II. ЖЕНЩИНА БЕЗ СЕРДЦА 3 страница. свет, проникающий в мое чердачное окно; то я слышал юный ее смех, слышал,

свет, проникающий в мое чердачное окно; то я слышал юный ее смех, слышал,

как своим звонким голосом она распевает милые песенки, которые ей ничего не

стоило придумать самой. Часто моя Полина воодушевлялась за музыкой, и тогда

она была поразительно похожа на ту благородную головку, в которой Карло

Дольчи хотел олицетворить Италию. Жестокая память вызывала чистый образ

Полины среди безрассудств моего существования как некий укор, как образ

добродетели! Но предоставим бедную девочку собственной ее участи! Как бы она

потом ни была несчастлива, я по крайней мере спас ее от страшной бури -- я

не увлек ее в мой ад.

До прошлой зимы я вел спокойную и трудовую жизнь, слабое представление

о которой я попытался тебе дать. В первых числах декабря тысяча восемьсот

двадцать девятого года я встретил Растиньяка, и, несмотря на жалкое

состояние моего костюма, он взял меня под руку и осведомился о моем

положении с участием поистине братским. Тронутый этим, я рассказал ему

вкратце о своей жизни, о своих надеждах; он расхохотался и сказал, что я и

гений и дурак; его гасконская веселость, знание света, богатство, которым он

был обязан своей опытности, -- все это произвело на меня впечатление

неотразимое. Растиньяк утверждал, что я умру в больнице непризнанным

простофилей, он уже провожал мой гроб и хоронил меня в могиле для нищих. Он

заговорил о шарлатанстве. С присущим ему остроумием, которое придает ему

такое обаяние, он доказывал, что все гениальные люди -- шарлатаны. Он

объявил, что я могу ослепнуть или оглохнуть, а то и умереть, если

по-прежнему буду жить в одиночестве на улице Кордье. Он полагал, что мне

надобно бывать в свете, приучать людей произносить мое имя, избавиться от

той унизительной скромности, которая великому человеку отнюдь не подобает.

-- Глупцы именуют подобное поведение интриганством, -- воскликнул он,

-- моралисты осуждают его и называют рассеянным образом жизни. Не слушая

людей, спросим самих себя, каковы результаты. Ты трудишься? Ну, так ты

никогда ничего не добьешься. Я мастер на все руки, но ни на что не годен,

лентяй из лентяев, а все-таки добьюсь всего! Я пролезаю, толкаюсь -- мне

уступают дорогу; я хвастаю -- мне верят; я делаю долги -- их платят!

Рассеянная жизнь, милый мой, -- это целая политическая система. Жизнь

человека, занятого тем, как бы прокутить свое состояние, становится часто

спекуляцией: он помещает свои капиталы в друзей, в наслаждения, в

покровителей, в знакомых. Допустим, негоциант рискует на миллион. Двадцать

лет он не спал, не пил, не знал развлечений; он высиживал свой миллион, он

пускал его в оборот по всей Европе; ему было скучно, он отдавался во власть

всех демонов, каких только выдумал человек; потом ликвидация, и он остается

-- я сам это не раз наблюдал -- без гроша, без имени, без друзей. Другое

дело -- расточитель: он живет в свое удовольствие, он видит наслаждение в

скачке с препятствиями. Если случится ему потерять свои капиталы, то

остается надежда на должность управляющего окладными сборами, на выгодную

партию, на местечко при министре или посланнике. У него остались друзья,

репутация, и он всегда при деньгах. Он знаток светских пружин и нажимает их,

как ему выгодно. Ну что, логична моя система, или я спятил? Разве не в этом

мораль комедии, которую свет играет день за днем?.. Ты кончил свое

сочинение, -- помолчав, продолжал он, -- у тебя огромный талант. Значит,

пора тебе начать с моей исходной точки. Тебе надобно самому обеспечить себе

успех, -- так вернее. Ты заключишь союз с разными кружками, завоюешь

пустословов. Так как мне хочется быть соучастником в твоей славе, то я

возьму на себя роль ювелира, который вставит алмазы в твою корону... Для

начала приходи сюда завтра вечером. Я введу тебя в дом, где бывает весь

Париж, наш Париж, Париж светских львов, Париж миллионеров, знаменитостей,

наконец, прославленных ораторов, сущих златоустов; если эти господа одобряют

какую-нибудь книгу, она становится модной; она -- может быть действительно

хороша, но они-то этого не знают, выдавая ей патент на гениальность. Если ты

не лишен ума, дитя мое, то фортуна твоей "Теории" в твоих руках, нужно

только хорошенько понять теорию фортуны. Завтра вечером ты увидишь

прекрасную графиню Феодору -- модную женщину.

-- Никогда о ней не слыхал...

-- Вот так кафр! -- со смехом отозвался Растиньяк. -- Не знать Феодоры!

Да на ней можно жениться, у нее около восьмидесяти тысяч ливров дохода, она

никого не любит, а может быть, ее никто не любит! Своего рода

женщина-загадка, полурусская парижанка, полупарижская россиянка! Женщина, у

которой выходят в свет все романтические произведения, не появляющиеся в

печати, самая красивая женщина в Париже, самая обольстительная! Нет, ты даже

не кафр, ты нечто среднее между кафром и животным... Прощай, до завтра!..

Он сделал пируэт и исчез, не дожидаясь ответа, не допуская даже мысли о

том, что человек разумный может не захотеть быть представленным Феодоре. Как

объяснить волшебную власть имени? Феодора преследовала меня, как преступная

мысль, с которой намереваешься заключить полюбовное соглашение. Какой-то

голос говорил мне: "Ты пойдешь к Феодоре". Я мог как угодно бороться с этим

голосом, кричать ему, что он лжет, -- он сокрушал все мои доказательства

одним этим именем -- Феодора.

Но не было ли это имя, не была ли эта женщина символом всех моих

желаний, целью моей жизни? От этого имени в моем воображении воскресла

искусственная поэтичность света, загорелись праздничные огни высшего

парижского общества, заблестела мишура суеты. Эта женщина предстала передо

мной со всеми проблемами страсти, на которых я был помешан. Нет, быть может,

не женщина, не имя, а все мои пороки поднялись в душе, чтобы вновь искушать

меня. Графиня Феодора, богатая, не имеющая любовника, не поддающаяся

парижским соблазнам, -- разве это не воплощение моих надежд, моих видений? Я

создал образ этой женщины, мысленно рисовал ее себе, грезил о ней. Ночью я

не спал, я стал ее возлюбленным, за несколько часов я пережил целую жизнь,

полную любви, снова и снова вкушал жгучие наслаждения. Наутро, не в силах

вынести пытку долгого ожидания вечера, я взял в библиотеке роман и весь день

читал его, чтобы отвлечься от своих мыслей, как-нибудь убить время. Имя

Феодоры звучало во мне, подобно далекому отголоску, который не тревожит вас,

но все же заставляет прислушиваться. К счастью, у меня сохранился вполне

приличный черный фрак и белый жилет; затем от всего моего состояния осталось

около тридцати франков, которые я рассовал по ящикам стола и в комоде среди

белья, для того чтобы воздвигнуть между моими фантазиями и монетой в сто су

колючую изгородь поисков, чтобы находить монету лишь случайно, во время

кругосветного путешествия по комнате. Одеваясь, я гонялся за моими

сокровищами по целому океану бумаг. Монеты попадались очень редко, и ты

можешь из этого заключить, как много похитили у меня перчатки и фиакр, --

они съели мой хлеб за целый месяц. Увы, на прихоти у нас всегда найдутся

деньги, мы скупимся только на затраты полезные и необходимые. Танцовщицам мы

бросаем золото без счета -- и торгуемся с рабочим, которого ждет голодная

семья. Сколько людей в стофранковых фраках, с алмазами на набалдашниках

трости обедает за двадцать пять су! Для утоления тщеславия нам, по-видимому,

ничего не жалко.

Растиньяк, верный своему слову, улыбнулся при виде меня и посмеялся над

моим превращением; но дорогой он по своей доброте учил меня, как надобно

держать себя с графиней; по его словам, это была женщина скупая, тщеславная

и недоверчивая; скупая и вместе с тем не пренебрегающая пышностью,

тщеславная и не лишенная простосердечия, недоверчивая и не чуждая

добродушия.

-- Тебе известны мои обязательства, -- сказал он, -- ты знаешь, как

много я потерял бы, если бы связал себя любовными узами с другой женщиной.

Итак, я наблюдал за Феодорой беспристрастно, хладнокровно, и мои замечания

должны быть справедливы. Я задумал представить тебя ей единственно потому,

что желаю тебе всяческого благополучия. Так вот, следи за каждым своим

словом, -- у нее жестокая память; ловкостью она превзойдет любого дипломата,

-- она способна угадать, когда он говорит правду. Между нами, мне кажется,

что император не признал ее брака, -- по крайней мере русский посланник

рассмеялся, когда я заговорил о ней. Он ее не принимает и еле кланяется ей

при встрече в Булонском лесу. Тем не менее она близка с госпожой де Серизи,

бывает у госпожи де Нусинген и госпожи де Ресто. Во Франции ее репутация не

запятнана. Герцогиня де Карильяно, супруга маршала, самая чопорная дама во

всем бонапартистском кружке, часто проводит лето в ее имении. Много молодых

фатов и даже сын одного из пэров Франции предлагали ей свое имя в обмен на

состояние; она всем вежливо отказала. Может быть, пробудить ее чувства

способен лишь титул не ниже графского? А ты ведь маркиз! Если она тебе

понравится -- смелей вперед! Это я называю давать инструкцию.

Шутки Растиньяка внушали мне мысль, что он насмехается надо мной и

нарочно дразнит мое любопытство, -- импровизированная моя страсть дошла до

настоящего пароксизма, когда мы, наконец, остановились перед украшенным

цветами перистилем. Поднимаясь по устланной ковром широкой лестнице, где уже

бросалась в глаза вся изысканность английского комфорта, я чувствовал, как у

меня забилось сердце; я краснел, я забыл о своем происхождении, о всех своих

чувствах, о своей гордости, я был до глупости мещанином. Увы, я сошел с

мансарды после трех лет нищеты, еще не научившись ставить выше житейских

мелочей те приобретаемые нами сокровища, те умственные капиталы, которые

обогащают нас, лишь только нам в руки попадает власть, -- неспособная ведь

сокрушить нас, ибо наука заранее подготовила нас к политической борьбе.

Я увидел женщину лет двадцати двух, среднего роста, одетую в белое, с

веером из перьев в руке, окруженную мужчинами. Заметив Растиньяка, она

встала, пошла к нам навстречу и с приветливой улыбкой, приятным голосом

сказала мне любезность, без сомнения заранее приготовленную; наш общий друг

рассказывал ей о моих талантах, и его ловкость, его гасконская

самоуверенность обеспечили мне лестный прием. Я стал предметом

исключительного внимания, и оно смутило меня, но, к счастью, со слов

Растиньяка, все здесь уже знали о моей скромности. Я встретил в этом салоне

ученых, литераторов, министров в отставке, пэров Франции. Вскоре после моего

прихода разговор возобновился; чувствуя, что мне надо поддержать свою

репутацию, я взял себя в руки, и, когда мне представилась возможность

заговорить, я, не злоупотребляя вниманием общества, постарался резюмировать

спор в выражениях более или менее веских, глубокомысленных и остроумных. Я

произвел некоторое впечатление. Тысячный раз в своей жизни Растиньяк

оказался пророком. Когда собралось много народу и все стали чувствовать себя

свободнее, мой покровитель взял меня под руку, и мы прошлись по комнатам.

-- Виду не показывай, что ты в восторге от графини, -- сказал он, -- не

то она догадается о целях твоего визита.

Гостиные были убраны с изысканным вкусом. Я увидел превосходные

картины. Каждая комната, как это принято у очень состоятельных англичан,

была в особом стиле: шелковые обои, отделка, мебель, все мелочи обстановки

соответствовали основному замыслу. В готическом будуаре, на дверях которого

висели ковровые драпри, все было готическое -- мебель, часы, рисунок ковра;

темные резные балки, расположенные в виде кессонов, радовали взор своим

изяществом и оригинальностью, панели были художественной работы; ничто не

нарушало цельности этой красивой декорации, вплоть до окон с драгоценными

цветными стеклами. Особенно меня поразила небольшая гостиная в современном

стиле, для которой художник исчерпал приемы нынешнего декоративного

искусства, легкого, свежего, приятного, без блеска, умеренного в позолоте.

Все здесь было туманно и проникнуто атмосферой влюбленности, как немецкая

баллада, -- это было подлинное убежище для страсти тысяча восемьсот двадцать

седьмого года, с благоухающими в жардиньерках редкостными цветами. В

анфиладе комнат за этой гостиной я увидел будуар с позолотой и роскошной

мебелью, где воскресали вкусы времен Людовика Четырнадцатого, представлявшие

собою причудливый, но приятный контраст с живописью нашего времени.

-- У тебя будут недурные апартаменты, -- сказал Растиньяк с улыбкой, в

которой сквозила легкая ирония. -- Разве это не соблазнительно? -- добавил

он садясь.

Вдруг он вскочил, взял меня за руку, провел в спальню и показал слабо

освещенное сладострастное ложе, под пологом из белого муслина и муара,

настоящее ложе юной феи, обручившейся с гением.

-- Разве это не бесстыдство, -- воскликнул он, понизив голос, -- разве

это не дерзость, не кокетство сверх всякой меры, что нам разрешают созерцать

этот трон любви? Никому не отдаваться и каждому позволять оставить здесь

свою визитную карточку! Будь я свободен, я бы добивался, чтобы эта женщина,

вся в слезах, покорно стояла под моей дверью...

-- А ты так уверен в ее добродетели?

-- Самые предприимчивые из наших волокит, даже самые ловкие из них,

сознаются, что у них ничего не вышло; они все еще влюблены в нее, они ее

верные друзья. Ну, не загадка ли эта женщина?

Что-то вроде опьянения возбудили во мне эти слова, так как моя ревность

стала тревожиться и за прошлое Феодоры. Дрожа от радости, я поспешил в

гостиную, где оставил графиню; я встретил ее в готическом будуаре. Она

улыбкой остановила меня, усадила рядом с собой, стала расспрашивать о моих

работах и, казалось, проявляла к ним живой интерес, особенно когда, избегая

поучительного тона и докторального изложения моей системы, я перевел ее на

язык шутки. Кажется, Феодоре очень понравилось, что воля человеческая есть

сила материальная, вроде пара; что в мире духовном ничто не устояло бы перед

этой силой, если бы человек научился сосредоточивать ее, владеть всею ее

совокупностью и беспрестанно направлять на души поток этой текучей массы;

что такой человек мог бы, в соответствии с задачами человечества, как угодно

видоизменять все, даже законы природы. Возражения Феодоры свидетельствовали

об известной тонкости ума; чтобы польстить ей, я снисходительно признал на

некоторое время ее правоту, а потом уничтожил эти женские рассуждения единым

словом, обратив ее внимание на повседневное явление нашей жизни, на явление

сна, по видимости обычное, по существу же полное неразрешимых для ученого

проблем, и тем возбудил ее любопытство. Графиня даже умолкла на мгновение,

когда я сказал ей, что наши идеи -- организованные, цельные существа,

обитающие в мире невидимом и влияющие на наши судьбы, а в доказательство

привел мысли Декарта, Дидро, Наполеона, мысли которых властвовали и все еще

властвуют над нашим веком. Я имел честь позабавить графиню: она рассталась

со мной, попросив бывать у нее, -- выражаясь придворным языком, я был

приближен к ее особе. То ли, по свойственной мне похвальной привычке, я

принял формулу вежливости за искренние речи, то ли Феодора увидела во мне

будущую знаменитость и вознамерилась пополнить свой зверинец еще одним

ученым, но мне показалось, что я произвел на нее впечатление. Я призвал себе

на помощь все свои познания в физиологии, все свои прежние наблюдения над

женщинами и целый вечер тщательно изучал эту оригинальную особу и ее

повадки; спрятавшись в амбразуре окна, я старался угадать ее мысли, открыть

их в ее манере держаться и приглядывался к тому, как в качестве хозяйки дома

она ходит по комнатам, садится и заводит разговор, подзывает к себе

кого-нибудь из гостей, расспрашивает его и, прислонившись к косяку двери,

слушает; переходя с места на место, она так очаровательно изгибала стан, так

грациозно колыхалось у нее при этом платье, столь властно возбуждала она

желания, что я подверг большому сомнению ее добродетель. Если теперь Феодора

презирала любовь, то прежде она, наверное, была очень страстной; опытная

сладострастница сказывалась даже в ее манере стоять перед собеседником: она

кокетливо опиралась на выступ панели, как могла бы опираться женщина,

готовая пасть, но готовая также убежать, лишь только ее испугает слишком

пылкий взгляд; мягко скрестив руки, она, казалось, вдыхала в себя слова

собеседника, благосклонно слушая их даже взглядом, а сама излучала чувство.

Ее свежие, румяные губы резко выделялись на живой белизне лица. Каштановые

волосы оттеняли светло-карий цвет ее глаз, с прожилками, как на

флорентийском камне; выражение этих глаз, казалось, придавало особенный,

тонкий смысл ее словам. Наконец, стан ее пленял соблазнительной прелестью.

Соперница, быть может, назвала бы суровыми ее густые, почти сросшиеся брови

и нашла бы, что ее портит чуть заметный пушок на щеках. Мне же казалось, что

в ней страсть наложила на все свой отпечаток. Любовью дышали итальянские

ресницы этой женщины, ее прекрасные плечи, достойные Венеры Милосской, черты

ее лица, нижняя губа, слишком пухлая и темноватая. Нет, то была не женщина,

то был роман. Женственные ее сокровища, гармоническое сочетание линий, так

много обещавшая пышность форм не вязались с постоянной сдержанностью и

необычайной скромностью, которые противоречили общему ее облику. Нужна была

такая зоркая наблюдательность, как у меня, чтобы открыть в ее натуре приметы

сладострастного ее предназначения. Чтобы сделать свою мысль более понятной,

скажу, что в Феодоре жили две женщины: тело у нее всегда оставалось

бесстрастным, только голова, казалось, дышала любовью; прежде чем

остановиться на ком-нибудь из мужчин, ее взгляд подготовлялся к этому, точно

в ней совершалось нечто таинственное, и в сверкающих ее глазах пробегал как

бы судорожный трепет. Словом, или познания мои были несовершенны и мне еще

много тайн предстояло открыть во внутреннем мире человека, или у графини

была прекрасная душа, чувства и проявления которой сообщали ее лицу

покоряющую, чарующую прелесть, силу глубоко духовную и тем более могучую,

что она сочеталась с огнем желания. Я ушел очарованный, обольщенный этой

женщиной, упоенный ее роскошью, я чувствовал, что она всколыхнула в моем

сердце все, что было в нем благородного и порочного, доброго и злого.

Взволнованный, оживленный, возбужденный, я начинал понимать, что привлекало

сюда художников, дипломатов, представителей власти, биржевиков, окованных

железом, как их сундуки: разумеется, они приезжали к ней за тем же безумным

волнением, от которого дрожало все мое существо, бурлила кровь в каждой

жилке, напрягались тончайшие нервы и все трепетало в мозгу. Она никому не

отдавалась, чтобы сохранить всех своих поклонников. Покуда женщина не

полюбила, она кокетничает.

-- Может быть, ее отдали в жены или продали какому-нибудь старику, --

сказал я Растиньяку, -- и память о первом браке отвращает ее от любви.

Из предместья Сент-Оноре, где живет Феодора, я возвращался пешком. До

улицы Кордье надо было пройти чуть ли не весь Париж; путь казался мне

близким, а между тем было холодно. Предпринимать покорение Феодоры зимой,

суровой зимой, когда у меня не было и тридцати франков, а отделявшее нас

расстояние было так велико! Только бедный молодой человек знает, сколько

страсть требует расходов на кареты, перчатки, платье, белье и так далее.

Когда любовь слишком долго остается платонической, она становится

разорительна. Среди студентов-юристов бывают Лозены[*],

которым, право, лучше и не подступаться к страсти, обитающей в бельэтаже.

Мне ли, слабому, тщедушному, скромно одетому, бедному, изнуренному, как

бывает изнурен художник, выздоравливающий после своего нового творения, --

мне ли было бороться с молодыми красавчиками, завитыми, щеголеватыми, в

таких галстуках, при виде которых может лопнуть от зависти вся Кроатия[*], богатыми, облеченными в броню наглости и разъезжающими в

тильбюри.

-- Нет, нет, Феодора или смерть! -- воскликнул я, спускаясь по

ступенькам моста. -- Феодора -- это сама фортуна!

Прекрасный готический будуар и гостиная в стиле Людовика Четырнадцатого

вставали у меня перед глазами; я снова видел графиню в белом платье с

прелестными широкими рукавами, и пленительную ее походку, и обольстительный

стан. Когда я очутился у себя, в холодной мансарде, неопрятной, как парик

естествоиспытателя, я был еще окружен образами роскоши. Подобный контраст --

плохой советчик: так, вероятно, зарождаются преступления. Я проклял тогда,

дрожа от ярости, мою честную, добропорядочную бедность, мою мансарду, где

явилось на свет столько плодотворных мыслей. В моей судьбе, в моем несчастье

я требовал отчета у бога, у дьявола, у социального строя, у своего отца, у

всей вселенной; я лег спать голодный, бормоча смешные проклятия, но твердо

решившись соблазнить Феодору. Это женское сердце было последним лотерейным

билетом, от которого зависела моя участь. Я избавлю тебя от описания первых

моих посещений Феодоры и сразу перейду к драме. Стараясь воздействовать на

ее душу, я вместе с тем стремился завладеть и ее умом, воздействовать на ее

самолюбие: чтобы заставить ее полюбить меня, я дал ей тысячу оснований еще

больше полюбить самое себя; никогда я не оставлял ее в состоянии

безразличия; женщины ради сильных ощущений готовы жертвовать всем, и я

расточал их ей: я готов был скорее прогневить ее, чем видеть равнодушной.

Первоначально, воодушевленный твердою волей и желанием внушить ей любовь ко

мне, я достиг некоторого преимущества над нею, но вскоре страсть моя

возросла, я уже не мог владеть собой, стал искренним и, влюбившись без

памяти, погубил себя. Я толком не знаю, что мы в поэзии и в беседах называем

любовью, но изображения чувства, вдруг развившегося в двойственной моей

натуре, я не находил нигде -- ни в риторических, тщательно отделанных фразах

Жан-Жака Руссо, жилище которого я, может быть, занимал, ни в холодных

понятиях литературы двух столетий, ни в итальянской живописи. Разве только

вид на Бриеннское озеро, иные мотивы Россини, Мадонна Мурильо, принадлежащая

маршалу Сульту, письма Лекомба[*], некоторые выражения,

встречающиеся в сборниках новелл, но особенно молитвы экстатиков и отдельные

эпизоды из наших фабльо -- вот что способно было перенести меня в

божественные страны первой моей любви. Ничто в человеческом языке, никакое

выражение мысли в красках, мраморе, словах и звуках не передали бы

напряжения, искренности, полноты, внезапности моего чувства! Да, искусство

-- это ложь. Любовь проходит через бесконечное число превращений, прежде чем

навсегда слиться с нашей жизнью и навеки окрасить ее в свой пламенный цвет.

Тайна этого неуловимого влияния ускользает от взгляда художника. Истинная

страсть выражается в воплях, во вздохах, несносных для ушей человека

холодного. Нужно искренне любить, чтобы, читая "Клариссу Гарлоу"[*], сочувствовать рычаниям Ловласа. Любовь -- наивный ручей,

что струится по камешкам, меж трав и цветов, но вот ручей становится речкой,

рекой, меняет свою природу и вид от каждого нового притока, затем впадает в

неизмеримый океан, который умам несовершенным кажется лишь однообразием, а

великие души погружает в бесконечное созерцание. Как воссоздать эти переливы

чувства, эти столь дорогие мелочи, слова, в самом звуке которых заключена

целая сокровищница речи, взгляды, более выразительные, нежели самые лучшие

стихи? При тех роковых встречах, когда мы незаметно для себя пленяемся

женщиной, разверзается пропасть, могущая поглотить всю поэзию человеческую.

В каких глоссах истолкуешь живые и таинственные волнения души, когда нам не

хватает слов, чтобы обрисовать даже видимые тайны красоты? Что за

колдовство! Сколько времени проводил я, погруженный в несказанный экстаз,

наслаждаясь тем, что вижу ee! Я был счастлив. Чем? Не знаю. В эти мгновения,

если ее лицо было залито светом, с ним что-то происходило, и оно начинало

сиять; чуть заметный пушок, золотивший ее тонкую и нежную кожу, мягко

намечал контуры ее лица, и в этом было то самое очарование, которое пленяет

нас в далеких линиях горизонта, теряющихся в солнечном свете. Казалось, что

сияние дня, сливаясь с нею, ласкает ее и что от ее лучезарных черт исходит

свет более яркий, чем свет настоящий; потом тень, проходя по милому лицу,

как будто бы окрашивала его, разнообразя выражения, меняя оттенки. Нередко

на мраморном ее челе, казалось, явственно обозначалась мысль; ее глаза

загорались, веки вздрагивали, по лицу пробегала улыбка; живой коралл ее губ

приходил в движение, то сжимаясь, то разжимаясь; какой-то особенный отлив ее

волос отбрасывал темные блики на свежую белизну висков. В этом лице говорила

каждая черточка. Каждый оттенок его красоты был новым пиршеством для моих

глаз, открывал моему сердцу еще одну неведомую прелесть. Возможность

надеяться хотелось мне прочесть в каждом изменении этого лица. Немые наши

разговоры шли от души к душе, как звук переходит в эхо, и они щедро дарили

мне мимолетные радости, оставлявшие во мне глубокое впечатление. Голос ее

порождал во мне какое-то неистовство, которое мне трудно было подавить.

Подобно лотарингскому князю -- забыл, как его зовут, -- я, вероятно, не

почувствовал бы раскаленного угля у себя на ладони, если бы она провела

щекочущими своими пальцами по моим волосам. То было уже не восхищение или

желание, то было колдовство, рок. Часто, вернувшись к себе, под крышу, я

неясно различал Феодору в ее особняке, принимал смутное участие в ее жизни;

когда она болела -- болел и я, и на другой день я говорил ей: "Вы были

больны! "

Сколько раз она являлась мне в ночной тишине, вызванная силою моего

экстаза! То она возникала предо мной внезапно, как брызнувшие лучи света,

ломала мое перо, обращала в бегство науку и прилежание, принуждала меня

восхищаться ею -- принимала ту соблазнительную позу, в которой я видел ее

когда-то. То я сам шел к ней навстречу в мир призраков; я приветствовал ее,

как надежду, просил дать мне услышать ее серебристый голос; потом я

просыпался в слезах. Однажды, обещав поехать со мною в театр, она вдруг ни с

того ни с сего отказалась и попросила оставить ее одну. В отчаянии от этого

каприза, стоившего мне целого дня работы и -- признаться ли? -- моего

последнего экю, я все же отправился в театр один, мне хотелось посмотреть

пьесу, которую желала смотреть она. Едва усевшись, я почувствовал

электрический толчок в сердце. Какой-то голос сказал мне: "Она здесь".

Оборачиваюсь и вижу графиню в глубине ложи бенуара, в тени. Мой взгляд

устремился туда, мои глаза нашли ее сразу, со сказочной зоркостью, моя душа

полетела к источнику своей жизни, как насекомое к цветку. Что подало весть

моим чувствам? Бывает тайный трепет, который изумляет людей поверхностных,

но эти проявления внутренней нашей природы так же просты, как и обычные

феномены внешнего нашего зрения, -- вот почему я не был удивлен, я только

рассердился. Мои исследования душевной силы человека, столь мало изученной,

помогли мне по крайней мере найти в своей страсти явные доказательства моей

системы. Было что-то странное в таком союзе ученого и влюбленного, самого

настоящего идолопоклонства и научных исследований любви. Исследователь часто

бывал доволен тем, что приводило в отчаяние любовника, а как только любовник

начинал верить в свой триумф, он с блаженным чувством гнал исследование

прочь. Феодора увидела меня и нахмурилась, я стеснял ее. В первом же

антракте я пошел к ней в ложу; она была одна, я остался. Хотя мы никогда не

Поиск по сайту: