ВЫСОКОМЕРИЕ ВЕРБЛЮДА

А этот труженик верблюд, что вам сказать о нем:

Сиротка, страус, сущий черт — все существа в одном.

Киплинг. Верблюды

Зима нагрянула внезапно, словно вдруг открыли гробницу и дохнуло могильным холодом. Чуть ли не за одну ночь ветер сорвал с деревьев последние разноцветные полотнища осенней листвы и насыпал большие гниющие кучи, которые от хорошего пинка разваливались, словно кекс. Затем пошли утренние заморозки — высокая трава белела и становилась хрупкой, дыхание повисало в воздухе светлой паутиной, а кончики пальцев щипало так, будто их прищемило дверью. А там и снег повалил, большие кружевные снежинки накрывали землю молочно-белой пеленой; снег лежал по колено, собирался в двухметровые сугробы и глушил все звуки, только сам хрустел и поскрипывал под ногами. Ветер без помех больно хлестал вас по лицу, выжимал слезы из глаз, замораживал тающий снег на ветвях и лепил из него гофрированные сосульки, миллионы сосулек, похожих на оплывшие свечи.

Мой роман с жирафом кончился, меня перевели в секцию, известную под названием верблюжатника. Основу секции составляли стадо верблюдов-бактрианов, стадо яков, чета тапиров, различные антилопы и лани. Заведовал ею некий мистер Коул («Для тебя я мистер Коул, любезный», — сообщил он мне в первое же утро), внешностью удивительно похожий на вверенных ему верблюдов. У него был замечательный помощник — старина Том, сам битюг и походка битюжья от здоровенных болячек, из-за которых казалось, что башмаки его набиты картофелинами. Маленькие добродушные глаза Тома цветом напоминали ярко-голубое крыло сойки; многолетнее потребление пива и домашней настойки придало его крючковатому орлиному носу красноту и лаковый блеск костянок падуба. Старина Том никогда не был женат, однако поддерживал тесные и нежные отношения со всеми своими пятнадцатью детьми. Это был такой добрый человек, что улыбка не сходила с его лица, и в сиплом голосе его было столько нежности, что даже простое «доброе утро» звучало у него так, словно он именно вас любил больше всех на свете. Естественно, все его обожали и готовы были все для него сделать, когда он, широко улыбаясь, бродил по зоопарку — ни дать ни взять дед шекспировского Фальстафа.

Вожаком и повелителем верблюжьего стада, включавшего шесть верблюдиц, был Большой Билл, могучий зверь с туго набитыми горбами, напоминавшими французское кресло, с большими кудрявыми гольфами на ногах и с таким презрительно-высокомерным выражением на морде, что вы от души желали ему споткнуться и шлепнуться на землю. Стоит, возвышаясь над вами, — живот урчит, длинные зеленовато-желтые зубы поскрипывают, — и созерцает вас с подозрением и отвращением, будто вы детоубийца или еще хуже. Мало того, что этот чопорный зверь был совершенно уверен в своем превосходстве, его еще отличало изрядное коварство. Изволит заключить, что вы не оказываете ему надлежащих почестей, — тотчас поднимет на вас одну из своих могучих бугристых ног. И так как невозможно было предугадать, что Большой Билл может посчитать оскорблением его достоинства, общение с ним всегда было исполнено риска.

Как-то раз, собравшись кормить тапиров, я надумал для сокращения пути пройти через верблюжий загон. Большой Билл стоял в центре загона и жевал жвачку, и, поравнявшись с ним, я решил поздороваться.

— Привет, Билл, привет, старина! — весело крикнул я.

Увы, такая фамильярность явно пришлась не по вкусу его величеству. Челюсти Большого Билла замерли, светло-желтые глаза уставились на меня. Внезапно он шагнул вперед, рывком опустил голову с разинутой пастью, вонзил свои длинные некрасивые зубы в одежду на моей груди, поднял меня, встряхнул и уронил на землю. Хорошо, что на мне была плотная куртка и толстый свитер, не то его зубы впились бы в мою грудную клетку. Тем временем верблюд развернулся и брыкнул Задней ногой. Отчаянным усилием я откатился в сторону, так что здоровенное копыто рассекло воздух в каких-нибудь сантиметрах от моей головы. Вскочив на ноги, я задал стрекача. И больше никогда не ходил для сокращения пути через загон Большого Билла.

Самая великовозрастная из жен Билла, степенная матрона по прозвищу Бабуся, родила как раз в то время, когда я работал в верблюжатнике. Очевидно, роды состоялись рано утром, потому что, придя в восемь часов, мы увидели на соломе под раздавшимся животом матери чрезвычайно растерянного и жалкого верблюжонка, мокрого и прилизанного после первого омовения, которое учинила Бабуся. Изо всего стада она отличалась самым смирным нравом, поэтому я смог осмотреть малыша, не опасаясь пинка в лицо. Он был ужасно тонкий и костлявый, и поначалу длинные податливые ноги никак не хотели его держать. Со спины на бок уныло свисали два кожистых треугольника. Этим несчастным лоскутам предстояло со временем набухнуть и вырасти в настоящие горбы.

Бабуся чрезвычайно гордилась своим отпрыском. Она то и дело обнюхивала его, убеждаясь, что он тут, с ним ничего не случилось, потом поднимала голову и смотрела в потолок стойла с неописуемо ублаготворенным видом.

Через сутки малыш уже мог ходить; точнее, он мог с великим усилием самостоятельно подняться на ноги. Затем начиналось какое-то фантастическое представление. Верблюжонок далеко еще не овладел своими длинными ногами с огромными бугристыми суставами. Порой казалось даже, что эти важные придатки находятся во власти каких-то других сил, с которыми малыш храбро сражается. Сделает несколько неуверенных шагов, а колени все сильнее и сильнее подгибаются, и морда верблюжонка становится все более озабоченной. Стоит, качаясь из стороны в сторону, и обдумывает возникшую проблему. Но чем дольше он стоит, тем меньше ноги склонны держать его. И вот колени подкосились, тело отчаянно кренится, внезапно весь лафет из конечностей складывается, и верблюжонок тяжело валится на землю, причем ноги торчат под такими невообразимыми углами, что только удивительная гибкость спасает их от переломов.

Полный суровой решимости, верблюжонок, мучительно напрягаясь, снова поднимается на ноги и бежит, бежит изо всех сил. Но и от этого способа мало проку. Ноги выбрасываются в самых неожиданных направлениях, и его дико качает. Чем быстрее бег, тем более замысловатые номера выкидывают ноги. Верблюжонок подпрыгивает вверх, пытаясь их распутать, но узел оказывается чересчур мудреным, и малыш снова грохается на землю.

Каждое утро верблюжонок снова и снова пробовал свои силы, а мать стояла поблизости, жуя жвачку, и гордо созерцала своего отпрыска.

На третий день верблюжонок в какой-то мере укротил свои ноги. Сразу же возгордился, решил, что теперь ему море по колено, и затеял резвиться на телячий лад, порой с довольно печальным результатом. Смотреть на эти его пируэты было так же потешно, как на самые первые попытки ходить. Он носился вокруг матери, подскакивая и взбрыкивая ногами, и кожаные лоскуты на его спине развевались, будто высунутый из окна поезда носовой платок. Иногда ноги подводили его, и он тяжело шлепался на землю. Падение действовало отрезвляюще, и, взгромоздившись на ноги, верблюжонок некоторое время степенно следовал за матерью. Но беспечность брала верх, и он опять срывался с места. Взрослые верблюды видели в нем докуку, потому что он не очень-то верно рассчитывал расстояние и частенько сталкивался с ними или подставлял им ножку, внося разлад в упорядоченный строй. Нередко верблюжонку доставался пинок от разгневанной матроны, чье седалище он оскорбил толчком, запутавшись в собственных ногах после особенно замысловатого и красивого антраша.

В отдельном небольшом загоне со своим сараем временно обитали три сына Большого Билла. Им было около двух лет, а от стада их отделили на всякий случай, чтобы не вышло конфликта с Большим Биллом. Я в жизни не имел дела с более придурковатыми и невыносимыми созданиями. Хотя они почти достигли двухметрового роста, их юные горбы еще вихлялись и нескладные ноги довольно плохо слушались своих хозяев. Широкие копыта начисто вытоптали всю траву тесного загона, и эту-то пыльную площадку я должен был подметать каждое утро, сопровождаемый тремя верблюжатами.

Придешь — стоят у ворот, благодушно созерцая друг друга, стоят стеной, так что ворота не открыть. Наконец, после многочисленных тычков метлой и лопатой, начинают догадываться, что тебе надо войти и что они мешают. Посторонятся и, изображая глубокий интерес, пустыми глазами глядят, как ты входишь в загон. Потом шагают следом за тобой, нежно дыша тебе в затылок и наступая на пятки, причем то и дело спотыкаются и толкают тебя, так что ты летишь кубарем. Никакие угрозы, никакое умасливание не могли заставить их постоять на месте, пока ты подметаешь. И ходят, и ходят за тобой; куда ни повернешься с метлой — перед тобой стоит ужасно довольный верблюжонок. Собравшись с силами и изрыгая проклятия, ты бросаешься на упрямца и отталкиваешь его метра на два, чтобы подметать дальше.

Но в то время как ты сражаешься с одним верблюжонком, другой успевает стать на то же место. Словом, пока подметешь загон, весь изведешься. Наконец уборка окончена, ты с облегченным вздохом покидаешь загон и закрываешь за собой ворота. Три юных верблюжонка, стоя в центре загона, провожают тебя затуманенными взорами, словно прощаются с самым дорогим другом. И тут же, по-овечьи помахивая хвостами, роняют на только что прибранный тобой участок три одинаковые кучки теплого навоза.

Насколько хорошо верблюды приспособились к суровым условиям жизни, видно из того, что о них пишет Лидеккер:

«Верблюд-бактриан кормится преимущественно солоноватыми и горькими степными растениями, которые отвергаются большинством других животных; его отличает удивительное пристрастие к соли, он свободно может пить воду соленых озер, столь обычных в области его обитания. Однако бактриан не ограничивается растительной пищей; по данным Пржевальского, верблюд в голодную пору ест все что попало, включая одеяла, кости и шкуры, животных, мясо и рыбу». Что до Большого Билла, то он ограничивался овсом, свеклой и сеном. И обожал каменную соль, которой мы регулярно потчевали верблюдов. Откусит своими желтыми зубами здоровенный кусище и хрумкает, устремив на тебя испепеляющий взгляд, так хрумкает, что этот звук можно принять за оживленную перестрелку.

К числу моих любимцев в этой секции принадлежала чета южноамериканских тапиров, которых не очень остроумно прозвали Артур и Этель. С виду тапир напоминает помесь слона и лошади да еще с добавкой свиньи. Вообще тапир очень похож на реконструкции некоторых видов древних лошадей, если не считать маленького подвижного хобота. Тучные, благодушные, с небольшими блестящими глазками, наши тапиры бродили по своему загону, словно этакие Твидлдам и Твидлди.

Раз в день мы с Томом усаживались перед грудой картофеля, моркови, репы и свеклы, старательно рубили корнеплоды на мелкие куски и насыпали в мешок. Затем Том поднимался на свои опухшие ноги, взваливал мешок на плечо и отправлялся кормить тапиров. Они встречали его криками радости — писком, похожим на звук, который получается, когда ведешь мокрым пальцем по воздушному шарику. Странно было слышать, как такое флегматичное животное щебечет по-птичьему. И я не мог без улыбки смотреть, как старина Том с его крючковатым орлиным носом и кривыми ногами неуклюже топает по загону, сопровождаемый по пятам тапирами; ведь если мистер Коул походил нa верблюдов, которые были его гордостью и утехой, то старина Том был вылитый тапир, только краснокожий.

В лесах Южной Америки у тапиров, судя по всему, есть только три врага: человек, большие змеи и ягуар. Лидеккер сообщает:

»…местные южноамериканские охотники рьяно преследуют их ради мяса и кожи. По их словам, мясо тапира сочное и пикантное, видом и вкусом напоминает говядину. Прочную толстую кожу разрезают на полосы; обработанные и смазанные жиром, эти полосы идут на уздечки и поводья. Однако на обувь кожа тапира не годится, потому что, высохнув, делается очень твердой и неподатливой, а намокнув — совсем мягкой и губчатой. Из шерсти, копыт и некоторых других частей местные жители изготовляют лекарство; копыта иногда вешают на шею как талисман, иногда измельчают и порошок принимают внутрь… После человека главные враги тапира — большие кошки; на американские виды охотится ягуар, на малайские — тигр. Говорят, будто американский тапир, подвергшийся нападению ягуара, тотчас бросается в самые густые заросли в надежде сбросить врага, которому толстая шкура тапира не позволяет крепко уцепиться за его спину. Говорят также, что нередко маневр этот приносит успех; во всяком случае, на спине убитых тапиров можно видеть следы от когтей ягуара». Наши тапиры никогда не проявляли вспыльчивости, однако, узнав из прочитанного, что в критических ситуациях они способны сбить вас с ног, топтать своими острыми копытами и располосовать длинными резцами, я стал обращаться с ними куда осторожнее и бросил привычку, входя в загон, весело и фамильярно хлопать их по ягодицам.

Еще у нас в этой секции было большое стадо яков, совершенно очаровательных животных.

Як — представитель подсемейства быков, среди которых он выделяется как сложением (холка очень высокая за счет горба, и вся спина кажется сильно покатой), так и тем, что большая часть шерсти сосредоточена в нижней части тела. На ногах, боках и брюхе длинная косматая шерсть образует сплошную юбку, хвост тоже покрыт длинным жестким волосом, а на спине и холке волосяной покров сравнительно короткий. Окраска настоящего дикого яка — черная или шоколадно-коричневая, и у нас были такие особи, однако преобладали в стаде животные с белыми, желтоватыми, пепельными и черными пятнами — признак давнего одомашнивания.

Як играет в высокогорье ту же роль, что верблюд в пустыне. Он не блещет умом, зато настойчив и упорен, как профессиональный солдат; огромная сила и выносливость позволяют ему пробираться в самые глухие углы по такой местности, где не пройдет никакое другое животное. Яки на диво невосприимчивы к холоду; в Тибете они любят валяться в полузамерзших грязных лужах на краю ледяных потоков.

В загоне яков был устроен большой пруд, и с наступлением зимы приходилось два раза в день разбивать на нем лед. Это было одно из первых и наименее приятных утренних дел, а надо, чтобы не успела образоваться слишком толстая корка. Не то выйдут на нее телята, за ними потянутся взрослые, лед может не выдержать такого груза, и потонут наши яки. Когда мы приступали к работе, яки галопом спешили приветствовать нас. Мчатся по снегу причудливыми скачками, рассекая воздух хвостом, как пастух своим бичом, а то упрутся головой в землю и взбрыкнут задними ногами от восторга. Из ноздрей большими белыми облаками пара вырывается дыхание, снег мелодично шуршит и скрипит под копытами…

Наколешь на вилы кипу сена, закинешь на плечо резким взмахом, как бросает противника опытный борец, и шагаешь по колено в снегу через поле, а вокруг тебя косматой, добродушной, сладко пахнущей лавиной — яки. Они трутся о тебя и норовят урвать клок сена из кипы на твоей спине, да так дернут, что лежать тебе на снегу, если зазеваешься. Подойдя к пруду, развязываешь кипу, разбрасываешь сено по снегу, и могучие космачи с упоением приступают к своей трапезе.

Идешь к воде, вооружившись лопатой, и с полдюжины телят бегут за тобой, резвясь, будто этакие огромные щенки. Под ударами лопаты кромка льда распадается на кусочки прозрачной мозаики, телята спешат сунуть морду в воду и жадно пьют. Потом входят в пруд и катаются, давя боками хрустящие льдинки. Отступай не мешкая, не то как встанут на ноги да начнут все одновременно встряхиваться — окатят с ног до головы ледяной водой.

Интересно: хотя яки ростом мало уступают бизону и в принципе так же опасны, я никогда не чувствовал, чтобы они были враждебно настроены. И позволял себе вольности, каких никогда не допустил бы в обращении с другими крупными копытными в нашем зоопарке. Телята обожали играть, и, когда подваливал мягкий снег, я иной раз бросался нырком к проходящему мимо малышу и хватал его за большой пышный хвост. Теленок срывается в карьер — держись покрепче — и тащит тебя по снегу, словно санки. А отпустишь хвост — теленок тотчас остановится и смотрит на тебя с недоумением: что это ты так быстро отказался от такой чудесной игры?

После уборки в сарае и прочих работ подобного рода, когда от холода пальцы не гнутся и кисти красные и синие, подойдешь к мерно жующему яку и засунешь руки в шерсть над ребрами: тепло, как в печке.

В прошлом веке генерал Кинлох писал о тибетских яках:

»…Як совершает большие переходы. Летом коровы составляют стада от десятка до сотни голов, тогда как старые быки по большей части держатся особняком или собираются по три, по четыре. Кормятся яки ночью и рано утром; днем обычно забираются на какой-нибудь крутой голый склон и по нескольку часов лежат на одном месте. Старые быки особенно стараются выбрать для отдыха командную позицию, их следы можно встретить на самых высоких гребнях, выше границы всякой растительности. Похоже, як не отличается острым зрением, зато обоняние у него развито чрезвычайно, и с этим надо прежде всего считаться, когда к нему подкрадываешься. В тибетском высокогорье, где пересекается столько долин и температура непрестанно меняется, ветры очень непостоянны. В несколько минут ветер может обойти все компасные направления, срывая вам охоту, как бы осторожно вы. ни подкрадывались». Приход зимы со всеми сопутствующими ей лишениями отнюдь не скрасил мне жизнь в «лачуге». Вся беда в том, что я был избалован с самого начала, когда меня поселили к Бейли. Вряд ли кто-нибудь еще, впервые поступив на работу вдали от родного дома, оказывался предметом таких забот. Семья Бейли отнеслась ко мне удивительно тепло и ласково, со мной обращались как с сыном в лучшем смысле слова, ни в чем меня не связывая. Чарли предоставлял мне возможность порисоваться, слушая долгие рассказы о моей семье и короткой прошлой жизни. Он недоверчиво смеялся, потом с улыбкой смаковал в уме наиболее яркие эпизоды, а миссис Бейли тем временем переводила разговор на более серьезные темы.

— Возьмите еще порцию… Ваши ботинки начищены?.. Она порядочная девушка?.. Не задерживайтесь слишком поздно. Подумайте о том, что ваша мама была бы недовольна… Возьмите еще… Нет, если захочется выпить, не ходите в трактир, голубчик. Несите сюда, здесь куда уютнее. Только учтите, не больше двух кружек.

Эти милые споры по моему поводу…

— Оставь ты парня в покое, дорогая. Почему бы ему не выпить кружечку?

— Не в кружечках дело, Чарли, и ты это великолепно знаешь, но если он повадится ходить туда, что скажет его мать?

— Скажет, что ему захотелось кружечку пива.

— Пусть приносит сюда, здесь намного уютнее, и всем нам спокойнее. Только не больше двух кружек, голубчик, ведь скоро пора ложиться спать.

Теперь все это ушло в прошлое, а в «лачуге» жизнь была такая тоскливая, что невозможно описать.

Идешь сквозь туман, накрывший землю огромной лапой, и с облегчением видишь впереди смутные, пульсирующие ореолы оранжевого света. Когда лицо и руки немеют от холода, ты рад любому крову, пусть даже этот кров — «лачуга».

В прихожей всего на один градус теплее, чем на дворе, и, поглядев в тусклом свете на вешалки, я определяю, кто уже дома, а кого еще нет. Иногда я оказывался первым, на вешалках не было ни поношенного плаща и засаленной шапки Джо, ни толстого пыльного шерстяного пальто Фреда, ни загадочного одеяния Роя, котopoe в прошлом, вероятно, называлось непромокаемым пальто.

Не стану утверждать, что явиться первым к ужину было благом. Судите сами: либо ты приходишь первым и обречен на пустопорожний разговор с миссис Остин, либо опаздываешь и с плохо скрываемым отвращением на лице жуешь остывшую еду и пьешь тепловатый чай. Обычно я отваживался на первый вариант, хотя в нем были свои изъяны.

…Кухня, где все мы едим, встречает меня жарким дыханием. Миссис Остин готовит ужин, и по характерному запаху я определяю, что сегодня опять рыба. Примирившись с судьбой, сажусь за стол. Весьма тугая на уxo, миссис Остин, не замечая меня, продолжает нарезать хлеб и мазать бутерброды.

У этой коренастой женщины была деформирована челюсть, отчего ее лондонское просторечие звучало не совсем внятно, а то и вовсе неразборчиво. Маленькие темные глаза подслеповато щурились. Шевелюра представляла собой причудливое переплетение косичек и прядей, которые никогда не производили опрятного впечатления по той простой причине, что волосы миссис Остин были слишком короткими и жидкими, чтобы с ними можно было что-то сделать. Так и висели они космами, и я давно уже примирился с мыслью, что в любую минуту могу обнаружить волос-другой в своей тарелке.

Как ни силился я не обращать внимания на процесс приготовления пищи, в нем была некая зловещая притягательность.

На столе лежит буханка хлеба. Миссис Остин берет ее и прижимает к своему переднику, чтобы отрезать кусок. После чего, держа отрезанный кусок в одной руке, другой размазывает по нему масло. Часть масла попадает на большой палец. Миссис Остин смачно облизывает его и снова берет буханку, нежно сжимая ее влажным от слюны пальцем, чтобы отрезать следующий кусок. Пересчитав лежащие на скатерти бутерброды, направляется в кладовку за блюдом. На обратном пути вдруг замечает меня, и лицо ее искажает широкая улыбка.

— Уже пришли?

Я киваю и улыбаюсь в ответ.

— Уже пришли? — повторяет она, склонив голову набок, словно прислушивается. Второй раз я не отвечаю, в этом нет необходимости. Такая уж у нее привычка повторять свои реплики.

Миссис Остин стирает с блюда пыль висевшим за дверью разноцветным полотенцем. То есть когда-то оно было разноцветным, но им уже две недели вытирают руки и посуду, так что красота узора успела поблекнуть. Нагрузив блюдо бутербродами, миссис Остин бредет к плите и продолжает шепелявить:

— Чай скоро будет готов. Я ездила в Латон. Уезжала… ездила в Латон. Только что вернулась. Пять минут как вернулась.

— В Латон? — безучастно переспрашиваю я, глядя, как она поднимает крышку с кастрюли, над которой клубится облако пара, насыщенное запахом рыбы.

Миссис Остин принюхивается к булькающему содержимому кастрюли.

— Рыба, — глубокомысленно сообщает она, возвращая крышку на место. — Вы любите рыбу?

Поскольку последние два или три месяца нам на ужин подают одну только рыбу, я затрудняюсь с ответом.

Стук дверной ручки возвещает о появлении нового лица, которое поможет мне оторваться от созерцания ее кулинарных акций. Джо. Стоит в дверях, приветливо улыбаясь, его симпатичное худое лицо порозовело от мороза, мягкие волосы на скулах отливают медью в свете лампочки.

— Добрый вечер, Джозеф, — приветствую я его.

— Добрый вечер, — улыбчиво отвечает он и входит, скрипя своими огромными башмаками. Тяжело садится и обозревает стол.

— Господи! Опять рыба, — не столько спрашивает, сколько утверждает Джо.

— Она самая, — мрачно отзываюсь я, ковыряя вилкой окаменелости на своей тарелке. — Скоро у нас рыбьи хвосты отрастут.

Джо отвечает сдавленным сиплым смешком.

Миссис Остин с улыбкой ставит перед ним тарелку с треской.

— Рыба, — объясняет она, показывая пальцем.

— Ага, — говорит Джо, — вижу.

— Рано вернулись сегодня, — продолжает она тараторить. — Много работы?

— Ага, — кричит Джо с лукавой искоркой в глазах и объясняет мне вполголоса: — За весь день пальца о палец не ударил. Холодина, черт возьми.

С минуту молча жуем. Потом Джо запивает треску глотком чая и тихо рыгает.

— А где другой парень?

— Рой? Еще не пришел. И Фреда нет.

— Фред слишком занят работой, ему не до ужина, — замечает Джо и снова смеется.

Но вот появляется Рой — тихий, бледный, застенчивый юноша, органически не способный говорить достаточно громко, чтобы миссис Остин могла его расслышать. Садится и нервно улыбается нам с Джо. Трапезы всегда были для него целой проблемой. С миссис Остин он не мог разговаривать, Джо он боялся, и Рой обращался ко мне, улавливая, что я ему сочувствую.

— А-а! — восклицает миссис Остин, внезапно обнаружив его. — Вы пришли?

Рой небрежно кивает и смотрит на стол. В третий раз миссис Остин доводит до нашего сведения, что рыба, которой мы наслаждаемся, — рыба. Ее сообщение адресовано прежде всего Рою, и он воспринимает новость с каменным лицом. Мы все сидим тихо — все, кроме миссис Остин, которая громко чавкает и обсасывает кости.

Туман лепится к окнам влажной пеленой. Монотонно тикают часы на посудном шкафу, чайник тихо посапывает на огне, но все звуки забивает мерное постукивание вставных зубов миссис Остин, перемалывающих рыбу в кашицу. Иногда она перестает жевать и шумно прихлебывает чай.

— Фред опаздывает, — замечает она. — Насос все ремонтирует.

— Ага, — отзывается Джо и комментирует: — Вот почему мы сегодня без воды сидели, черт возьми.

Рой нервно хихикает. Миссис Остин таинственно улыбается.

— Шутники? — обращается она ко мне ргривым тоном.

— Куда там! — ору я.

В прихожей слышен шум, и входит, волоча ноги, хозяин «лачуги», сам Фред собственной персоной. Унылый сутуловатый мужчина с морщинистым лицом и бесцветными, близко посаженными глазами. Я в жизни не встречал другого такого самоуверенного человека: о чем бы ни заходила речь, Фред всегда был прав и не стеснялся сказать об этом.

— Э-хе-хе, — приветствует он нас и бредет к своему стулу.

— Добрый вечер, Фред, — откликается Джо с коварным блеском в глазах. — Опять сверхурочная работа?

— Нет, — отвечает Фред. — Эти болваны потеряли болты. Сказано им было, чтоб не трогали — так ведь разве послушают? Какое там.

На кончике длинного носа Фреда всегда висит прозрачная капля. Я слежу, будто завороженный, как она с каждым его движением дрожит и качается, цепляясь из последних сил за волосатую опору. Фред рассматривает содержимое своей тарелки.

— Треска, — заключает он, гордясь собственной проницательностью.

— Рыба, — поправляет его супруга. — Ты ведь любишь рыбу, а?

— Ага, — отвечает Фред. аккуратно разрезая свою порцию.

Его движения по-змеиному медленны и осторожны. Сунул кусок в рот и принимается жевать с таким же величественным равнодушием, с каким корова жует свою жвачку. Щеки вздуваются, и два валика перекатываются в лад челюстям. Нос тяжело дышит.

Джо откидывается назад на стуле, раскуривает трубку и посылает через стол густые клубы удушливого дыма. Рой продолжает сражаться с треской. Миссис Остин поглощена просочившимися в ее окоченелый мозг мыслишками.

— Пойдешь куда-нибудь вечером? — спрашивает меня Фред.

— Нет.

Я всегда отвечал ему односложно, чтобы не сорвать лавину нудных реминисценций, которая таилась за каждым, даже самым невинным его замечанием и только ждала случая удавить всех нас скукой.

— Так-так, — произносит он с полным ртом, — значит, остаешься дома?

Логика безупречная, однако несколько примитивная. Но Фред любит во всем полную ясность.

Я киваю.

— А что случилось-то? — допытывается он. — Разлюбила?

— Да нет, просто сегодня она гуляет с другим женатиком, — острю я.

Все смеются, включая миссис Остин. Хоть она ничего не расслышала, но не желает отставать от других.

И тут происходит неизбежное. Капля на кончике носа Фреда не выдерживает неравного поединка с силами тяготения и падает прямо на кусок трески, который вилка несет ко рту. Фред методично жует.

— Ну, ладно, — говорит Джо, — зато я пойду пройдусь.

Встает и топает к выходу, насвистывая в гулкой прихожей. Чувствую, как взор Фреда обращается на меня, и следую примеру Джо, чтобы избежать долгого и нудного отчета о прошедшем рабочем дне. В прихожей слышу, как миссис Остин спрашивает Роя, любит он рыбу.

Поиск по сайту: