Рождение Ребенка

Как пишет влиятельный французский историк Филипп Арьес, до восемнадцатого века европейские общества не рассматривали то, что мы теперь называем детством, как длительный период зависимости и защиты, продолжающийся и тогда, когда молодой человек уже вполне созрел физически и социально. Вплоть до примерно 1750-х годов, едва оторвавшись от материнской груди, человек вливался в великое людское море, где делил труд и досуг со своими собратьями, старыми и юными. Когда ему исполнялось семь, его могли отдать в судомойки или ученики сапожника; в четырнадцать он мог быть солдатом или королем, супругом и родителем; в сорок, более чем вероятно, он был уже мертв.

Теория Арьеса об "изобретении детства" вызвала ожесточенные споры и подверглась серьезному пересмотру, с тех пор как он впервые выдвинул ее в 1960 году (именно ему в значительной мере мы обязаны возникновением и развитием плодотворной и активной дисциплины "истории детства"). Хотя многие историки соглашаются с его основополагающим тезисом, что положение молодых людей в обществе старших в прошлые века было более подвижным и они не пользовались теми мерами специальной защиты, которые созданы для них теперь, и что из-за высокой детской смертности у взрослых не формировалась эмоциональная привязанность к детям так скоро, как она формируется сегодня, все же в науке существует консенсус насчет того, что как взрослые, так и сами дети признавали существование отдельной категории человека, именуемой Ребенком. Л. Поллак, например, изучил 415 первичных источников за период с 1500 по 1600 год и пришел к выводу, что идея Арьеса "недоказуема... Даже если к детям и относились не так, как сегодня, из этого вовсе не следует, что их не считали детьми".

Касательно сексуальности и ее роли в "мирском грехопадении", однако, вплоть до восемнадцатого века детей рассматривали совсем не в том ключе, в котором их рассматривают сегодня: они не были обязательно "хорошими", а взрослые - "плохими", лишь в силу продолжительности их пребывания на земле. В пуританской Америке, на самом деле, все было ровно наоборот. Дети рождались во грехе, однако считалось, что они способны к исправлению через религиозное окормление и социализацию, которые происходили по мере того, как они росли. Как пишет Кэрин Кэлверт в своей изумительной книге об истории материальной культуры детства в Америке, игрушки и детская мебель периода пуританской колонизации "подталкивали ребенка к контакту со взрослыми, к вхождению в их мир. Обычай укладывать детей спать в одну постель со взрослыми, использование помочей и ходунков для помещения детей в гущу взрослой жизни были следствием такого видения мира, при котором превращение несовершенного ребенка в цивилизованного взрослого рассматривалось как естественный и желанный ход вещей".

В середине восемнадцатого века, сначала в Европе, идеология "хода вещей" сменилась на свою прямую противоположность. Как показал исследователь культуры Джеймс Кинкейд, английские и французские философы эры романтизма сотворили образ Ребенка как существа, радикально отличного от взрослых, наделенного чистотой и "невинностью" - это неиспорченный "природный мальчик" Руссо, "чистый лист" ("tabula rasa") Локка. Это существо, родившись вне Истории, подвергалось порче входом в нее: невинности ребенка угрожало уже то, что он рос в мире взрослых, что означало его приобщение к взрослому рационализму и политике. К концу девятнадцатого века представление о детской невинности стало таким, каким мы его знаем сегодня: дети оказались чисты уже не только от политического и социального тлена, но именно от сексуального знания и желаний. По горькой иронии, как раз тогда, когда особенно безжалостной стала экономическая эксплуатация детей, взрослые решили спасти их от секса.

Представление американцев европейского происхождения о переходе от допубертатного детства к взрослости также претерпело огромные метаморфозы. На протяжении почти всей писаной истории Европы в жизни человека существовал некий смутно обозначенный период, называемый юностью, который примерно совпадал с тем, что мы называем подростковым возрастом, но определялся социальными, а не биологическими критериями. В американских колониях, как и в их европейских метрополиях, молодые мужчины (не женщины) становились экономически самостоятельными постепенно, получая в свое распоряжение наследственное имущество и одновременно беря на себя семейные финансовые обязательства, а также политические права. Когда старшие члены семьи решали, что юноша готов содержать собственную семью, он женился, официально становясь взрослым.

Знания о сексе также приходили постепенно, и ни святость девичьей чести, ни запрет на добрачный секс не были универсальными. На Американском континенте колониального периода среди рабов из Западной Африки "брак освящал материнство, а не секс", и рабыня выходила замуж обычно за отца своего первого ребенка - то есть "пост-фактум". В Колонии Чесапикского залива из-за нехватки женщин и девочек они пользовались известной мерой сексуальной свободы и в то же время подвергались нещадной сексуальной эксплуатации. В Мэриленде девочки выходили замуж начиная с двенадцатилетнего возраста, но и внебрачный секс, как желаемый, так и нежеланный, был широко распространен: до 1750 года у каждой пятой служанки рождался внебрачный ребенок, часто в результате изнасилования, совершенного хозяином. Что касается пуритан, их реальная жизнь не всегда являла собой примеры несгибаемого морализма, синонимом которого стала их деноминация. Добрачный секс, хотя и был запрещен, мог быть искуплен браком, и каждая третья невеста Новой Англии шла к алтарю, уже будучи беременной.

В Европе же, в начале двадцатого века, когда королева Виктория лежала на смертном одре, идеализированный ребенок столкнулся с радикальным ниспровергателем идеалов: Фрейдом. Его "Толкование сновидений" постулировало существование в ребенке врожденного сексуального "инстинкта", который "вынашивается" эдиповыми страстями семейной жизни и в конце концов трансформируется во взрослое вожделение, честолюбие и творческое начало либо, если недостаточно "прорабатывается", в невротические страдания. Несколько лет спустя человек, впервые приведший Фрейда к американским берегам, определил (одновременно закрепив за ней стойко дьявольскую репутацию) стадию фрейдистского сексуального развития, главным барьером для которой было женское: перенос клиторального эротизма во влагалище. В огромном томе, озаглавленном "Adolescence" (англ. "юность", "подростковый возраст"), детский психолог Стэнли Холл впервые употребил это слово в значении "состояние превращения во взрослого" - и оно испытывало на прочность каждого, кто проходил через него. Подростковый возраст был "долгим причащением скалолаза, идущего на смерть" и напоминал не что иное, как сцены из фильмов об Индиане Джонсе, от которых волосы встают дыбом. "Поскольку его среда обитания постоянно усложняется, растет и опасность того, что в своем восхождении подросток может скатываться вниз, - писал он. - Новые опасности угрожают со всех сторон. Это самый критический этап жизни, ибо неспособность взбираться вверх почти всегда означает движение вниз, вырождение или падение". Самой страшной из этих опасностей было сексуальное желание.

Теория Фрейда о сексуальном бессознательном, которое постоянно "мутит воду", была его критикой рационализма эпохи Просвещения, но в то же время он поддерживал и определенную рациональность как путь к зрелости и социальному порядку. Приняв сексуальность как часть человеческих взаимоотношений на всех этапах жизни, Фрейд и Холл оказались не лучшими сынами викторианской эры. И все же они были сынами викторианской эры. Фрейд приучил людей к мысли, что детская сексуальность - это нормально, но в то же время убрал ее "с глаз долой", объявив, что большую часть допубертатной стадии она является "латентной". А Холл - даже более, чем Фрейд - изобразил "пробудившееся" подростковое вожделение как непременный источник страданий и бед.

И весь этот исторический опыт продолжает жить в нас: "духи времени" не вытесняют друг друга, как циклоны и антициклоны на компьютеризированной карте погоды. Мы все еще наделяем ребенка невинностью эры романтизма: вспомните "Дети приходят с небес" Джона Грея в окружении херувимчиков. Викторианский страх перед ядовитым знанием о мирской сексуальности все еще с нами; недавно он возродился с новой силой в виде демонического образа Интернета. Холловский образ подростковой сексуальности как "нормальной патологии" продолжает оказывать активное влияние на детскую психологию, педагогику и воспитание: что, как не он, проглядывает за "фактором риска" и "бушующими гормонами"?

Со времен Фрейда сексуальность детей и подростков официально считается "естественной" и "нормальной", только вот о значении этих слов мы все никак не можем договориться, а советы специалистов в книгах и статьях лишь подливают масла в огонь: "Не занимается ли ребенок сексом слишком рано, слишком много? Тот ли это секс, с тем ли человеком, с тем ли смыслом?" Дети и подростки продолжают жить каждый в своем историческом наследии: у одного предки были рабами из Африки, у другого - колонистами Чесапикского залива, у третьего - блудными, но прощенными пуританами. А современная семья не может отделаться от своего викторианско-фрейдистского наследия: от абсурдной задачи ввести ребенка в социальный мир сексуальности, одновременно защищая его от нее.

Подобно тому как покрытая угольной пылью и сажей, но в то же время сверкающая реальность жизни юных в городах эпохи промышленной революции девятнадцатого века столкнулась с тогдашней идеологией монашески-невинного детства, события двадцатого века разрывали детей и их сексуальность в двух направлениях одновременно. Начиная с направленных на защиту детей реформ Прогрессивной эры, закон и идеология возводили стену между детством и взрослостью кирпич за кирпичом. В то же время культурные, политические и экономические катаклизмы века непрерывно таранили эту стену, особенно в ее самом слабом месте - в точке перехода от детства ко взрослости, то есть в подростковом возрасте. Великая депрессия и Вторая мировая война заставили подростков стать к станку, покинуть дом, отправиться на фронт, поместив их таким образом в сексуально более раскрепощенную среду. В послевоенные годы автомобиль дал им подвижность; их родители, ставшие более обеспеченными, и экономический бум, давший возможность зарабатывать, снабдили их деньгами. А средства массовой информации дали им знания.

К концу двадцатого века традиционные вехи взрослости оказались в полном беспорядке. Брак теперь может следовать за обзаведением собственным домом, карьерой и кредитной историей; рождение ребенка может всему этому предшествовать. Двенадцатилетних принимают в колледжи; взрослые возвращаются в них, прожив полжизни; юные суррогатные матери вынашивают детей для женщин, решивших обзавестись потомством после климакса. Многие предпочитают жить вне брака и бездетными всю жизнь.

В нынешнюю эпоху "поздней современности", когда сюжеты из жизни более походят на постмодернистские "тексты", чем на романы девятнадцатого века, двух персонажей - Ребенка и Взрослого - становится все труднее отличить друг от друга. Оставаясь во многом полностью зависимыми от взрослых, дети по всему миру делят с нами труд и досуг во всех сферах жизни - в наемной рабочей силе и коммерции, в индустрии развлечений, в криминале, в войнах, в браке и в сексе.

Несмотря на то, что мы выделяем их в особую политическую категорию, в особую медицинскую и психологическую специализацию, в отдельные социальную субкультуру и рыночную нишу, дети двадцать первого века, возможно, отличаются от взрослых менее, чем когда-либо с века семнадцатого.

Поиск по сайту: