И все-таки все русские были рады, когда собирались вместе

- Кирюхин! - прокричал дежурный офицер, проводивший вечернюю поверку.

- Я!

- Туманов! - Я!

Офицер дочитал список и подвел итог:

- Завтра в пять вечера заступаете в наряд на кухне...

Отбой! - громко кричит дежурный офицер после вечерней по­верки в ТЭЧ. В его руках горящая спичка. Она потухнет че­рез сорок секунд. За это время солдат должен раздеться и быть в постели. Но солдат и сам рвется скорее бухнуться и, не успев просчитать до пяти, провалиться куда-то в преисподнюю... Но кто-то выжидательно держит под одеялом папироску, чтобы потом втихаря слад­ко закурить, когда свалит «кадет» в свою дежурку. А кто-то затаился и поджидает, чтобы потом отшвырнуть ко всем чертям одеяло и вволю поглумиться над чмырями. Сладко погреть свою душу подлостью, сде­лав кому-либо боль.

Не спит и Володя Подуфалов. Он тоже «чмо» и «дух». Днем гнет спи­ну в ленинской комнате, пишет всякие нужные и ненужные стенды, ло­зунги и плакаты. Надоела до чертиков эта возня с бумагой. Бесполезная. Так считает Володя. Эх, нарисовать бы буденовского коня, чтобы летел по воздуху. И Володя все-таки отвел душу: намалевал для солдатской столовой девицу, голубоглазую, но с блядовитой усмешкой. Девица нахально улыбалась и несла на подносе булку хлеба и была как две кап­ли воды похожа на официантку из офицерской столовой...

Командир полка увидел эту гражданочку, долго рассматривал ее, по­качивая удивленно головой. Удивлялся и сходству, и таланту солдата, но вывешивать полотно в солдатской столовой запретил. И теперь эта кра­сотка стояла, как наказанная школьница, в углу ленинской комнаты, по­вернутая лицом к стене, и глазела на пыль и паутину.

Однако кое-что Полуфалову в армии нравилось. Форма. Еще паца­ном бредил о такой. Картинки летчиков из журналов вырезал, на стенку вешал перед кроватью. И теперь он всегда был предельно подтянут. За его ремень не засунешь два пальца. На бляху дунь, протри рукавом - смотрись, как в зеркало. Сапоги кирзовые, но начищены и ни морщинки. Подворотничок каждый день подшит чистый. Стирал по ночам, не жалея ни воды, ни мыла. Пилоточка - набок, незалапанная грязными руками, снял осторожненько, сложил аккуратно, чтобы не мялась. Гимнастерка красиво обтягивает стройные плечи, ну хоть пиши с себя картину!

Но разве это все для Володи? Разве только в форме дело? Он до армии окончил техническое училище на отлично и теперь с каким бы удовольствием изучал вертолет и сел за штурвал, ворвался бы в облака. Хоть бы побывать вместо Андрея Туманова на вышке или заправлять вертолеты: во время посадки вставлять и вытаскивать кассеты. А его и в наряд-то посылают редко, малюй да малюй всякие агитации: «Солдат,

на тебя смотрит Родина!» Тьфу... Но и это не самое главное... Никогда не думал, что будет «духом» и «чмо». Он и слов-то таких до армии не знал. А вот теперь по вечерам кому-то стирает вонючие портянки и трусы, ук­рывает по ночам одеялом «дедов», если оно с того болвана сползло... И, когда бьют, не улыбается, как Лешка, не заискивает. Он гордый. Если даже очень больно, - молчит, терпит и отсчитывает в календарике, кото­рый сам нарисовал, дни до конца службы...

И Володя знает, что если он даст где-нибудь серьезную промашку, ему натянут на голову брюки, в штанины проденут руки и завяжут узел над головой. И кто-нибудь сильный и подлый врежет безжалостно сапо­гом ему в пах, что он весь изовьется волчком, сердце закипит от боли, перехватит дыхание... В лучшем случае положат фанеру или пуговицу и ударят по печенке. А он боится физической боли, как Андрей Туманов и Леха... Проклинает дармовые солдатские хлеб и кашу. Иногда пишет матери письма, на которые не получает ответа...

Андрею, наверное, служится легче: у него нет ночного командира, а Володя - «адъютант». Он - «женщина» у грузина, а это самое гадкое... Подуфалов презирает себя и того, кто его насилует, ненавидит армию и офицеров. Почему такое? Ни в одном фильме, ни в одной книге не пока­зано это... Так почему здесь оно есть? И почему эти шмакодявки-офицеры говорят, как зэки, на матах?

Да, Володя рос с матерью, которая пила, часто поливала его голову матами, под пьяную руку и била... Но мать - неграмотная женщина. Была еще и школа. Крикливые, но не все хамовитые учителя... Эх, перепрыг­нуть бы через эту высокую кирпичную стену и уйти к нормальным людям. Сколько раз он уже поглядывал на нее с унынием и замиранием сердца, когда строились по утрам на зарядку или завтрак, когда солнце спуска­лось к закату, и от стены падала зловещая тень на землю, все удлиння-ясь и удлинняясь. Тогда было особенно муторно и страшно от предстоя­щей ночи... но уйти нельзя - поймают, засадят. Пропащая жизнь. Тер­петь, терпеть, сцепив зубы, и в который раз писать домой: «Здравствуй, мама. Пишет тебе твой сын, рядовой солдат... Как там без меня живешь, как себя чувствуешь? Не болеешь ли? Не переутомляйся...»

У Володи нет своей фантазии на письма, но так пишет домой Андрей. Письма - буква в букву, почти одинаковые, а вот результат - разный. Тот на одно послание получает из дома по два ответа и по три. И сама мать часто приезжает, посылки шлет, в конвертах деньги... А на Володины - глухая тишина. Может, потому что в конце своих писем он все-таки до­бавляет свое, что тревожит и волнует: «Как мой магнитофон?» Да «смот­ри не пей...» И перед его глазами встает мать, совсем не похожая на Ольгу Петровну, еще свежую, улыбчивую, с мягкими ямочками на ще-

ках... И мужики - поди еще за такой ухаживают. И Андрей всегда целует ее, не стесняясь других, в эти ямочки... А его мать - худющая, с воробьи­ными ножками, ходит в затасканной одежде и вечно от нее несет пьяным перегаром, а не духами... И голос хриплый, пропитый, в груди постоянно что-то клокочем и булькает, то ли от водки, то ли от постоянного курева, а может, от простуды...

Магнитофон Володя купил, когда пошел работать. Втихаря отклады­вал деньги в тумбочке между книг, чтобы не нашла мать. И сейчас боял­ся, чтобы она не продала его за бесценок и не пропила...

Правда, Андрей иногда ему читает письма своей матери и подбрасы­вает по рублевке, но от этого бывает вначале приятно, а потом горько... До слез. Припоминалось детство, полуголодное, продранное на штанах и локтях, продуваемое холодными ветрами. Их хатенка. В переднем углу крохотной комнатки - диван, старый, с выпиравшими пружинами, скри­пучий. Отодвинь от стены - развалится весь. С двух сторон подпирают его стены, с третьей - тумбочка. Пыльные окна, чуть больше ладони, грязные задергушки...

Пошел работать - купил пару светлых рубашек, штаны, кроличью шапку и магнитофон. Садил и пересаживал в горшках цветы... У других -кафель, обои, ковры, хрусталь да машины... В квартирах ходят в тапоч­ках или босиком... по паласам и коврам. А почему у них так бедно? Хоть бы коврик какой купить к дивану...

Но теперь Володе даже их крохотная хатенка, жалко вросшая по са­мые окна в землю и похожая на избушку Бабы Яги, с некрашеными дав­но сгнившими рамами, обросшая по низу зеленым затхлым грибком, ка­залась неслыханно родным и до слез своим углом. Только бы добрать­ся, только когда-нибудь доползти бы до перекошенных ступенек, скрипу­чих, подгнивших, но уже с ранней весны и до поздней осени теплых... На них столько прошаркалось штанов, столько переползалось коленями, каж­дый сучочек свой, знакомый и нес с собою много всяких воспоминаний... Их избушка на изломе бугра, ступеньками к бухте «Золотой Рог». У при­чалов большие океанские пароходы, белые, ажурные... По ту сторону бухты дома и дома города, виден бегущий по улицам транспорт. Их ха­тенку скоро снесут, и Володе страшно, что это сделают в его отсутствие... Сломают дом - и сотрется с земли не только память о его детстве, но и вырвут из сердца что-то живое, его кровное. Город станет чужим, схва­тит его в свою глотку и затрет среди огромных чужих домов, а он сам затеряется среди людей песчинкой...

Володя последние дни подружился с казахом из их ТЭЧ Сайлоубаем. Тот до армии жил в ауле и видел только пески и пыль. Володя сошелся с Сайлоубаем -тот был веселым шутником, часто заступался за него, когда

кто-нибудь из ихних лез. И к удивлению Володи, передразнивал сво­их, показывал, как у них пели молитвы. И, наверное, здорово богохуль­ствовал, за что другие казахи нападали на Саню, как Вовка окрестил по-своему друга, чтобы не ломать так язык и приблизить Сайлоу к русским...

И Подуфалов старался и каждый день говорил Сане о море и сопках, о пляжах с голубой водой, о рыбалках, о сильных пахучих ветрах, каких нет на родине Сани, и о том, что можно уйти в загранку, побывать во многих интересных странах, заработать легко кучу денег и привезти уйму всякого заграничного тряпья... Не мог не говорить и о своей матери: «Не­легко ей, а она, глупая, еще и пьет...» Володя мать не любил, но жалел: кроме нее, у него не было ни одной родной души...

И решили: «Нужно бежать...» Сайлоу подбил еще одного солдата, а тот еще... Собралась группа в пять человек. Сговорились тайно, даже Андрей и Леха ничего не знали. Чтобы бежать, - нужны деньги, и Володя попросил у Андрея взаймы. Тот только получил их в письме. Нужно, значит нужно: на пряники, на подворотнички или бритву купить. Надеялся, что через два дня получит свои солдатские семь руб­лей, которые ежемесячно выдавались каждому солдату на папиросы, спички и конверты. Правда, «чмыри» этих денег никогда и не нюхали. Их отбирали главари. И на этот раз Ломидзе снова потребовал от Андрея: «Очкарик, гони семерку!» Но тот запротестовал:

- Понимаешь, самому нужны позарез, - и он улыбнулся, провел паль­цами поперек своего горла, стараясь сгладить ситуацию и придать все­му шутливый приятельский тон.

Но Ломидзе тут же больно заломил ему руки, как удав кролика, сда­вил всего деревянным диким взглядом и вывернул карманы. Потом от­топырил свои толстые пальцы:

- Десять дней не жри, а то убью!..

И в его пице с хищно висевшим носом, росшего на семерых, а дос­тавшегося подарком одному, закаменело превосходство бездушия и не­нависти к «варвару», которого он, как преданный сын своего отца, нена­видел с пеленок. Грузин - это грузин, выросший на золотых персиках, с вольнолюбивым сердцем и веселым гостеприимным нравом, любящий свои синие горы и голубой воздух, трогательные песни народа, его язык и обычаи, национальную одежду, свои танцы и свою религию, красоток-грузинок, которые рожают только красивых одаренных детей, а не рус­ских уродов - короче, все, что дал по праву им бог. А тут перед ним какой-то ничтожный хлюпик, «поработитель»... Смять его, раздавить!!!

И Андрей перестал ходить в столовую. Прошло два дня, земля заша­талась у него под ногами. Он - к Володьке: «Верни хоть часть долга, не дают жрать...»

Тот посмотрел на побледневшее лицо товарища, поперхнулся:

- И-и-стратил... - Но Андрей видел, что врет. -Дай хоть рубль...

Вовка потупил в землю свои прекрасные голубые глаза, жалко по­краснел, помялся, что-то смекая, но потом выдавил из себя:

- Нету... Правда нету... Все истратил...

Поиск по сайту: