Но Ольга Петровна больше всего боялась маленькую и некрасивую заведующую, с сухим, окаменевшим раз и навсегда серым и безликим лицом

Когда приходилось очередной раз оплачивать за жилье, та каждый раз не забывала постно и официально напомнить, еле разжимая тонкие губы: «У нас не положено так долго жить... Поискали бы квартиру...» По­том, немного помолчав, добавляла, будто чиркала по душе ножом: «Лад­но, учитываю ваше горе... Еще на десять дней...» И молча выводила без­грамотные каракули на квитанции, а Ольга Петровна, как под гипнозом, следила взором за ходом карандаша и, затаив дыхание, старалась не шевельнуться. Потом заплетающимся языком выдавливала из себя сло­ва благодарности и чувствовала, как ее лоб и спина покрывались от на­пряжения испариной и даже кололо где-то в боку.

- Нет, нет, сдачу не надо, - говорила она робко заведующей, стараясь хоть этим расположить как-то к себе это затвердевшее, как лава, лениво шевелившееся существо в короткой юбке и, по-видимому, еще претен­дующее на шик-моду. Но оно могло всегда проявить себя с наихудшей стороны: взъерепениться, показать свою бабью власть и неприступность - отказать в гостинице, лишить старую учительницу быть рядом с сы­ном...

Но это заскорузлое существо не проявляло себя почти никак, когда на стол вытаскивало из сейфа сдачу. Брезгливо морщило тяжеловатенький нос, но, однако не подавало деньги клиентке. А та быстро поворачива­лась и почти на цыпочках торопливо выходила из комнаты, куда вход строго запрещён, и только наконец в своем номере переводила дыха­ние. О, господи, слава богу, еще десять дней не думать о ночлеге и не встречаться с этой фурией.

В тот год лето было серым и холодным, каждый день шли дожди, и Ольге Петровне постоянно хотелось согреть где-нибудь ноги, свернуть­ся в комочек, закрыть глаза и, ни о чем, не думая, долго-долго лежать. Лежать, не шевелясь... Отдохнуть душой... Хотелось иногда принять теп­лую ванну, побыть дома, полежать в своей постели... Но знала - Андрея не оставить. Он это требовал, забывая о ней, об ее усталости, издерган­ности, о ее, наконец, годах... А ей постоянно казалось, что она находится в каком-то летаргическом сне, который давит и давит, и она не может никак проснуться. Все, что она делала, казалось, не совсем осознавала: ходила ли будто полусонная в магазин, забиралась ли уставшая до оту­пения в холодную, пропахшую тошнотворной подвальной сыростью по­стель. По инерции, нехотя, брела ли изредка в душную и грязную рабо­чую столовую, мельком ли разговаривала в кафетерии за столиком со случайными людьми или стояла в очереди за пирожками с прошлогод­ней перекисшей капустой и последним остывшим стаканом чая - всюду она ощущала на себе душевный гнет и тяжесть, и давящую усталость, от которой тяжелели ноги и сгибались плечи все сильнее и сильнее.

Она уже забыла, что всю жизнь делала маникюр и прическу в уютных городских парикмахерских, по утрам обязательную двадцатиминутную зарядку. Не было в ее сумочке и любимых пробных духов «Красная Мос­ква». Туфли стала носить на низком каблуке и побольше размером, что­бы не уставали ноги. Вместо шелковых чулок натянула простые, рубле­вые, какие обычно носят престарелые бабушки. Удобнее и теплее. Ког­да-то следившая за новинками литературы и политикой, теперь равно­душно, даже с отвращением проходила мимо киосков с газетами и жур­налами. «Что книги? - приходили ей мысли - все это ажурное украшение быта человека, обработка его мозгов и желание удержать в узде людей...»

Ее интересовали еще только письма Виктора, которые изредка при­ходили на гостиницу, но от них не было радости. Старший сын возму­щался, что у него под полом организовали кооператив. Пришлось обра­щаться в солидные инстанции. Ответы приходили издевательские: «Бу­дут приняты меры через несколько месяцев. Упомянутый вами коопера­тив год тому назад уже закрыт... Санэпидстанция считает, что не превы­шает...»

Виктор недоволен был и братом, и во многом винил ее. Андрея назы­вал избалованным неврастеником, а ее квочкой, сидящей около цып­ленка. «Ты сама недалеко ушла от Андрея... Его нужно лечить в псих­больнице.. Я читал о таких в медицинском справочнике...»

Андрей в письмах к брату выплескивал всю свою горечь и боль, вы­таскивал из души самое тяжелое, порой необдуманное и путанное, и тот считал его душевно больным...

Когда шли дожди, Ольга Петровна пораньше приходила в гостиницу, одиноко сидела на кровати и устало смотрела в массивное и высокое окно, по углам унизанное паутиной. За окнами бездушно полоскал ли­вень двор и отяжелевшие лопухи. В немоте и покорности мокла земля, но за легкими перегородками постоянно копошилась жизнь. Слышались голоса молодых офицеров, иногда хвастливые. Там ели, пили, курили и матерились. Доносились запахи табака, рыбных и мясных консервов... От всего этого поташнивало, но чужая беззаботная жизнь вплескивала и в нее кое-какие силы, не давала свалиться самой.

Но думать ни о чем не хотелось, да и не могла она уже что-либо сооб­ражать. Голова казалась пустой и там постоянно что-то шумело, пере­скакивало с места на место перезвоном. И в то же время ее голова была настолько переполненной своим горем, что напоминала наполненное ведро с водой, лить в которое уже бесполезно - все выливается наружу. Душа, наоборот, напоминала раскаленный в сильную жару сосуд с дав­но уже высохшей водой, и там нет ее ни капли. От огненных смертель­ных лучей растрескалось дно на мелкие раскаленные кусочки... Теперь

эта женщина могла только созерцать вокруг себя бежавшую мимо нее шубутную жизнь других людей и плыть по инерции своих дней, утонув в своем горе, в которое она, как в болотную тину, погружалась все глубже и глубже, а та чавкала гнилью и клокотала пузырями, с каждым днем втягивала в свою пучину все сильнее и сильнее, чтобы потом враз загло­тить и залить сверху затхлой вонючей водой...

Но когда на следующий день Ольга Петровна приходила к сыну, то в одно мгновение преображалась. У нее откуда-то появлялись нужные слова и сила, чтобы убеждать постоянно сына в том, что все кончится хорошо.

А Андрей постоянно говорил и говорил о своих страхах, как бы она ни отвлекала его. Он не хотел ни с кем встречаться из друзей, которые иногда подходили к главной проходной... Все доказывал матери и врачу, что у него нет памяти, хотя Ольга Петровна это и не ощущала. И, конечно, Андрей страдал, что никогда не осуществит задуманное, и всю вину ва­лил на Лобачева (дался же он ему?!).

- Для этого жирного типа солдат - оболваненная скотина в вонючем ХБ, пропахшем потом и грязью. Встретить бы когда-нибудь в темном угол­ке...

Вспоминал, как однажды помогал тому перевозить вещи на новую квартиру:

- И жену превратил в такое же ничтожество. Как она смотрела на меня и как покрикивала: «Ну ты, поосторожнее! Как несешь? Чего стоишь? Таскай!!!» Мама, ты не представляешь, как это было унизительно и... и обидно...

Иногда они в разговоре вспоминали друга Андрея - Чисика. Чисунов Игорь присылал сногсшибательные письма, полные оптимизма и даже юмора. Андрей торопливо и жадно распечатывал конверт, впивался гла­зами в аккуратные строчки, читал. Потом более спокойно, но все еще бледный перечитывал письмо на несколько раз и, наконец, переводил дыхание. Медленно разбирал каждую фразу и отдельные удачные сло­ва, восторгался другом, его стилем письма и умом, но сам на эти посла­ния не отвечал.

- Потом напишу, - говорил он вяло и уже почти безразлично, будто отрезал прошлое от настоящего.

Из писем Игоря было видно, что тот преуспевал в университете и лич­ной жизни: частенько бывает у Ларисы, любит ее, обхаживает напорис­то, не по-современному, и если пока не разделяет с нею постель, то надеется в будущем добиться взаимности...

- А ну их всех, - говорил Андрей, будто и, не ревнуя друга к Ларисе и, усмехаясь уголками губ, с житейской мудростью добавлял: - Сколько она

отобрала у меня времени и здоровья? Я бы мог за тот год многое изу­чить. Мать Ларисы тоже ханжа... О политике плетет, что уши вянут от ее невежества. Будто держит сторону левых, мол, у нас все загнило. Так кто же его загноил? Разве не такие бруцеллезные микробы? Зато отец - ста­линист. Постоянно твердит, что вот тот умел зажимать, зажима-а-ать... И поря-я-ядочек кругом был... Так и видишь сжатый кулачище, что спина ежится...

Я как-то им начал говорить о политике, так у них уши завернулись от удивления. Они же о нашем поколении судят по своей доченьке и ее подружках. И их 24-летнее дитя, врач по блату, по их мнению, несмысленыш. Чуть что: «Не суй свои три копейки», а она отирается по базарам. И если я приезжаю к ней на автобусе, морщит нос: «Почему не на такси?»

Однако Ольга Петровна видела, как сын после этой тирады слов уст­ремлял глаза вдаль, и как горько собирались вокруг них ниточки морщи­нок. И не было в тех глазах ни низкого презрения, ни яркой ненависти, а скорее все-таки вставали перед ним теплые воспоминания, и в сердце еще билась и жила не умирающая, пропитанная болью любовь, заско­рузлая и цепкая, как старый вросший в землю пень, который трудно, очень трудно выкорчевать и вышвырнуть вон. Очки сына покрывались паром, и он, шумно вздохнув через вздрагивающие ноздри, выдыхал воздух про­тяжно и долго через рот. Потом, сорвав с себя очки и отвернувшись от матери, долго протирал их носовым платком и полой больничной куртки. И мать с болью видела, что его тонкие пальцы слегка нервно дрожали, но молчала... Она успокаивала себя тем, что Андрей никогда не сказал ни одного глупого слова. Не замечала она, чтобы сын плел какую-нибудь несуразицу или чушь, что бывает у потерявших рассудок: «Значит, ум на месте. Просто срыв нервной системы, а может, испуг... Да и били как по голове, хоть бы не опухоль... Но главное, восстановить ему сон. Сон, сон, сон... Но как?»

Она видела, как сына трясло по вечерам, уши его наливались фиоле­товой краснотой, кровь ударяла в голову, давила на виски и затылок, от­крывалось сильное сердцебиение или перебои, а он просил жалобно и горько, по-ребячьи, что матери хотелось плакать:

- Если бы приехал сюда Виктор или отец - я бы поправился. А тетя Нина, сестра отца? Неужели ей тоже безразлично, что я тут подыхаю? Неужели в наше время перестали существовать родственные чувства? А, может, вокруг меня нет людей, одни двуногие? Да, к тете Нине теперь не подкатишься... Заелась. Ты же сама мне читала ее письмо, как она перестроилась в своем проектном институте. Одних повыгоняли, а их зарплату разделили между собой... Поганые перестрой­щики. Да разве с нашим народом можно делать такие реформы? Нет у

наших людей для этого еще нужного сознания. Всем бы только урвать себе и набить животы. А откуда же деньги брать стране? Нефть на меж­дународном рынке подешевела, пьяниц поприжали... А позади остался застой, где было поголовное воровство, приписки и разгул подонков, блаты, всякие коррупции и мафии...

Да прекратить бы войну в Афганистане, которая пожирает не только людей, но и миллионы, увести бы войска из многих точек планеты, за­консервировать бы большие стройки, которые неизвестно когда дадут прибыль и дадут ли ее вообще, меньше бы вышвыривать народных де­нег на всякие помощи слаборазвитым странам. А то какому-то островку в Тихом океане даем больше дотации, чем нашим двум союзным рес­публикам! Нужно продать часть земли частникам, как в Китае. Народ бы хлынул в деревню и трудился бы не так, как в совхозах. Вон, комбайнов выпускаем в десять раз больше, чем США, а хлеб за золото тянем из других стран...

Посмотри на дачи вокруг Владивостока. Как ухожены! Каждый клочок используется. Даже на дорогах куветы обсажены цветами. А в совхозах дорогостоящая сломанная техника валяется годами и ржавеет. Да куда ни кинься - везде безобразие. В1962 году тысячи людей с высшим обра­зованием нагло получали зарплату и разрабатывали проект, по которому всю Западно-Сибирскую низменность при постройке Нижне-Обской ГЭС нужно было затопить. Ты представляешь что бы получилось? Миллиар­дные убытки от переселения людей и предприятий и теперешние богат­ства нефти и газа или их большая часть оказались бы под водой. Благо, что осадили головотяпов. А то затопили бы площадь земли, равную Че­хословакии... Какое варварство!..

И вдруг Андрей вспоминал о своей болезни:

- Мама, ты у меня одна, кому я нужен... И я боюсь, что ты не выдер­жишь и свалишься, но ты крепись... И не переживай сильно, что бы ни случилось. Береги Виктора, ему нельзя нервничать... Он должен писать. И ты на него не сердись, он очень одаренный и не от мира сего... Но, я вижу, ты к нему равнодушнее, какая-то сухая с ним...

А когда замечал горькую улыбку матери по поводу этих слов и ее не­терпеливое желание возразить ему, то тут же не давал ей говорить:

- Знаю, скажешь, что тоже всю жизнь возилась с ним: на курорт от­правляла, в деревню возила на свежий воздух... Все это я знаю, да не перебивай, не перебивай... Но ты с ним какая-то другая. Он же тоже не­счастный из-за того, что Ирка его бросила и дочь увезла... В каждый рас­сказ их имена вставляет, не твое, а их...

И заканчивал:

- Эх, и в Турции не побывал!.. И почему я такой невезучий?

- А я уверена, что ты поправишься. Я и слушать не хочу твоего Гордеева. Расскажи лучше, что вам сегодня давали на завтрак? - она отвлека­ла сына от разговоров о болезни, а самой думалось, что, может, ей и не нужно вот тут торчать, мучиться. Что своим присутствием она усугубляет болезнь сына. Так бы отвлекался с другими... Но о том, чтобы бросить Андрея и уехать не могло быть и речи. Он бы этого ей не простил никог­да, да и не перенесли бы ни он, ни она...

- Не уверяй меня, не уверяй, - сердился Андрей, краснея и наливаясь распаляющей злобой, что даже очки его враз покрывались влажным на­летом. - Знаю, что скоро умру. Уже перед глазами кружатся большие черные пятна, скоро начну есть свой кал, а ты будешь на меня любо­ваться. Ты виновата, что я в армии. Почему не отстояла меня, как Викто­ра? И не реви теперь! О! Поплачь, поплачь... Да утрись ты, утрись... Рас­пустила свои нюни...

И он смотрел со злобой на мать. Видел всю ее сгорбившуюся и ма­ленькую, промокавшую носовым платком глаза, видел всю нахохлившу­юся, будто взъерошенную и до слез жалкую, когда-то сильную и твердую в семье и на работе. И это ее бессилие подрывало в нем последние надежды на выздоровление и выбрасывало из души пригоршнями злую вспышку гнева и ненависти:

- А что давали на завтрак, извини, мамочка, не помню. Ты же знаешь, что у меня пропала память. Я помню только то, что было раньше, давно. Неужели ты не можешь понять, что я подыхаю? Дура!.. Да ненавижу я тебя и всех вас живых...

Но через несколько минут быстро поворачивался к ней, горячо ды­шал в лицо, обнимал за плечи и целовал мягкую и мокрую еще от слез щеку, вытирал слезы носовым платком:

- Ты не обижайся на меня. Пойми, мне тяжело, и я не могу уже себя сдерживать. Я, конечно, скот. Знаю, что отцу и Виктору этого не сказал бы. Но ты же другая, мне ближе всех, и я, сволочь, обижаю самого близ­кого и родного мне человека, потому что знаю, что ты самая добрая из всех людей на земле и всегда простишь... В следующий раз за такое дай мне по морде...

Ольга Петровна не раз разговаривала с лечащим врачом. Тот тоже старался ее убедить в том, что думала и она сама, хотя в его словах проползала холодной скользкой змеей скрытая неуверенность, от кото­рой содрогалось все внутри, что, кажется, отнимался даже язык. Он де­лался сухим и горьким, прилипал, шершавый и тяжелый, к небу, обрыва­лись последние слабые паутинки надежды. Обрывались и оставалась плывущая перед жаркими воспаленными глазами бездонная палящая пустота, за которой уже ничего не было: ни этого госпиталя, ни врачей,

Ни школ, ни даже Виктора и Андрея, ее Пичирипчика, за которого она отдала бы больше, чем жизнь. Если бы ей сказали, - отдай свою печень, сердце и легкие, отрубим тебе руки и ноги, и ты будешь остаток своих дней изнывать одна в муках, она, не задумываясь, на это пошла...

- Если это заболевание центральной нервной системы, то ее лечить очень трудно и долго, не меньше полугода, - говорил Петр Андреевич, врач-терапевт. Потом добавлял как-то вяло, вроде не верил самому себе: - Но психического я пока ничего не вижу. У него слабая нервная система и в экстремальных случаях выходит из строя. В домашних условиях, может, все восстановится и ваш сын сможет жить и... и работать. Голов­ные боли, может, и останутся, хотя рентген патологию не показал, но его сильно били по голове. О продолжении учебы - судить не берусь...

Мать солдата видела, что врач убеждал не только ее, а, скорее, само­го себя, да и нужно было в таком случае что-то говорить… И Петр Андре­евич говорил:

- Конечно, у вашего сына были большие планы, а такое не всякому возможно осуществить... Он слишком многого хотел... Но лечить его бу­дем...

И вдруг врач твердо поднял голову, глянул строго в упор, с прищуром на мать больного солдата:

- Вы дали ему рудотель? Я видел у него в кармане целый пузырек!..

- Да, вынуждена была. У вас же нет последнее время в госпитале успокоительного...

И Ольга Петровна видела, что свое бессилие врач старался оправ­дать и переложить вину на Андрея и на нее саму. Мол, один решил заг­рести весь мир, а нервы и его голова не выдержали. Жидковат оказался на такое... Другая наркотиками снабжает сыночка... Все в семейке гни­лыми нитками сшиты...

- Что вы делаете?! - воскликнул лечащий врач недовольно и в то же время будто обрадовано и посмотрел на нее, как на преступницу. Ага, есть за что зацепиться...

- А вдруг он их наглотается? Вы-то соображаете, что делаете?

- Сын этого никогда не сделает. Он вполне нормальный человек и дорожит своей жизнью...

- А я и не сказал, что ненормальный, - перебил ее врач, но все-таки лекарство у него отобрал.

- Мало ли что? - подчеркнул он сухо и официально, показывая, что разговор окончен, и катись-ка ты, слишком умная баба, подальше и не лезь, куда тебе не положено... Есть люди более эрудированные в меди­цине...

Поиск по сайту: