Во дворе до самой земли

Дождевые черви, спасаясь из залитых норок, шарахались очумело на поверхность, но одни втихомолку, растянувшись, тут же умирали, дру­гие безумно ползли на асфальт в надежде найти место посуше, но были раздавлены бегущим транспортом...

Сонные и голодные птицы не вылетали из своих гнезд, зато под об­вислой листвой клубилось и множилось комарье... Люди, полусогнувшись, в плащах и резиновых сапогах зябко ежились и торопко бежали под на­весы к автобусным остановкам...

В эту мрачную картину дождя врывались, освещая пестротой, яркие женские зонтики, кричавшие о конкуренции красоты, но и они тут же скры­вались в дверях какого-нибудь магазина или в подъездах домов...

Временами тугие, еще сытые тучи кто-то могучий и сильный уволаки­вал за горизонт, обнажались куски нежного неба, выкатывался необы­чайно чистый шар солнца, выполосканный ливнями. Курились асфальт и земля, воздух был тяжелым и душным, трудно дышалось.

Ольга Петровна последние дни почти не бывала у сына. Забегала раза по два в день минут на пять в корпус, передавала что-нибудь съес­тное и уходила. В больничное здание заходить не разрешалось, а друго­го места для встреч не было.

Погода и скука наложили свой отпечаток на здоровье Андрея. Нервы выходили полностью из строя. Болела голова, сон почти исчез. Спал он теперь не больше полутора - часа в сутки. Причиной были не только дожди, но и инфарктники, которых Андрею подсовывали по одному в палату. Как он ни ухаживал за первым, как ни кормил его из ложечки, как ни поил лекарством, больной все-таки ночью наперекор ему и врачам задохнулся. И для Андрея это было огромным потрясением. Не только потому, что человек не посчитался с его заботами и вниманием и стал среди ночи умирать. Просто Андрей впервые увидел черную пасть смер­ти, увидел, как происходит она страшной расплатой только за то, что человек посмел родиться и жить...

Через день в палату поместили еще одного инфарктника, тоже капи­тана и тоже пенсионера. Медсестра кивнула Андрею, вроде шутя: «Уха­живай получше, чтобы и этот не скопытился... В случае чего - зови...»

Выходит, что виноват и он в смерти первого инфарктника. Думал только о своей болезни, бегал к матери в парк на скамейку и грелся на солныш­ке?

Теперь, как и в первый раз, имея уже опыт, кормил больного, поил лекарством, совал и вытягивал судно в случае нужды, выносил челове­ческие испражнения в туалет, там ополаскивал горшок чистой водой, иногда щупал пульс старика, как опытный брат милосердия, особенно

по ночам. Вызывал дежурного доктора или медсестру, если была необ­ходимость и, используя опыт матери, постоянно успокаивал больного, внушая, что нужно верить в лечение и не падать духом...

Но врач как-то сказал больному солдату:

- Мы тебя поместили в лучшую палату: тишина, чистота, лежи и отды­хай... Другие больные, вон, работают, в парке и даже на свинарнике...

Но от такого курорта бросало Андрея то в жар, то в холод, хотелось бежать куда угодно, даже в часть, где нет запаха лекарств и смерти. И рудотель, который постоянно бултыхался в бутылечке в кармане боль­ничной пижамы, чтоб не глотать, а так, для успокоения души, что вот он тут, рядом, при себе, доктор отобрал. В госпитале же нет нужных ле­карств. Да и те, что выписал ему Петр Андреевич, пил через раз. То кто-нибудь выкрадет со стола из его ячейки, то сам отдаст и здесь «высту­павшим», которые требовали «колеса» да еще нажимали: «Пусть мать где-нибудь достанет...»

И Андрей злился на врача, на «выступавших», на мать, Виктора и отца, на инфарктников и всякие болезни и смерти, на дождь и весь бе­лый свет. Его раздражала белизна палаты, которая давила больно на глаза, рябила и переливалась красками. Хотелось сорвать эту белизну или выскочить из палаты, но он часами лежал на своей кровати с закры­тыми припухшими веками. Мысли тяжелые и неповоротливые копошились и ворочались обрывками старых воспоминаний, давили на лоб и затылок. В этом полубредовом кошмаре иногда вспоминались Лариса и Чисик, который так упорно ухаживал за нею. Но в сердце Анд­рея сейчас немая пустота и нет ревности: «Все равно кто-то должен быть около нее... И чтоб добро не пропадало...» Так хотелось язвить и оскорблять ту, которую никак не мог забыть.

И любил он ее, и сам не знал, за что. Дневную он полностью ее отвер­гал, со всей ее жадностью и стяжательством барыги, даже презирал. Ночную, алчную, превращающуюся в ненасытную самку, которая потом до обеда отсыпалась, пополняя свои силы, осуждал и ненавидел, счи­тая, что любовь должна быть красивой и одухотворенной во всех ее ви­дах и вариациях.

Любил безумно Андрей Ларису полудневную и полуночную по вече­рам, когда они сидели на кухне у Андрея в отсутствии матери, ужинали и пили чай, как сжившиеся и сроднившиеся за десятки лет старики. Потом, обнявшись, смотрели телевизор, разговаривая между собой...

Любил ее еще больную гриппом, когда у нее от простуды краснел и разбухал нос, как у доброго пьяницы. Глаза слезились и щурились, а она сама делалась удивительно некрасивой, но покладистой и нежной, и даже беззащитной. Как-то по-детски сморкалась в зажатый в руке носовой пла-

Ток, пропахший теплом ее рук и дорогими французскими духами. Этот платок он у нее выкрадывал, когда Лариса собиралась домой. Потом, оставшись один, раскладывал его на диване и нежно смотрел на кусочек шелковой материи, осторожно дотрагивался до него губами со слезами нежности на глазах. И он в такие минуты не знал, что ему дороже: сама Лариса или этот мокрый смятый носовой платок, издававший живое Ларисино тепло и запах духов... И в эти минуты он Ларисе прощал все, считал ее душу чистой и нежной, какой, по ее словам, она была когда-то в школе...

Пока молод, нужно жить, но каждый в это слово вкладывает свое по­нятие. Андрей считал: нужно учиться, царапаться и лезть вверх, обстав­лять всю комнату шкафами с книгами, писать самому статьи и выпускать книги. «Это доступно не всякому, - думал он, - только умным и избран­ным, как Виктор. Женщиной обладать может каждый, если он не импо­тент, даже дебильный и пьяница... Но любовь не должна вытеснять цель в жизни...»

Тогда он подходил к зеркалу и осматривал свой лоб, корчил рожу и сокрушенно говорил: «Да, маловат, маловат... У Виктора больше...» И если замечал, что и у него появилось что-то наподобие залысины, радо­вался: «Умнеем потихоньку...»

Компании Андрей презирал, и чем старше становился, тем больше тянулся к одиночеству: «Тут дня и вечера не хватает на чтение книг и газет... Кучкуются те, кто не может черпать жизнь самостоятельно...» Поэтому долгое присутствие Ларисы его не только утомляло, но и раз­дражало, что попусту летит время...

Теперь, лежа на кровати рядом с инфарктником, думал, что если бы он остался жить, то «убил» бы еще не появившихся на свет детишек, попросил бы у них прощения, что не дал им жизни. Дети - обуза, тогда прощай учеба и задуманная цель. Зато этих нужно воспитать, чтобы не пошли в разврат и разгул... И если он раньше доказывал матери, что должна быть свобода любви, то о своих будущих детях думал иначе: они не должны купаться в грязи, каждый должен выбрать цель и достигать ее, бороться за нее... Но если бы остаться самому жить... Если бы...

Как-то инфарктнику стало ночью плохо, и он начал стонать, таращил испуганные глаза. Андрей соскочил со своей кровати и побежал вызы­вать дежурного врача. Всю ночь больного отхаживали, а сам Андрей не уснул ни минуты. Днем сильно болела голова, внутри ее кололо, давила на глаза до одурения белизна палаты и алюминиевые матовые приборы для лечения сердечников. Резало глаза и сильно хотелось спать. Но Ан­дрей знал, что при таком перенапряжении, он не уснет, не будет тормо­жения. И уже с вечера он попросил медсестру сделать ему укол димед-

рола. Веселая и толстомордая деваха, ставившая в ягодицы одним и тем же шприцом и солдатам, и офицерам уколы, а потом с ними же без разбора крутившая до утра любовь в процедурной, сунула и Андрею пор­цию лекарства.

Через полчаса она увидела бродившего лунатиком по коридору Анд­рея и, ахнув, что тот не спит, завела в процедурную. Там под смех и юмор (не очень умный и не очень смешной, а скорее пошлый) каких-то двух верзил в больничных пижамах, она еще шуранула двойную дозу димед­рола.

Но и после этого проклятый сон бродил по полутемным углам боль­ничного коридора и в затихших палатах, но избегал Андрея. Глаза будто лопались и вылазили из орбит, внутри них горело и давило на зрачки. А в голове кто-то выкрикивал отдельные слова и даже целые фразы. От всего этого бросало в жар и дрожь. Потянуло от конца позвоночника сна­чала одну ногу, потом вторую... Андрей комкал, взбивал кулаками подуш­ку, десятки раз переворачивался, злился на весь спящий мир и на ин­фарктника, посапывающего носом... Наконец, снова пошел в процедур­ную и снова двойная доза димедрола под любопытные и удивленные взгляды тех же пустозвонов: «Интересно, что будет?..»

Но Андрей решил: «Подохну или усну... Больше не могу терпеть...» Он вышел из процедурной, добрел до своей палаты и улегся в постель. И вдруг почувствовал, что его язык стал деревенеть и разбухать, не вме­щался во рту. Дико потянуло по всему позвоночнику нервы, вроде их ему стянули в жгут, а сердце будто обрывалось, останавливаясь. Руки и ноги похолодели, стали тяжелыми и чужими.

«Все! Конец!» - простонал Андрей. Где-то смутной полосой прошла мысль, что рядом в гостинице мать, и только она может его спасти. Анд­рей медленно встал с кровати, тяжелый и взъерошенный, прошел мимо спящего инфарктника, открыл дверь в пустой коридор, тянувшийся в се­ром полумраке, с муторными запахами борща, лекарств и туалета. В процедурной была тишина. Лампочка под потолком не горела, а светил настольный торшер, который бросал по стенам и на стеклянную дверь полумертвый дремотный свет...

Андрей вышел в сырую ночь, тонувшую в липкой, тяжелой тишине. Он побрел лунатиком по влажным асфальтированным дорожкам среди обвислых, тоскливых тополей и берез. Ночной воздух не освежал, и сер­дце еле трепыхалось в груди. Из-под ног шатко уходила земля, грудь сдавливало, трудно было дышать. Казалось, что вот тут он упадет на асфальте и растянется мертвым, как червяк, выползший из своей норки во время дождя. И Андрей бросился бежать к воротам. Но ноги, как на Марсе, были налиты тяжестью, притягивались магнитами к земле. Все-

Таки он кое-как добрался до ворот. Караульный, где-то приткнувшись под стеной какого-то корпуса, спал. И Андрей свободно переступил грань, запретную для больного солдата - вышел за калитку...

В небе уже пробуждалось тяжелое и ленивое утро. Но земля еще ле­жала в летаргическом полупьяном сне, расслабленная, разморенная, еще не отдохнувшая. И казалось, что через час она нехотя проснется, с бо­лью, в тоскливом раздумье. Серела улица, петлявшая к виадуку. В конце ее темноту сгущали кущи деревьев, и среди них смутным пятном серел край крыши гостиницы. Дотащив кое-как ноги до ее двора, Андрей посту­чал в закрытую дверь. В окне расплылось заспанное лицо уже немоло­дой женщины.

- Мама здесь? - хрипло спросил солдат, еле ворочая языком.

Поиск по сайту: