Зами ей на иконы, висевшие тут же, в углу хаты, над их головами: «Бог видит все, и нельзя воровать...»

Трехлетняя Ольга тоже понимала, что воровать нехорошо и грех. Вот когда она как-то взяла у соседей красивую фарфоровую кружечку с отби­той ручкой, то мать заставила сразу же отнести ворованное обратно и сказать: «Тетя, простите, я никогда не буду брать чужое...»

Кружечка была подсунута под калитку, а виновница убежала за свой огород, залезла в большой куст лозы и не откликалась, когда сестра, а потом мать звали ее вечером домой. Она свернулась тугим калачиком, зажмурила посильнее от страха глаза и уснула. Утром ее, спящую, и на­шли в том же кусту...

И девочка трехлетним умом делала вывод, что ворованное бывает разным. У соседей брать ничего нельзя, даже кружечку с отбитой ручкой, которая валялась во дворе, потому что накажет Бог.- Но он, наверное, не всегда наказывает. Наташа разбила две шибки и в одну просунула свою голову, а во вторую заставила высунуться ее и звать мать, потому что им было одним дома страшно. Когда вернулась мама из магазина, то сказа­ла, что за такие проделки их накажет Бог, но в глазах у младшей дочери было сомнение. Она смотрела на божью матерь с ребенком в руках, та­кую добрую и грустную, и думала, что такие не наказывают. А Наташа глядела в угол с испугом. Тогда мать добавила: «Кто бьет окна и не слу­шается, того переделывают на мыло...»

Да, переделать на мыло - это куда пострашнее, чем добрая Богома­терь, похожая на их мать, и которая никогда не выходит из угла и уж очень грустно смотрит на их босые посиневшие от холода ноги, на ста­рые длинные платья, сшитые на вырост, на земляной в хате пол, на два деревянных топчана, на стены с облупившейся штукатуркой и обвалив­шейся глиной, что виден был хворост, из которого сплетен маленький их домик...

И Оля тут же делала вывод, что Бог добрее людей, но слабее их, которые могут за пшено с мусором мать увезти в тюрьму, а за разбитые стекла переделать детей на мыло... И Оле было жаль Наташу, которая не могла понять это и боялась Бога. И еще было жаль потому сестру, что у той болел зуб, и она его уже несколько дней расшатывала. Мама при­вязала к нему ниточку, чтобы дернуть за нее. Но сестра трусила, и ниточ­ка висела у нее изо рта даже ночью и днем во время еды. Ольга попроси­ла подержаться за ниточку, а потом прикрутила ее к своей пуговице. Тут же хотелось похвастать перед Божьей Матерью своей изобретательнос­тью. Она резко повернулась, сестра ойкнула, и у нее изо рта показалась капелька-кровинка. А у Оли повис на ниточке маленький остренький зу­бик. И тогда стало так жалко сестру, что она заплакала. Но Наташа, как

Старушка, медленно перевела нравоучительный взгляд на иконы: «Не плачь, Бог твое неразумное поведение простит, а кто плачет - накажет... Я старшая сестра, мне уже четыре года, и я все знаю...»

Однако судьба не спрашивала детей, играя своей жестокостью. В том же году от голоду умерла мать. Утром взяла ведра, пошла к колодцу, от бессилия присела под срубом и уже не встала. Люди ее нашли мертвой. Никто этому не удивился: вымирали семьями и целыми деревнями. Их забрала к себе бабушка. Спасаясь от неминуемой гибели, бабушка с дедом и тремя сыновьями-подростками, бросив свою хатенку, уехали в Сибирь, богатую не только холодными снегами, но и хлебом. У деда во­дились деньжата, и они купили небольшой рубленый домик с деревян­ным полом, ставнями и большой русской печкой. Аккуратненький домик с огородом и чистым двориком приглянулся какой-то сволочи из местно­го начальства, и все было конфисковано. Объяснили, что усадьба была незаконно куплена у кулака. Напрасно старик ходил по начальству, пла­кал у толстого лысеющего прокурора, горбился и кланялся в ноги, трясу­щимися заскорузлыми руками показывал все документы, составленные буква в букву по строгому закону, но ему грубо указывали на дверь: «Ка­тись в свою Хохляндию и по дороге можешь завернуть к самому Калини­ну - власть на местах...»

Дед ходил по начальству, бабушка просил Богоматерь: «Заступись...» Но плохие люди опять оказались сильнее Бога. И никто тех плохих не наказывал. Их дети, играя на улице, свысока, как на ничтожество, погля­дывали на хохлят... А у Оли опять удар: умерла Наташа от белокровия...

В войну бабушкины сыновья сражались на фронте, защищая жирного прокурора и тех, кто влез в чужую теплую хату. Старший бабушкин сын был даже офицером, но погиб сразу же в первый месяц войны под горо­дом Луцком, младшего разорвало бомбой под Сталинградом, среднего убили под Москвой...

Дед работал на железной дороге обходчиком. Шли поезда на фронт. А жили они в комнатушке барака, вросшего горько в землю, с сырыми полами и сгнившими рамами. Между немазаных стен в пакле сотнями копошились тараканы...

И снова удар. Во время пурги деда замело прямо на путях. Он подло­мил ногу и не мог добраться до будки... А они с бабушкой остались оси­ротевшими и до жуткости одинокими... Хлеба, который получали по кар­точкам, не хватало. И Ольга вместе с другой голодной детворой ранней весной и поздней осенью, когда уже были убраны поля и обмолочены снопы, ходила собирать колоски. Но собирать их было кем-то и почему-то запрещено. По полям ездил мужик-объезчик верхом на лошади с длин­ным, плетеным, кожаным кнутом и порол детвору. Все с ревом и визгом

рассыпались по степи, завидев вдали скачущего верхового. Узнала и Ольга, что такое кнут, когда обожгло спину и лопнуло на ней платье. Су­мочка с колосками выпала из рук и была втоптана копытами в грязь... Но в свои двенадцать лет Ольга уже не удивлялась жестокости сильных и знала, что они бывают куда страшнее Бога. Бог милует, а злые люди уби­вают на фронте, затевают войны и издеваются в тылу. Бог надоумил ба­бушку ходить по чужим давно убранным частным полям и ковыряться в лунках, находить оставленные кое-где картошины. Они изредка попада­лись подмороженными или позеленевшими от солнца, горькие и ядови­тые... Но бабушка из них делала крахмал, и они выжили...

После седьмого класса Ольга пошла на свой хлеб, трудный в то вре­мя не только для подростка. Зато она его теперь получала не триста граммов, а в два раза больше, черного и тяжелого, который можно было проглотить в один прием, не почувствовав, что ел. Но на масложирком-бинате, где она мела дворы, лежали сотни плит соевого и подсолнечного жмыха. В нем клубились крысы, вили свои гнезда и выводили крысят. Но часть жмыха все-таки грузили в вагоны и увозили по назначению. Ольга тоже могла отломить кусочек того лакомства. Правда, от него вздувался живот и болел правый бок, по-видимому, воспалялась печень. Но без добавки к ее граммам пайка желудок, казалось, прирастал к позвоночни­ку, кружилась голова, покачивало и нудно тошнило...

И все-таки пришлось уйти из того «сытого и теплого» места. Часто грузчиков не хватало, и женщины-уборщицы, надрываясь, таскали жмых, мешки с семечками и соей. И никто не интересовался, что дома по вече­рам в подростковом возрасте где-то плакали и стонали...

Потом два года работала почтальоном. Для молодых ног пробежать по поселку и разложить почту - прогулка. Идешь, а на тебя смотрят де­сятки выжидательных, тревожных и испуганных бабьих и старушечьих глаз. Кому принесешь в дом радость, а кому и горе. Кто-то после страш­ной, все уничтожающей войны нашел своих близких, а кому-то пришло сухое, бездушно отшлифованное для тысяч: «Погиб смертью храбрых... Ваша дочь, ваш сын в списках погибших не числится...» И всхлипывает робкая надежда: «Господи, может, жив, жива...» Хотя сердце пророчески чует совсем другое и сжимается до темноты в глазах...

Потом Ольга потеряла бабушку, последнего родного на земле чело­века. Но и как к любой молодой девушке, физически здоровой и неиску­шенной, стыдливо наивной, пришла первая ранимая любовь. Обольстил ее своим нежным ухаживанием красавец-лейтенант высокий, русоволо­сый, черноглазый и ремень через плечо. Поведет хитрым, чуть насмеш­ливым глазом - и уплывает куда-то душа, в жар бросает, что стоишь и млеешь, молчишь дура дурой в старом платье и стоптанных туфлях, и не

знаешь, что бы такое умное да солидное сказать, только краснеешь, опу­стив глаза. Но видишь его насмешку и превосходство в речи и обраще­нии, понимаешь, что обольстил, но побежишь за ним хоть на край света, пусть только позовет...

С тем лейтенантом танцевала в доме офицеров, потом он провожал ее до барака, целовал нежные, никем раньше нецелованные губы, а иног­да говорил: «Хочу...» Но она стыдливо опускала глаза и говорила, как учила бабушка и теперь поется в песне: «Нельзя... До свадьбы нельзя...» Хотя для таких, как она, свадьбу не справляют. Имелось в виду - до реги­страции нельзя. А лейтенант не торопился вести ее в ЗАГС - у него была еще другая девушка, красивая, богато одетая, студентка... Где-то учи­лась, домой приезжала на каникулы...

Однажды Ольга пришла на танцы в дом офицеров, мимо нее прошел ее лейтенант... Рядом с ним процокала модными каблучками девушка, держа лейтенанта за руку. Кто-то из подружек подошел к Ольге и сказал, что вчера у того была свадьба. Пол шатко качнулся под ногами и поплыл куда-то в сторону вместе со стенами. Горячо стало сердцу и глазам, но Ольге не произнесла ни слова. Она вроде спокойно вышла из клуба и, когда скрылась в темноте, зарыдала. Была еще теплая осень, из пали­садников навевало ласковым запахом душистого горошка, табачка и гвоз­дики, но она бежала босая и плакала. Туфли прижимала к своей груди, повторяя: «Ой, что ты натворил? Что ты натворил? Боже мой, что ты натворил?!.»

Поиск по сайту: