Леха до конца службы больше не получил ни одного увольнения домой, даже в город давали крайне редко. Зато в самоволку уходил не раз, переодевшись под кустами

В воздухе пахло свежей корой тополей, напоминая скверы города и его парки. Не за горами - весна. Весна... И скоро будет год; как служит Андрей. Небо чуть-чуть забелело на востоке, наступало утро... Вот-вот подойдет сменщик караула, но солдата не радует новый день, прибли­жающий его к концу солдатской службы. Он боится этого дня, этого сум­рачного света и пугающей, со всех сторон напирающей, дневной дей­ствительности... Здесь, еще в ночной тишине, он чувствует в себе огром­ную, дикую силу и этой силой хочется разрушить мертвую тишину, разор­вать ее в клочья выстрелом в луну и вон в те холодные, равнодушные звезды... Хочется броситься на кого-нибудь, вцепиться зубами и рвать, рвать на куски и безумно кричать. Прикажи ему стрелять в Ломидзе или Хачека - и выстрелит. А еще недавно он не мог ударить человека, осо­бенно в лицо...

Но несмотря на то, что было дикое желание крушить и сносить все вокруг, его тянуло в казарму, хотелось вдохнуть ее запахи, увидеть такую родную рожу Лехи и Фархада, всех друзей: и этого косолапого Маньяхина, и даже Борьку, незаконного сына министра, бог знает как оказавше­гося здесь, начитанного, всезнающего мудреца, по многим вопросам бо­лее эрудированного, чем Андрей. Борис не теряет времени в армии: изу­чает английский. Андрей не отстает - уже свободно понимает речь азер­байджанцев, немного и сам говорит на их языке. Последнее время сдру­жился с казахом Абакировым. Они сошлись с ним после того, как он за­ступился за казаха-почтальона. Но особенно близко сошлись с Егисба-ем, когда вдвоем неделю работали в кочегарке. Абакиров был наказан за то, что обложил отборным матом лейтенанта, когда тот стал приди­раться то к начищеным пуговицам кителя, то к надраенным сапогам Егисбая. Заставил перезаправлять постель, потом почистить в туалете, что­бы не пустить в увольнительную, которую дал комэска Хвыля. Но нет худа без добра. Андрей приобрел не только друга - за Егисбаем стояли все казахи, как за Фархадом - азербайджанцы... И была возможность изучать казахский язык...

Да, Андрей вступил в новую полосу солдатской службы после драки с Галустьяном. Все быстро и удивленно заговорили на многих языках, почему этот русский солдат так долго терпел, если он боксер? Авторитет Андрея мгновенно возрос. Вспомнили, что выступал он и раньше, но не за себя. Пошел против старшины из-за паек, заступался еще в карантине за Фар­хада, потом за почтальона... «Ага, значит, «белое ухо» всем друг...» Но на поверке Ломидзе по-прежнему поднимал выше всех голову, придавал своей роже дикое нахальство.

- Я-а-а-а! - орал он, но в его голосе все-таки что-то надломилось. Может, потому что уже прошло больше чем полмесяца, а Лубенок не вернулся. Начальство его везде ищет, не зная, по-видимому, причины побега. Солдаты тоже молчат, да и толком никто не знал, почему сбежал Лубеноки где прячется...

- Я, - выдыхал одним махом Андрей, не задумываясь теперь, как рас­ценят это другие. Этим он давал будто кому-то вызов из-за своей болез­ни и желание дать по чьей-то харе. С другой стороны он уже показывал, что стоит на своих ногах, как и положено человеку. А на ноги каждый становится, когда начинает ходить и когда входит в трудовую жизнь или становится человеком в армии...

- Я!!! - орал весело Фархад, и его хитрый и умный глаз подмигивал Андрею. Мол, знай наших, мы - солдаты! И черт, и дьявол нам сват и брат. В нас кипит молодость и бьет через край. Я, я, я, я - человек! Я - представитель своего народа! Я - сын солнечного Азербайджана...

- Я! - рявкал, как из бочки, хрипло Абакиров и косил на своих казахов, потом на Андрея... Я - тоже человек и тоже сын...

- Я! - более твердо, чем прежде, произносил Маньяхин. И все-таки в его голосе оставалась мягкая певучесть избалованного младшего сына. Но все заявляли о себе: они есть, они люди, а не оловянные солдатики...

Теперь Ленька Маньяхин - хлеборезчик, а в армии - это ого-го что за важная солдатская птица. И эту «птицу» теперь не бьют. Он сам сыт и частенько приносит по вечерам и другим пайки хлеба, когда после ран­него ужина всем подтянет животы. И не только солдатам первой эскад­рильи, но и дежурным «кадетам», Ленька иногда нагребает втихаря из офицерской столовой миски каши, а сверху нахлобучивает по штук пять котлет... Многие офицеры не хотят ждать целый час до ужина и уходят домой... И солдат правильно рассуждает: «Чем все это добро пойдет в помои для чьих-то свиней, лучше пусть съест лишний кусок солдат. Он знает по этому поводу и присказку. Приехавшие проверяющие спрашивают солдат:

- Вам хватает?

- Хватает, товарищи генералы, хватает! - все кричат дружно.

- Неужели хватает? - удивляется большое начальство.

- Хватает, товарищи генералы, хватает! Еще и остается...

- А куда же вы остатки деваете? - пожимают плечами генералы.

- Съедаем! Еще и не хватает! - орут, как звери, солдаты...

А Андрей по отношению к себе иногда думал: «Уважение это или чув­ство стада? Людям нужен вожак, людям более низкого пошиба. Одухот­воренные черпают сами себя и окружающую жизнь самостоятельно, они тяготятся друзьями, необщительны... Если уважение, то за что? Опять-таки преклоняются перед сильным? А, может, все устали от драк, при­терпелись, присмотрелись друг к другу, начали сживаться?» И Андрей тоже знал солдатскую побасенку: «Отчего солдат гладок? Поел - да и на бок...» Но так возможно было раньше. Теперь солдат не тощ, но и не гладок, да и набоку не поваляешься. Люди за день так уставали, что каж­дый стремился скорее дорваться до койки. И теперь, если кто днем за­сыпал после ночного дежурства, другие не трогали его: «Пусть отоспит­ся, ночью был в карауле...» И никому сейчас в голову не придет застав­лять другого ползать у его ног и квакать. Люди уже почти год вместе на стоянках, на угле, на разгрузке вагонов, в казарме, в столовой, в уволь­нительных... И Андрею было приятно, когда кто-нибудь подходил к нему вечером, садился рядом и, положив руку на плечо, говорил:

- Поедем, Андрюха, после армии к нам! Какой у нас сады! А дыни - сладкий, сочный и большой... Как арба... Девушки - огонь...

Говорили, может быть, и не совсем серьезно, шутили, мечтая о граж­данке, но все-таки реже били друг другу морды, а злобу вытесняла шут­ка...

И только Вовка Подуфалов все так же на поверке в ТЭЧ робко произ­носил свое «я». Тихо, подавленно, чуть слышно. Он оставался по-пре­жнему адъютантом. Разница была только в том, что иногда менялись его ночные командиры... Хотя как-то и его кулаки уже были в ссадинах... С Андреем они иногда встречались, но... «Привет! - Привет...» - и разош­лись. Туманов уже давно простил Вовке случай с деньгами, но он хоро­шо знал со школьной скамьи: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». А на Вовку походить не хотелось...

Однажды Андрея кто-то легонько и неожиданно тронул сзади за пле­чо, когда он возвращался из штаба в казарму. Было уже темно, пахло до одурения весной от рвущихся в небо тополей, от обновленных сорочиных гнезд, от талых лужиц днем, сырого, но ядреного вечернего воздуха, от вылезшей из-под снега пахучей прошлогодней полыни, торчащей вдоль

заборов. Хотелось жить, жить и радоваться, не думать ни о каких болез­нях...

От осторожного и пугливого прикосновения Андрей вздрогнул. Обер­нулся. Перед ним стоял небольшого роста неприметный, незнакомый майор. Но глаза смотрели проницательно, чуть прищурено и умно.

- Здравствуй, Андрей, - заговорил офицер, как с человеком давно зна­комым и близким, но сам был окружен какой-то таинственной туманнос­тью.

Поиск по сайту: