Да, Ломидзе был чем-то похож на того грузина. Чем - Андрей и сам не мог понять:

Андрей правильно педагогически рассчитал. В свободные часы те­перь проявляли, печатали, клеили фотографии в альбомы, ломали голо­вы, как помудрее да еще в стихах подписать друг другу. Снова запели азербайджанцы. Даже Хачек. Он долго тянул свое армянское завыва­ние, но все терпеливо слушали, а тому казалось, что он обладает вели­ким талантом певца...

Но все это было уже без Андрея. Первое Мая он встретил еще в час­ти. В праздничный день часть проводила соревнования между эскадри­льями, ТЭЧ и ротой связи. Зрителей почти не было, одни участники. Иг­рали в футбол, метали ядро, соревновались в прыжках, взятии барьера и стрельбе. Андрей занял первое место по бегу на большую дистанцию. Абакиров потом смеялся:

-Андрюха, нуты и бегаешь! Несешься, как верблюд! Нет, нет... Как это по-русски?! А-а-а, как ло-шо-о-о-дь...

А через три дня, проснувшись рано утром до начала подъема, Анд­рей почувствовал какую-то тревогу, головную боль и щекотание в носу. Он провел рукой по лицу и наклонился над кроватью. Носом пошла кровь. Быстро и испуганно соскочил с постели, сунул ноги в тапочки, спустился вниз к умывальнику. «Ага, вот они, ягодки... Страхи были цветочками.

Борька правильно предсказал. Начали рваться сосуды. Не дотяну до кон­ца службы...»

Последние дни стал теряться и сон, появилась дикая раздражитель­ность, а страхи мучили его уже не только по вечерам. Часто налетали внезапно на работе, в казарме, в столовой. И нужно было иметь огром­ную силу воли, чтобы в это время не заорать, а отвлечься, сказать что-нибудь смешное, веселое, или даже подурачиться - скорчить глупую рожу. Это у Андрея получалось получше, чем у Крамарова...

Сейчас, когда Андрей плескал в лицо холодной водой, ему вспомнил­ся недавний разговор с Кирюхиным. Тогда он сказал ему: «Жив буду, не подохну, то после армии поедем вместе с тобой и отлупим моего батю...» Но теперь иронически и горько подумалось: «И отлупить не придется, подлеца...» И сжалось сердце больно-больно, до слез, за себя, за мать, за Виктора, который сутками горбатится над печатной машинкой и кото­рого печатают, скрепя сердце, затирают, выпуская в свет серую бездарщину, поют таким дифирамбы. В галиматье не увидишь ни одной живой мысли. А брат часто сидит без денег, месяцами ест один горох. А когда выбился из сил, пошел в больницу, там его отпихнули: «Приема нет!» Виктор зашел в кабинет к главврачу и стал уверять, что он пишет, переутомляется, болит голова: «Дайте что-нибудь для облег­чения...»

- Вы пишете? И давно? - ахнула главная, иронически подмигивая сво­ему заместителю, бездельнице в белом халате. - А вам не кажется, что вы Ленин или Наполеон?

- Нет, мне это не кажется, но я пишу в пяти жанрах, и не каждый на такое способен, - ответил Виктор.

Главврач попросила медсестру принести из регистратуры карточку брата, тут же что-то написала, а на второй день направила документы в психбольницу. И там, никогда не видя пациента, великий психиатр, стя­жательница в модной юбке, бездельница, которую давным-давно за ма­хинации и взятки нужно было поставить к стенке (жаль нет Сталина), поставила Виктора на учет. И периодически стали появляться в почто­вом ящике приглашения в психбольницу на обследование и даже не од­нажды оттуда появлялись кареты скорой помощи. Мать Ларисы уцепи­лась, как клещ, за нового пациента. Виктор написал в крайком письмо в юмористическом и колком тоне. Тогда у него под полом организовали мастерскую: строили гробы и памятники, паяли и красили нитроэмалью, что в квартире можно было задохнуться. И тому приходилось иногда но­чевать у матери, даже несколько раз спал на вокзале...

Поиск по сайту: