Этот наряд остается почти под конец, он самый лучший

- Я! - вылазит вперед Ломидзе, за ним Момедов и Лапшин. Духи мол­чат. Они в город не ходят. Там можно пройтись, поглазеть в магазинах, полупать глазами на «баб»... И... себя показать...

- Наряд в столовой? - продолжает ехидно прищуриваться офицер.

Среди солдат тишина. Некоторые ухмыляются: «Посмотрим, посмот­рим, каких чмырей туда пошлют...» Кому захочется до часу ночи горба­титься над картошкой, мыть с содой бачки, выскабливать со дна приго­релое, пересчитывать алюминиевые миски и ложки, а когда через сутки будешь сдавать смену, то обязательно их не хватит И тогда рыскай не только по углам своей казармы, выискивай, кто куда упер, но и ходи в другие части, прошмыгивай, как боязливым кот в чужую дверь. А тебе обязательно кто-нибудь даст хорошего пинкача да еще и рявкнет: «По­шел отсюда, козел!» Потом еще польется что-то дикое и животное, что весь подожмешься и дашь стрекача без мисок и ложек. А не убежишь - заставят тут же что-нибудь «припахать»: помыть в их казарме или почи­стить им гальюны...

Офицер обводит всех взглядом, каждый опускает глаза. Тогда «кадет» долго водит карандашом по списку:

- Кирюхин, Туманов, Лубенок, Гордеев, Маньяхин...

Все русские, работать будут отлично, с удовольствием пойдут в этот позорный наряд, чтобы побыть вместе. За сутки наговорятся и наплачут­ся, осудят других и порядки в части, расскажут о себе и своей родне, припомнят детство, учебу в школе, товарищей - всю свою прежнюю жизнь. Маньяхин и Гордеев - оба грамотные, за плечами по два курса институ­та, читают газеты, до армии увлекались эстрадной музыкой, знакомы с зарубежной литературой... И Андрею есть о чем с ними поговорить, осо­бенно с Борисом Гордеевым, москвичом, из интеллигентной семьи. Речь его пересыпается эпитетами и вводными словами, медицинской терми­нологией. Он окончил всего два курса мединститута, но многое знал из своей науки. Его тумбочка была забита учебниками, кото­рые он читал по вечерам, а на ночь учил английский язык. Борис был не очень высоким, но крепким и сильным. Тридцатидвухкилограммовую гирю швырял вверх, как перышко. Носил, как и Андрей, очки и прибыл, как и Маньяхин, из учебки совсем недавно. Но сразу же заявил: «Тронете - застучу. Я - стукач. Хочу здесь заработать хорошую характеристику и вступить в партию...»

Маньяхин Женя был наоборот высокий и длиннорукий. Они у него болтались, как у тряпичной куклы. Походка тоже была расхлябанная, покачивающаяся. Ноги ступали по земле косолапо, неустойчиво. В пер­вые дни он был в шоке оттого, что предстало перед его глазами после учебки, хотя приехали они в часть уже не «духами», а «фазанами». Как никак, а «фазан» уже перешагнул самую трудную ступень солдатской службы…

Если Гордеев защищал себя силой мускулов, своим прямым заявле­нием в отношении стукача, письмами матери, которая писала, что в ее жилах течет кровь и армянская, и смесь грузинской с чеченской, что она прабабка была осетинкой, а другая казашкой. Эти письма непременно по вечерам читали вслух, которым никто не верил (наверное, и сочиня­лись самим Гордеевым), то Маньяхин на такие хитрости не был спосо­бен. Он только ахал и таращил по-детски наивные, глубоко запавшие белорусские глаза, в которых так и плескалась трусость деревенского парня, не привыкшего к грубости и насилию, учившегося до армии на ветеринарного врача...

В эту компанию попал еще и сибиряк Лапоть, рослый, сильный и жи­листый, удивительно ленивый и неповоротливый, равнодушный ко все­му, но добрый и незлопамятный флегматик. На удары «туземцев» он почти не реагировал. Когда его били в широченную, будто каменную грудь, он

только покряхтывал и свысока презрительно поглядывал, как на муравь­иную шелуху...

Лаптя в начале службы не было, его потом перевели из-под Хабаров­ска. Почему? Сибиряк молчал, а начальство не бежит солдату доклады­вать.

Теперь казалось, что русские тоже сколотятся в тугую непрошибае­мую группу. Постоят друг за друга. Но нет! Интеллигентность ли не по­зволяла русским это делать, их вековая покорность, эгоизм каждой лич­ности или природная тупость?.. Гордеев зарабатывал отличную характе­ристику для партии. Он умел вовремя смотаться и «ничего не заметить». Лапоть был так безобиден и так по-детски наивен, что его мог колотить каждый, а он только смотрел на эти комариные укусы и, черт знает поче­му, не стоял за себя, а только ухмылялся и молчал.

Как-то на стоянке вся бригада, обслуживая вертолеты, уже ушла, а Никита задержался. Вдруг будто из-под земли вынырнул пьяный мужи­чонка, мурлыкая дешевую песенку. Увидел Никиту - и к нему, предложил выпить. Из кармана обшарпанного пиджака торчали две бутылки. Ла­поть не отказался. Да и кто из «порядочных» мужиков устоит перед та­ким соблазном? Уселись тут же под вертолетом, водку выдули, закусили рукавом да краюхой сухого затасканного куска хлеба, оказавшегося у мужика в кармане. Как и бывает в таких случаях, покалякали о том и о сем, о службе в армии и о новых вертолетах. Куда потом делся появив­шийся на аэродроме и кто он такой (случайный пьянчужка или шпион), Никита не знал, так как без привычки налакался вдрызг, потому что вы­пил ту огненную воду почти всю сам. В казарму приполз на карачках. Начальство расценило поступок Лаптя, как ЧП, всех выстроили, долго распекали, виновнику дали всего три дня губы. Личность мужика все-таки не установлена. Но свои солдаты тут же отколошматили хорошенько сибиряка. Как это понять? «Дух», а сам на­жрался и никому не принес?.. Били, не жалея, свои, потом добавили на губе другие... Вернулся через три дня весь синий. Кряхтел, но не жало­вался и не стонал, хотя вся его грудь и спина даже вспухли от побоев. Все смотрели на него и ахали: «Вот это да! Терпеливый! Вот мужик!» Но почти каждый в душе прятал другое: «Дурак! Смазал бы скотам в рыло - не полезли бы...»

Поиск по сайту: