Среди них тоже копошились воробьи и солдаты, наводя чистоту

Наконец, капитан выскочил от главврача, шумно дыша, весь красный, взъерошенный, с очумелыми глазами. Волосы капитана были мокрыми, казалось, что офицера перепарили в деревенской бане. Он шарахнулся мимо Ольги Петровны и Андрея, ничего не видя перед собой, обдал их огненным паром, низкорослый, широкоплечий, плотно упитанный. Все говорило о том, что он не очень изнурял себя работой, не знал бессон­ных ночей и недостатка в питании. Но учительнице подумалось, что у хорошего хозяина подчиненный не станет одной и той же тряпкой мыть туалет и кухню. Да и орать так может начальник либо когда он полностью бессилен, либо когда имеет беспредельно необузданную власть. «Стран­но, неужели все мужчины так разговаривают друг с другом, а в школе подобной грубости не бывает...» - удивлялась учительница.

Стали собираться какие-то военные в чинах не ниже майоров. Про­шмыгнул молчаливо, чуть кивнув головой Ольге Петровне, Петр Андрее­вич, испуганный и взъерошенный. За дверью долго о чем-то спорили, что-то решали. У Ольги Петровны занемели от трехчасового стояния ноги. Ее бросало в жар, хотелось присесть хоть на минутку. Она схватилась за подоконник и держалась, чтобы не упасть. Красные и синие пятна плыли перед глазами, кружилась голова.

Андрей все еще находился под действием димедрола. В его глазах было что-то чужое, неприятное. Именно то, что увиделось в первый день приезда. Сын стоял угрюмый, дикий и через силу говорил, еле ворочая языком:

- Мама, не переживай и не нервничай так. Сволочи они все, начиная с Лобачева. Попадется мне где-нибудь этот гад - убью. Просто задушу эту жирную свинью. Это он виноват во всем...

Мать слушала сына, ужасалась его страшным словам, но не говори­ла ни слова. В душе знала, что Андрей никогда не посмеет это сделать... Хотя... Хотя... В нем теперь есть что-то не его, чужое и пугающее...

У Ольги Петровны еще сильнее стали болеть ноги, кружилась голова, тошнило: «Господи, хотя бы не упасть... Да долго ли они будут вести раз­говоры?»

Парк давным-давно был убран, солнце подбиралось к полудню. На­конец, кто-то позвал Андрея. Она тоже хотела зайти, но несколько голо­сов закричало:

- Подождите, постойте за дверью, потом вас позовем...

Андрей зашел в просторный кабинет главврача и остановился робко у порога, потупился, как сильно провинившийся человек. Он был все еще чумной и его тошнило и покачивало, как маятник. Но от внимания не ускользнуло, что кабинет был куда шикарнее, чем у командира его части.

За огромным полированным столом по-хозяйски расположились чело­век десять офицеров, удобно, надежно. Сидели на мягких, добротных стульях с красивой приятной обивкой. Офицеры в чинах майоров и под­полковников, сытые лица, крепкие затылки, чистые наутюжен­ные кители, начищены до блеска ботинки. Пахло хорошими духами, до­рогим мылом и чистыми телами... Здесь сидели люди, уважавшие себя... Ни одна черточка в лицах не говорила о переутомлении, как у его матери или брата, как у других учителей, вечно издерганных, уставших, тонув­ших в тетрадях и работе с учениками за жалкие гроши.

- Почему сбежал? Почему явился в таком виде? Давно ли наркома­нишь? Стоял ли на учете и кто дал право сбегать?

Андрею сразу задали несколько строгих и обидных вопросов и свы­сока и брезгливо осматривали всего, как бесчувственное тупое живот­ное, вдруг приползшее в это святилище чистоты и ума.

Андрей знал, каким он стоял уродом перед этими вылощенными, пре­успевающими, с высшим образованием офицерами. Босой, в ночных тапочках, в измятых больничных брюках и пижаме с оторванным карма­ном, небритый, опухший от постоянной бессонницы, болезни и димед­рола. Нет, эти люди даже не могут себе представить, каким он был в универе во время выступлений. Даже преподаватели пожимали потом ему руки...

Андрей собрал в пучок все свои мысли, с трудом концентрируя их на вопросах. Он понимал, что на каждый вопрос нужно ответить четко, по-солдатски. Так положено по уставу. Но внутри его сердца нарастала зло­ба и ненависть против этого клана холеных людей:

- Я не сбегал. Ушел к матери в гостиницу, мне было плохо, уже не­сколько ночей не могу уснуть.

И вдруг все вокруг стола зашевелилось, задвигало, заерзало, заскри­пело, возмутилось, заудивлялось, выпучивало глаза, потом враз все зак­ричали, перебивая друг друга:

- Что? Не сбегал? Ушел к матери в гостиницу отсыпаться? Да ты кто? Солдат или последнее дерьмо?! Да ты, гамнюк, принимал приказ? Устав не знаешь? Причем тут твоя болезнь? Ты - солдат! Умри, но не нарушай приказ и не позорь честь солдата!

Андрей робко оправдывался, мол, я же не спал уже несколько ночей, сердце уже выходит полностью из строя. О димедроле - ни звука. Не хотел подводить медсестру. Но его тут же перебивали:

- Как стоишь?! Стань, как положено, дрянь собачья! Не знаешь уста­ва?

Ольга Петровна приоткрыла дверь и хотела войти, возмутиться, но на нее, как на девчонку, прикрикнули:

- Закройте дверь! - И она прикрыла ее, оставив небольшую щель, чтобы все-таки слушать, что говорилось в кабинете: - Судить тебя будем, составим протокол, вышвырнем из госпиталя... Дерьмо собачье, это же надо, пошел отсыпаться в гостиницу. А мать почему тут околачивается? Кто ей дал право лазить по госпиталю?..

А Ольге Петровне казалось, что она слышит еще и другие слова: «Дерьмо собачье, да ты же должен псом ползать перед нами и защи­щать нас. Умирай, падаль, сдыхай, но не смей нарушить ту клятву, кото­рую мы придумали для тебя и тебе подобных. Солдат - это живое ору­жие, но без души, без чувств. Это оружие должно оберегать нас, наших детей, наших жен и наших любовниц. А ты, дерьмо, захотел стать чело­веком! У тебя даже мысли не должно быть человеческой. Скажут встань

- вставай, скажут ложись - ложись, скажут убей - убивай, скажут зарежь

- распори живот даже брату или матери, если это нужно, скажут умри - умри сам без вопля и стона. Ты хуже скотины, ты - солдат!»

- Закройте дверь! - кричали на Ольгу Петровну уже десятый раз, но она рванула ее на себя, ворвалась в кабинет и тут же закричала и запла­кала:

- Да какое вы имеете право издеваться над больным человеком, вы, сытые и здоровые? Да есть ли у вас офицерская совесть или совесть обыкновенного человека? Какие же вы врачи?! Вы - фашисты... - И она встала впереди сына, будто его защищая: - Вы еще смеете грозить ему трибуналом?! Искалечили мне сына, изуродовали мне жизнь и ему, и теперь хотите добить его окончательно?

Кто-то сжалился над ней, плачущей, кто-то заметил, что у нее носом пошла кровь:

- Присядьте, успокойтесь...

У Андрея тоже слезы были на глазах:

- Мама, мамочка, не плачь, успокойся... Тебе нельзя, больное серд­це... Не реагируй так, не унижайся перед ними. Неужели не видишь, кто перед тобой? Это же офицеры-эскулапы, которые не поймут наших че­ловеческих чувств.

- Замолчи! Ишь, как заговорил, наркоман поганый! - закричали на него, но его грамотная речь сразу была замечена врачами, кое-кто пере­глянулся и ему предложили тоже сесть рядом с матерью.

- Вы понимаете, что он у вас наркоман, вон, язык заплетается. Неуже­ли не видите? Еще сами даете ему таблетки... - возмущались Ольгой Петровной.

И она долго доказывала этим людям, что сын ее не наркоман, что по вине медсестры ему дали пятикратную дозу димедрола, что у нее есть еще один сын, большой труженик и умница, что и Андрей поражал в уни-

верситете преподавателей своими большими и глубокими знаниями, что она сама всю свою жизнь отдала чужим детям. И что сидит перед нею столько умных врачей, а за все лето не сделали даже консилиум, не уз­нали, что с сыном. Держат в госпитале уже почти три месяца, а болезнь не уменьшается, а прогрессирует, что сыну нужен курорт, а может, необ­ходимо обратиться к профессорам... Но Андрей перебил ее:

- Мама, да не доказывай ты им. Разве для них солдат человек? Это за границей наемная армия. Там солдатам платят жалование, его никто не может унизить, не имеет права. На службу там приходят, будто на рабо­ту, в галстуке. Для солдат даже бассейн есть. Там солдат - человек...

- Да заткнись ты! - закричали на Андрея. - Нахлебался всего! Умник! Если бы спросили эту учительницу еще день тому назад, нужно ли держать солдата в ежовых рукавицах, она ответила бы, не задумываясь, что да. В армии, как в школе, наряду с гуманностью нужна строгость и дисциплина. Без требований не может работать ни одно учебное заве­дение, ни одно предприятие. Но сейчас она говорила, что дисциплина и уважение человека это разные вещи:

- Да почему вы считаете, что у солдата с первых дней нужно повыби­вать мозги, чтобы он ни о чем не думал? Беспрекословно, по-животному подчинялся. Почему вы думаете, что в армию идет только быдло? Какие у меня выходят из десятых классов мальчики? Так неужели, попав в ар­мию, они должны превращаться на два года в бессловесную скотину?

И ей вспомнилось, как она прочитала, что в годы войны один генерал любил пить по утрам парное молоко. Ему его приносили в крынке солда­ты Пересекали дорогу, которая обстреливалась врагом, но молоко дос­тавляли генералу. Если погибал один солдат, посылали второго, погибал второй - шел третий... «И как оно лезло в ту поганую глотку мерзавца...» - часто думала учительница, которая всю жизнь считала, что счастье и цель в жизни людей - делать добро своим и чужим детям... Воспитывая, говорила: «Если от вас и не исходит к другому тепло, то пусть рядом идущему не будет тошно с вами жить...»

Андрея за «умные» слова выставили за дверь:

- Мотай, умник, и постой там, вон как заговорил... Охо-хо-о-о... Поду­мать только - солдат, а еще что-то калякает...

Но с Ольгой Петровной стали говорить спокойно, не унижая, смени­лась гамма звуков и гамма выражений лиц:

- Вы сами виноваты, испортили его, балуете. Почему все лето рядом живете? Ничего с ним бы не случилось. Что? Ждете отпуск? Да кто вам его даст? Какие там для солдат курорты? Вы смеетесь? Да мы еще и не

слыхали, чтобы солдат родители таскали по курортам! Какие там про­фессора?!

Спорить с этими людьми было бесполезно. И не докажешь, что вино­вата в случившемся дедовщина. Дедовщина?! О, нет! Слишком много она видела беспорядков в армии и слишком много анализировала...

Андрея отправили в госпиталь. Ольга Петровна ушла к себе в гости­ницу. Вечером ее трясло в ознобе, болело сердце, и она боялась нахо­диться одна в номере. Вышла в вестибюль - люди смотрели телевизор. Какой-то дед пододвинул ей стул. Она села рядом с гражданским ста­ричком, бог знает как оказавшемся в этой гостинице.

- Заболели? - спросил он шепотом, заметив, что той не здоровилось.

-Да, немного, - ответила она нехотя и, посидев еще минутку, ушла. Не раздеваясь, легла в постель. Думать и переживать уже не могла, пута­лись и давили на мозг чужие слова, все в голове звенело, свои мысли не доходили до сознания. Казалось, что пол и стены покачи­вались и шарахались на нее. Снова пошла носом кровь. Сделала из воды компресс. Сколько времени она так пролежала, одинокая и никому не нужная, не знала. Где-то в душе против ее воли и сознания росла буря протеста против чужих людей, окружавших ее. Боль и обида против Вик­тора и мужа: «Да неужели они такие бездушные камни, неужели не пони­мают, как здесь тяжело одной, как обидно и тяжело Андрею, для которо­го эти два человека были самыми дорогими на земле. Не только армия, но и они, они раздавили в нем нежную, совсем еще юношескую душу. Вырвали из глубины сердца самое прекрасное, что есть в людях - лю­бовь к другому человеку...»

В дверь тихо и робко постучали. Вошел тот дед, который сидел рядом с Ольгой Петровной, принес горячий чайник и маленький заварной:

- Вот тут запарил мяту да еще кое-какую травку, выпейте стаканчик. Наверное, простыли... У меня свой кипятильничек, иногда завариваю... Вот тут сахарок еще и печенье... Попьете, а опосля я зайду... Заберу чай­ник.

От чая не отказалась. Когда дед ушел, отхлебнула горячий напиток, посидела и вдруг заплакала. Заплакала от горя и от человеческого теп­ла, которое она так редко видела...

Утром она не могла попасть в госпиталь. На воротах стоял незнако­мый солдат и строго сказал: «Здесь проходят только свои по пропускам. Идите на главную проходную». Пришлось зайти за угол госпиталя, но там: «Без разрешения главного врача...» Увидела знакомого солдата-казаха, который с Вовкой Полуфаловым убегал из части во Владивос­ток. Тот мел около проходной и мусор складывал на носилки.

- О, Сайлоубай! - обрадовалась женщина. - Как ты тут оказался?

- Ударили в ухо, а теперь ни черта не слышу... Лечат, лечат... - и он доверчиво и дружески улыбнулся, вроде сообщил радостную весть.

Поиск по сайту: