А утром вся казарма ахнула: Фархада и еще одного азербайджанца в кочегарке засыпало углем... А еще через день

- Подъем! - кричал дежурный офицер в первой эскадрильи. Но сол­даты не торопились. Только более трусливые встали. - Подъем! - кричал дежурный и вытащил пистолет... А еще через день...

- Подъем!!! - но ни один солдат не встал. - Подъем! Мать вашу так и перетак! Жрать не получите! - И выстрел в потолок.

После завтрака Андрей стоял в кабинете командира части навытяж­ку.

- Твоя работа?! - грозно спрашивал полковник...

- Нет, не моя... Не моя, товарищ полковник...

- А чья?

- Ваша и ваших офицеров...

- Что?! Говори яснее, подлец!

- Я - солдат, товарищ полковник, Советской армии. И если солдат может взбунтовать эскадрилью, то где же работа десятков офицеров? Ее нет. могу завтра продемонстрировать на трех эскадрильях и ТЭЧ...

- Ах ты, гомно, да я тебя отдам под суд! - кричал полковник. - Вот тебе и тихоня! Сволочь, негодяй, сгною пса собачьего в карцере...

- Товарищ полковник, я не гомно, я - солдат!

- Что??! Десять суток губы, нет - двадцать!

- Есть двадцать суток губы! - отчеканил Андрей и стал снимать с себя ремень, но в сердце полыхнула обида: «Хоть бы разобрался, почему забастовали? Разве во мне только дело?»

Когда Андрея увели, полковник долго еще изливал свое возмущение: «Гад, подлец, ну и подлец, каков а? Ишь, как мне швырнул в лицо: «Ваша работа!» А мне, кроме их, мерзавцев, будто и нечем заниматься?» - И он уже приглашал на экстренное совещание офицеров всех эскадрилий. Приглашал и вдруг всю свою злобу стал выливать на свою жену: «Коро­ва, только и умеет, что жрать. Родила одну дочку, а могла бы и вот такого парня...»

Андрея посадили в холодную камеру, где сидело уже трое. Четыре голых топчана у каменных стылых стен. Четверо, не знающие друг друга солдат. За добро не сидят. Провинился - получай и не рыпайся, а то уйдешь с отбитыми почками или сгноят, и письма родителям не напи­шешь. Скажут, в особом секретном и важном задании и погиб при испол­нении... Отчего у Андрея онемела вся челюсть - он не знал. Боль отда­валась в голове, висках и ушах, даже в глазах. Может, остыл в камере или на нервной почве...

Целый день он метался по цементному полу, хватаясь за щеки, сто­нал и не находил себе места. Ночью, когда все спали, он забился в угол, сырой и вонючий от затхлой плесени и мочи, уселся, приподняв колени, спрятал между ними лицо, чтобы хоть немножко согреть щеки...

Утром заскрежетал ключ в замке, и в камеру вошел майор. Андрей и ночью слышал, как кто-то из охраны подходил к двери, прокалывающим взглядом наблюдал в окошечко-глазок, по-видимому, видел его скорчен­ную фигуру.

Майор остервенело крикнул, блеснув золотом зубов:

- Подъем, подонки!

Лежавшие на топчанах солдаты не шевельнулись. Они лениво и на­гло потягивались и позевывали, поглядывая на офицера.

- Подъем! Мать вашу так, щенки вонючие! - вне себя кричал губарь, но те ни с места.

Андрей приподнял опухшее от бессонницы и боли лицо, посмотрел на золотозубого майора и снова опустил голову между колен. Тогда тот подскочил к нему и со всего маху ударил ботинком Андрею в лицо...

Если бы удар был на пять сантиметров выше, а может, просто Андрей машинально, каким-то подсознанием не сориентировался и мгновенно не прикрыл коленями лицо, то случилось бы... Губарь расплющил бы ему нос и глаза, если бы не убил наповал, то смерть пришла бы часа через два... И хотя этого не случилось, все равно удар был таким силь­ным, что пригвоздил Андрея к стене. От толчка и неожиданности Тума­нов в первое мгновение не почувствовал боли, он как бы на несколько секунд потерял сознание. Но вся его сила души в следующий миг сфоку­сировалась в охвативших ужасом, возмущением и недоумением глазах...

Время не может остановиться, но как и пустота, оно иногда сжимает­ся, превращается будто в ничто, но в острое и сильное, как заточенный конец иглы. Так и время, мгновенное и напряженное, сдавило мысли солдата в могучий мозговой импульс до звона и боли в ушах, которую ощущаешь уже потом, когда эти сжатые в острие секунды аморфно рас­ползутся в минуты, часы, дни и даже годы...

Такие сжатые секунды парализовали мозг Андрея, ударили в глаза горячим током, стены и нары камеры вместе с солдатами исчезли в зве­нящей, удушающей пустоте... Сейчас будет еще удар в лицо, вот сейчас, сейчас... В это мгновение, не боясь расплаты, его убьют вот тут на полу

при солдатах, по-видимому, подсадных утках, провоцировавших это убий­ство. Ему расплющат мерзко нос, рот и глаза, а мозги растекутся по во­нючей стене, сам он превратится в дергающееся, умирающее месиво... Матери подсунут бумажку, что по его собственной оплошности вертоле­том размозжило голову... И за что? За что?..

Андрей не ощутил, как горячей струйкой кровь потекла по его лицу, как закапала за белый подворотничок... Бешеный вихрь подхватил его, в одно мгновение он пулей вылетел из угла и с животным, диким ревом, с перекошенным окровавленным ртом, с безумными глазами бросился на майора и стал его изо всех сил бить кулаками в теплую и мягкую, но сильную грудь. Губарь, не ожидал такого натиска, отлетел глыбой к две­ри, но тут же мигом соскочил и ринулся тяжелой массой самбиста и бок­сера на солдата с матерками, тяжело дыша, дал в пах ботинком, а кула­ком под дыхло в солнечное сплетение...

Андрей взвыл и, полностью потеряв над собой контроль, оскалив зубы, дико завизжал и бросился на офицера. Это был визг не зверя, кинувше­гося на свою жертву, чтобы ее растерзать, а потом рвать кусками и наби­вать голодное брюхо, утоляя голод. Тут была и не только сила самоза­щиты. Нет, в нем атомной бомбой взорвалась и запротестовала в злоб­ной пене выстраданная сила сконцентрированного унижения и боли за себя и друзей, даже за Вовку Полуфалова, которому давно все было прощено и который все еще ходил в ночных адъютантах, хотя и его кула­ки были уже в кровоподтеках. Сила боли по доброму сибиряку, не оби­девшему мухи, Лаптю, так часто встававшего последнее время перед глазами Андрея. Боль по Лубенку с детской глуповатой, но покорной улыб­кой, по Фархаду, засыпанному в кочегарке, по красавцу-капитану - «му­жику что надо...», голову которого афганцы посадили на кол... Боль, сконцентрированная и закипевшая, за унижения и оскорбления других солдат, которым выбивали глаза и челюсти, перебивали барабанные перепонки. Боль за Куденка, которому пересчитали зубы, оставив только половину, за неизвестного солдата, которому в роте связи отрубили руку... За мать, превратившуюся в старуху, за брата, стоявшего у матери Лари­сы на психучете, но уже издавшего несколько книг и писавшего в пяти жанрах...

Лежавшие солдаты соскочили с твердых нар и бросились растяги­вать одного в угол, а другого к двери. Андрей еще дико визжал и мате­рился, а майору уже под его обычные «выразительные» слова армейс­кие «подонки и ублюдки» прикладывали солдатские бляхи на фингалы под глазами...

А когда офицер ушел, грозясь раздушить Андрея, все бросились к нему:

- Ну и ну, ой-ой, ну ты и даешь, ну и бешеный, - только и могли выра­зить свой восторг и удивление солдатские главари, бившие не одному морду. - Вот это да!.. Мы себя считали... Но ты, как скаженный... И отча­янный... Слышали мы про твою эскадрилью, но чтоб так?.. Вот это да!.. Неужели у вас все такие?..

И Андрей, уже поостывший и пришедший в себя, вспомнил своих эскадрильцев-драчунов, чуть-чуть подумав, рубанул с гордостью и уваже­нием:

- Все! все до единого! - И в его словах была гордость не только за своих вертолетчиков, но и за всю часть... Мы, мол, такие, к нам не под­ступишься...

Гамузом решили, что сейчас Андрея вызовут и будут где-то за дверью бить втихую, пока не забьют до смерти, в лучшем случае бросят в кар­цер или отдадут под суд... Солдат, да полез на офицера...

Прошел долгий тягучий, наполненный болью в сердце и груди, ожида­нием час, потом еще час, и еще... В камеру никто не являлся, только в обед принесли баланду на четверых. За дверью шла обычная до жутко­сти жизнь губы. Кого-то приводили, кого-то уводили... Стучали до одури тяжелые сапоги. Их грохот отдавался буханьем в висках.

«Наступит ночь, ворвутся и сгребут, уведут навсегда, - думал с содро­ганием Андрей. - Будут бить, пока не потеряю сознание...» И все в теле холодело от этой мысли, что-то подламывалось, затвердевало, подго­тавливалось к предстоящему. И он мысленно еще с утра попрощался с матерью и братом, с отцом и... и Ларисой, воспоминания о которой где-то полусознательно тянулись остывающим длинным тусклым следом, стираясь на нет...

- Будут бить - ори, легче перенесешь, - советовали солдаты, сидев­шие на губе, умудренные не то своим опытом, не то опытом других...

Ночь медленно капала звучащей пустотой тишины в размеренное замирающее пространство. Она настороженно и тягуче тянулась и тяну­лась давящей и сжимающей глыбой за темными окнами и притихшей дверью коридора. Она по капле смертельной тоской и жуткостью давила и давила на стены, потолок и голову солдата, вытягивала у того жилы, что хотелось от этих выжидательных убийственных минут взорваться и заорать: «Да заберите же скорее и приступайте к своему черному делу!» Ожидание бывает тяжелее расплаты. Но даже невыносимо тяжелое вре­мя никакими силами не остановить. Оно то быстро, то медленно выс­кальзывает из-под наших рук и ног и уплывает в пустоту вечности, стира­ясь на нет, не считаясь с нашими мыслями, ни со слезами...

До утра Андрея никто никуда не увел. Принесли завтрак, будто ничего не произошло, сводили в туалет... А потом заявились из части, удивив:

- Пойдешь работать в штаб, там неуправка...

Днем работал - вечером на губу. Так день за днем. Прошло десять суток, двадцать и еще... О драке ни слова не говорили, но на губе держа­ли... А когда как-то зашла мать, на КПП дежурные переглянулись, посме­ялись и стали куда-то звонить: «Подождите немного, сейчас созвоним­ся...» Ольга Петровна заметила перемигивания, поняла - что-то случи­лось. Но часа через полтора явился Андрей, подтянутый, побритый, с чистым воротничком. Увольнительную дали, а вечером - губа... Как толь­ко вышел приказ министра обороны о демобилизации, Андрею на вто­рой же день дали обходной лист. А еще через несколько дней под сопро­вождающие крики «ура» и пожатие десятков солдатских и офицерских рук Туманов вышел из КПП, свободный, как птица. Вышел с дрожью в коленях, с бьющимся сердцем, со слезами на глазах, с горечью и болью расставания. Долго шел вдоль высокой кирпичной стены, как сквозь строй. На ней гроздьями сидели солдаты, махали руками, выкрикивали добрые

пожелания:

- Туман, Андрюха, Андрей Петрович, друг, кацо, кардаш, сагул, пиши (адреса лежали в карманах), приезжай Фергана, лучший девчонка твоя, до побачения, ждем на Украине...

Среди солдат были Леха, Володя Полуфалов, Леонид Маньяхин, Аба-киров, Борис Гордеев... Были и Ломидзе, и Галустьян, и Лапшин... Они тоже что-то кричали и что-то желали свое...

Андрей дошел до ворот госпиталя, потом до угла стены, последний раз обернулся, вскинул обе руки вверх, раздвинул их во всю силу и по­тряс мощно в воздухе. «О, небо! О, свобода! Да пусть будет с нами бог и аллах!» И вдруг громко захохотал, радостно, но и с болью... Потом сжал две ладони вместе, снова потряс ими: «Прощайте, друзья, и...» И скрыл­ся за углом... Он достал мужской платок с коричневой каемочкой, акку­ратно квадратиком сложенный. Платок как платок. Андрей посмотрел на него и слегка усмехнулся. Его недавно мать прислала из деревни банде­ролькой. И от этого кусочка материи пахнуло на него до слез родным: городом, туманами и морем, универом... Там были мама и брат... своя комната, сотни книг, газет и журналов и привычные с детства духи «Крас­ная Москва»...

Андрей понюхал платок, поцеловал его и легонечко уголочком протер запотевшие очки. Потом сунул руку в карман, вытащил горсть медных монет и швырнул их за угол. Так кидают дети за спину пятаки на счастье и на хорошую погоду...

ЭПИЛОГ

Прошло два года. Андрей готовился к защите диплома и работал в рыбном порту - сутки через трое - матросом. После защиты собирался заниматься научной работой. Но до желаемой мечты, конечно, дальше, чем до Млечного пути. Однако он решил организовать в Приморье ту­рецкое общество. У нас немало курдов... Пусть каждая народность жи­вет своей культурой и своей самобытностью. Теперь с каждой строки любой газеты и журнала кричат о свободе слова и печати, о незакрепощенности личности. Андрей стал одним из лидеров партии ДС - демократический союз.

Перестройка... Она всюду, о ней только и говорят: дома, в электрич­ках, на работе, в магазинах. Закипела Россия в экономических и полити­ческих забастовках, в межнациональных кровопролитиях... Печать и ра­дио по-прежнему бьют в одну точку: «Свобода! Свобода! Свобода! Рас­крепощение личности... Секс, СПИД, проституция, разложение молоде­жи... К2000 году у нас вымрет... Сексом занимаются десятилетние школь­ницы... Школа не воспитывает, за все в большей степени отвечает семья и социальная обстановка... Матери-одиночки, не оставляйте своих де­тей в роддомах!.. Повысить роль кооперативов, продать крестьянам зем­лю, давать в аренду... Совхозы не оправдывают себя. Соцстрой показал полную непригодность. В капстранах всего навалом, перепроизводство молока и мяса, там рай, в розовой пене купается Катрен и ей подают розовое полотенце...»

Приморское телевидение выхватывает фигуру Андрея на пьедестале памятника «Борцам за власть Советов». Он со своими товарищами по партии проводит первомайский митинг без разрешения городских влас­тей. Высокий, в синем, развивающемся на ветру плаще, в руках трех­цветный российский флаг...

Потом митинги «Матери против насилия», сбор подписей за Ельци­на... Во время путча Виктор пишет прокламацию к солдатам и матросам, к младшему и среднему комсоставу. Через час все отпечатано в тысячах экземпляров. Молодые парни всех демократических партий ринулись на корабли и в военные части агитировать за законное правительство. Мно­готысячный митинг. Нет там городских властей. Нет писателей и ре­дакторов, «умников», зажимающих по-прежнему свободу слова, как мыши сидят по своим норам, выжидают, чья возьмет. Председатель крайис­полкома наотрез отказывается выступать перед народом. Командующий Тихоокеанским флотом не снизошел принять парламентеров от народа, но через подчиненного передал, что прикажет стрелять в толпу...

Поиск по сайту: