 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
И с непритворною слезой
|
Читайте также: |
Промолвит: "он любил отчизну!"
Между временем, когда были написаны оба эти стихотворения, и временем,когда Белинский написал свое знаменитое письмо к Гоголю, а Чаадаев кВяземскому, прошло чуть более десяти лет. Но "мертвая точка" в развитиирусской общественной мысли к тому времени была уже перейдена. Помочь русскоймысли преодолеть эту мертвую точку смог тот же Чаадаев, но сам он, как быпригвожденный свинцовой дланью Николая, так и остался на этой точке, подсамый конец своей жизни в почти инстинктивной конвульсии сделав былокакое-то движение вперед, но тут же и остановившись в тяжком раздумье,смертельно усталый, умирающий. Белинский, больно споткнувшись о ту же "мертвую точку" в своем"примирительном периоде", перестрадал эту пору в своем духовном развитии ичерез некоторое время двинулся дальше. Вот тогда-то и были им сказаны слова,произведшие такое сильное впечатление на Герцена: "Вы хотите меня уверить,что цель человека -- привести абсолютный дух к самосознанию, идовольствуетесь этой ролью; ну, а я не настолько глуп, чтобы служитьневольным орудием кому бы то ни было. Если я мыслю, если я страдаю, то длясамого себя. Ваш абсолютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мненезачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет". Не надо, конечно, представлять дело таким образом, что выход русскойобщественной мысли, русского передового общества той поры из идейногокризиса и "духовной драмы", разразившихся вслед за поражением на Сенатскойплощади, был обусловлен лишь "идейным героизмом". Без этих усилий и этогогероизма выход, конечно, в ту пору не нашелся бы. Но кое-что изменилось и вглубинах национального сознания страны, в ее крестьянских "низах", в еесоциальных недрах. Вспоминая позднее о настроениях и мыслях, которые занимали передовыхрусских людей примерно в тот самый период, когда и выступил со своим"Письмом" Чаадаев, Герцен писал: "Долгое рабство -- факт не случайный, оно,конечно, отвечает какой-то особенности национального характера. Этаособенность может быть поглощена, побеждена другими, но может победить иона. Если Россия способна примириться с существующим порядком вещей, то нету нее впереди будущего, на которое мы возлагаем надежды. Если она и дальшебудет следовать петербургскому курсу или вернется к московской традиции, тоу нее не окажется иного пути, как ринуться на Европу, подобно орде,полуварварской, полуразвращенной, опустошить цивилизованные страны ипогибнуть среди всеобщего разрушения". Вот какие мысли о будущем России приходили тогда в головы лучшей частирусских людей. И не без основания. Чаадаев подобный трагический исходсчитал, как помним, более чем вероятным. "Народ, -- писал Герцен, -- остался безучастным зрителем 14 декабря.Каждый сознательный человек видел страшные последствия полного разрыва междуРоссией национальной и Россией европеизированной. Всякая живая связь междуобоими лагерями была разорвана, ее надлежало восстановить, но каким образом?В том-то, -- замечает Герцен, -- и состоял великий вопрос". И вопрос этотнавевал трагические мысли тогдашнему образованному человеку: "Что же это,наконец, -- писал тот же Герцен, -- за чудовище, называемое Россией,которому нужно столько жертв и которое представляет детям своим лишьпечальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всемучеловечеству, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, гдетонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшиеспособности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть". "Страшно далеки они от народа" -- эти хорошо известные всякому русскомучитателю ленинские слова, обращенные к декабристам, в нашем сознании звучатпочему-то чаще всего как некое порицание декабристов, их "исторической вины"перед Россией, ее будущим. Но, пожалуй, подобное осмысление этих словодносторонне. Ведь если уж говорить об "исторической вине" тогдашних русскихлюдей, так и не сумевших повернуть свою страну на иной путь, избавивший быее от многих и многих лет деспотизма и т. д., то ведь и о самом народе,прежде всего о тогдашнем русском крестьянстве, следует сказать, что онооставалось в ту пору еще "страшно далеко" от всякого осознанногообщественного протеста, от наиболее передовых идей своего времени. Это ещебыла почва, на которой не могли прорасти семена каких-либо радикальныхпрогрессистских идей. Медленно, очень медленно совершалось движение в"низах" России, изменялась социальная психика народных масс. Но чем дальше,тем больше становились изменения, происходившие среди по-прежнему"безмолвствовавшего" народа. Медленно, но верно Россия подтягивалась к своейпервой революционной ситуации шестидесятых годов. Ко времени, когда былонаписано знаменитое письмо Белинского к Гоголю, эти изменения в "низах"сделались уже достаточно ощутимы. Даже "верхами" России они начали вдругвосприниматься как предвестие серьезной политической угрозы строю. "Простой народ ныне не тот, что был за 25 лет перед тем. Весь духнарода направлен к одной цели -- к освобождению... Вообще крепостноесостояние есть пороховой погреб под государством, и тем опаснее, что войскосоставлено из крестьян же". Это писал в ту пору Бенкендорф в секретномотчете Николаю. Социальный протест передовых образованных людей обретал новуюсоциальную почву. Романтическое утешительство социально-этических утопийотживало свое время. Чаадаев отмирал. Чаадаев перевоплощался. Ибо процесс "конкретизации" идеала, о котором говорит Плеханов, отнюдь,конечно же, не завершился в Белинском. И шестидесятые годы в итоге принеслипередовому русскому обществу отнюдь не меньшую, если не большую толькотрагедию, нежели двадцатые. И снова обманутые надежды грозили отчаянием иразрушением личности, и снова люди "уходили в себя"... "Могучий и светлый Чернышевский, -- писал Луначарский, -- который,занимая даже самые радикальные позиции, не мог уже чувствовать себя такимодиноким, как Белинский, все же весьма скептически относился к надеждамреволюционного порядка для своего времени. Блестящим и раздирающимпамятником этих сомнений, этого научного скептицизма Чернышевского являетсятак мало оцененный в нашей литературе роман его "Пролог". Чернышевскийвсе-таки оказался искупительной жертвой, но он старался сделать все от негозависящее, чтобы не растерять своих сил, сил подготовителя на прямую, ещенесвоевременную борьбу. Хотя Чернышевский героически вынес искушения каторгии ссылки, но сравнение Чернышевского, каким он выехал в Сибирь, сЧернышевским, каким он приехал оттуда, наводит не меньшую тоску, чем какоеугодно крушение других великанов нашей мысли, нашей литературы. Этот список, -- замечает Луначарский, -- можно было бы длить добесконечности. Мы все время находили бы людей, которые проснувшись дополноты сознания, ориентировавшись в окружающей тьме, в той или иной меребросали ей вызов, в той или другой мере были ею разбиты то физически, томорально-политически, а часто и так и этак". И, погибая, многие из этих людей готовы были бросить своей стране,погубившей их, своему народу, хладнокровно взиравшему на их мученичество и.их гибель, слова последнего безнадежного проклятья, как бы говоря вместе сПушкиным:Паситесь, мирные народы!
Поиск по сайту: