И вдруг - столовая, избиение, вылощенный плюгавый офицеришко со скучающей наигранно физиономией

Андрей соскочил, как ужаленный, подбежал к человеку в простыне:

- А-а-а, вот, скотина, мы с тобой и встретились! Узенькие дорожки...

Тот мгновенно перестал мурлыкать и сначала с недоумением выпу­чил на парня в гражданской одежде бесцветные, вроде пропитанные сырой водой глаза, в них сейчас не было того наигранного холодного равнодушия, не было барской недоступной надменности. Это были гла­за довольного в данный момент собой человека, который смыл с себя житейскую грязь, хорошо попарился и, наверное, навострился вечером где-нибудь неплохо посидеть: в ресторане или у какой-нибудь немудря­щей бабенки...

Но вдруг недоумение в серых глазах сменилось на животный испуг. Глаз­ки трусливо забегали, беспомощно оглядывая все углы раздевалки. И офицер, завернутый, как шелковичная куколка в простыню, начал икать, потом поднял беспомощно руки, будто для защиты. Предательская про­стыня мгновенно соскользнула на пол, и офицер встал перед Андреем во всей своей природной красоте, со всеми своими атрибутами убогого, неразвитого тела: сутуловатые плечи, длинные, будто тряпичные, руки, дохлый впалый живот, сухой зад, поджарый, подобранный, как у исхуда­лой собаки, которую и пнуть противно...

- Скотина, бить тебя, такого, гадко. Откорми себе ж..., чтобы в сле­дующий раз можно было дать пинкача... И запомни, поганое отродье, солдат тебе - не скотина, работать с ним нужно, а не только приказы­вать. И не будь поганым трусом. Будут солдата бить - имей смелость, заступись...

Андрея всегда поражала огромная работа с солдатами политработ­ников во время войны. Оторвать человека от окопа и толкнуть его под пули - приказа было недостаточно. Тут другая работала сила - убежде­ние человека. Знал Андрей и другое: что в современной армии офицеры зачастую боялись сплочения солдат. Не работая с людьми, часто труси­ли, боялись их вожаков...

Офицер подобрал простыню и ринулся к кабинке с одеждой. Наспех на мокрое тело оделся и выскочил на улицу под мальчишеский свист солдата. Выглянула где-то пропадавшая банщица: «Что за хулиганство?!» Андрей ей по-доброму улыбнулся: «Извините, мамаша!» И вышел в ту же дверь...

Вечером, уходя из гостиницы, чмокнул мать в щеку:

- Знаешь, у меня такая сила, что если набросится кто-нибудь на меня в темноте, то, кажется, кинусь волком.

- Это тоже не очень хорошо. Ладно, беги, а то опоздаешь на вечер­нюю поверку...

Но на работу Андрея еще не брали. Увольнительную больше не дава­ли. Комэска пошел в отпуск, вместо него пришел другой. Как-то в воскре­сенье Ольга Петровна, Кирюхин и Андрей сидели на КПП в «кабинете». И Андрей доказывал о своей неполноценности. Говорил довольно зло, мол, пошли вы все к черту, я больной. Леха хотел что-то возразить и посмеяться, но Ольга Петровна незаметно тому подморгнула, мол, по­молчи, пусть поговорит по привычке. А Андрей говорил и говорил о сво­ей болезни, потом вдруг сказал:

- Странно, уже сколько прошло дней, а мне все кажется по-нормаль­ному. Неужели столько времени продолжается бабкин гипноз? Так, мо­жет, я и нормальный? - и он, бледнея, испуганно посмотрел на мать и

Друга.

- Конечно, - спокойно ответила Ольга Петровна. - Конечно... - и пове­ла рукой по спине сына, как это делала лечащая бабка. А Леха обрадо­вался: «Наконец-то дурак заговорил то, что надо...»

- Так как же я теперь выйду с КПП? Я же всем уши прожужжал, что долбанулся? - испуганно смотрел на них Андрей и по его лицу потек струйками от волнения пот.

- А вот так и выйдешь, ты же ходил раньше - и ничего. Только больше не повторяй, что у тебя что-то там есть, хотя у тебя уже давно ничего и нет, да, наверное, и не было...

- О, какой ужас! Ни фига! Что я всем говорил! Как мог? - метался Андрей, вроде попал в капкан, что ему даже стало не по себе. - Леха, что делать?

- Да все думали, что ты сачкуешь. Завтра иди на стоянку...

Но Андрею от пробуждения стало так плохо, что он тут же повалился на диван и уснул. Леша неслышно вышел. Мать осталась сидеть около сына. Знала - это последний перелом и... к лучшему...

И удивительно, никто, даже Гордеев, не напоминали Андрею о его страшной болезни. Не то щадили, не то думали: «Посачковал и хватит...», не то бабкино лечение оградило его от осуждения окружающих... А через

месяц Андрею уже доверили оружие. Его дают в руки не каждому. На­пример, Сидоровым, Умхаеву... К той бабульке они так больше и не попа­ли, а жаль, думала Ольга Петровна. Память восстановилась, хотя чер­ные круги перед глазами Андрея мельтешили, но он на них не обращал внимания. Было желание встретить Лобачева и понавтыкать или хотя бы припугнуть, но того перевели куда-то под Хабаровск.

Прошло несколько месяцев, и как-то Ольга Петровна зашла на КПП. К воротам подъехал газик полковника. Женщине не хотелось встречать­ся с командиром части. Зачем? И так намозолила людям глаза. Но тот уже заметил ее, когда она выходила из проходной, весело распахнул дверку машины:

- О, здравствуйте! Приехали снова повидать или все тут же живете на КПП?

Полковник наверняка знал, что она давным-давно не нуждалась в их гостеприимстве, но учительница все-таки нашла нужным не только пояс­нить, но и немножко кокетливо похвастать:

- Да нет, не живу у вас. Сейчас работаю в школе в деревне, недалеко от вашего запасного аэродрома. Дали мне домик с кухней, столовой и спальней, а к вам заглянула, чтобы передать тут хлопцам лезвия для бритья и фотобумагу...

- О, так мы тогда переведем вашего сына на тот аэродром поближе к вам, - любезно предложил полковник и прямо-таки высунулся из маши­ны, рассматривая ее с любопытством.

- Не надо, - слегка откинув назад голову, просто и беспечно засмея­лась женщина. - Пусть служит здесь. Тут он уже сжился, а там в само­волку начнет бегать...

Полковник помедлил, не закрывая машину, продолжая осматривать Ольгу Петровну удивленно, наверное, думая про себя: «Ведь какая хо­дила тут и вдруг так преобразилась: стоит, гордо улыбается, помолодев­шая, принаряженная, в модных сапожках, сумка через плечо и... и рабо­тать пошла... И полковник невольно сравнил эту женщину со своей же­ной: «Кроме жратвы да баночек со всякими кремами для лица - ничего и никого не признает. Зажирела, еле ворочается, баб приходится ловить на стороне, а у этой какая еще фигурка...»

Все это быстро пронеслось в мыслях полковника, и он все еще не спешил захлопывать дверцу своей машины. Ему вдруг захотелось при­гласить эту женщину в столовую и позавтракать с ней, немножко поуха­живать за ней, просто поговорить. Хотя он не любил умных женщин, осо­бенно образованных. С ними сложнее: выдергивай умные слова и вес­кие темы для разговора. Да и в постели они скромнее и не так просто их туда затянуть. С дурами проще. Они ласковее, податливее... И полков-

ник понял, что эта женщина не пойдет с ним так запросто завтракать. Он только сказал, наверное, чтобы ей сделать больно или унизить:

- Тогда можно было устроить вас получше. У нас при части и гостини­ца есть, но вы же не обратились.

Для учительницы эти слова прозвучали пощечиной, но она слегка улыбнулась, показала белый рядочек еще молодых зубов, слегка под­мигнула, приподняв руку:

- Привет полковник! - Мол, спасибо и за то, что не вытолкнули в труд­ную минуту. Не будем говорить об ушедшем...

Она видела, что полковник любуется ею, порозовевшей от мороза и возбуждения. И ей льстило, что ею, пусть лживо цветущей, не пренебре­гают вот такие мужчины... Вспомнился красавец-генерал. С каким любо­пытством он тогда ее рассматривал, но не грубо, а по-доброму, тепло... И вдруг обожгло сердце: «Боже мой, боже мой, как же так могло случить­ся, что я, в сущности слабая женщина, прожила всю жизнь одна? Что у меня было?! Одна только муравьиная работа в школе. Тысячи тетрадей и тысячи уроков раздавили меня не только как человека, но и как женщи­ну...»

Эти мысли пробежали мгновенно, в доли секунды, и ей оставалось только одно: улыбнуться грустно и тепло полковнику, мол, счастливого пути. Жаль, что вы меня, вот такие мужчины, не встретили раньше, пока я тянула на себе непосильный труд. Вас судьба свела с более предпри­имчивыми и более фартовыми, чем я...

Она всегда боялась вот таких встреч, таких взглядов, несла свое учи­тельское «я» гордо, как чистую святыню, которая не может быть земной женщиной. Хотелось жить без «он» и «она», без плюса и минуса, жить чистотой ума и сердца... Так живут некоторые писатели, поэты, ученые... Эти люди двигают вперед жизнь. Андрей доказывал, что обществом уп­равляет конкуренция, психологи утверждают, что секс... А этот, навер­ное, не мудрствует... Она же дома учительница, в школе учительница, и в автобус садилась, как учительница, пропуская «невоспитанных» вперед себя, ломившихся занять получше места. Правда, теперь... теперь она тоже лезла часто напролом в автобус. Если стоять и пережидать, никог­да не уедешь. Город рос, транспорта не хватало. И если раньше ее никто не задевал, то теперь толкали, обзывали старухой и дурой. Это до слез и боли обжигало. Да, да, теперь она часто не была учительницей на оста­новках и в очередях...

Газик отъехал, за воротами показался сын:

- Зачем пришла? Сколько ты будешь меня позорить? Вот так, «прошла беда, крестьянин встал...»

- Да я же принесла вам лезвия и фотобумагу, сам же просил в письме,

- оправдывалась перед сыном, зная, что он в сущности прав.

- Мама, прости... Мне же идти в наряд, а ты тут... Я волнуюсь... Ждешь меня...

- Да не ждала я тебя. Все передала на КПП, потом возьмете... Простились около главной проходной госпиталя. Андрей обнял мать

и махал ей рукой, пока она не завернула за угол кирпичной стены. И вдруг Ольга Петровна чуть ли не налетела на врача-казаха:

- Уезжаете или приехали? - Хотя видел, что шла она из части.

- Уезжаю, - ответила женщина весело.

Тот покачал головой, удивился чему-то и добавил:

- Знаете, оно бывает периодами... Пройдет, а потом опять...

Но Ольга Петровна повернулась и ушла, не дослушав врача. «Будь ты проклят!» - послала она ему мысленное пожелание. Потом еще се­кунду подумала, повернулась назад и добавила: «Да пусть у тебя отва­лится твой язык...» Но и этого ей показалось мало: «Собачий твой язык...» И она пошла широкой асфальтированной дорогой мимо железных ворот со звездой и пиками наверху, которые ей приснились. Что будет потом, она не хотела думать... Вон Чернобыль... Облучились люди... Да и в Афганистане гибнут наши мальчики, и сами афганцы... Заварили кашу... Сталинизм наизнанку пожирает людей...

Оголенные деревья скупо пропускали солнечное тепло, искрился иней, облетающий с ветел. В стороне от дороги кричало воронье, метались пушистые комочки-воробьи. По дороге мчались куда-то автобусы взад и вперед, везли людей с разными судьбами, со своими заботами и болез­нями, со своим злом и добром...

Они стояли с Лешкой перед казармой. Вечерело. Тополя уже не звенели на ветру, а хлестко покачивали вощеными вер­шинами, бодро, во-весеннему. Голубое, еще зимнее небо будто кто-то обрызгал ароматом талого снега и первого подснежника, сладковато-нежным, еле уловимым. А под ногами солдат похрустывал бодро и тревожно днем чуть подтаявший снежок, теперь к вечеру охваченный морозцем. И солдатам хотелось вот так, сдуру или запеть, или пихнуть под бок дружка, а то и заскочить на кирпичную стену, крикнуть на весь мир: «Скоро на дембель!..»

Подошел Фархад, направлявшийся в наряд в кочегарку и, как всегда:

- Андрей Петрович, давай побоксуемся! - и засмеялся по-детски белозубенький, чернобровый.

И Андрей, как всегда, сгреб его и приподнял, а потом бережно поста­вил на землю, обнял своего маленького друга и чмокнул в тугую щеку:

- Завтра, Фархадик, придешь с наряда и побоксуемся...

- Есть, придешь завтра и побоксуемся... - отчеканил солдат.

Поиск по сайту: