АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
|
Однозвучный жизни шум
Поэт кинулся было уговаривать Николая I стать восприемником петровскихтрадиций, на какое-то время вдруг померещилась ему новая просвещеннаямонархия. Но очень скоро жизнь не оставила ему уже никаких возможностей дляподобных иллюзий. Стало ясно, что начинались какие-то новые времена, и туткаждому надо было выбирать свой путь. Все прежнее разладилось иразлаживалось дальше. Был еще у Чаадаева брат. Но тут отношения оказались лишь родственные, илюбовь братняя была только родственная. Умственной же близости не было и непредвиделось. Брата все больше раздражали чаадаевские капризы, эгоцентризмего. Михаил начинал подозревать, что и "гипохондрия", и вообще все болезниПетра Яковлевича, и дикая его неряшливость в денежных делах -- почти уже"позорное" безденежье Петра Яковлевича -- все это тоже капризы. А с декабря1825 года и брат стал все более замыкаться, сидел один, в деревне,вздрагивал, заслышав колокольчик. Брат все налегал на водочку, дичал. В деревне по зимам была "стужа страшная, ветер дул, и бегали тараканы".Все случилось так именно, как мерещилось тогда -- за границей. Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума: Нет, легче труд иглад. Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб с ним Расстаться былне рад... Да, вот беда: сойди с ума, И страшен будешь как чума, Как раз тебязапрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверька Дразнить тебяпридут. Так тогда писал Пушкин. Чаадаеву временами казалось, что он и самблизок к настоящему помешательству. В это время к Чаадаеву пришла его горькая и ненужная любовь. Он всегда был окружен самыми блестящими женщинами своего круга и всегдаоставался к ним более или менее равнодушен. Может быть, такое стойкоеравнодушие было вопросом интимным, может быть, ему просто не везло. Чаадаевкак-то жаловался брату, что многие восхищаются его, Чаадаева, умом, но никтоеще не любил его -- просто так, как человека. С женщинами Чаадаев былбезупречно внимателен и снисходителен. Авдотья Сергеевна Норова -- старшаядочь в семье соседей Чаадаева по тетушкиной усадьбе -- полюбила его. В этой истории уже ровным счетом ничего не было от модных интрижекначала века. Авдотья Сергеевна была болезненной, хрупкой девушкой. Ни обинтриге, ни о замужестве она и не помышляла. Чаадаева она любиласамозабвенно, до беспамятства, до какого-то исступления. И исключительнолишь духовно. Это была очень неглупая девушка, попросту гибнувшая средивсего того, что ее окружало. Чаадаев предстал гением. У нее возник культЧаадаева, близкий к своеобразной религиозной экзальтации. Авдотья Сергеевна писала такие, к примеру, письма своему духовномувозлюбленному: "Уже поздно, я долго просидела за этим длинным письмом, атеперь, перед его отправкою, мне кажется, что его лучше бы было разорвать.Но я не хочу совсем не писать к вам сегодня, не хочу отказать себе вудовольствии поздравить вас с Рождеством нашего Спасителя Иисуса Христа и снаступающим новым годом. Покажется ли вам странным и необычным, что я хочупросить у вас вашего благословения? У меня часто бывает это желание, икажется, решись я на это, мне было бы так отрадно принять его от вас,коленопреклоненной, со всем благоговением, какое я питаю к вам. Неудивляйтесь и не отрекайтесь от моего глубокого благоговения -- вы невластны уменьшить его во мне. Благословите же меня на наступающий год, всеравно, будет ли он последним в моей жизни, или за ним последует еще многодругих". Это была, конечно же, любовь. Но любовь беспросветная, катастрофическаяпо своим перспективам. Это было, несомненно, вполне безысходное чувство.Любовь должна была или развиться, или умереть. Развиться ей было нельзя.Вместе с любовью умерла и женщина, потому что больше ей уже нечем было жить. Чаадаев был очень серьезен в своем отношении к Авдотье Сергеевне.Смерть ее потрясла его. Может быть, он тоже как-то по-своему любил ее. Передсвоей смертью он пожелал, чтобы его похоронили "в Донском монастыре, близмогилы Авдотьи Сергеевны Норовой, или, -- добавил он, -- в Покровском, близмогилы Екатерины Гавриловны Левашевой". В отношении Екатерины Гавриловны к Чаадаеву было меньше черт личных,интимных, больше общественно значимых. Вообще эта женщина своим характеромкак-то напоминала знаменитых декабристок. Это была скорее всегосоратница-утешительница. "Женщина эта, -- вспоминал Герцен, -- принадлежалак тем удивительным явлениям русской жизни, которые мирят с нею, которых всесуществование -- подвиг, никому неведомый, кроме небольшого круга друзей.Сколько слез утерла она, сколько внесла утешений не в одну разбитую душу,сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала. "Онаизошла любовью", -- сказал мне Чаадаев, один из ближайших друзей ее,посвятивший ей свое знаменитое письмо о России". "Философическое письмо", опубликованное в "Телескопе", Чаадаевпосвятил, впрочем, другой женщине. Но ошибка Герцена тут также оченьзнаменательна. Для Герцена было бы очень понятно, если бы Чаадаев именноЛевашевой посвятил его. Левашева исключительно высоко ставила Чаадаева,именно его общественную значимость, его общественное "предназначение". "Искусный врач, -- писала как-то Екатерина Гавриловна Чаадаеву, -- снявкатаракту, надевает повязку на глаза больного; если же он не сделает этого,больной ослепнет навеки. В нравственном мире -- то же, что в физическом;человеческое сознание также требует постепенности. Если Провидение вручиловам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потемок, не лучше ливводить его понемногу, нежели ослеплять людей... и заставлять их падатьлицом на землю. Я вижу ваше назначение в ином; мне кажется, что вы призваныпротягивать руку тем, кто жаждет подняться, и приучать их к истине, невызывая в них того бурного потрясения, которое не всякий может вынести. Ятвердо убеждена, что именно таково ваше призвание на земле; иначе зачем вашанаружность производила бы такое необыкновенное впечатление даже на детей?Зачем были бы даны вам такая сила внушения, такое красноречие, такаястрастная убежденность, такой возвышенный и глубокий ум? Зачем так пылала быв вас любовь к человечеству? Зачем ваша жизнь была бы полна столькихтреволнений? Зачем столько тайных страданий, столько разочарований?.. Иможно ли думать, что все это случилось без предустановленной цели, которойвам суждено достигнуть, никогда не падая духом и не теряя терпения, ибо свашей стороны это значило бы усумниться в Провидении? Между тем уныние инетерпение -- две слабости, которым вы часто поддаетесь, тогда как вам стоиттолько вспомнить эти слова Евангелия, как бы нарочно обращенные к вам:будьте мудры, как змий, и чисты, как голубь..." Между прочим, так не пишут, конечно, к людям конченым, к человеку сумершей душой. Так можно писать лишь к тому, в чьих силах уверен, чьивозможности видишь воочию. Начиная с весны 1830 года в русском образованном обществе стали ходитьпо рукам "Философические письма" Чаадаева. Они явились как бы продолжением изавершением тех бесед, которые уже раньше вел Чаадаев с друзьями, того"салонного просветительства", которым он занимался и до своего отъезда заграницу. Посвящены они были некоей Е. Д. Пановой (или Панковой, как читают этуфамилию отдельные исследователи), с которой, по свидетельству современника,Чаадаев познакомился "нечаянно". Он увидел существо, "томившееся пустотойокружавшей среды, бессознательно понимавшее, что жизнь его чем-то извращена,инстинктивно искавшее выхода из заколдованного круга душившей его среды...не мог не принять участия в этом существе". Сохранилось письмо Пановой к Чаадаеву. Вот оно: "Уже давно, милостивый государь, я хотела написать вам; боязнь бытьнавязчивой, мысль, что вы уже не проявляете более никакого интереса к тому,что касается меня, удерживала меня, но, наконец, я решилась послать вам ещеэто письмо; оно, вероятно, будет последним, которое вы получите от меня. Я вижу, к несчастью, что потеряла то благорасположение, которое вы мнеоказывали некогда; я знаю: вы думаете, что в том желании поучаться в делерелигии, которое я выказывала, была фальшь: эта мысль для меня невыносима;без сомнения -- у меня много недостатков, но никогда, уверяю вас,притворство ни на миг не находило места в моем сердце; я видела, как всецеловы поглощены религиозными идеями, и мое восхищение, мое глубокое уважение квашему характеру внушили мне потребность заняться теми же мыслями, как и вы;я со всем жаром, со всем энтузиазмом, свойственным моему характеру, отдаласьэтим, столь новым для меня чувствам. Слыша ваши речи, я веровала: мнеказалось в эти минуты, что убеждение мое было совершенным и полным, нозатем, когда я оставалась одна, я вновь начинала сомневаться, совестьукоряла меня в склонности к католичеству, я говорила себе, что у меня нетличного убеждения и что я только повторяю себе, что вы не можетезаблуждаться; действительно, это производило наибольшее впечатление на моюверу, и мотив этот был чисто человеческим. Поверьте, милостивый государь,моим уверениям, что все эти, столь различные волнения, которые я не в силахбыла умерить, значительно повлияли на мое здоровье; я была в постоянномволнении и всегда недовольна собою, я должна была казаться вам весьма частосумасбродной и экзальтированной... вашему характеру свойственна большаястрогость... Я замечала за последнее время, что вы стали удаляться от нашегообщества, но я не угадывала причины этого... Не стану говорить вам, как ястрадала, думая о том мнении, которое вы могли составить обо мне... Но поракончить это письмо; я желала бы, чтобы оно достигло своей цели, а именно,убедило бы вас, что я ни в чем не притворялась, что я не думала разыгрыватьроли, чтобы заслужить вашу дружбу, что если я потеряла ваше уважение, тоничто на свете не может вознаградить меня за эту потерю, даже сознание, чтоя ничего не сделала, что могло бы навлечь на меня это несчастье. Прощайте,милостивый государь, если вы мне напишете несколько слов в ответ, я будуочень счастлива, но решительно не смею ласкать себя этой надеждой. Е. Панова". Играла ли Панова "роль" или на самом деле была увлечена религиознымиидеями Чаадаева, это в конце концов вряд ли может уже нас заинтересовать. НоЧаадаев принес ей трагедию. Не последнюю роль в этой трагедии, как видно,должен был сыграть и сам факт публичного посвящения ей одиозных по темвременам "Философических писем". И если Чаадаева за эти письма объявилисумасшедшим, то Панову в конце концов по настоянию мужа на самом делезасадили в сумасшедший дом. Жутью веет от официального акта губернскогомосковского правления, свидетельствовавшего в конце 1836 года умственныеспособности Пановой и признавшего ее сумасшедшей. Спрошенная, "довольна лиона местом своего жительства", Панова с заученной, почти солдатскойчеткостью отвечала: "Я самая счастливая женщина во всем мире и всем...довольна". А когда ее вслед за тем попросили рассказать о состоянии еенервной системы, Панова заявила, что нервы у нее "до того раздражены, что ядрожу до отчаяния, до исступления, а особенно когда начинают меня бить ивязать". Пановой было тогда 32 года. Бытовая трагедия этой женщины каким-то черным, трагическим фарсомоттенила идейную драму самого Чаадаева. В мае или июне 1831 года Чаадаев вновь стал появляться в обществе,затворничество его кончилось. Внешне это произошло, по словам того же Жихарева, так. Чаадаев страшнонадоел своими капризами лечившему его врачу -- профессору Альфонскому, итот, наконец, почти насильно завез Чаадаева как-то в Английский клуб. ЗдесьЧаадаев встретил кучу своих былых знакомых, завязался разговор. Чаадаеваслушали со вниманием, он оказался центром общества. С этого все ипеременилось. Чаадаев вновь стал бывать в "обществе", стал принимать у себя. Внешне все это, возможно, так и выглядело. Настоящая же причинавозвращения Чаадаева в "общество" заключалась, очевидно, в том, что емутеперь, как он сам полагал, было что сказать людям. Чаадаев вернулся в"общество" уже автором знаменитых "Философических писем".Они не были ещенапечатаны, но они уже существовали. Он вновь выработал позицию, с которойжизнь обретала смысл и значение. Уже в 1829 году Чаадаев спешит сообщить Пушкину: "Мое пламеннейшеежелание, друг мой, видеть вас посвященным в тайну времени". "Тайна времени" мучила тогда Пушкина: Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный;
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | Поиск по сайту:
|
