Врач не хотел перед нею «упасть в грязь лицом» и старался держать-

ся на умной докторской недосягаемой высоте, рассчитанной на психо­логию простого человека... И Ольга Петровна написала в округ команду­ющему письмо с просьбой дать ее сыну месячный отпуск, чтобы свозить на курорт. Это посоветовал ей командир части, когда она обратилась к нему с просьбой отпустить Андрея на лечение. Перед этим несколько раз просилась принять ее, но дежурный при штабе передавал ей на КПП по телефону, что полковник занят. Но, наконец, недосягаемая грозная дверь открылась, потому что ее все-таки нужно было рано или поздно открывать.

- Не имею права давать солдатам отпуска, - говорил начальник части решительно и твердо, полуразвалившись на скрипучем стуле за рабо­чим столом в кабинете, грузно дыша и отводя взгляд.

Ольга Петровна приткнулась по другую сторону стола на краешке сту­ла, как испуганная и робкая пичуга, и нервно теребила в руках измятый носовой платок, изредка протирая им запотевавшие от волнения очки. Она боялась расплакаться, сдерживала себя...

В кабинет постоянно заходили офицеры с бумагами и без них, на ходу решались какие-то очень важные вопросы, а, может, и не очень важные, прерывая их беседу с полковником. И солдатская мать видела, какими любопытными и унизительными взглядами в одно мгновение окидывали ее небольшую ссутулившуюся фигуру, нагло здоровые, сытые команди­ры ее сына, и от этого, подавляющего душу чужого превосходства и фи­зической силы, хотелось сжаться, как от хлесткого удара, сделаться са­мой еще незаметнее и меньше или совсем раствориться и исчезнуть.

Полковник теперь уже не разыгрывал из себя джентльмена и гостеп­риимного хозяина, не приглашал ее отдохнуть в его кабинете на мягком диване, а разговаривал сухо и нехотя, с нетерпеливым ожиданием, ког­да посетительница выскажется и оставит его в покое. Он туго морщил от раздражения бугристый лоб и смотрел то в бумаги, то в окно взглядом с туманной неприступностью, посапывая недовольно носом с добрый ку­лак, посаженным на мясистых щеках.

Но Ольга Петровна все-таки видела, что чувствовал себя этот влады­ка части и судеб людей перед нею, сникшей и вылинявшей, потерявшей женственность, отвратительно. Хотя он, наверное, сравнивал ее со сво­ей сытой женой. Богато и кричаще одетой, не знавшей цены рубля, не изношен­ной и не потрепанной жизнью. И сравнивал, конечно, не в пользу Ольги Петровны, с молодыми красивыми женщинами, фигуристыми и резвы­ми, которые работали в части. И, по словам Андрея, с которыми он так... иногда... с некоторыми задерживался в кабинете допоздна. А Андрей должен был по вечерам приносить из офицерской столовой ужин на дво-

их... И только ночью их развозил на газике личный шофер командира. Дежурные солдаты на КПП открывали им быстро и услужливо ворота. Зато закрывали лениво, нехотя, подмигивая друг другу и посмеиваясь, пуская хлесткое слово вдогонку не столько бате, как его очередной шлюш­ке:

- Стерва!..

Ольга Петровна знала, что думал о ее сыне этот довольный собой и своей карьерой ас-вертолетчик, посылавший по приказу свыше людей в Афганистан и спокойно ложившийся в постель с женой или лю­бовницей: «Люди идут умирать и ничего, а этот долбанулся... А как ста­вил себя!.. Вон, позагребали кавказцев и терпят, грызутся между собой, а ни один не рехнулся... А этот слишком ученым себя ставил...»

Конечно, полковнику было неприятно встречаться с матерью солда­та, что ни говори. Эта женщина, исхудавшая и постаревшая и будто тень привидения сидевшая напротив него, долго потом будет стоять перед глазами. Она будет неприятно ему мерещиться, и дома за ужином в уют­ной кухне, или когда он развалится в кресле перед телевизором... Ее глаза, как под гипнозом, смотрят на него то с мольбой, то с молчаливым укором, то презрительно и даже с ненавистью, обвиняя его в случив­шемся. И он сам в этих глазах казался не грузным и строгим полковни­ком, а провинившимся школяром...

Вот если бы эта дурная баба накричала на него, заплакала вот тут в кабинете, матюкнулась по-мужски, выбросила перед ним всю свою боль, злобу и обиду, пожалуй, было бы не так неприятно. А так хочется поско­рее отделаться от назойливой старухи, вытолкнуть ее за дверь, с силой вышвырнуть за КПП, чтобы не давила его своим взглядом и не маячила живым укором, не ходила и не вертелась под ногами у занятых людей...

И вытолкнул бы за порог, не принял бы у себя в кабинете, так ведь настрочит куда-нибудь эта «умница» жалобу. Лазила же по всей части, совала свой нос во все дыры. Видела, наверное, не только то, что поло­жено. Такая подметит как раз, что не нужно ей знать... Да и старший сынок что-то там пишет... А теперь сама недалеко ушла от младшего грамотея. Ходит чумная, кажется, тоже того... Дотаскалась со своими торбами. Другие приедут, посидят на КПП, поговорят с сыном - и домой. А эта учительница... Эти мне педагоги, много знающие и много думаю­щие о себе. Сидели бы лучше в своей школе да наводили порядки. Вон, одну дочку и то не могли воспитать. На одних тройках ездила все десять лет, да и сейчас кое-как костыляет в техникуме...

Нет, солдата нужно отправлять подальше от родителей, тогда он бу­дет знать, что нет ему поддержки. Унижаться будет, ползать, сцеплять зубы, скулить по-собачьи, а, может, и грызть землю, но служить... Ишь,

что придумала - отпуск дать ее сыну! Да где такое слыхано?! Да мы иногда даем отпуска, даем... Не всем! «Дедам», представителям малой народ­ности или там из какой-нибудь секты, чтоб заткнуть рот в случае чего-нибудь... А этому за что? А вдруг он где-нибудь подерется или, чего хуже, пырнет кого-нибудь ножом в приступе бешенства, а то и сбежит куда-нибудь, хоть и мать будет рядом. А потом отвечай за него, ищи ветра в поле, пиши всякие объяснительные. И без него забот хватает. Вон, но­вые вертолеты пришли, пойдут учения... Эти хэбешники для такой части только лишняя обуза. Обошлись бы одними офицерами, прапорщиками и старшинами... Без лишних хлопот... Пусть командующий и берет на себя ответственность и дает Туманову отпуск, а мне что? И пусть тогда заби­рает его мать и везет, куда хочет, хоть до конца службы. Не будет торчать перед глазами. Давно бы демобилизовали такого, да не хочется состав­лять документы, что, мол, мозги вышибали...

Стул под полковником жалобно и хрупко скрипнул в пустоту кабинета. «Ну что еще? Сказал и иди...» Веки командира нетерпеливо дернулись, толстые сытые губы перекосились и мощно двинули рыхлую мясистую щеку в сторону к уху...

Но вдруг он вспомнил свою дочь, Светку. Представил ее на месте этого высокого парня с гладким лбом. Полковник так ярко разыграл эту картину, что на его тяжелом лбу высыпала жаркая испарина. Нет, нет, каждому свое... Вон, приходится людей отправлять в Афганистан. Какие идут парни!.. Сердца не хватит всех жалеть. Для того и армия существу­ет, чтобы убивать... Что, время другое, каждый человек - это микрокос­мос, это вся вселенная? Так галдят умники в газетах? Нужно бороться за отдельную жизнь? Да к черту эти рассуждения... Он солдат, что прика­жут, то и делает. Если начнет хоть чуть-чуть шевелить мозгами, то его в ту же секунду вышвырнут, сорвут погоны и дадут пинкача из этого каби­нета. Конечно, такие парни, как Туманов, на дорогах не валяются. Из них получаются либо большие ученые, если сумеют оттолкнуть локтем дру­гого, либо пьяницы или наркоманы, когда не занимают большого места, разочаровываются в жизни и опускаются на дно... Я в его годы умел ка­рабкаться... Светка просила меня купить к золотым часикам золотой брас­летик, а я все откладывал... Завтра же в ювелирный... Самый дорогой... Кто сказал, что нельзя баловать детей? Вот такая нищая учительница? Учителка? Мне тоже когда-то в школе ставили двойки, а я полком коман­дую... А дочку баловал и буду нежить пока жив всё для неё сделаю. За­муж выдам за перспективного офицера. Вон, уже приглядел несколько отличных парней... Да неужели моя дочь должна быть равной какой-то замухрышке, у которой папа-мама на хлеб добывают метлой? Для чего же я тогда выцарапывался сам?..

Ольга Петровна, сжав в кулаке носовой платок во влажный комочек, встала и направилась к двери шаткой, будто пьяной походкой, придав­ленная взглядом полковника. И он будто промычал ей вслед: «М... м... да...» Он постарался заглушить в себе непрошеное чувство того дере­венского парня, который на мгновенье, сдвинув десятки лет, сел за этот полированный стол в старом клетчатом пиджачке с короткими рукава­ми... «Всех не пережалеешь... Я - не бог...»

Надежда - стимул нашей жизни. Без нее невозможно жить. Только она осталась у Ольги Петровны. Среди окружавшей ее людской пустоты, равнодушия и полного собственного бессилия солдатской матери оста­валось одно: фанатически бредить курортом...

Ей самой не раз помогал нарзан, когда к концу учебного года пропа­дал сон, беспричинно открывались головные боли, появлялась раздра­жительность. По путевкам ездило начальство и более фартовые люди, а она «дикарем». Снимала на сезон где-нибудь койку, питалась в рабочей столовой. Учителям шли навстречу, зная, что у них адский труд и слиш­ком перенапряженная нервная система - выписывали ванны, до осталь­ного было не подступиться...

И вот теперь, приткнувшись где-нибудь на скамейке в госпитальном парке, рассматривая какую-нибудь травинку под ногами и поражаясь ее красоте, Ольга Петровна внушала, как гипнотизер, сыну:

- Все будет о'кей. Только бы дали тебе отпуск. Однако безобразие, что солдатам его не дают, хотя бы вот в таких ситуациях...

И она посмотрела на муравья, тащившего изо всех сил большую дох­лую зеленую муху: «Трудись, трудись, дурень, когда-нибудь и ты надор­вешься, и никто не оценит, глупыш, твои старания... Я вот тоже сорок лет вытягивала ноги в школе... А может, там у вас все проще, не как у людей? Какой у вас там сейчас строй и какие муравьиные взаимоотношения? Не нужна ли и вам перестройка?..»

- Но где ты возьмешь путевку? - спрашивал Андрей.

- Главное - отпуск, - горячо доказывала мать, хотя самой со страхом приходили мысли: «Поможет ли?» Цепляясь за слабую паутинку, и тяну­ла сама на себе такую же тяжесть, вот как этот муравей, упиравшийся тоненькими ножонками в ускользающую из-под него тяжелую землю. И казалось, что вот-вот полопаются его и ее жилы...

Но вперед не хотелось смотреть -там была черная бездонная яма. И тогда она снова повторяла сама себе: «Нужно верить и надеяться...» Потерять Андрея, поверить его словам?.. Никогда! Ни за что! Такую жес­токость она даже не могла себе представить. Есть же небо над головой пока... Да, пока... Есть же на свете какая-то правда? Иначе зачем было самой бороться за жизнь? Биться за каждый кусок хлеба, стоять с мелом

у доски уже в млеющих и деревяннеющих руках, говорить всю жизнь уче­никам только о добре... Так пусть крошечка той правды будет и для нее, слабой женщины, раздавленной жизнью... Все святые и грешные, жи­вые и мертвые, не дайте погибнуть сыну... Спасите...

- Половина отпуска уйдет, пока будешь оформлять курортную карту, разве ты не знаешь наших порядков? - доказывал Андрей.

Не волнуйся, все предвидела. Карта будет оформлена за час через знакомую родительницу. Не усмехайся, не вижу здесь никакого преступ­ления. Люди миллионами воруют и развратничают, наверное, и нам по­ложены муравьиные крохи... Неужели в этом мире мы с тобой не долж­ны ничего брать? Один только труд и труд, и труд... Боже мой! А кому-то строят даже семейные санатории...

Андрей знал, что мать годы мечтала хоть раз побывать в настоящем санатории, с удобствами и полным лечением, а не как воробей под стре­хой чужой крыши, когда отводишь горько глаза в сторону от других отды­хающих и думаешь: «Когда же и мне что-нибудь...»

Поиск по сайту: