"Эти самые стихи, -- свидетельствует один из чаадаевских современников,-- в печать, конечно, не допущенные, особенно полюбились императоруАлександру, и наш Чаадаев, списав своей рукой всю элегию, представил еечерез своего генерала И. В. Васильчикова государю..." Надежды на "добрые намерения" царя вообще были, как известно, весьмасильны среди декабристов и продекабристски настроенного русского дворянстватой поры. Заметим в этой связи, кстати, что ведь и само восстаниепланировалось значительной частью декабристов лишь в случае, если бы русскийпрестол не перешел бы к Константину, с которым по не вполне все-таки яснымпричинам связывались некие реформистские надежды. Правда, умный, внимательный, скептический Чаадаев, очень хорошоосведомленный в ту пору к тому же о настроении "верхов" (а через "своего"Васильчикова и о некоторых истинных намерениях правительства), вряд ли ужслишком надеялся на добрые намерения императора. Но прояснить рольАлександра I перед лицом русского общества было делом исторически весьма ивесьма желательным и своевременным. Объективно такое прояснение лишь, конечно, способствовало радикализациипрогрессивно настроенной части русского общества, активизации егореволюционной части. Эта немаловажная историческая задача была, во всяком уж случае,Чаадаевым тогда выполнена. Ценой личной беды. Ценой уничтожения еще однойнадежды у самого Чаадаева. И этот путь для воздействия на российскуюдействительность также отпал. Потом, позднее, на этот путь будут ещепытаться вступать и Герцен и даже Чернышевский; первый -- питая некоторыеиллюзии, второй -- не имея на сей счет никаких иллюзий. Для Чаадаева онотпал уже в ту пору. В нем до некоторой степени сохранится лишь сожаление поповоду того, что, может быть, он несколько поспешил со своей отставкой. Носожаления эти будут вызываться уже иными соображениями. Впрочем, мрачноевоспоминание о своем визите в Троппау Чаадаев сохранит до конца жизни, давтем самым пищу и предлог для новой сплетни: Чаадаев обиделся на царя. Нет, вэтом случае пострадало, конечно, лишь "истинное" его честолюбие. Итак, что же оставалось? Оставалось еще непосредственное участие в тайном обществе декабристов. Летом 1821 года Чаадаев дал свое согласие вступить в тайное общество. Идаже посожалел, что не сделал этого раньше: можно было бы, не уходя вотставку, попытаться впрячь в декабристскую повозку великого князя НиколаяПавловича. Чаадаев не увидел в декабризме самостоятельной политической силыи, так и не заинтересовавшись как следует деятельностью тайного общества,уехал за границу. Правда, как помним, Чаадаев был принят в тайное общество Якушкинымименно в тот момент, когда декабристы переживали организационный кризис иидейный разброд. С точки зрения самого Чаадаева, время для активных действийк тому моменту уже прошло. И Чаадаев, посожалев, что переговоры с ним овступлении в тайное общество не состоялись раньше, с тяжелым сердцем уехализ России, чтобы никогда больше в нее не возвращаться. Последнееобстоятельство очень показательно: Чаадаев, стало быть, не собиралсяучаствовать в деятельности тайного общества, и, уж во всяком случае,Сенатская площадь ему и не снилась. И сам Чаадаев в письмах к близкимговорил, что уезжает навсегда, и близкий друг Якушкин был до такой степениуверен в этом, что на допросе после разгрома восставших спокойнейшим образомназвал Чаадаева в числе лиц, завербованных им в нелегальную организацию.Конечно, это была более чем неосторожность. Впоследствии Якушкин и сам этотак именно и оценил: "Тюрьма, железа (кандалы. -- А. Л.) и другого родаистязания произвели, -- писал он, -- свое действие, они развратили меня.Отсюда начался целый ряд сделок с самим собой, целый ряд придуманных мною жесофизмов... Это был первый шаг в тюремном разврате... Я назвал те лица,которые сам комитет (следственный. -- А. Л.) назвал мне, и еще два лица:генерала Пассека, принятого мною в общество, и П. Чаадаева. Первый умер в1825 г., второй был в это время за границей. Для обоих суд был не страшен". Несерьезно отнесшись к своему разговору с Якушкиным и своему вступлениюв общество, Чаадаев все-таки спустя некоторое время оказался куда болеезрелым и серьезным человеком, нежели его друг, не назвав на допросе никого,вообще ни словом не обмолвившись о том, что знал о деятельности общества.Впрочем, об этом дальше. Надо сказать тут, что, считая время для активных действий ужеупущенным, Чаадаев был не столь уж в этом своем взгляде на положение дел неправ, как это может показаться с первого взгляда. Организационный кризис и идейный разброд, которые переживалодекабристское движение в 1820-- 1821 годах, были, конечно же, не только и,пожалуй, даже не столько симптомом роста и созревания этого движения. Делообстояло несколько сложнее. Основное содержание исторического момента, основной смысл временизаключался в ту пору в том, что революционная ситуация в Европе ужеисчерпывалась, как мы говорили, революционный подъем надломился, историяпокатилась вправо. Судьба же русского революционного движения в двадцатыхгодах прошлого столетия была неотделима от судеб европейской революции,свидетельством чего, в частности, был и международный характер Священногосоюза. Редкий современник описываемых событий, редкий мемуарист не отмечает,что время, о котором мы тут толкуем, было временем очевидного перелома вобщественной и политической жизни страны. В записи от 13 марта 1821 года П.А. Вяземский, вспоминая о событиях в Семеновском полку и о правительственнойреакции на эти события, замечал: "Разве Священный союз не естьВарфоломейская ночь политическая? "Будь католик, или зарежу!" "Будь рабсамодержавия, или сокрушу". Вот, -- говорит Вяземский, -- существенностьтого и другого разбоя". По мнению очевидцев, Варфоломеевская ночь реакциинаступила не в 1825 году, а несколько раньше. Это существенно. Одно дело --революционное восстание в момент революционного подъема, другое -- в эпохуспада революционного движения. Тут все по-разному: и резон для восстания иего результаты и последствия. В России революционная ситуация, возникавшая было после войны 1812года, так и не вызрев в силу ряда особенностей национальной истории в тупору, о которой идет речь, успела уже вполне смениться явной реакцией,пришла аракчеевщина. И перелом в общественной и политической жизни страныслучился, конечно же, не в 1825 году, а пятью целыми годами раньше. Чацкий уГрибоедова уже не победитель, не человек, предчувствующий победу или хотя быготовящийся к решающим битвам, исход коих хотя бы уже предрешен, но человекгонимый, он уже в опале у общественного мнения своей социальной среды. Декабристы не поторопились (как полагали многие из них и многие из ихпозднейших исследователей), а опоздали со своим выступлением на Сенатскойплощади. Отсюда и их общее почти настроение в самый момент восстания -- тотстранный мрачный фатализм, который поражает и до сих пор. Этот фатализмобреченности -- сознание неизбежности гибели -- психологически шел отчувства социального одиночества. "Страшно далеки" были, согласно ленинскомувыражению, декабристы от народа 1. Именно в этом обстоятельствезаключалась, коренилась, конечно, главная причина социальной ограниченностидекабризма. Но к моменту своего выступления декабристы находились уже и вусловиях непосредственной социальной изоляции: в обществе свирепствовалареакция, "Варфоломеевская ночь" уже наступила. 1 В. И. Ленин. Соч., т. 15, стр. 468--469. 72 Сам по себе военный переворот (буржуазно-либеральный или дажебуржуазно-демократический по своему объективному историческому смыслу ипоследствиям) в ту пору, о которой идет речь, ровным счетом ничегонесбыточного в принципе собой не представлял. Такой переворот вполне мог быудаться и во многом бы изменить к лучшему весь дальнейший ход русскойистории. Но вот переворот такого сорта на фоне политической и общественнойреакции, уже наступившей тогда в России, в условиях отката освободительногодвижения, в условиях угасания революционной активности общества становился,конечно, делом достаточно уже несбыточным, принимал черты авантюры. Восстание декабристов в 1825 году было актом вынужденным. Достаточно без предубеждения, без заранее принятой на веру мыслипрочитать свидетельства большинства участников восстания, чтобы увидеть, какне готовы они были даже внутренне к нему, как они бросились в восстаниепросто потому, что представился случай. Этот случай им был представленстечением обстоятельств, но не выработай ими самими. Период междуцарствия,наступивший на краткое время в тот момент (в витринах столичных магазиновуже были выставлены портреты Константина, хотя Константин не соглашалсяехать на коронацию; Николай рвался получить трон, но Константин не заявлял освоем официальном отречении), был действительно уникальным поводом длявосставших. Но всякий хороший повод -- повод тогда лишь, когда естьдостаточное основание. Мрачный фатализм декабристов -- отражение и выражениеих непроизвольности в восстании, политической несамостоятельности их решениявыступить. Отсюда и чувство обреченности, отсюда и бесконечные колебаниядаже наиболее активных деятелей из их среды, отсюда, наконец, тапоспешность, с которой они признавали себя побежденными, и то шокирующеесвоей неуместностью (и шокировавшее современников) чистосердечие их напервых же допросах. Характерно, что большинство современников и очевидцев восстания былопросто ошарашено известием о нем. Дело тут было не в конспиративномискусстве участников заговора -- конспирация у них была никуда не годной. Озаговоре знала вся правящая верхушка, знали все те, кому бы прежде всегоничего не следовало знать. Царь, впрочем, по каким-то причинам не давал ходапоступившему к нему доносу. Вместе с тем он стал как будто бояться России."В последние годы своего царствования император, -- пишет один изсовременников, -- сделался почти нелюдимым. В путешествиях своих он незаезжал ни в один губернский город, и для него прокладывалась большая дорогаи устраивалась по местам диким и по которым прежде не было никакогопроезда". Донос нашли, разбирая бумаги императора после его кончины. Тотчасстали принимать меры. Послали арестовывать Пестеля. Пестель поколебался,решая, дать ли себя арестовать или поднять войска, и... решился в итоге напервое. Его арестовали накануне восстания. Восстание было вынужденным и потой еще причине, что сохраняло хоть какой-то шанс для участников заговора:Пестель был "первой ласточкой"; разгром заговора, по существу, уже начался.Восстание произошло тогда, когда заговор был уже формально известен, арепрессии уже начались. Современники удивились восстанию не потому, что ничего не слыхивали отайном обществе, а потому прежде всего, что само время никак уж не наводилона мысль о возможности открытого выступления. Не мудрено, что те из декабристов, кто в период, предшествовавшийвосстанию, находился за рубежом и вследствие этого больше ощущалобщеевропейское положение в ту пору, были просто изумлены случившимся. Н. И.Тургенев, например, вступивший в тайное общество значительно раньшеЧаадаева, активный член этого общества, председательствовавший на том самомМосковском съезде общества, после которого Чаадаев согласился участвовать вдекабристском заговоре, узнав о восстании в бытность свою в Париже, назвалэто событие "непонятным происшествием". Лишь постепенно до него дошел смыслслучившегося. Реакция его была близка к горестному изумлению. Да, вне всякого сомнения: дело декабристов "...не пропало. Декабристыразбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы,начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной Воли"..."11 В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 14--15. 74 Это несомненно так с точки зрения очень большой историческойперспективы и -- главное -- с точки зрения той новой социальной силы,которая в конце концов встала во главе победоносной революции. Вообще, какизвестно, обращение с революционной проповедью к обществу, вообще всякоереволюционное действие не пропадает для истории бесследно, при любом своемисходе отзывается в истории. Иной вопрос, однако, непосредственныепоследствия этого действия для его исполнителей и -- даже шире -- для тойсоциальной группы, которая именно и породила это действие. В 1825 году были раз и навсегда сломлены, похоронены политическиеосновы дворянской революционности в России. Дворянство как носительреволюционной потенции больше уже никогда не поднималось. Вот, кстати сказать, почему сразу же после поражения на Сенатскойплощади случайно уцелевшие декабристы или даже люди "декабристского толка"стали вдруг выглядеть какими-то ходячими архаизмами, сразу же оказавшись, погерценовскому выражению (примененному им, между прочим, к тому же Чаадаеву),"праздными" людьми. Пройдет десять с небольшим лет после событий на Сенатской площади, иЧаадаев будет писать своему ссыльному другу Якушкину: "Ах, друг мой, как этопопустил господь совершиться тому, что ты сделал? Как он мог позволить тебедо такой степени поставить на карту свою судьбу, судьбу великого народа,судьбу твоих друзей, и это тебе, чей ум схватывал тысячу таких предметов,которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения? Ни ккому другому я бы не осмелился обратиться с такой речью, но тебя я слишкомхорошо знаю и не боюсь, что тебя больно заденет глубокое убеждение, каковобы оно ни было. Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение такразбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чем не убежден так твердо,как в том, что народу нашему не хватает прежде всего глубины. Мы прожиливека так или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогдане были движимы какой-либо идеей: вот почему вся будущность страны в одинпрекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми, междутрубкой и стаканом вина". В этом письме многое уже идет от настроения и убеждений Чаадаева временего "Философических писем". Но представление о восстании на Сенатской как оделе, прежде всего весьма несерьезном, было вообще распространено тогдасреди некоторой части передовых людей. Тот же Николай Иванович Тургенев писал вскоре после восстания: "Быловосстание, бунт. Но в какой связи наши фразы -- может быть, две или три втечение нескольких лет произнесенные, с этим бунтом?.. А что было кромеразговоров?" Или даже так: "Ребятишки! -- сорвалось с языка. Этот упрекжесток, ибо они теперь несчастны. Я нимало не сержусь на них (участиеТургенева в заговоре было выдано восставшими на первых же допросах. -- А.Л.), но удивляюсь и не постигаю, как они могли серьезно говорить о своемсоюзе. Я всегда думал, что они никогда об этом серьезно не думали, а теперьсерьезно признаются!" 19 июля 1826 года Вяземский замечает в своих записях: "По совестинахожу, что казни и наказания (то есть казни и наказания декабристов. -- А.Л.) не соразмерны преступлениям, из коих большая часть состояла только водном умысле". Известны достаточно пренебрежительные слова, сказанные Грибоедовым опопытке декабристов изменить ход развития русского общества: "Стопрапорщиков хотят переменить весь государственный быт России". В"дружески-резком", по выражению M В. Нечкиной, варианте эта фраза звучаладаже так: "Я говорил им, что они дураки". Нечкина с достаточным основаниемсклоняется к мысли, что подобный отзыв Грибоедова о декабристских планахследует отнести к 1824--1825 годам, то есть ко времени непосредственнойподготовки восстания и совершения его. Нет необходимости замалчивать подобного рода высказывания чтимых намилюдей того времени. В них нет ничего позорящего этих людей, в них нетникакой предосудительной двусмыслицы. Они будут очень понятны, если,учитывая все сказанное выше, принять во внимание, что, скажем, и Чаадаев, иН. Тургенев, и Вяземский в своих оценках декабристской деятельностиосновывались главным образом на своих сведениях о сравнительно раннемдекабризме -- до Московского съезда общества. Действительно, как писал Пушкин в знаменитой десятой главе "ЕвгенияОнегина": Сначала эти разговоры Между Лафитом и Клико Лишь были дружеские споры,И не входила глубоко В сердца мятежная наука, Все это было только скука,Безделье молодых умов, Забавы взрослых шалунов... Ко времени же, когда Россия, по словам Пушкина, покрылась "сетьютайной" и восстание вдруг волею случая оказалось какой-то почти фатальнойнеобходимостью, -- в глазах того же Чаадаева или того же Н. Тургенева такогорода восстание представлялось почти фатально исключенным из сферы истинноразумных действий. Представление же о декабризме, революционных тайныхобществах в России у людей этого типа (позднейшими исследователями дляобозначения этих людей был введен метафорический термин "декабристы бездекабря", вначале относившийся к одному Вяземскому) осталось тем, какимсложилось оно во времена Союза спасения и Союза благоденствия. Перелом в развитии общественной и политической ситуации, наступившийгде-то к 1820 году, воспринимался деятелями этого типа как свидетельствообреченности всякой практической попытки изменить ход историческогоразвития, отбивая у них интерес к собственно декабристским формамдеятельности. Трудно, конечно, сказать, какую бы позицию занял Чаадаев в дальнейшемразвитии событий, если б не уехал в 1823 году из России, Но уже самый отъездего не был результатом какого-то мимолетного настроения, каприза, нервногосрыва. Гершензон намекает на то, что Чаадаев-де поехал в Европусовершенствоваться, так сказать, в мистицизме, который им уже к томувремени, согласно необоснованной гершензоновской концепции, овладел. Нет,однако, ни малейших оснований видеть в этом причину чаадаевского отъезда.Просто делать ему в России, как он тогда полагал, было больше уже нечего.Все сферы практической деятельности на благо родины, к которым он подходил,одна за другой отпали: они, как он убедился к тому времени, не сулилиничего, кроме успехов для "природного тщеславия", для "истинного" жечестолюбия поприща в его глазах не оказалось. Оставалась, правда, еще одна сфера деятельности. Оставались еще непосредственные отношения с людьми, непосредственноевоздействие на них, минуя всякие "организационные формы". Оставались дружба, друзья. Конечно, Чаадаев не определял для себя свои отношения с друзьями какименно "сферу практической деятельности во благо родины". Дружба его былапрежде всего его глубоко интимным чувством, делом душевным, личнойпривязанностью. Он был искренен в дружбе, хотя и не всегда до конца во всемоткровенен с друзьями. Но к своим дружеским связям Чаадаев относился с оченьвысокой внутренней ответственностью. Можно сказать, что Чаадаев обладалочень высокой культурой дружеских отношений. Эта интимная сфера былавозведена им на высоту огромной моральной значимости, сильнейшего духовногоподъема. И это было очень знаменательной чертой чаадаевского характера.Интимное тут ставилось им значительно выше гражданского, а вместе с теминтимному придавалась значимость общественная. В этой черте личностиЧаадаева, в этом качестве его характера очень ярко выразился глубокий имногозначительный процесс, происходивший тогда в жизни русского "мыслящегообщества", -- разъединение гражданского и личного, официального и интимного,казенного и человеческого в человеке. Недаром, кстати сказать, и само, стольпривычное теперь, слово "казенный" появилось в русской литературной речиименно ведь в ту пору. Но чаадаевское отношение к друзьям, характер этого отношенияконтрастировал по своему социально-этическому смыслу не только с казенныминормами поведения, устанавливаемыми официальным регламентом. Высокаястрогость чаадаевского чувства противопоставилась и тому своеобразномукульту легкомысленного приятельства, тому культу мораль нойбезответственности, которые были в таком ходу у либерально настроенной частидворянской молодежи тех лет и в которых эта молодежь находила тогда некоепротивоядие все тем же официальным нормам общественной морали. Это было время некоей "вольности" в нравах, некоего "гусарства",эффектной бесшабашности, разгульного запанибратства, пышных кутежей илюбовной чехарды, временами подходившей к какому-то озорному разврату. Вакхи Венера оказались вдруг самыми ходовыми героями в дружеских посланиях истихотворных обращениях друг к другу. Кутеж и любовная интрижка сталипризнаками хорошего тона. Неуемное бражничество П. Катенина обсуждалось с неменьшим вкусом и азартом, нежели его литературно-критические выступления истихотворные опыты. Гусарская "лихость" и разгул Дениса Давыдова обрели ужехарактер почти ритуальный, сделались одной из тем творчества этого поэта.Дружбой с повесой П. Кавериным авторы ученых монографий корили Пушкина безмалого лет сто. Потом скандалезные подробности этого приятельства сталипросто не упоминаться в "серьезных исследованиях". Это было "недостойно"великого поэта. Но столь же "недостойны" были, как хорошо известно, и многие"детали" в житейской биографии и самого Пушкина. Современники смаковали пикантные подробности амурных похожденийГрибоедова; составлялись "донжуанские списки" каждого более или менееизвестного поэта; в стихах стали модны элегантные непристойности. "Любовныйбыт пушкинской эпохи" стал специальной темой позднейших достаточно серьезныхисследований, теперь почти совершенно уже неизвестных. Тема была не лишенапикантности. "Гусарство" Дениса Давыдова, кутежи Катенина, "повесничество" Каверина,"студенческая" бесшабашность Языкова, пушкинский молодой любовный азарт --все это была, конечно, очень своеобразная богемность молодой дворянскойинтеллигенции тех времен. Но шла она не от того, от чего шли припадкихмельного забвенья, скажем, у Герцена в сороковых годах. "Поймут ли, оценятли грядущие люди, -- писал Герцен, -- весь ужас, всю трагическую сторонунашего существования?.. Поймут ли они, отчего мы лентяи, ищем всякихнаслаждений, пьем вино и прочее?" В "богемстве" дворянской молодежи началавека не было отчаяния, не было желания забыться, наркотизироваться. В их"богемстве" был озорной протест, веселый вызов, была шаловливая дерзость илидерзкая шалость своеобразного фрондерства. Весьма показательна с этой именно точки зрения неизменно резкая икрайне раздраженная реакция "верхов" на всякого рода выходки "взрослыхшалунов". Не говоря уж о более поздней по времени страшной историиПолежаева, сжитого со свету Николаем I за фривольно пародийную поэму "Сашка"(царь тогда, по свидетельству Герцена, прямо указал на очевидную с его точкизрения связь этой поэмы с декабристскими настроениями), стоит вспомнить тут,скажем, и "Дело о неприличном поведении в театре отставного полковникаКатенина". Катенин "ошикал" в театре какую-то актрису, Александр I повелелнемедленно выслать Катенина из Петербурга, напомнив ему при этом его прежние"грешки молодости". Известно, какой нешуточной опасности подвергался Пушкин,сделав известной свою "Гавриилиаду". Через семь (!) лет после написанияпоэмы Верховная комиссия, решавшая важнейшие государственные дела вотсутствие Николая, занялась делом о сочинении "подобной мерзости". Сбольшим трудом Пушкину удалось тогда избежать новой ссылки, наверное, уже нена юг. Двадцатилетний Пушкин советовал друзьям: Давайте пить и веселиться, Давайте жизнию играть, Пусть чернь слепаясуетится, Не нам безумной подражать. Пусть наша ветреная младость Потонет внеге и вине, Пусть изменяющая радость Нам улыбнется хоть во сне. Когда жеюность легким дымом Умчит веселья юных дней, Тогда у старости отымем Все,что отымется у ней. Это был пафос эмансипации чувств. Это была первая, во многом еще чистоэмоциональная реакция на ненавистную традицию казенной скованности чувства ипоступков, замундиренность души. "Верхи" отлично все это чувствовали. И тем не менее это была всего лишь "дурная антитеза" казенной мораливековому лицемерию "принятого" уклада жизни. Отвечая таким образомокружающему обществу, молодое дворянство оставалось в самом своем протестеэтом еще целиком в кольце этических и иных представлений ненавистногообщества. Богемствуя, ерничая, молодежь "разругивалась" с официальным итрадиционным обществом на одном с ним языке. Оно жило тогда в рамкахпрямолинейного правила "что посеешь -- то пожнешь": лицемерие чреваторазгулом. Это была оборотная сторона, изнанка казенной морали. Это былдругой конец той же палки. Просто вылилось наружу то, что ранее было подспудом. Общественная мораль пошла маятником -- из "крайности" в "крайность".И вновь -- из "крайности" в "крайность". Это было бесперспективно. Послемолодечества юных лет Катенин стал спиваться, Языков душевно постригся впочти казенный мистицизм. Пушкин впал в тяжкий духовный кризис. Надо было найти другую систему отсчета. Нужны стали серьезные мысли,Понадобилась новая мораль, свой взгляд на жизнь, своя требовательность ксебе, собой для себя найденная строгость. Дело, конечно, не в том, что молодое вольнолюбивое дворянство старело,так сказать, физиологически. Прежде всего сами изменения в общественнойжизни тогдашнего русского общества лишали вольнолюбивый порыв "мыслящеймолодежи" черт радости, бесшабашного восторга, веселой удали; вносили вжизнь черные ноты тоски, невеселой думы. Николаевские времена принеслиглухую скорбь, отчаяние, больной угар похмелья. Но веселье ушло ужезначительно раньше. И чем дальше -- тем больше и больше почтивозрожденческая цельность, нерасчлененность первого юношескогопротеста-порыва обретала черты некоего морального репетиловства. Для весельяне оставалось причин. Общественное настроение менялось. Еще ничего не было решено. Еще не проиграна была битва на Сенатской.Еще целых два года оставалось до рокового декабря. Еще вид кронверкаПетропавловки не леденил душу. Еще никому не снилась яма с известью, вкоторую бросили трупы пятерых. А время уже переломилось. Свободы сеятель пустынный, Я вышел рано, до звезды; Рукою чистой ибезвинной В порабощенные бразды Бросал живительное семя -- Но потерял ятолько время, Благие мысли и труды... Это было написано Пушкиным в 1823 году, когда Лермонтову было еще 9лет. Настроение стихов почти лермонтовское. Желание "пить и веселиться"исчерпалось. "Что была политика? -- писал Тынянов, имея в виду преддекабристский идекабристский периоды в жизни русского общества. -- Что такое тайное общество? Мы ходили в Париже к девчонкам, здесьпойдем на Медведя, -- так говорил декабрист Лунин. Он не был легкомыслен, он дразнил потом Николая из Сибири письмами ипроектами, написанными издевательски ясным почерком, тростью он дразнилмедведя, -- он был легок. Бунт и женщины были сладострастием стихов и даже слов обыденногоразговора. Отсюда же шла смерть, от бунта и женщин... Над женщинами в двадцатых годах шутили и вовсе не делали тайн из любви.Иногда только дрались или умирали с таким видом, как будто говорили: "Завтрапобывать у Истоминой". Был такой термин у эпохи: "сердца раны". Кстати, онвовсе не препятствовал бракам по расчету. В тридцатых годах поэты стали писать глупым красавицам. У женщинпоявились пышные подвязки. Разврат с девчонками двадцатых годов оказалсядобросовестным и ребяческим, тайные общества показались "сотнейпрапорщиков"... Время бродило. Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения. Было в двадцатых годах винное брожение -- Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением. -- А там с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение, какзвон гитары. Запах самых тонких духов закрепляется на разложении, на отбросе (амбра-- отброс морского животного), и самый тонкий запах ближе всего к вони". Общая историческая тенденция, ее смысл обозначены тут Тыняновымбезупречно. Только Тынянов несколько "округлил" повороты времени: "двадцатыегоды", "тридцатые годы", потом, наверное, "сороковые"; Пушкин, Грибоедов,Лермонтов... Но Грибоедов -- автор "Горя от ума" -- был все-такисовременником Пушкина, и "винное брожение" переходило в "уксусное" раньше,чем это получилось у Тынянова. Но сама эта, почти намеренная, ошибка очень характерна, показательна,значительна. Совершенно такую же в общем ошибку сделал в свое время ещеГерцен, сравнив в "Былом и думах" два послания Пушкина к Чаадаеву. "Безмерно печально сличение двух посланий Пушкина к Чаадаеву, -- писалГерцен, -- между ними прошла не только их жизнь, но целая эпоха, жизньцелого поколения, с надеждою ринувшегося вперед и грубо отброшенного назад.Пушкин-юноша говорит своему другу: Товарищ, верь: взойдет она, Заря пленительного счастья, Россия вспрянетото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена". Но, продолжает Герцен, "заря не взошла, а взошел Николай на трон, иПушкин пишет: Чадаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имяроковое Предать развалинам иным?...Но в сердце, бурями смиренном, Теперь илень, и тишина, И в умиленье вдохновенном, На камне, дружбой освященном,Пишу я наши имена!" Между тем первое из вспоминаемых Герценом посланий было написаноПушкиным в 1818 году, а второе... в 1824-м. То есть до воцарения Николая I.Не менее характерна тут и ошибка уже самого Пушкина, который считал, что этопослание написано им еще в 1820 году; он помнил, что перелом в его"настроении" произошел сравнительно задолго до Сенатской площади; когдаименно -- это было уже для него, как видно, менее важно. Впрочем, может быть, Пушкин смешал это свое послание с другим --третьим посланием к Чаадаеву, написанным действительно хоть и не в 1820-м,но все-таки в 1821 году. Содержание этого послания вводит нас в самую сердцевину того перелома вобщественном настроении тех лет и того кризиса в пушкинском отношении кжизни и в его самосознании, которые определили и последующий ход развитияобщественной мысли в России на долгие годы и последующее развитиепушкинского творчества. Вместе с тем это послание несколько приоткрывает перед нами завесу надтой интимной сферой личной дружбы, непосредственного душевного контакта слюдьми, которые представлялись тогда Чаадаеву еще одним и немаловажным,очевидно, путем к воздействию на ход русской истории. Речь идет о той роли,которую сыграл Чаадаев в кризисный период русской жизни, в кризисный периодразвития пушкинского дарования. Пушкин, правда, говорил тут о своих отношениях с Чаадаевым достаточномногозначительно, но все-таки несколько загадочно:
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг(0.003 сек.)
