Егисбай. - Рисовать? О, у меня в школе по рисованию было пять. Могу такого ишака или верблюда

- Эх, ты! - вмешался Кирюхин и вытаращил свои голубые глаза на здоровенного, широкоскулого Абакирова.

Природа того наделила немалым уродством: огромной отвислой че­люстью и прыщеватым лицом с хитрыми глазками. Зато Лешка залился девичьим румянцем, бросив и свои семь рублей на койку:

- Фотки будем клеить в альбомах на память, а не ишаков рисовать. Вот сидим в столовой, молотим, что ажио уши вянут и закручиваются, а тут Лапшин или Хачек - щелк! Или на стоянке у вертолетов... А то позна­комишься после армии с девчонкой - не поверит, что и служил...

- Или когда картошку строгаем... Да? - спросил Лапшин. Последнее время он притих. Начал болеть желудок. Гастрит. Зона и армия сделали свое дело. Да и детство приложило тут злую руку. А оно у него было такое, что и врагу не пожелаешь. Попил немало, курил чуть ли не с рождения. Родители смотрели в бутылку, не до детворы, которых, как мурашей, с голодными глазами и ртами... Вот теперь и в госпитале поле­жал. Одних невзгоды обостряют против людей, а этот неожиданно свер­нулся в ком и замолк. Уже давно никого не бил. Вспоминал Лубенка. Они, оказывается, жили с ним в одном доме. Парнями не раз глушили вместе водку. Попав в армию, Прошка запретил Лубенку говорить, что пацанами гоняли одну шайбу, в подвалах слушали одни хулиганские байки. Витька у Прошки до тюрьмы был пажем. И теперь Лапшин понимал, что смерть того лежит черной тенью и на его совести... Он, как и Маньяхин, соби­рался после службы остаться в армии. Леонид решил идти в офицер­ское училище, Лапшин - на «прапора». Что его ждет в гражданке? Снова воровать? А тут будет все-таки зарплата недурная, и обмундирование, да и человеком вроде станет...

- А что? - сказал Андрей. - Картошку тоже нужно было чистить. Лет через пять откроете альбомы - и запахнет дальневосточными сопками и нашей казармой...

И вдруг замолчал. Знал, он-то свой альбом не посмотрит. Стало не только обидно, но и страшно. Однако он весело и беспечно засмеялся:

- Не жалейте, семерка - не жизнь...

- И будем вспоминать, как таскали на горбу дедов и...

И осекся, перекосил в ухмылке губы, съязвил, не выдержал Манья­хин.

Солдаты его не уважали: «Еще и не «кадет», а уже через губу не плю­нет...» Зато Леонид думал о них: «Разве это люди? Вечно, как бешеные. Орут друг на друга... Дерутся... Буду офицером - не одному гайки закру­чу...»

Но Маньяхин решил остаться в армии не ради поднятия ее дисципли­ны. Конечно, нет. Просто перспектива ветеринара, по его мнению, не давала тех преимуществ, что армия для офицера. Пусть и не станет ге­нералом, но плохой тот солдат, который не мечтает им стать...

- Леня, не надо... А наша дружба? - сказал Андрей. - После армии поженимся, письма будем друг другу писать, в гости ездить...

И Туманов увидел, как ухмыльнулся Гордеев, глядя на него. Подлень­ко и жалко, опустив скорбно глаза. Впервые Борис не мог скрыть в своих полноватых тугих губах злую ядовитость...

Несмотря на то, что Андрей подал идею купить фотоаппарат, сам смот­рел на свою затею иронически: «Морды меньше будут бить друг другу, да и скрасят свой досуг, а главное - запахнет домом, потеплеет у каждо­го на душе, захочется о себе оставить добрую память...» Себя он считал глубоким стариком перед этими «детьми». Состарился душой за после­дние месяцы, когда начал болеть...

Деньги мигом собрали. Но кому отдать все закупить? Посмотрели друг на друга. Кто надежный и часто бывает в городе? Ломидзе... Не смогли так прямо сразу обойти его. Тот сгреб и рассовал по карманам солдат­ские рубли и трешки. Но... фотоаппарат пришлось все-таки покупать, да и бумагу, и проявитель... Хотя и немалое осело в карманах грузина. Та­кие люди так просто не сдают свои позиции. Потом еще несколько меся­цев собирали то на альбомы, то на закрепитель, потом на второй фото­аппарат... Но кое-что все-таки покупалось. А Андрею тогда припомни­лось несколько мгновений из его жизни. Так, обычные случаи, мимо ко­торых в свое время прошел без внимания.

Как-то уже в армии он вместе с другими патрулировал в городе. Заш­ли на базар. Молодая женщина продавала вязаные пуховые шапочки. Рядом с разложенным на прилавке товаром стояли две бутылки с гази­ровкой. Кто-то из солдат спросил:

- Продаешь воду?

- Нет, купила для себя. Что, хочешь пить? Забирай! Нет-нет, денег не нужно... Я - чеченка... - в ее голосе была знакомая Андрею гордость за свою нацию. И он спросил:

- А почему не берете деньги?

- У нас, чеченцев, не мелочатся...

И она легко и свободно вскинула руку, мол, мы любим волю, справед­ливость и чисты душой, как наш горный воздух и голубое небо...

И еще. Когда они приехали в отпуск в Тбилиси, материной подруги не оказалось. Пришлось ее ждать несколько дней. Собрались соседи, шу­мели, возмущались, решали, кому принять гостей. Ага, Норе... Хорошей,

Доброй женщине, работавшей где-то на заводе, не перечившей мужу, любившему хорошо подзакладывать. И та, уставая до смерти, не давала им скучать - водила по базарам, в кино, по достопримечательностям и даже в церковь, постоянно спрашивая: «Хорошо я вас принимаю?» Мама благодарила, обнимала Нору, и говорила, что не нужна такая жертва. Но та отвечала, что у них такой обычай. Перед гостем нужно выложить все... И тут же, будто между прочим, поражалась русскими: «А у вас, русских, не так. Приехала я как-то к сестре в Ленинград. Общая кухня на пять хозяек. Ночь в поезде... Четыре часа ждала сестру. В прихожую пустили, но никто даже стул не подал. Все стояла, думала, что упаду и умру. А все проходили мимо, отворачивались и молчали...»

Зато когда они сами пошли на базар покупать дыни, то, обойдя все прилавки, поразились - с них требовали в 8 -10 раз дороже, чем с поку­пателей-грузин. И мать сказала, ахнув: «Ничего себе, ехали к вам за 11 тысяч километров, и вы нас так встречаете?»

- А ты приезжий?! - теперь ахнул упитанный грузин, стоявший, как солнечный пестик, среди золотистых и пахучих дынь... Я добрый, мы го­стям рады. Я думал - ты русский наш, а раз гость - бери, бери даром...»

Поиск по сайту: