Ровать свою жизнь?

Однако она не любила праздники, когда будто бешеная, скакавшая галопом лошадь, вдруг останавливалась и растерянно начинала заме­чать жизнь соседей, сидевших за дверными глазками, старух у дома на лавочках, каких-то женщин, идущих с мужьями под руку, садившихся ле­ниво и привычно в такси или личные машины... Тогда она грустно и уни­женно опускала глаза и с растерянностью и болью отворачивалась. Та жизнь для нее была закрыта, находилась за дверью с семью замками. Знала, что ей никогда не поймать журавля в небе, и давала себе слово, что в своей жизни она возьмет что-то для себя другое... И брала... Была секретарем парторганизации, профоргом, директором боль­шой школы, на пенсии - просто работала рядовым учителем... И все-таки в ее душе всегда теплилась робкая крупинка надежды: авось, и в ее жизни когда-нибудь проблеснет... Но шли годы и этот маленький сгорав­ший огонек постепенно с болью таял и угасал, и чем дальше, тем боль­ше...

Каждому свое: соколу небо, лягушке - болото... Только она никогда не могла понять: всю жизнь: сокол она с сильными крыльями, отяжеленны­ми одиночеством, или барахтавшаяся в болоте мудрствующая лягуш­ка... Иногда ей хотелось от этого горько плакать, что не могла она, навер­ное, все-таки взлететь. Не было для этого ни сил, ни денег, ни любви... Была глубокая и горькая пустота в сердце, никем не согретая, тяжелая и бездонная... Зато она всю свою силу, весь свой ум вкладывала в души учеников и души своих сыновей. ПРОБИВАЛАСЬ ВСЮ ЖИЗНЬ, КАК СКВОЗЬ СТРОЙ. Но к старости стала подводить кое-какие итоги, срав­нивать себя и тех счастливиц, умевших брать, если не все, то многое. Грести свое и чужое, даже то, что должно было принадлежать ей по за­конному праву. Но изнеженные и избалованные, не знавшие всю жизнь трудностей, они под старость становились рыхлыми, ленивыми и никуда не годными существами. И все существование их заключалась в еде и прислуши­вании к своим болячкам, которых у них было, увы, предостаточно...

Люди к старости часто становятся сухими эгоистами, а Ольга Петров­на - наоборот. С годами больше любила своих учеников и сыновей. Вос­питывала тех и других, как могла, как подсказывали сердце и совесть: жизнь брать только честным трудом, беречь себя от водки и плохих лю­дей, из-за пустяков не ссориться и не лезть в амбицию, не зазнаваться, уживаться в коллективе, уметь умно и вовремя уступить другому, не вы­пячивать свои достоинства и не подчеркивать чужие недостатки, уважать старших по возрасту и чину, к начальству без необходимости не лезть в штыки, потому что оно любит трудолюбивых и покладистых. Если нужно, то и попридержи язык за зубами, сделай лишнюю работу, спина от этого

не переломится и не развалится голова. Да делай аккуратно, а не так, как «черт летел и крылья свесил...» Но никогда не льсти и не криви ду­шой, не копайся в мелких недостатках человека и никогда не осуждай физический недостаток...

Правда, с возрастом и возмужанием своих сыновей прислушивалась и к их голосу, более свободному и незакрепощенному, и нередко «про­глатывала пилюли», что она - консерватор и сталинистка во взглядах на политику и во многих других вопросах, касающихся воспитания людей, семейных отношений и «свободной любви».

Но что теперь было в душе Ольги Петровны? Прежде всего боль, глу­бокая, потрясающая всю душу... Давно уже затихли шорохи дома. Все погрузилось в глубокий сон, только отбивали секунды настольные часы в стенке да за окном спальни иногда пошумывали ночные такси. А мысли в голове женщины плавились огнем и, как радар, твердили одно и то же: «Адрейка, Андрейка, мой бедный маль­чик, мой Пичирипчик...»

Спите, люди, спите, обнимайтесь и отдыхайте, не мешайте этой ма­тери плакать о своем сыне... Она сегодня не машина двадцатого века, а уставший человек. Имеет же она право быть просто женщиной? Не тро­гайте ее, пусть плачет...

Да, она сегодня - слабая женщина, пусть плачет... У нее горе, и болит сердце, но на столе валидол, курантил и валериана... Она знает, что ей нельзя свалиться самой, надо выстоять, надо быть рядом с сыном. И плачет она еще оттого, что знает - никто, кроме нее, не поможет Анд­рею: ни бывший муж, ни Виктор... Старший сын -дитя города и литера­туры, не сдвинется с места, ссылаясь на свое недомо­гание и занятость. Эта женщина еще маленьким ребенком поняла, что человек часто бывает бессильным перед законом и незаконом, пе­ред сволочью и ничтожеством, перед роком своей судьбы... Правда, ра­ботая в школе, она не ощущала эту людскую давящую силу. Хотя расте­рянность и несправедливость и ей приходилось чувствовать, когда она каждый месяц зажимала в руке свою мизерную зарплату за адский труд. И хотя ее всегда называли на «вы», уважали в школе и райкоме, но ей все-таки думалось, что это приглаженная эксплуатация. Она не пользо­валась теми привилегиями, которые имели другие. И санатории, и слу­жебные машины, и закрытые магазины - все это было не для нее, как и мужчины, на которых она никогда не смотрела, и все они были ей на одно лицо...

Поиск по сайту: