В это время дежурный офицер докладывал командиру полка о драке

- Умхаева нужно убрать из части. Причина тут не в Туманове. Не по­делили между собой власть, и это может кончиться поножовщиной, убий­ством. Переведем его под Хабаровск, - так решил дальнейшую судьбу чеченца командир полка...

И через месяц Алика Умхаева перевели в другую часть. Этот ме­сяц был для Андрея передышкой, но подорванные нервы давали о себе знать...

Как-то на имя Андрея Туманова пришло письмо от Умхаева. Как сын, почитавший строго патриархальный уклад своей нации, он в письме об­ращался по старшинству солдатского положения: «Здравствуйте, брата­ны! Ильяс, Хачик, Момедов, Абакиров, Туманов, Фархад, Эдильхан, Лап­шин, Кирюхин и все остальные... «Фазаны» и «духи». Пишет вам ваш братан Алик Умхаев... Сразу хочу сообщить, что я в данный момент на­хожусь в Хабаровском окружном госпитале...» Далее в письме сообща­лось, что во время учений Умхаева ранило и теперь его комиссуют под­чистую, так как не сгибается рука. Но солдаты уже знали отофицеров, что Умхаев в новой части кого-то ударил прямо на посту, а тот выпустил в него всю обойму из автомата. Не убил, но прострелил в двух местах руки и бедро... «Еще этот мерзавец дома будет хвастать, что побывал в Афганистане», - презрительно говорили между собой офицеры части.

А Алик Умхаев (хотя звали его Ахъятом) запоздало просил товари­щей: «Как получите мое письмо, сразу же пишите о себе подробнее, буду очень рад. Нукзар, сходи в роту связи и передай там всем от меня при­вет, пусть тоже пишут... Если у кого есть свои фотики - пришлите. Очень соскучился по вашим рожам... Андрей, пришли и ты свою, а после армии приезжай ко мне в гости...»

Письмо прочитали, но никто не ответил на него Ахъяту... Одни молча­ли, другие иронически ухмылялись, третьи обзывали его собакой. А Анд­рей потом еще долго думал, почему Умхаев заступился за него во время голодовки? И тут вспомнилось, как он ко дню рождения Ахъята подписал тому открытку: «Пусть все будет светло в твоей жизни, и розы падают к твоим ногам... Желаю встретить хорошую девушку...» Алик прочитал и тут же презрительно сказал: «Дурак, у нас так не пишут. Мы-чеченцы...» И Андрей подписал другую: «Пусть будет твердая твоя рука, воля стальная, взгляд мужчины...» Ахъят взял, поблагодарил и неожиданно приот­крыл себя: «До пяти лет я был трусливым, меня постоянно били пацаны, и я ревел, как девчонка. Но отец меня учил. «Бей других. Пусть у тебя будет разбит нос, но ты бей и не плачь, будь мужчиной». И я бил. Потом отец требовал, что, если нужно, то не только избей, но и убей... И рука у настоящего мужчины не должна дрогнуть...»

- А почему ты заступился за почтальона? - спросил Андрей.

- Заступился ты, показал себя мужчиной, а я только тебя поддержал. Настоящий мужчина должен не только убивать, но и прощать. А потом, когда все бьют одного, это подло, не по-мужски... - ответил Ахъят, как догму.

Но Умхаев в своей части почти никого и не бил, он только всегда гип­нотизировал всех своим бешеным и неудержимым криком. Первый раз дерзко заявил о себе в карантине. Как-то утром все еще спали, а Ахъят ходил между кроватями и ревел, как леопард, растягивая по-животному слова, что по спине у каждого пробегал мороз: «Ско-о-о-т! Кто у-к-кр-р-р-а-ал мое полотенце?! Это у меня, у че-че-нца-а, крадут?! У чеченца?!.»

Этот дикий рев пригвоздил всех к кроватям, уши заворачивались и прятались в подушку. Хотелось зарыться в матрац или забиться под кой­ку...

А Ольга Петровна увидела первый раз красивого солдата, который сел рядом с Андреем, и угостила его запеченой котлеткой в булочке и заварным пирожными. А когда солдат ушел, сказала с сожалением и болью:

- Боже мой! Какое благородное лицо у этого солдата! Но почему он уже седой, ведь он еще так молод?!

Андрей снисходительно улыбнулся, вздернув брови, и спросил:

- Мама, а ты знаешь, кого угощала? Умхаева...

- Андрюша, этот человек достоин жалости. Он очень хороший сын своего неумного отца. У него обостренное чувство национальной гордо­сти, и это достается ему слишком дорого. Ахъяту тоже хочется и тепла, и ласки... А подумал, почему он дал себе русское имя?

- У него вроде какая-то прабабка была русской. Он как-то мне об этом

говорил. Может, просто выдумал, чтобы приподнять себя над униженны­ми, по его мнению, чеченцами. А вообще его гордая натура почти никог­да не спускалась до откровенности. Это, по его понятиям, унижает муж­чину...

Тогда напрасно ждал Ахъят письма от друзей, никто ему не ответил, кроме Андрея. И снова в нем кипела национальная ущемленность. Он не достиг еще понимания: чтобы получать, нужно больше отда­вать. Андрей писал Алику: «Спасибо твоей звезде, что она у тебя оказа­лась счастливой, и ты остался жив. Если у меня будет сын, - назову тво­им именем. Не только в твою честь, просто твое имя красиво звучит. Знаю, морщишься, но не осуждай меня. Я получил другое воспитание. Мама мне с детства всегда говорила: «Не дерись. Умей выходить без драки из любой ситуации. Уважай друзей, если они достойны этого. Если нет, то и не дружи...»

Ахъят, мы уже взрослые и должны критически смотреть на наших ро­дителей, и сами выбирать свое решение и оценивать жизнь. Желаю тебе скорее поправиться и увидеть своих родных. Пусть будет у тебя всегда твердой мужская рука, но при трезвой голове...»

Андрей так никогда и не узнал, за что Ахъят ударил солдата: просто так или отстаивал свою национальную гордость. И перед глазами Тума­нова Ахъят Умхаев навсегда остался красавцем, сильным, с крепкой кра­сивой шеей. Когда садился, властно раскидывал в стороны упругие ноги и, охватив руками сзади скамейку или стул, запрокидывал кудлатую се­дую голову назад. Открывал большой властный и жадный рот, оголял дубово-крепкие огненно-белые зубы. Хищно, по-звериному ворочал боль­шими черными глазами, презрительно и свысока оглядывая всех, потом выплескивал из себя поток гортанно-клекочущих хрипловатых звуков и заливисто и жутко хохотал. И в этом полуптичьем, полуживотном клеко­те и смехе была такая дикая необузданная сила, что сжимала в тугой комок другого человека, парализовывала его волю. Потом Ахъят подни­мал черную с проседью голову, водил из стороны в сторону тугой, креп­кой шеей, свирепо упирался в кого-нибудь глазами и дико и властно орал, если тот что-либо говорил: «Да замолчи свой рот!»

Ночь, тишина, белый, колючий мороз... В темном отдаленном углу части, рядом с огромной кирпичной стеной госпиталя - пост... За спиной - оттягивающий плечо автомат. От него сви­репо полыхает холодной сталью и заряженной обоймой патронов... Тук, тук, тук... Сердце Андрея гулко и четко отбивает удары-секунды,

которые тут же, срываясь, улетают в вечную пустоту времени и, умирая, бесследно тают... Они не оставляют за собой никакого ощутимого следа в звенящей вокруг ядреной ночной тишине. В заиндевелой, промерзшей ночи нерушимо застыли, как гигантские космические корабли, казармы, пропахшие солдатским потом, мочой и кирзовкой. От поста видна длин­ная одноэтажная столовая, стены которой давно пропитались кислым запахом борщей, черным хлебом и перловкой... Тут же, недалеко, при­жалась под облетевшими деревьями сухим шершавым листком неболь­шая санчасть, в узких полутемных коридорах которой постоянно стоят пары спирта и йода, разных микстур и вонючих натираний. Вдали воинс­кой части видна белеющая смутным пятном шиферная крыша штаба и КПП.

А рядом с постом рвутся в стылое бездонное небо гигантские тополя, и солдат улавливает тонкий и свежий запах их коры и чуть зародившихся почек-иголочек. В них легкое дуновение предстоящей весны. Но с аэро­дрома дует еще по-зимнему холодным хлестким ветром и пахнет сыпу­чим снегом и ядреным морозом. А за спиной - военные подземные скла­ды. Что там, кому нужно, знают. А солдатское дело - охранять. И на весь этот мир, и на солдата, одиноко маячившего в ночи, закутанного, как ли­чинка, в длинный до пят тулуп, равнодушно смотрит мерцающее в тем­ном стылом небе далекое, безразличное ко всему скопище звезд... И от этого беспредельного тягучего спокойствия и безжизненности хочется сбросить с себя тяжесть души, отдохнуть и забыться таким же безропот­ным и полудиким сном, в который погрузилась вся земля и весь мир вок­руг... Но спать нельзя - пост! Нужно выстоять на тридцатипятиградусном морозе всю смену, пока не прибудет очередной сменщик караула. А вре­мя, как назло, будто замороженное и заколдованное холодом и темно­той, тянется медленно, плывет и плывет нескончаемо длинно и тягуче. И кажется, никогда ему не будет конца... Ни закаменевшим секундам, ни ночи, ни караулу...

Где-то внутри желудка и сердца Андрея от холода трясутся все под­жилки, зуб на зуб не попадает, выбивая сыпучую дробь. И, чтобы со­греться, он делает неуклюжие два шага вперед, потом два назад, впра­во, влево. Хруп, хруп звонко похрумкивает под ногами ядреный снег, а холод пробирается и под тулуп. «Нужно отвлечься, что-нибудь вспом­нить... давнишнее, забытое, что-нибудь из детства, -думает Андрей. -А оно ушло вон туда, где тают звездные миры, где говорят, что есть черные дыры и сверхзвезды. Там нет ни начала, ни конца у времени, а оно для человека такое дорогое, потому что жизнь наша в этом мире - ничто, секунда... Но как заманчиво и страшно смотреть в ту неизвестную даль! А вся наша здесь жизнь - сплошная муравьиная возня. Даже меньше, так, какая-то пустота... Нет, нет, не думать об этом. Вспомню лучше дет­ство. Оно улетело вон туда, к звездам...

И Андрей, фантазируя, увидел еще молодую мать. Она приходила всегда со школы уставшая и бледная, по ее словам, «чуть живая». Мать снимала рабочий костюм и белую кофточку, одевала халат, выключала радио, прятала под подушку будильник: ее мозг должен был дома отды­хать от шума... А для Андрея то время было безоблачным. Нежно обере­гаемое матерью детство казалось счастливым. В тот детский мир прино­сил ему радость брат Виктор, заменивший отца, которого они почти ни­когда не видели дома: то в море, то на берегу с какими-то низкого поши­ба друзьями. Мать для отца оказалась сложной со своими учительскими манерами и мерками к семье, к людям, окружающим событиям и вообще к жизни... Отец любил жить просто, не рассуждая и не задумываясь: пил, любил женщин, прожигательниц чужих карманов и своего здоровья. И только к старости остепенился, женившись на коротконогой курносой бабенке с серыми жуликоватыми глазами Катьке, которая работала за­ведующей большого продуктового склада и умела ловко сводить концы с концами, списывала на хищение всякого рода грызунов. Четвероногих и двуногих в лакированных ботинках...

К старости отец пересмотрел не только свое отношение к семье, но и заметил некоторое отсутствие в своем образовании: стал читать от без­делья книги и газеты, следил за политикой и что-то калякал о ней с высо­ты своего времени и возраста, созерцая мир с шестнадцатого этажа в пространстве трехкомнатной секции, которую его жена отхватила за кол­басу по блату. Квартиру, как склад, забили полированной мебелью и до­рогими коврами. В зале, в баре югославской стенки хранились дорогие вина, а наверху того гарнитура пылились сотни две-три плиток шокола­да. Холодильник набивали наи­лучшими, свежими и дефицитными продуктами... Кругом выпирало стя­жательство и жадность, даже в домашней библиотеке, слизанной с чу­жого образца...

Но на сыновей отец и сейчас смотрел, как на липучий тяжелый груз, который вдруг возьмет и прилипнет инородным телом. И конечно, Анд­рею было больно видеть это в каждой мелочи их отношений, сравнивая отца с матерью. Однако он постоянно ходил к нему. У других, мол, и тако­го нет, а мой морячил, повидал загранку... При встрече Андрей обнимал отца, целовал в обе щеки, называл папочкой и... почти никогда не осуж­дал его. Наоборот, во всем винил мать, которая в четыре года научила сына читать, в шесть с ним дома прошла курс второго класса и читала с ним исторические книги. Впоследствии увлекла его так, что он пошел учиться на исторический. Но мать в глазах Андрея была обыкновенной

Поиск по сайту: