за её пределы, нужно действительно видеть, что происходит внутри вас, а не маскировать это. И указать на всё это – не жестокость, не так ли? Здесь нет ничего дурного, от чего следовало бы уклоняться. Когда вы видите всё это, очень ясно, вы выходите из этого немедленно, без повреждения, незапятнанным, свежим, не задетым событиями жизни. Смерть неизбежна для всех нас; никто не может избежать её. Мы стареемся найти всевозможные объяснения, цепляемся за любую форму верования в надежде превзойти смерть, но что бы вы ни делали, смерть всегда тут; завтра, или за углом, или через много лет – она всегда здесь. Нужно войти в контакт с этим огромным жизненным фактом.

«Но…» – произнёс дядя, и на сцену выступила традиционная вера в Атман, в душу, в ту неизменную сущность, которая продолжает существовать. Теперь он стоял на родной почве, хорошо утрамбованный искусными доводами и цитатами. Было видно, как он выпрямился, как в глазах его зажёгся огонь сражения, битвы слов. Симпатия, любовь и понимание исчезли. Он стоял на своей священной почве веры, традиции, придавленный тяжким грузом обусловленности. «Но ведь Атман пребывает в каждом из нас! Он перерождается, продолжая существовать, пока не постигнет своего тождества с Брахманом. Мы должны пройти через скорбь, чтобы достичь этой реальности. Мы живём в иллюзии; мир – это иллюзия. Существует только одна реальность».

Он так разошёлся! Она взглянула на меня, не обращая на него особого внимания, и на её лице появилась слабая улыбка. Мы оба посмотрели на вернувшегося голубя и ярко-красную бугенвилию.

– Нет ничего постоянного, ни на земле, ни в нас самих. Мысль может придать длительность тому, о чём она думает; она может придать постоянство слову, идее, традиции. Мысль считает себя постоянной, но постоянна ли она? Мысль – ответ памяти, но постоянна ли память? Память способна создать образ и придать этому образу устойчивость и постоянство, называя его Атманом или чем угодно; она может помнить лицо мужа или жены и держаться за это. Всё это – деятельность мысли, которая порождает страх, и из этого страха возникает стремление к постоянству, – страха, что завтра не будет еды, не будет жилья, – страха смерти. Этот страх – результат мысли; и Брахман – это также продукт мысли.

Дядя сказал: «Память и мысль подобны свече. Вы гасите её и снова зажигаете; вы забываете, а потом снова вспоминаете. Вы умираете и снова рождаетесь в другой жизни. Пламя свечи – то же самое и не то же самое. Так что в пламени налицо некоторое качество постоянства».

– Но пламя, которое было погашено, это не то же самое пламя, которое зажжено снова. Старому приходит конец, чтобы появилось новое. Если существует постоянная видоизменяющаяся непрерывность, не существует ничего нового вообще. Из тысячи вчерашних дней нельзя сделать нового; даже свеча выгорает. Всё должно кончаться, чтобы появилось новое.

Теперь дядя не мог опираться на цитаты или верования или на сказанное другими – он ушёл в себя и утих, озадаченный и немного сердитый, ибо он оказался раскрыт для самого себя и, как и племянница, не хотел смотреть в лицо факту.

«Всё это меня не интересует», – сказала она. «Я абсолютно несчастна. Я потеряла мужа и сына, и остались эти двое детей. Что мне делать?»

– Если двое детей вас заботят, вы не можете продолжать заниматься собой и своим несчастьем. Вам нужно смотреть за ними, обеспечить им должное образование, воспитать, вырвав из под власти обычной заурядности. Но если вы поглощены жалостью к себе, которую вы называете «любовью к мужу», если вы уходите в изоляцию, вы губите также и двоих других детей. Сознательно или бессознательно, мы все чрезвычайно эгоистичны, и пока получаем то, чего хотим, считаем, что всё идёт хорошо. Но когда приходит нечто, разбивающее всё это, мы приходим в отчаяние и жалуемся, надеясь найти другие утешения, которые, конечно, опять будут разбиты. Так этот процесс продолжается; если вы хотите быть захваченной им, хорошо зная, что это значит и к чему ведёт, тогда продолжайте в том же духе. Но если вы увидите абсурдность всего этого, вы естественно перестанете плакать, вы перестанете замыкаться в себе – и вы будете жить с детьми с новым светом и улыбкой на лице.

Качества безмолвия многообразны. Есть безмолвие между двумя шумами, безмолвие между двумя нотами и расширяющееся безмолвие в промежутке между двумя мыслями. Есть особенное, спокойное, всепроникающее безмолвие, которое наступает вечером в деревне; есть безмолвие, в котором вы слышите отдалённый лай собаки или свисток поезда, идущего на крутой подъём; есть безмолвие в доме, когда все легли спать, и его особая выразительность, когда вы просыпаетесь среди ночи и слушаете крик совы в долине, – и есть безмолвие перед тем, как донесётся ответный крик другой совы. Есть безмолвие старого, заброшенного дома и безмолвие горы; и безмолвие между двумя людьми, когда увидев одно и то же, они одно и то же почувствовали и сделали.

Этой ночью – особенно в этой отдалённой долине с её древнейшими холмами и причудливыми валунами на них – безмолвие было столь же реальным, как и стена, которой вы касались. И вы глядели из окна на сверкающие звёзды. Это не было безмолвие, созданное «я», личностью; и не в том было дело, что земля успокоилась и жители деревни заснули; оно шло ото всюду – и от тех далёких звёзд, и от тёмных холмов, и из вашего собственного ума и сердца. Казалось, это безмолвие покрывает всё, от мельчайшей песчинки в русле реки, знающей лишь бегущую воду во время дождя, до высокого раскидистого баньяна и до начинающегося лёгкого бриза. Существует безмолвие ума, которого никогда не затрагивает никакой шум, никакая мысль, никакой проносящийся ветер переживания. Именно это безмолвие чисто – и потому бесконечно. Когда есть это безмолвие ума, действие вытекает из него; такое действие не вызывает путаницы или несчастья.

Медитация абсолютно безмолвного ума есть благодать, которой всегда ищет человек. В таком безмолвии заключены все качества безмолвия.

Существует та необычная тишина, что присутствует в храме, или в пустой церкви глухой деревни, где не слышно шума туристов и поклоняющихся; есть глухое молчание, что лежит над водой – это часть того безмолвия, которое вне безмолвия ума.

Медитативный ум заключает в себе все эти разновидности, изменения и движения безмолвия. Это безмолвие ума и есть подлинно религиозный ум, а безмолвие богов – это безмолвие земли. Медитативный ум течёт в этом безмолвии, и любовь – путь такого ума. В этом безмолвии – блаженство и смех.

Дядя вернулся, в этот раз без племянницы, утратившей мужа. Он был одет несколько тщательнее, а также более обеспокоен и озабочен, и лицо его помрачнело от серьёзности и тревоги. Мы уселись на жёстком полу, и здесь же была и красная бугенвилия, глядевшая на нас через окно. А голубь, вероятно, прилетит позднее; он всегда прилетал утром к этому времени, всегда садился на ту же ветку, на то же место, спиной к окну, а головой на юг; через окно доносилось его нежное воркование.

«Мне хотелось бы поговорить о бессмертии и о совершенствовании жизни по мере её развития в сторону конечной реальности. Из того, что вы недавно сказали, видно, что вы обладаете прямым восприятием того, что истинно; мы же не знаем, а только верим. Мы ведь действительно ничего не знаем об Атмане; мы знакомы только с этим словом. Для нас этот символ стал реальностью; и если вы описываете этот символ так, как вы это сделали на днях, мы пугаемся. Однако, вопреки страху, мы держимся за символ, потому что на самом деле ничего не знаем, кроме того, чему нас научили и что сказами прошлые учителя, и груз традиции всегда на нас. Поэтому я прежде всего хотел бы узнать для себя, существует ли та Реальность, которая постоянна, та Реальность, – называйте её каким угодно именем, Атманом, или же душой, – что продолжает существовать и после смерти. Я не боюсь смерти. Я видел смерть жены и нескольких своих детей, но меня занимает вопрос реальности этого Атмана. Есть ли во мне эта непреходящая сущность?»

– Когда мы говорим о постоянстве, имеется в виду нечто, продолжающее существовать вопреки окружающим нас постоянным изменениям, вопреки переживаниям, вопреки всем заботам, печалям и жестокостям, – не правда ли? Нечто непреходящее? Прежде всего – как можно это выяснить? Можно ли искать ответ при помощи мысли, при помощи слов? Можно ли найти постоянное при помощи непостоянного? Можете ли вы найти неизменное при помощи того, что постоянно меняется, то есть при помощи мысли? Мысль может придать постоянство какой-нибудь идее, Атману, душе, и может говорить: «Это – реальное», – потому что мысль порождает страх перед этими постоянными изменениями, и исходя из такого страха, мысль ищет нечто постоянное – постоянные взаимоотношения между людьми, постоянство в любви. Но мысль сама непостоянна, мысль сама меняется, так что всё, придуманное ею в качестве постоянного, оказывается таким же непостоянным, как и она. Она может в течение всей жизни цепляться за память и называть эту память постоянным, а потом хочет узнать, будет ли она существовать после смерти. Мысль создала эту вещь, придала ей непрерывность, она вскармливала её день за днём и держится за неё. Это – величайшая иллюзия, так как мысль живёт во времени, и то, что мысль пережила вчера, она вспоминает и сегодня и завтра; из этого рождается время. Так что существует и постоянство времени, и то постоянство, что мысль придала идее конечного достижения истины. И всё это есть порождение мысли: страх, время и достижение, бесконечное становление.

«Но кто же мыслящий? – мыслящий, которому принадлежат эти мысли?»

– Существует ли вообще мыслящий или есть только мысль, создающая мыслящего? И утвердив его, придумывает постоянное, душу, Атмана.

«Вы хотите сказать, что я перестаю существовать, когда я не думаю?»

– Не случалось ли вам когда-нибудь естественно оказаться в таком состоянии, где мысль полностью отсутствует? В таком состоянии осознаёте ли вы себя как мыслящего, наблюдающего, переживающего? Мысль – это ответ памяти, а мыслящий – пучок воспоминаний. Когда нет мысли, существует ли вообще «я», по поводу которого мы так суетимся и шумим? Мы не имеем в виду человека, утратившего память, или погружённого в грёзы, или контролирующего мысль, чтобы привести её в состояние безмолвия, – мы говорим об уме, полностью пробуждённом, полностью бдительном. Если нет мысли и слова, не пребывает ли ум в совершенно ином измерении?

«Несомненно, когда «я» не действует, не утверждает себя – это нечто совершенно иное; но ведь это не обязательно означает, что «я» не существует – просто потому, что не действует».

– Разумеется, оно существует! «Я», эго, пучок воспоминаний существует. Мы видим его существование только тогда, когда это «я» отвечает на вызов; но оно здесь, быть может, в состоянии сна или же неопределённости, в ожидании очередной возможности откликнуться. Жадный человек большую часть времени занят своей жадностью; могут быть и такие мгновения, когда эта жадность бездействует, но она всегда здесь.

«Так что же такое та живая сущность, которая проявляет себя в жадности?»

– Она всё равно жадность. Их не разделить.

«Я прекрасно понимаю, что вы называете «я», эго, его память, его жадность, самоутверждение, его всевозможные потребности; но разве кроме этого «я» нет ничего другого? Вы хотите сказать, что в отсутствие этого «я» есть только забвение?»

– Когда прекращается крик этих ворон, кое-что остаётся; вот это «кое-что» – болтовня ума: проблемы, беспокойства, конфликты, даже этот интерес к тому, что остаётся после смерти. На вопрос этот можно дать ответ только тогда, когда ум более не жаден, не завистлив. Но для нас важно не то, что существует после исчезновения «я», а скорее то, как покончить со всеми атрибутами этого «я». Это и есть настоящая проблема – не что такое реальность, или существует ли нечто непреходящее, вечное, но может ли ум, столь обусловленный культурой, в которой он живёт, за которую он ответственен, – может ли такой ум освободиться и делать открытия.

«Тогда как мне начать своё освобождение?»

– Вы не можете освободить себя. Вы – семя этого несчастья, и когда вы спрашиваете «как?», вы спрашиваете о методе, который будет разрушать «я», но в этом процессе разрушения «я» вы создаёте другое «я».

«Позвольте задать ещё вопрос: что такое тогда бессмертие? Смертность – это смерть, это путь жизни с его печалью, его болью. Человек вечно искал бессмертия, состояния без смерти».

– Опять, сэр, вы возвращаетесь к вопросу о том, что вне времени, что лежит за пределами мысли. То, что выше мысли, – это чистота, невинность; мысль, что бы она не делала, никогда не сможет коснуться её, поскольку мысль всегда стара. Именно чистота, простота, как и любовь, бессмертна; но для того, чтобы она существовала, ум должен быть свободен от тысячи вчерашних дней с их воспоминаниями. И свобода – это состояние, в котором нет ненависти, насилия и жестокости. Не отбросив всего этого, как можем мы спрашивать о том, что такое бессмертие, что такое любовь, что такое истина?

Если вы решили медитировать, это не будет медитацией. Если вы намерены быть добрым – доброта не расцветёт никогда. Если культивируете смирение, его не будет. Медитация подобна ветру, который входит, когда вы оставляете окно открытым; но если вы намеренно открываете его, если вы сами приглашаете её войти, она никогда не появится.

Медитация – не путь мысли, ведь мысль – это изощрённость и хитрость, с бесконечными возможностями самообмана, так что мысли не выйти на путь медитации. Медитацией – как и любовью – нельзя заниматься.

Река в то утро была очень спокойна. Вы могли видеть на её поверхности отражения облаков и всходов озимой пшеницы и леса на той стороне. Даже лодка рыбака, казалось, не нарушала покоя реки. Утренняя тишина лежала на земле. Над верхушками деревьев только что восходило солнце; издалека слышался чей-то голос; где-то поблизости в воздухе звучал распев санскрита.

Попугаи и скворцы-майны ещё не начали искать пищу; стервятники, угрюмые, с голыми шеями сидели на верхушке дерева, ожидая, что по реке поплывёт падаль. Часто было видно, как вниз по реке плывёт какое-то мёртвое животное, и стервятник или двое уже сидят на нём, а вокруг суетятся вороны – в надежде ухватить кусочек. Собака бросалась в воду и плыла к туше, но не находя под ногами опоры, возвращалась на берег и уходила. Мимо проходил поезд, и на весьма длинном мосту слышался грохот стали. А за ним, выше по реке, лежал город.

Утро было наполнено спокойной радостью. Нищета, болезни и боль ещё не шагали по дороге. Через ручеёк был переброшен неустойчивый мостик; считалось, что там, где этот ручеёк грязно-коричневого цвета впадает в большую реку, находится самое священное место; по праздникам туда для омовений приходили мужчины, женщины и дети. Было прохладно, но они как будто не обращали на это внимания. Жрец храма, расположенного через дорогу собирал много денег; так начиналось уродство.

Это был бородатый мужчина, носящий тюрбан. Он занимался каким-то бизнесом и с виду казался процветающим и плотным. Походка его была медленной, а мышление медлительным. Его реакции были ещё более замедленными. Чтобы понять какое-нибудь простое утверждение, ему требовалось несколько минут. Он сказал, что у него есть свой собственный гуру; и вот, проезжая мимо, он почувствовал необходимость прийти, чтобы побеседовать о предметах, казавшихся ему важными.

«Почему выходит так, – спросил он, – что вы выступаете против гуру? Это кажется таким нелепым. Они же знают, а я не знаю. Они могут вести меня, помочь, сказать мне, что надо делать, и спасти меня от многих несчастий и страданий. Они как свет во тьме; нам нужно находиться под их руководством, иначе мы просто потеряем голову, окажемся в смятении, в большом несчастье. Они говорили мне, что я не должен встречаться с вами, ибо те, говорили они, кто не принимает традиционного знания, представляют опасность. Они говорили, что если я буду слушать других, я буду разрушать тот дом, который они так старательно строили. Но искушение прийти и увидеть вас оказалось слишком сильным, и вот я здесь!»

Похоже, что ему было довольно приятно поддаться искушению.

– В чём необходимость гуру? Знает ли гуру больше, чем вы? Что он знает? Если он говорит, что знает, он в действительности не знает; кроме того, слово – это не действительное состояние. Может ли кто-то научить вас этому необычайному состоянию ума? Они могут оказаться способными описать его вам, пробудить ваш интерес, желание обладать им и пережить его, но они не могут дать его вам. Вам нужно идти самому, всё путешествие вам надо проделать в одиночестве; в этом странствии вы будете и собственным учителем и собственным учеником.

«Но ведь всё это очень трудно, неправда ли?» – возразил он. «Ведь можно облегчить эти шаги при помощи тех, кто пережил эту реальность».

– Они становятся авторитетом, и всё, что вам нужно делать, по их мнению, это просто следовать, подражать, повиноваться, приняв тот образ и систему, которую они предлагают. Так вы теряете всякую инициативу, всякое непосредственное восприятие. Вы просто следуете тому, что они считают путём к истине. Но к несчастью, пути к истине не существует.

«Что вы хотите этим сказать?» – воскликнул он, явно потрясённый.

– Люди обусловлены пропагандой и обществом, в котором они воспитаны, каждая религия утверждает, что её собственный путь наилучший. Существует тысяча гуру, которые утверждают, что их метод, их система и их способ медитации – единственный путь, ведущий к истине. И если вы обратили внимание, каждый ученик весьма терпим и снисходителен к ученикам других гуру. Терпимость есть цивилизованное приятие разделения людей – политического, религиозного и социального. Человек придумал множество путей, дающих успокоение каждому верующему, и тем самым мир оказался расколот.

«Вы хотите сказать, что мне необходимо оставить своего гуру? Оставить всё, чему он меня научил? Да я бы тогда заблудился и пропал!»

– Но не должны ли мы заблудиться, чтобы открыть что-то? Мы боимся потерянности, неуверенности, и потому бежим за теми, кто обещает нам рай в религиозной, политической или социальной сфере. Так что в действительности, они поощряют страх и держат нас в плену этого страха.

«Но сумею ли я идти самостоятельно?» – с недоверием в голосе спросил он.

– Ведь было уже так много спасителей, гуру, учителей, политических вождей и философов, и никто из них не спас вас от ваших горестей и конфликтов. Так зачем за ними следовать? Вероятно, возможен совершенно иной подход ко всем нашим проблемам.

«Но достаточно ли я серьёзен, чтобы самому справиться со всем этим?»

– Вы серьёзны только тогда, когда начинаете понимать – не благодаря кому-то другому – те удовольствия, к которым сейчас стремитесь. Вы живёте на уровне удовольствия. Дело не в том, что удовольствия не должно быть, однако если погоня за удовольствием составляет всё содержание вашей жизни, её начало и её конец, тогда совершенно очевидно, что вы не можете быть серьёзным.

«Вы заставляете меня почувствовать себя беспомощным, лишённым всякой надежды».

– Вы чувствуете безнадёжность потому, что вам хочется и того, и другого. Вам хочется быть серьёзным, и хочется также иметь все удовольствия, которые может дать вам мир. Но тем не менее, эти удовольствия настолько мелки и незначительны, что вы желаете ещё и добавочного удовольствия, которое называете «Богом». Когда вы сами видите всё это, не в согласии с кем-то, тогда само это видение делает вас и учеником и учителем. Это главное. Тогда вы – и учитель, и обучаемый, и само учение.

«Но вы – гуру», – заявил он. «Вы же научили меня чему-то сегодня утром, и я признаю вас своим гуру».

– Вас ничему не научили, но вы взглянули. Взгляд показал вам что-то. Этот взгляд и есть ваш гуру, если хотите. Но от вас зависит – смотреть или не смотреть. Никто не может заставить вас. Но если вы смотрите потому, что вы хотите получить награду или из страха перед наказанием, – тогда сам этот мотив не даёт вам увидеть. И чтобы видеть, вы должны быть свободны от всякого авторитета, традиции, от страха и мысли с её хитрыми словами. Истина – не где-то в отдалённом месте; она в видении того, что есть. Видеть себя таким, какой вы есть, – с тем осознанием, в котором нет места выбору, – это и начало и конец всех исканий.

Мысль не может постичь природу пространства или же сформулировать её для самой себя. Все формулировки мысли уже заключают в себе ограниченность её собственных пределов. Это не то пространство, на которое выходит медитация. Мысль всегда имеет горизонт, а для медитативного ума горизонта нет. Ум не способен уйти от ограниченного к необъятному или преобразовать ограниченное в безграничное – одно должно исчезнуть, чтобы другое имело место. Медитация открывает дверь в тот простор, который нельзя вообразить и который не может быть предметом спекуляций. Мысль – это центр, окружённый пространством идеи, и это пространство можно расширить дальнейшими идеями. Но такое расширение при помощи стимулирования в какой-нибудь форме – не тот простор, где нет никакого центра. Медитация – понимание этого центра и тем самым выход за его пределы. Безмолвие и простор идут вместе. Необъятность безмолвия – необъятность ума, в котором никакого центра не существует. Восприятие этого пространства и безмолвия – не от мысли. Мысль может постичь только свою собственную проекцию; признание этого факта является пределом мысли.

Вы проходили через ручеёк по шаткому мостику из бамбука и глины. Ручеёк сливался с большой рекой и исчезал в водах могучего потока. По дырявому мостику нужно было шагать с некоторой осторожностью. Вы поднимались по песчаному склону, проходили мимо небольшого храма и, чуть дальше, мимо колодца, который был так же стар, как и все колодцы земли. Он находился в углу деревни, где было множество коз и голодных мужчин и женщин, закутанных в грязные одеяния, так как было очень холодно. Они занимались рыболовством в этой большой реке, но при этом всё же оставались очень худыми, истощёнными, уже старыми, некоторые были почти калеками. Ткачи этой деревни выделывали прекраснейшее шитьё и шёлковые сари, работая в грязных и тёмных комнатушках с маленькими оконцами. Ремесло это передавалось по наследству от отца к сыну, а посредники и торговцы наживались на нём.

Вы шли не через деревню, а сворачивали налево, проходя по тропе, ставшей священной, – полагали, что около двух с половиной тысяч лет назад по ней прошёл Будда; чтобы пройти по ней сюда со всех концов страны приходили паломники. Тропа пролегала среди зелёных полей, среди манговых рощ, деревьев гуавы, и разбросанных здесь и там храмов. Здесь была старая деревня, вероятно, старше Будды; здесь находилось множество святилищ и мест, где паломники могли бы провести ночь. Всё это обветшало, оставшись, видимо, без всякого ухода; и повсюду бродили козы. Среди огромных деревьев возвышался один старый тамаринд; на его верхушке сидели стервятники и стая попугаев. Видно было как попугаи прилетают и исчезают в зелёной листве: их цвет был одинаков с цветом листьев, так что вы слышали крики, но увидеть птиц не могли.

По обеим сторонам тропы расстилались поля озимой пшеницы; в отдалении виднелись жители деревни и дым очагов, на которых готовилась пища. Было очень тихо и дым поднимался прямо вверх. Бык, тяжёлый, свирепого вида, но совсем безобидный, брёл по полям, поедая зерно, пока крестьянин перегонял его через поле. Прошедшей ночью дождь прибил густую пыль. День обещал быть жарким, но сейчас небо было покрыто густыми облаками, и идти было приятно даже днём, ощущая запах чистой земли и любуясь красотой местности. Это была очень древняя земля, полная очарования и людской печали, с её нищетой и этими бесполезными храмами.

«Вы много говорили о красоте и о любви, и, послушав вас, я вижу, что не знаю ни что такое красота, ни что такое любовь. Я простой человек, но читал я много, и философские труды и литературу. Предлагаемые там объяснения как будто отличаются от того, что говорите вы. Я мог бы процитировать вам высказывания наших древних мудрецов о любви и красоте, а также и объяснения этого вопроса на Западе, но знаю, что вы не любите цитат, так как в них есть привкус авторитета. Но если вы позволите, сэр, мы могли бы рассмотреть этот вопрос поглубже; тогда, возможно, и я смог бы понять, что могут означать любовь и красота».

– Почему получается так, что в самой нашей жизни столь мало красоты? Почему необходимы музеи с их картинами, их статуями? Зачем вам нужно слушать музыку? Или читать описания пейзажей? Можно научиться хорошему вкусу, и возможно, мы обладаем им от природы, но хороший вкус – это не красота. Есть ли она в вещи, которая сделана, в изящном современном аэроплане, в компактном магнитофоне, в современном отеле, в греческом храме – красота линии, очень сложной машины или изгиба прекрасного моста, перекинутого через глубокую пропасть?

«Вы хотите сказать, что в красиво изготовленных и безупречно работающих вещах красоты нет? Что нет красоты в шедеврах искусства?»

– Конечно есть. Когда вы смотрите на внутреннее устройство часов, то оно действительно поражает вас своей тонкостью, и в нём есть определённая красота, как и в древних колоннах из мрамора или в словах поэта. Но если это и есть вся красота, тогда она – всего лишь поверхностный отклик чувств. Когда вы видите одинокую пальму на фоне заходящего солнца – это цвет, тишина вечера и спокойствие этой пальмы заставляют вас почувствовать прекрасное? – или красота, подобно любви, есть нечто, лежащее по ту сторону осязания и зрения? Есть ли красота дело воспитания, обусловленности, говорящей: «Это – прекрасно, а это – нет»? Есть ли красота вопрос обычая, привычки, стиля, которые говорят: «Это – грязь, а вот это – порядок и расцвет добра»? Если всё дело в обусловленности, тогда красота – продукт культуры и традиции, а потому вовсе не красота. Если красота есть результат или сущность переживания, тогда для человека Запада и человека Востока красота зависит от воспитания и традиции. Но принадлежит ли любовь – как и красота – Востоку или Западу, христианству или индуизму, является ли она монополией государства или идеологии? Очевидно, что ничего подобного.

«Тогда что же это такое?»

Поиск по сайту: