Он увидел мать, ссутулился еще сильнее, сгорбился, втянув голову в плечи, и ничего не сказал

Ольга Петровна давно знала, что есть люди, которые не терпят дру­гих, стоявших выше них. Это превосходство они мгновенно инстинктив­но, по-волчьи, по-животному улавливают: в глазах, в походке, в мимике лица, в улыбке, в повороте головы, во всем... И бесполезно более дос­тойным унижаться, показывать, что они такие же, как все. их все равно будут унижать, при возможности - издеваться, выпячивать их достоин­ства, как недостатки... А за малейший промах просто бить... Но в горе и своих заботах она не замечала этих людей, когда они проходили не раз мимо нее, не здороваясь, гордые, враждебные, и колючими глазами об­шаривали ее всю с сыном...

И сейчас учительница увидела и поразилась, сколько выползло из нор этих людишек, которые теперь зло смеялись в глаза, может, под­лость и злоба в человеке - естественная потребность, как воздух и еда? Кто выше - придавить?!

От всего этого Ольгу Петровну не охватил шок, хотя она и чувствова­ла перед ними свое немое бессилие. Эта женщина всегда себя чувство­вала учителем, как бы она ни жила и где бы она ни была. Даже девчон­кой, когда хлесткий арапник на ее спине оставил кровавые полосы, она чувствовала страшное унижение, но плетеный кнут не убил в ней душу ребенка и человека. Но теперь она сама себе показалась таким малень­ким и стертым, таким ничтожным и бессильным человечишкой перед этим

скопищем твердолобых и каменных людей, что ей показалось, что перед нею стоят не огромные железные ворота с заостренными вверху пика­ми, а каменная стена, по которой хоть бей кулаками, хоть толкай тракто­ром - никогда не сдвинешь. И она сама теперь стала маленькой букаш­кой, ничего не значащей, растертой среди бездушия и злобы...

Теперь Ольга Петровна жизнь стала воспринимать не так, как вчера. Вчера она была учителем, пусть в горе, пусть обошла ее судьба. Сегод­ня показали ей, что ее можно скомкать, сдавить, сжать, раздавить тяже­лыми колесами мракобесия и бездушия, как червяка на дороге. Сын ее - солдат, а это - ничто. А она - просто мать солдата, и тоже ничто... И эти чувства подтвердились в кабинете главврача. Андрея сначала привели в лечебный корпус, делали проработку у Петра Андреевича, потом под тем же конвоем отправили в другой корпус, где размещалось начальство госпиталя. Зашли в приемную, осмотрелись. Сухая, чистая, светлая. Через два окна весело струились утренние золотистые лучи солнца. Дверь кабинета главврача солидно оббита дерматином с узорами блестящих шурупов. Но ни стула, чтобы присесть. Вышел майор и выдворил охрану, скрывшись снова за дверью. А оттуда слышался властный голос глав­врача:

- Почему в госпитале вспыхнула желтуха? А-а-а, ты, скотина, не зна­ешь?! Сволочь! Да я сорву с тебя твои капитанские погоны и отдам под суд. Почему у тебя одной и той же тряпкой моют туалет и столовую? Ты, подонок, не понимаешь, почему у тебя сразу заболело гепатитом сем­надцать человек?

Подчиненный что-то бормотал невнятно и слезливо, заикался, тяже­ло дышал. Начальство грозно сопело, потом снова крик:

- Замолчи, скотина! Ты понимаешь, что делаешь? И еще удивляешь­ся, гад, откуда у тебя эта эпидемия?!

Долго оправдывался капитан, долго возмущался главврач. А Ольга Петровна смотрела в окно на клумбы цветов. В астрах и гвоздиках еще алмазно искрилась росяная россыпь. Утренний розовый свет дробился в ней тысячами маленьких огненных искорок. От клумбы оторвался один маленький лепесток и замельтешил легкими крыльями бабочки. На спи­чечных ножках прыгал шустрик-воробей, весело чирикнув, склюнул на клумбе букашку и легко и беззаботно поскакал дальше. Тут же ходили два солдата в больничной одежде, подрыхляли утрамбованную дождем почву, собирали сухие листья и складывали в мусорное ведро. Дальше голубели среди берез дорожки зернистого асфальта. Их подметали пе­ченочники, желудочники и гипертоники, собирали опавшую листву в вед­ра, один подбеливал выложенный вдоль тропинок зубчиками кирпичи. За березками у лечебного корпуса догорали буйным цветом заросли роз.

Поиск по сайту: