Изучение, издания и переводы Корана

Итак, Коран по представлению мусульман - книга предвечная,

боговдохновенная, "слово Аллаха". Об этом можно прочитать на страницах

самого Корана, в котором данная особенность связывает его с древней

традицией "безавторской" литературы, восходящей к таким произведениям,

как Библия и Авеста.

При составлении и редактировании Корана сохранение этой традиции,

очевидно, произошло под влиянием необходимости поддержания высшей

категории авторитета Аллаха, культ которого вышел за пределы древнего

пантеона арабов и занял место первого и единственного бога, как

провозглашено в шахада - "символе веры" ислама: "Нет божества, кроме

Аллаха" - "Ля илях илла ллах".

Эта особенность неоднократно разъяснялась в работах исламоведов,

писавших о Коране, а также в комментариях и статьях его переводчиков,

особенно тех, кто подолгу жил в странах распространения ислама. Так,

арабист и иранист, автор арабско-французского словаря, издатель,

исследователь и переводчик персидских классиков Манучихри и Саади,

драгоман[Драгоман (франц., от арабск, тарджуман - переводчик) -

переводчик при дипломатических представительствах и консульствах,

главным образом в странах Востока.] при французском посольстве в Иране

Альбин де Биберштейн-Казимирский (1808-1887) во вступительной статье к

переводу Корана, сделанному им с арабского языка на французский,

писал: "...Коран не представляет нам почти никаких указаний на жизнь и

особу арабского пророка. Это отстранение вообще видно во всем Коране;

это слово божие, сказанное Магомету и переданное его устами народу

арабскому. Приводя текст Корана, магометанин никогда не скажет:

"Магомет говорит", но "бог, всевышний говорит"; поэтому нельзя и

ждать, чтоб бог изъяснял согражданам Магомета подробности о его семье,

происхождении и приключениях в его жизни"[Коран Магомета. Переведенный

с арабского на франц. Казимирским с примеч. и жизнеописанием Магомета.

М., 1864, с. III.].

Однако признание этого факта не помешало Казимирскому свой

перевод назвать в нарушение догмата несотворенности Корана так, будто

это произведение авторское, принадлежащее одному лицу: "Mahomet. Le

Koran..." Соответственно озаглавлены и его русские переводы К.

Николаева, которые выдержали в России пять изданий - 1864, 1865, 1876,

1880 и 1901 годов: "Коран Магомета. Переведенный с арабского на

французский переводчиком французского посольства в Персии Казимирским,

с примечаниями и жизнеописанием Магомета. С французского перевел К.

Николаев"[Дополнен и несколько изменен титул лишь в издании 1901 г., в

котором читаем: "Новый перевод, сделанный с арабского текста М.

Казимирским, переводчиком при французском посольстве в Персии. Новое

издание, пересмотренное, исправленное и дополненное новыми

примечаниями. Перевод с французского А. Николаева". На поверку это

издание в основном лишь слегка отредактировано, но часто далеко не

лучшим образом. Это видно уже из титульного листа, где Альбин

Казимирский написан с инициалом "М.", а К. Николаев превратился в А.

Николаева. Впрочем, путаница с инициалом "М." произошла и в новейшем

французском переиздании перевода А. Казимирского, озаглавленном более

строго: "Le Coran. Traduction et notes par М. (!) Kazimirski..." (P.,

1980). В рецензии на это издание, в котором принял участие востоковед

М. Родинсон, немецкий арабист К. Рудольф привел биографические данные

А. Биберштейна-Казимирского, родившегося близ Люблина и, еще будучи

школьником, эмигрировавшего из Польши. Выясняется также, что путаница

с его инициалом имела место и в других зарубежных изданиях, в том

числе вышедших до русского 1901 г.: по-видимому, не зная имени,

издатели ставили нейтральное "М.", которое на титуле французской книги

можно прочитать и как "Monsieur" - сударь, господин. (OLZ, Berlin, 80

(1985), 1, S. 48-49).].

Перевод Казимирского в этом смысле не уникален. Вот заголовки

книг трех его предшественников на том же поприще. Прежде всего,

перевод на английский язык арабиста Джорджа Сэйла (1680-1736): "The

Koran commonly called the Alcoran of Mohammed: translated into English

immediately from the original Arabic... by G. Sale, London, 1734"

("Коран, обычно называемый Алкоран Мохаммедов: переведен на английский

непосредственно с арабского оригинала... Дж. Сэйлом. Лондон, 1734"). В

русском переводе, однако, оговорка "обычно называемый" снята и книга

названа утвердительно: "Ал Коран Магомедов, переведенный с арабского

языка на английский... Георгием Сейлем. С английского на российский

перевел Алексей Колмаков, ч. I-II. Спб., 1792".

А вот заглавие немецкого перевода Фр. Бойзена: "Der Koran oder

das Gesetz fur die Muselmanner durch Muhammed, den Sohn Abdallah...

unmittelbar aus dem Arabischen ubersetzt... v. Fr. Eb. Boysen. Halle,

1773" ("Коран или Закон, данный мусульманам Мухаммедом, сыном

Абдаллаха... непосредственно переведенный с арабского... Фр. Е.

Бойзеном. Галле, 1775").

А.С. Пушкин, создавая свои незабываемые "Подражания Корану",

пользовался переводом, называвшимся "Книга Аль-Коран аравлянина

Магомета, который в шестом (!) столетии выдал оную за ниспосланную к

нему с небес, себя же последним и величайшим из пророков божьих". В

книге две части, в каждой из которых сказано, что она "перевод с

аравского на французский язык Андрея дю-Рюэра-де-ла-Гард-Малезера".

Сообщено также, что она "печатана в Амстердаме и Лейпциге в 1770 году,

по российски же переложена, Московского наместничества, Клинской

округи, в сельце Михалеве 1790. В Санктпетербурге, в типографии

Горного Училища 1790 года". Перевел ее с французского видный русский

драматург и переводчик, член Российской академии М.И. Веревкин

(1732-1796).

Следует отметить, что Пушкин не поддался влиянию ни заголовка

перевода А. Дю Рие (Andre Du Ryer), ни приложенной к нему статьи

"Житие лжепророка Магомета вкратце", написанной библиотекарем Сорбонны

аббатом Ладвокатом, и заметил важнейшую особенность Корана как книги,

где "в подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете

упоминается только во втором или третьем лице"[Пушкин А.С. Собрание

сочинений. М., 1974, т. 1, с. 252.].

Анализ источников подтверждает, что традиция истолкования Корана

как авторского произведения последнего мусульманского пророка

утверждалась прежде всего не на Востоке, а в Западной Европе, едва ли

не ранее всего в католической среде, в миссионерских обличительных

целях. Так повелось с периода распада Кордовского халифата и успехов

реконкисты - отвоевания народами Пиренейского полуострова земель,

захваченных арабами и берберами, позднее ставшими известными под

именем мавров, а также после образования, в результате первого

Крестового похода, Иерусалимского королевства (1099-1291). Позднее, с

развитием в Европе книгопечатания, в XV и особенно в XVI и XVII веках

эта традиция утвердилась.

Конечно, и в мусульманской среде, как мы могли заметить в

приведенном выше отрывке из "Сиасет-намэ" Низам аль-мулька, близкие

этому мысли уже в XI веке смущали не одного мусульманина. Немало

вольнодумных замечаний в отношении тех или иных сур и аятов Корана

содержится и у его мусульманских истолкователей. Именно эти исламские

авторитеты во многом влияли на переводчиков и европейских

комментаторов Корана в решении вопроса о происхождении тех или иных

его аятов и сур. Некоторые из таких мест нами были перечислены при

ознакомлении с примечаниями академика Крачковского (см. выше), где,

например, в отношении одного аята замечено, что он - "добавление

Усмана", а другого, что это - "цитата Абу Бакра после смерти

Мухаммеда". В последнем случае речь идет о 138-м аяте 3-й суры Корана,

где в третьем лице сказано о возможной смерти Мухаммеда. Еще

знаменитый историк и комментатор Корана ат-Табари (838-923) написал об

этом аяте как неизвестном при жизни "посланника Аллаха"; его-де

сообщил мусульманам ставший первым халифом Абу Бекр. Это место из

ат-Табари переводилось и на русский язык[См.: Крымский А. История

мусульманства. Самостоятельные очерки, обработки и дополненные

переводы из Дози и Гольдциэра. 2-е изд. Ч. 2. - Труды по

востоковедению, издаваемые Лазаревским институтом восточных языков.

Вып. XVIII. М., 1904, с. XI.].

У комментаторов Корана встречаются и другие любопытные замечания.

Так, в известном, неоднократно издававшемся тафсире кади[Кади (кази,

казый) - шариатский судья.] XIII века Абдаллаха Байдави "Анвар

ат-танзиль" ("Светочи наития")[Beidawii commentarius in Coranum.

Lipsiae, 1846-1848, vol. 1-2.] в толковании 93-го аята 6-й суры Корана

есть такая запись: "Абдулла, сын Сагада, сына Абу Сархова, был писцом

у посланника Аллаха. Когда были открыты (Мухаммеду. - Л.К.) аяты: мы

сотворили человека из самого чистого вещества, из глины (23:12 [В

изданном переводе Корана Саблукова уточнено: "Мы сотворили человека из

сущности глины". То же, по сути, в переводе Крачковского: "Мы уже

создали человека из эссенции глины".]. - Л.К.) и далее сказаны были

слова: и потом произвели его на свет другим творением (23:14 [В

изданном переводе Саблукова: "Потом из этого производим другое

творение". У Крачковского: "Потом мы вырастили его в другом

творении".]. - Л.К.), Абдулла, удивляясь этим словам о создании

человека, сказал: благословен бог наилучший из творцов (23:14 [В

изданном переводе Саблукова: "Благословен бог, искуснейший из

творцов!" У Крачковского: "...благословен же Аллах, лучший из

творцов".]. - Л.К.), тогда Мухаммед сказал: напиши и эти слова (твои),

потому что они слова откровения. Тогда Абдулла пришел в недоумение и

говорил: если Мухаммед истинный пророк, то и мне дается откровение так

же, как дается откровение ему; а если он ложный пророк, то и я могу

говорить так же, как говорит он"[Цитирую по арабскому тексту и

русскому переводу тафсира Байдави, написанному на отдельном листке,

вложенном в рукопись неопубликованного 2-го Приложения к переводу

Корана Г.С. Саблукова. Цитаты из Корана даны без кавычек, но в

рукописи подчеркнуты. Мои исправления минимальны: вместо "пророка

божия" в соответствии с арабским текстом пишу: "посланника Аллаха".

Байдави у Саблукова транскрибируется в соответствии с принятым у татар

и других тюркоязычных народов произношением - Бейзавий.].

Нетрудно понять, что за этой живой зарисовкой - слегка

завуалированный суровый повседневный труд писцов, требовавший

усидчивости и постоянного внимания, напряжения внутренних сил, но не

убивавший в лучших из них вольномыслия, желания вникнуть в то, что им

диктовали, стремления приподнять завесу над тем, как рождается

"несотворенное", "боговдохновенное". Факт этот, как видим, не стал

скрывать от своих читателей и столь авторитетный комментатор Корана,

как Абдаллах Байдави.

Нелишне также напомнить данные современной науки - психологии и

экспериментальной фольклористики, установивших, что человеческая

память не гарантирует сколько-нибудь длительного сохранения

незафиксированных текстов. Даже у профессиональных сказителей, в

течение долгих лет исполняющих эпические произведения, обычно

сохраняются лишь фабульная основа воспринятого и передаваемого ими, а

также связанный с этой основой эмоциональный фон. Отсюда смутность и

ограниченность представлений о времени и месте происходящего,

композиционные, хронологические и т. п. смещения в текстах, дошедших

через устные пересказы, или представляющие их позднейшую запись,

доработку. Само собой разумеется, что возведение таких текстов к

определенному реальному лицу часто носит весьма условный характер, а

тем более, если это лицо, этот источник иллюзорный - "высшая неземная

сила".

Однако когда такая запись, даже прошедшая несколько редакций,

канонизирована и более тысячелетия как принята миллионами верующих за

произведение "безавторское", боговдохновенное, несотворенный оригинал

которого находится на седьмом небе, у вседержителя, то странно, не

назвав определенной причины и не приведя соответствующей аргументации,

выдавать ее за сочинение определенного лица, хотя бы оно одновременно

считалось посланником (ар-расуль) этой высшей инстанции. Между тем

именно так поступили с Кораном при его переводе на западноевропейские

языки.

Вспомним также, как трудно давалось составление Корана,

подготовка первого, а затем и второго его списка, как теперь пишут,

"редакций", рассчитанных на то, чтобы удовлетворить ими всех

мусульман, приверженцев разных течений, имевшихся в раннем Халифате.

Несмотря на многие усилия, это достигнуто не было.

В чем же заключалась сложность?

По-видимому, прежде всего в необычности задачи, поставленной

халифом: создать книгу, которая бы имитировала "слово Аллаха",

хранимое на седьмом небе, а отнюдь не жизнеописание реального

человека, проповедника, пророка, занятого вместе со своими соратниками

и единомышленниками разработкой и распространением нового вероучения и

даже войной с инакомыслящими. То, что материал, над которым работали

люди, трудившиеся над составлением этого сочинения, как мы знаем,

вскоре был уничтожен, сожжен, мешает восстановить картину этой работы

с достаточной ясностью, и все же можно предположить, что получаемые

ими записи во многом не подходили составителям "боговдохновенной"

книги из-за своей заземленности.

Жители Мекки, Медины и других мест Аравии первых десятилетий VII

века были людьми, в большинстве своем отдававшими большую часть своего

времени тяжкому труду кочевника, земледельца, садовода, скотовода,

пастуха, каравановожатого, ремесленника, торговца, а отнюдь не

отвлеченному созерцанию, отшельничеству или мистицизму. Еще К. Маркс и

Ф. Энгельс предостерегали от увлечения экзотикой, от изображения людей

Востока как неких безудержных фанатиков. Критикуя немецкого идеолога

буржуазного индивидуализма и анархизма Макса Штирнера (1806-1856),

основоположники марксизма писали в "Немецкой идеологии": "Упорной

борьбой монгольской расы люди построили небо" - так полагает

"Штирнер"... позабыв, что действительные монголы нанимаются гораздо

больше баранами, чем небесами..."[Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с.

155. В оригинале игра слов: "Hammel" - "баран", "Himmel" - "небо".]

Естественно предположить, что большинство арабов, слушавших

"посланника Аллаха" или его соратников и даже что-либо записывавших из

их речей, проповедей, поучений, наставлений, приговоров, обращали

внимание, как правило, не на изрекавшиеся ими отвлеченные постулаты,

не на теологию и космогонию, а на беспокоившую их конкретность, сердца

их откликались прежде всего на злободневность, на то, о чем их

спрашивали дома и в общине, знание чего могло помочь им в жизни.

Именно это запоминалось лучше всего. Но как раз эта историческая

конкретность, заземленность, казавшаяся наиболее убедительной тем, кто

слушал пророка, не помогала, а мешала составителям и редакторам

"божественного откровения".

И очевидно, что едва ли не главным при выполнении задачи,

стоявшей перед составителями Корана, было нарушить заземленность

поступавших к ним и ими делавшихся записей, искусственно разорвав и

перетасовав их по разным сурам. Не случайно то и дело нарушается

повествовательность содержащихся в Коране сказаний, хронологическая и

смысловая последовательность не только сур, но и аятов. По той же

причине в этой книге много имен разного рода мифологических,

легендарных персонажей, а иногда конкретных деятелей древнего мира, но

нет или почти нет имен тех, кто возглавлял пророческое движение в

Аравии, в частности в Хиджазе, в Мекке и Медине (Йасрибе) периода

возникновения ислама. Имя Мухаммеда упомянуто всего четыре раза и

пятый раз в форме "Ахмед", и все эти упоминания содержатся в разных

сурах, в контексте, который, как правило, создает впечатление, что

речь идет не о современнике записи, а персонаже уже сложившейся

легенды. Неудивительно, что в Коране не оказалось имен первых четырех

халифов, хотя это вскоре вызвало недовольство, например, сторонников

Али ибн Абу Талиба, затем ставшего четвертым халифом. Естественно, что

составлявшие Коран вскоре нажили немало противников. В числе их,

вероятно, были и те, кто давал им записи с именами своих соратников,

быть может, и со своим именем, а затем в тексте Корана, ставшем

каноническим, этих имен, в том числе своего, не обнаружили.

Все это происходило в условиях классового общества, в первые

десятилетия Халифата в Медине, при весьма напряженной внутренней и

внешней обстановке. Именно в этой обстановке Халифат нуждался не

только в книге, которая бы освящала и утверждала его идеологию - ислам

как высшую истину - аль-хакк (2:85; 11:20; 22:53 и др.), но

одновременно служила бы основой правовых установлений, провозгласив

себя верным ориентиром, по которому следует "судить среди людей" (К.,

4:106), быть "арабским судебником" (13:37). И Халифат такую книгу

получил при непосредственном участии и под наблюдением первых халифов.

В материалах, аккумулированных в аятах и сурах Корана,

воспроизведен большой и весьма неоднородный материал за длительное

время. Здесь имеются как свидетельства первого пробуждения сторонников

монотеизма в условиях еще не сломленного политеизма, так и отражение

торжества над ним, даже начала открытой войны со всеми иными культами,

в том числе монотеистическими.

Нельзя не признать, что сам факт составления в возникшем в VII

веке в Халифате этой большой и сложной по содержанию книги, да еще

частью ритмизованной и даже рифмованной, был в целом позитивным,

свидетельствовал о происходивших в жизни арабов значительных

переменах. К тому же это было первое обширное по объему и охвату

освещаемого в нем разнообразного материала произведение, написанное на

арабском языке и всячески этот язык прославляющее, пропагандирующее. И

даже в этом проявился новый пропагандистский характер ислама по

сравнению со старыми политеистическими культами арабов. Он сохранился

и углублялся позднее и в преданиях ислама, опиравшихся на Коран.

Например, согласно хадису, возводимому к Ибн Аббасу (ум. в 687 или 689

г.), пророк однажды сказал: "Любите арабов по трем [причинам]: Я араб,

и Коран арабский, и язык живущих в раю тоже арабский"[Kahle P. The

Qur'an and the Arabiy. - Ignace Goidziher Memorial Volume. Part 1.

Budapest, 1948, p. 174.].

В этом старом хадисе, как и в самом Коране, действительность

уравнивалась с фантастикой, происходящее на земле - с представлением о

кораническом рае, но при этом не забывалось о пропаганде ислама.

Конечно, первоначально Коран был обращен к арабам, по-видимому,

Медины, отношения между родами и племенами которой часто нарушались

кровавыми усобицами. Коран звал этих арабов к примирению, видя

средством этого новое вероучение: "Держитесь за вервь Аллаха все, и не

разделяйтесь, и помните милость Аллаха вам, когда вы были врагами, а

он сблизил ваши сердца, и вы стали по его милости братьями!" (К.,

3:98).

Конечно, в период установления классового общества такая

проповедь затушевывала сословные и классовые противоречия,

способствовала их приглушению. Но она призывала к межродовому и

межплеменному объединению арабов и в этом смысле была позитивной.

Однако с распространением ислама и власти Халифата в завоеванных им

странах, народы которых не только говорили на различных языках, но и

создали на них в течение веков немало выдающихся произведений науки и

культуры, такое возвеличение одного народа, языка, веры да еще

завоевателей, как мы уже отмечали, являлось односторонним и не служило

прогрессу. К тому же, как мы убедимся позже, это не ограничивалось

сферой языка, идеологии, этноса, вероучения.

В силу этого, несмотря на значительное распространение арабского

языка, разговорного и особенно литературного, противопоставление его

всем другим языкам долго не удержалось. Происходили существенные

изменения в политическом значении арабских халифов. Например, в

Багдаде халифы-аббасиды с 945 года, когда власть оказалась в руках

иранцев-бундов, и в 1055 году, когда их сменили тюрки-сельджукиды (до

распада государства Сельджукидов в 1118 г.), были лишены светской

власти. Поэтому и в таких произведениях, как известное нам

"Сиасет-намэ", написанное в XI веке на персидском языке и

приписываемое везиру двух сельджукских султанов Низам аль-мульку, о

языках стали писать более осторожно. Вот, например, изречение видного

мусульманского традиционалиста Хасана Басри (ум. в 728 г.): "Не тот

мудрый, кто больше знает по-арабски и владеет большим числом изящных

выражений и слов арабского языка; мудрец тот, кто сведущ в каждом

знании". Автор "Сиасет-намэ" счел уместным и сам добавить к этому

изречению: "Для сего годится всякий язык, который знаком. Если

кто-либо будет знать все предписания шариата и толкование к Корану на

языке тюркском, персидском или румийском (греческом или сирийском. -

Л.К.), а арабского не знает, все равно он является человеком

возвышенного знания. Конечно, лучше, если он знает арабский. Всевышний

ниспослал Коран на арабском, и Мухаммед Мустафа (то есть пророк,

избранник Аллаха. - Л.К.)... был арабоязычен"[Сиасет-намэ, с. 62.].

Так жизнь брала свое, воздействуя на сферу идеологии,

литературного языка, права, культа, вероучения. Даже такое

предписание, как пятикратность исполнения мусульманами ежедневной

молитвы (салат, намаз), которого нет в Коране, введено в ислам под

воздействием культов, распространенных в Иране. Далее мы увидим, что

влияние существовавших в древнем Иране представлений сказалось и на

картинах загробной жизни в Коране.

И все же наибольшее воздействие на ислам оказали древнеарабские

культы. Влияли на ислам и распространенные в Аравии чужеземные

религии, в том числе и зороастризм. Однако ни один из этих источников

не определил того нового, что проявилось в исламе, и прежде всего его

пропагандистского характера. В этом смысле исламу ближе всего было

христианство, последователи некоторых направлений и сект которого еще

задолго до возникновения ислама, как мы уже знаем, жили в Аравии.

Эту новую существеннейшую сторону ислама очень точно определил Ф.

Энгельс, подчеркнув непосредственную зависимость происхождения ислама

(как и других мировых религий) от изменений, совершавшихся в истории

народов, среди которых они возникли и развивались. "Великие

исторические повороты, - писал Ф. Энгельс, - сопровождались переменами

в религии лишь поскольку речь идет о трех доныне существовавших

мировых религиях: буддизме, христианстве, исламе. Старые стихийно

возникшие племенные и национальные религии не имели пропагандистского

характера и лишались всякой силы сопротивления, как только бывала

сломлена независимость данных племен или народов... Только по поводу

этих, более или менее искусственно возникших мировых религий, особенно

по поводу христианства и ислама, можно, сказать, что общие

исторические движения принимают религиозную окраску"[Маркс К., Энгельс

Ф. Соч., т. 21, с. 294.].

Изменения в общественных отношениях в Аравии, связанное с ними

образование нового политического объединения арабских племен, а затем

обширного раннефеодального государства - Халифата, начавшего широкие

завоевательные войны в странах Азии и Африки и спустя уже 30 лет

переместившего свой политический и частью религиозный центр в Дамаск,

а позднее в Багдад и другие важные средоточия экономической и

культурной жизни, - все это являлось теми "общими историческими

движениями", которые "приняли религиозную окраску" и привели к

развитию и оформлению идеологии ислама, начальные зерна которой

заложены в Коране.

Представлением, в значительной мере связывающим Коран с

христианством и частично, через влияние Ветхого завета, с иудаизмом,

является упоминавшееся нами учение о посланниках и пророках Аллаха.

Сказания о них занимают около четверти Корана, обычно сопровождаясь

обещаниями жестокой расправы с теми, кто не будет слушаться "вестников

Аллаха". Исходя из имен пророков и посланников и отдельных черт их

"жизнеописаний", обычно полагают, что едва ли не большинство сказаний

Корана - всего лишь слегка измененные "биографии", заимствованные из

более древних, чем ислам, чужеземных религий и их "священных книг".

Действительно, в Коране содержатся рассказы о посланниках или пророках

Аллаха, имена которых в большей или меньшей мере соответствуют именам

библейских пророков, патриархов и иных персонажей. В их числе: Нух

(Ной), Ибрахим (Авраам), Лут (Лот), Исхак (Исаак), Исмаил (Измаил),

Иакуб (Иаков), Йусуф, Юсуф (Иосиф Прекрасный), Муса (Моисей), Харун

(Аарон), Айюб (Иов), Дауд (Давид), Сулейман (Соломон), Илйас (Илия),

Иса ибн Марйам (Иисус Христос, Иисус, сын Марии), и без имени: Ибн

Марйам - Сын Марии. К ним в значительной мере искусственно притягивают

и таких пророков, как Идрис, Зу-ль-Кифль, Худ (Гуд), Салих, Шухайб

(Шохайб).

На самом деле едва ли не большинство пророков и посланников

Аллаха имеют в Коране и у его мусульманских комментаторов

"жизнеописания", во многом отличающиеся от соответствующих

"жизнеописаний" в Ветхом или Новом заветах. К тому же разница между

этими персонажами заключается далеко не в одних "жизнеописаниях".

Примером может служить Иса, Иса ибн Марйам Корана, в котором нередко

видят Иисуса Христа.

Мы еще остановимся на этом. Здесь же в отношении Исы - Иисуса

достаточно напомнить, что Коран отрицает христианское учение об его

"единосущности" с богом, как и вообще представление о "троице"

(4:169). По Корану, "богу несвойственно иметь детей" (19:36). И

"откуда у него будут дети", раз у него "нет подруги" (6:101;

72:3)[Впрочем, в шиитском направлении ислама, также опирающемся на

Коран, получило развитие сказание о непорочности, девственности Марии,

Марйам. "Равной Марии" и девственной (аль-батуль) шиитские авторы

называют Фатиму, дочь пророка Мухаммеда, жену халифа Али, мать

шиитских имамов Хасана и Хусейна.]. Утверждая, что "мессия - сын

божий", христиане, по Корану, "уподобляют себя неверным, бывшим

прежде". Ибн Марйам, как говорит Аллах в Коране, "он - только раб,

которому мы даровали милость и сделали его примером для сынов Исраила"

(К., 43:57, 59). Этот же Иса ибн Марйам - пророк и посланник (расуль)

Аллаха, предсказавший пришествие вслед за ним последнего посланника

Ахмеда, под именем которого, согласно, мусульманским комментаторам,

следует понимать Мухаммеда. "И вот сказал Иса, сын Марйам, - читаем в

Коране: - "О сыны Исраила! Я - посланник Аллаха к вам, подтверждающий

истинность того, что ниспослано до меня в Торе (в Пятикнижии, в Ветхом

завете. - Л. К.), и благовествующий о посланнике, который придет после

меня, имя которому Ахмад" (Ax-мед; К., 61:6).

Выступая против почитания Иисуса Христа как "сына божия",

дословно "сына Аллаха", Коран неосновательно приписывает подобное

почитание также иудаизму. Читаем: "Иудеи говорят: Узайр

(предположительно Ездра, автор ветхозаветной "Книги Ездры" и

кодификатор Пятикнижия. - Л.К.) - сын божий", сын Аллаха (9:30). Но

Коран все же выделяет христиан (как и иудеев), из общей среды

многобожников. Желая оправдать положение, согласно которому Иса ибн

Марйам учит "правильно" - он даже якобы был послан богом для

"благовестия" о том, что после него придет пророк Мухаммед (Ахмед) и

лишь его последователи извратили истинный смысл этой проповеди, Коран

приписывает ему, мессии, следующие слова: "О сыны Исраила!

Поклоняйтесь Аллаху, господу моему и господу вашему!" Ведь кто придает

Аллаху сотоварищей, тому Аллах запретил рай. Убежищем для него -

огонь, и нет для неправедных помощников (заступников. - Л.К.)!" (К.,

5:76). Считая христиан, как и иудеев, "людьми писания" ("ахль

аль-китаб"), надлежащим образом изложенного пророками и только позднее

искаженного их последователями, Коран принимает на себя миссию

исправления и этих извращений.

Наличие в Коране многих в той или иной мере подновленных старых

легенд и сказаний, как мы уже знаем, подчас вызывало нарекания и

возражения уже при его составлении. Это отражено в Коране, хотя его

авторы и расценивают такие возражения, как слова "неверных": "Когда

читаются им наши знамения (аяты, стихи Корана. - Л.К.), они говорят:

"Мы уже слышали их! Если бы мы захотели, сказали бы такие же, как и

сии; это только истории о старине" (8:31). Хариджиты - последователи

одного из старейших направлений ислама - отбрасывают 12-ю главу Корана

(суру "Йусуф"), как имеющую характер любовного сказания. Между тем в

Коране этот сюжет назван "лучшим из рассказов", открытым в книге

Аллаха (12:3), и одновременно некой тайной или рассказом "про скрытое"

(К., 12:103).

Нет спору, что основной сюжет этой главы изложен на редкость

цельно. Но и в этой суре есть нарушения, следы "перетасовывания"

аятов, о котором мы уже упоминали. Так, довольно сторонним здесь

оказался 103-й аят со словами "про скрытое", по которому выходит, что

история о Йусуфе - Иосифе Прекрасном - была для тех, кто составлял

Коран, "одной из неизвестных повестей". В этой же суре есть аят 49,

судя по которому писавший его не знал и о зависимости урожая в Египте

от разливов Нила: он сводил все к отсутствию дождя. В переводе

Крачковского здесь лишь некая калька: "Потом наступит после этого год,

когда людям будет послан дождь и когда они будут выжимать". А у

Саблукова, которого порой обвиняют в буквализме, - более живая

картина: "После того наступит год, в продолжение которого жители этой

страны будут иметь много дождей и соберут виноград".

Наличие в Коране тех или иных старых сказаний не вызывает

сомнения, и у нас еще будет возможность на этом остановиться. Здесь же

коснемся вопроса, почему многие из этих сказаний находятся в тех или

иных версиях или вариантах в Библии и как это истолковывалось и

толкуется, как связано с искусственно выпячиваемым вопросом об авторе

(или авторах) Корана?

Прежде всего, немного истории.

Арабы и евреи - семиты. В племенах тех и других еще в далекой

древности возникло немало близких сказаний, мифов, легенд, имевших,

однако, у каждого из них свои неповторимые черты. С этими общими и в

не меньшей мере специфическими чертами двух самобытных народов,

отраженными во всех сферах жизни, в том числе в их литературах и

вероучениях, нельзя не считаться, обращаясь как к Библии, так и к

Корану. Очень важны в этом отношении соображения, высказанные в

переписке основоположников марксизма, относящейся к 1853 году. "Теперь

мне совершенно ясно, - писал Ф. Энгельс К. Марксу около 26 мая 1853

года, - что еврейское так называемое священное писание есть не что

иное, как запись древнеарабских религиозных и племенных традиций,

видоизмененных благодаря раннему отделению евреев от своих соседей -

родственных им, но оставшихся кочевыми племен. То обстоятельство, что

Палестина с арабской стороны окружена пустыней, страной бедуинов,

объясняет самостоятельность изложения. Но древнеарабские надписи,

традиции и коран, а также и та легкость, с которой распутываются все

родословные и т. д., - все это доказывает, что основное содержание

было арабским или, вернее, общесемитическим, так же, как у нас с

"Эддой"["Эдда" - собрание мифологических и героических сказаний и

песен скандинавских народов; сохранилась в двух вариантах, относящихся

к XIII веку. Песни "Эдды" отразили состояние скандинавского общества в

период разложения родового строя и переселения народов. В них

встречаются образы и сюжеты из народного творчества древних германцев

(Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 28. Примечания, с. 607).] и германским

героическим эпосом"[Там же, с. 210.].

Естественно, что сказания об одних и тех же или близких по имени

и "жизнеописанию" персонажах, безотносительно к тому, имеют они

исторических прототипов или нет, сложившиеся у народов, родственных по

происхождению, но затем разошедшихся и проложивших каждый

самостоятельный путь развития, могут быть во многом несхожими. И если

у одного из них то или другое сказание записано раньше, а у другого -

позднее, то несправедливо, сравнивая их, отдавать первенство тому, у

которого оно зафиксировано в более раннее время. Объективное изучение,

казалось бы, должно исходить из равноценности любой версии, каждого

варианта и выявлять, какой из них и чем обогащает это сказание или,

напротив, обедняет его, что за национальный или племенной колорит в

нем отразился, а не из того, какой из вариантов раньше записан.

Последнее вместе с тем не означает, что время, обстоятельства и

характер любой записи, как и родственной ей версии или варианта, не

имеют значения. Однако, как это ни странно, при сравнении сходных

эпизодов из книг, признанных в различных религиях священными, эти,

казалось бы, логичные и гуманные требования, как правило, не

принимались и не принимаются во внимание. При сравнении коранических

сюжетов с библейскими за редкими исключениями эти элементарные условия

игнорируются. Между тем они принимаются во внимание, когда речь идет

об устном или письменном наследии других племен и народов, каждый из

которых также имеет свой самостоятельный путь развития и язык которого

принадлежит к одной из языковых семей (например, тюркской), к той или

другой ее ветви.

Скажем, у узбеков, казахов, каракалпаков есть эпос о народном

герое, богатыре, великане, "алпе" - "Алпамыш", "Алпамыс",

"Алпамыс-батыр", каждая национальная версия которого глубоко

самобытна, своеобразна, хотя имеет и некоторые общие черты. Однако

никто не противопоставляет эти версии, не возвышает одну и не

принижает другие, не судит о них, исходя из того, которая раньше

записана. Серьезные исследователи не поступают так и в отношении эпоса

ираноязычных народов - персов, таджиков, курдов, пушту и др.

Мотивы отношения, проявляемого к интересующим нас здесь

произведениям племен и народов семитской ветви афразийской семьи

языков (иначе называемой семито-хамитской), таким образом, находятся в

значительной мере вне пределов науки. Они неидентичны и в оценке

Корана в православии, католицизме и других направлениях христианства,

а также в зороастризме и других культах. Правда, в христианских

направлениях, как и у представителей иудаизма, сравнительно долгое

время не было достаточной ясности, что за религия ислам и чему учит

Коран. Весьма распространенным было представление о том, будто новая

религия - еще одна христианская секта или ересь. Порой, правда,

подобное заблуждение поддерживалось и в XX веке, например в изданиях

Ватикана, исходивших из текущих политических соображений[Так, в 1932

г. теоретический журнал Ватикана "Civilta Cattolica" в пяти номерах

напечатал четыре анонимные статьи, сравнивающие христианство и ислам.

Во второй из них - "Ислам и христианство с точки зрения божественного

откровения" - Коран выдан за ухудшенную версию Евангелия, а пророк

охарактеризован "не как создатель новой религии, а как восстановитель

древней веры патриархов и Евангелия Иисуса Христа" (Civilta Cattolica,

1932, 6. VIII, p. 242-244). Подробнее см.: Беляев Е. Ватикан и ислам

(Приемы и цели современного католического "исламоведения"). -

Антирелигиозник, 1932, э 23-24, с. 6-9.].

Слухи же о небывалой пышности, которой обставляли свои приемы

некоторые из халифов, позднее породили представление, что у арабов

возник культ бога Махомы[На основе уменьшительной формы имени

Мухаммеда (Casanova P. Mahom, Jupin, Apolion, Tervagant, dieux des

Arabes. - Melanges Hartwing Derenbourg. P., 1909, p. 391-395).],

заместителями или наместниками которого считались халифы[Впрочем, как

подтверждает, например, багдадская надпись 1221-1222 гг. (618 г.

хиджры), халиф Насир называл себя "имамом, повиноваться которому

предписано всем людям", "халифом господа миров". Даже халифы, лишенные

в Багдаде светской власти, обставляли свои дворцовые приемы с большой

пышностью. Академик Бартольд привел данные историка Кутб ад-дина, как

один из таких багдадских халифов в конце 979 - начале 980 г. "принимал

египетского посла; халиф сидел на престоле с плащом (бурда) пророка на

плечах, с мечом пророка на поясе и с посохом пророка в руке; на вопрос

пораженного таким великолепием посла: "Не сам ли это Аллах?" -

буидский государь будто бы ответил: "Это - заместитель Аллаха на земле

его" (Бартольд В.В. Сочинения, т. 6, с. 42).

Подобное высокомерие, чванливость и показная роскошь халифов в

средние века были высмеяны видным иранским писателем Низамаддином

Убейдом Закани (ум. в 1370 или 1371 г.). В сборнике "Латаиф"

("Анекдоты") сатирик противопоставил феодальной пышности простоту

народных нравов: "Бедуина привезли к халифу. Увидя, что халиф сидит на

возвышении, а остальные стоят внизу, бедуин сказал: "Мир тебе, о

боже!" Халиф ответил: "Я не бог". Бедуин сказал: "О Джебраиль!" Халиф

ответил: "Я не Джебраиль". Бедуин сказал: "Ты не бог и не Джебраиль.

Так зачем же ты поднялся наверх и сидишь один? Сойди вниз и садись с

людьми" (Климович Л.И. Литература народов СССР. Хрестоматия для вузов,

3-е изд. М., 1971, ч. 1, с. 296).]. В основном негативное отношение

католицизма и других направлений христианства к исламу определялось

наличием в его учении и "священной книге" - Коране - уже известных нам

резко отрицательных оценок догматов о троице, об Иисусе Христе как

богочеловеке, сыне божьем, Марии как богородице и т. п.

Однако тому же папе римскому и главам других христианских церквей

пришлось считаться с тем, что ислам стал государственной религией

крупных феодальных держав. Ведь ислам был официальной идеологией ряда

халифатов, в их числе суннитских Омейядского с центром в Дамаске

(661-750), Аббасидского с центром в Багдаде (750-1258), Омейядского с

центром в Кордове (912- 1031), исмаилитского Фатимидского с центром в

Каире (909-1171), суннитского, второго Аббасидского, с центром в Каире

(1261-1517), суннитского Османского с центром в Стамбуле, во главе с

султаном-халифом (1517-1923 и, после свержения султаната, до 3 марта

1924) и др. Из названных халифатов многие распространяли свою власть

на огромные территории, не раз обостряли отношения с соседними

государствами, прибегали к угрозам или вели войны, стремясь склонить

их на свою сторону. Не случайно еще в раннем средневековье появляются

рассказы о посольствах, отправлявшихся в государства, где

господствовали мировые религии, в том числе христианство и ислам, "для

испытания вер", в частности, чтобы проведать, какая из них сподручнее

для развязывания агрессивных столкновений, войн. Известны, например,

сообщения и даже довольно детальные рассказы о таких посольствах из

Киевской Руси. Они содержатся в сочинениях среднеазиатского

врача-естествоиспытателя Шарафа аз-Замана Тахира Мервези XI-XII веков

и известного персоязычного литератора Мухаммеда Ауфи, служившего при

дворе самаркандских Илекханов в первой половине XIII века, а также в

русской Лаврентьевской летописи начала XIV века под годами 6494 и 6495

(986-987)[Sharaf al-Zaman Tahir Marvazi on China, the Turks and India.

L., 1942; Ауфи M. Джавами аль-хикаят ва лавами ар-риваят. Тегеран,

1335 г. х. (1956); Летопись по Лаврентьевскому списку, 3-е изд. Спб.,

1897; Бартольд В.В. Сочинения. М" 1963, т. 2, ч. 1, с. 805-858;

Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. M.- Л., 1948,

с. 256-262.].

В повествованиях подобного характера, даже сочиненных в

сравнительно недавнее время в мусульманской среде, особое значение

придавалось наличию в числе почитаемых в исламе лиц, удостоенных

прозвания аль-фатих, то есть "завоеватель", а также гази - борец за

веру и т. п. Ссылались при этом на Коран, где под прозвищем

"Зу-ль-Карнайн", то есть "владелец двух рогов", "двурогий" (в смысле

"обладатель символа божественного могущества"), почитается в качестве

пророка знаменитый полководец и государь древности Александр

Македонский (Искандер). Легенда о нем, изложенная в Коране (18:82-97),

во многом перекликается с сирийским сказанием об Александре

Македонском, относимым к VI-VII векам, то есть ко времени, близкому к

годам составления Корана[Horovitz J. Koranische Untersuchungen.

Berlin-Leipzig, 1926, S. 111-113; Пигулевская H. Сирийская легенда об

Александре Македонском. - Палестинский сборник. Вып. 3 (66). M.-Л.,

1958, с. 75-97; Климович. Л. Из истории литератур Советского Востока.

M., 1959, с. 54-77; его же. Наследство и современность, 2-е изд. M.,

1975, с. 276-295.].

В отношении деятелей римско-католической церкви к Корану и исламу

не раз проявлялись немалые колебания. Политические соображения порой

заслоняли теологические постулаты, оттесняли на задний план даже

обличительно-миссионерские задачи. Беспокоила, естественно, угрожающая

близость держав, где ислам стал государственным вероучением. Вспомним

обстановку: на юго-западе - Испания, Кордовский халифат, удельные

правители (мулюк ат-тава'иф) XI-XII веков, в Средиземноморье - все

государства Магриба, Северной Африки, многочисленные пиратские базы

(впрочем, не только мусульман, но и христиан), а с образованием

Османской империи да еще с падением не только Иерусалимского

королевства, но позднее и Константинополя, продвижением турок на

Балканы и в Центральную Европу, взятием ими Боснии и Герцеговины

создалась прямая угроза не только Греции, но и Италии, территориям

папы римского. И действительно, войска османского султана Мехмеда II в

1480 году предприняли завоевание Южной Италии. Турецкий флот пересек

пролив Отранто и взял одноименный город, где вырезал почти все мужское

население: "12 тыс. из 22 тыс. жителей... 800 человек, отказавшихся

принять ислам, были казнены, около 8 тыс. жителей из оставшихся в

живых было угнано в рабство"[Новичев А.Д. История Турции. Эпоха

феодализма (XIXVIII века). Л., 1963, т. 1, с. 50.]. Наступил момент,

когда вступления турок ожидали не только в Риме, но и в Париже...

За пять лет до захвата турками Отранто в Тревизо было

опубликовано обширное письмо-эпистола папы римского Пия II (1458-1464,

в миру Энеа Сильвио Пикколомини), сочиненное им на латинском языке еще

в начале 60-х годов XV века, менее чем через десять лет после падения

Константинополя.

Известно, что Пий II был в числе тех, кто мечтал об организации

шестого крестового похода. Он и "умер в 1464 г. на пути в Анкону,

куда... направлялся, чтобы благословить крестовый поход, который так и

не был собран"[Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. M.,

1983, с. 149.].

Эпистола Пия II показывает, как политические интересы главы

католической церкви заслоняли и оттесняли на задний план "великие

таинства" церкви, которую он незадолго до этого возглавил. Эта

эпистола трудно согласуется с утверждением современного английского

византиниста о том, что Пий II, "наверное, вполне искренно сокрушался"

по поводу того, что "всякий раз, когда дело доходило до конкретных

действий, Запад оставался пассивным"[Рансимен С. Падение

Константинополя в 1453 году, с. 149.]. Документ свидетельствует о

лицемерии и язвительности папы. "Достаточно одной малой вещи, - писал

наместник апостола Петра султану Мехмеду II аль-Фатиху, - чтобы ты

сделался могущественнейшим из всех живущих. Что за малая вещь?

спросишь ты. Ах, она у тебя под рукою, и найти ее нетрудно, и искать

далеко не надо, и во всякой местности она имеется: это - немножечко

воды для крещения, aquae раuxillum, quo baptizeris! Согласись на нее -

и мы тебя именуем императором греческим и всего Востока"[Цит. по:

Крымский А. История Турции и ее литературы. - Труды по востоковедению,

издаваемые Лазаревским институтом восточных языков. Вып. 28, А. М.,

1916, т. 1, с. 216.].

Трудно сказать, дошла ли эта эпистола Пия II до Мехмеда II, но

издавалась она не раз, в том числе в третьем приложении к латинскому

переводу Корана, вышедшему в Базеле в 1543 году в книге "Machumetis

Saracenorum principis uita ас doctrina omnis... et Alcoranum

dicitur...".

Сколь далеки были слова главы церкви от дум и чаяний

мирян-католиков, можно судить по тому, что когда Мехмед II вскоре

(1481) умер, "отравленный лечащим его врачом по поручению собственного

сына Баязида (Баязида II)"[Новичев А.Д. История Турции, т. 1, с. 51.

Последнее, впрочем, было в духе закона, изданного самим же Мехмедом II

в канун-намэ (кодексе законов) 1478 г.: "Тот из моих сыновей, который

вступит на престол, вправе убить своих братьев, чтобы был порядок на

земле". Естественно, однако, что столь чудовищный закон привел в

султанской среде лишь к еще большей сваре и коварству. Подсчитано, что

после Мехмеда II не менее 60 принцев Османского султаната в XVI и XVII

вв. окончили жизнь по воле их властвовавших братьев. Не избежал этого

и брат Баязида II - Джем, которого прочили в преемники Мехмеда II. В

возникшей между ними борьбе Джем вынужден был бежать раньше в Египет,

затем на остров Родос, после во Францию и Италию, где оказался в руках

папы римского Александра VI (Борджа), решившего извлечь из этого

выгоду. Он направил Баязиду послов с предложением либо содержать Джема

за 40 тысяч дукатов (венецианская золотая монета), ежегодно вносимых

султаном, либо умертвить за 300 тысяч дукатов. "Султан принял второе

предложение, и в 1494 г. по приказу папы Джем был отравлен в Неаполе.

Труп его был отослан в Бурсу, где похоронен со всеми подобающими как

сыну султана почестями" (там же, с. 70). Таков был нравственный облик

османского султана и папы римского - лиц, которые должны были являть

собой высший духовный образец и в то же время творивших суд и расправу

над миллионами мусульман и христиан и готовых на самые гнусные

преступления ради своих личных выгод.], то весть о его смерти вызвала

в католических кругах ликование. Те, кто ожидал близкого нашествия

Мехмеда II не только на Рим, но и на Париж, приветствовали его кончину

"благодарственными обеднями, молитвами, торжественными речами. На

острове Родосе, где недавнее нашествие султанского флота слишком

помнилось... вице-канцлер рыцарей-иоаннитов на общем собрании ордена

высказал сомнение, чтобы "такой преступный, такой зловонный, такой

свирепый труп", как Мехмеда II, мог быть принят землею; недавно все

слышали землетрясение, - ну, это и значит, что земля разверзлась и

труп султана провалился прямо в глубину преисподней, к чертям на

вечную муку"[Крымский А. История Турции и ее литературы, т. 1, с.

209.]. Другой могла быть реакция на эту смерть в среде православных

греков, которые имели возможность сравнить "иго латинское и иго

турецкое". Ибо не прошло и трех десятилетий, как эти люди, "...народ в

своем отвращении к насильно навязываемому папизму кричал: "Лучше

туркам достаться, чем франкам!" Причины этого были существенными:

"поборы, налоги и подати, требуемые с греков в турецкой державе, были

меньше, чем у греков, живших рядом под властью

эксплуататоров-венецианцев или иных франков"[Там же, с. 66, 85-86.].

Издание названного выше латинского перевода Корана, напечатанного

Т. Библиандром в 1543 году в Швейцарии, в Базеле, положило начало

переводам "слова Аллаха" в Европе. Однако история этого издания была

весьма длительной. Она началась в XII веке, когда аббат известного

своими реформами Клюнийского монастыря в Бургундии (Франция) Петр

Достопочтенный, приятель проповедника второго крестового похода

Бернара Клервоского, побывав в 1141-1143 годах в Испании, нашел трех

изучивших арабский язык астрологов, которые по его заказу перевели с

арабского на латинский язык Коран и еще две рукописи о пророке

Мухаммеде и споре мусульманина с христианином. Главным среди

переводчиков был обыспанившийся англичанин Роберт Ретинский (R.

Retenensis), вскоре ставший архидиаконом одной из церквей.

Однако в описанных выше условиях, и учитывая весьма большие

вольности, допущенные в этом переводе Корана, он был предан папской

проскрипции - публичному осуждению. Вместе с тем необходимость в

изучении Корана оставалась большой, и поэтому в 1560 году последовало

новое издание этой книги, напечатанной снова в Швейцарии, но на этот

раз в Цюрихе (Tiguri). Не изменили отношения к этой книге, а,

возможно, наоборот, даже осложнили его со стороны папства

предпосланные изданию предисловия идеологов Реформации в Европе

Мартина Лютера (1483-1546) и его сподвижника Филиппа Меланхтона

(1497-1560), а также приписка, сделанная в конце перевода[Перевод этой

приписки вместе с латинским текстом в миссионерских целях позднее

печатался и в царской России. Начало ее гласило: "Конец книги

диавольского закона Сарацин, которая по-арабски называется

Алькоран..." Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что в

русской книге был помещен также отзыв на перевод Р. Ретинского,

содержащийся в предисловии английского переводчика Корана 1734 г. Дж.

Сэйла, где об издании 1543 г. сказано: "Перевод не заслуживает имени

перевода: непонятная вольность, какую он брал, бесчисленные ошибки,

пропуски и прибавки не оставляют почти никакого сходства с

подлинником" (Саблуков Г. Сведения о Коране, законоположительной книге

мохаммеданского вероучения. Казань, 1884, с. 54, 55. Саблуков указал

при этом, что отзыв Сэйла он привел "из предисловия перевода его на

русский яз.").].

Однако, сколь бы сильными ни оставались пережитки феодальной

эпохи, в странах Запада и Востока к этому времени все более

укреплялись ростки нового. "С падением Константинополя неразрывно

связан конец средневековья"[Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с.

507.], - писал Ф. Энгельс. На Руси примерно в это же время, в 1480

году, было окончательно покончено с монголо-татарским игом. Наперекор

феодальным усобицам, фанатизму, розни и нетерпимости к людям иной

веры, разжигавшейся ретроградами, ширились торговые и культурные связи

между народами. Написанное в одной стране все чаще получало отклик в

других странах, более стойкими становились культурные связи,

проявлявшиеся в схожих стилистических чертах искусства, архитектуры. В

ряде стран Западной и Центральной Европы XV-XVI веков - это эпоха

Возрождения (в Италии начавшаяся еще раньше, в XIV веке); одновременно

это и эпоха великих географических открытий, способствовавших

утверждению идеи шарообразности Земли. В это же время и на Востоке, и

на Западе рушатся многие задерживавшие развитие человечества

ретроградные представления.

Прокладывавшие себе путь требования Нового времени то и дело

сталкивались со стремлением духовной и светской реакции удержать

человечество во власти глухой ночи средневековья.

Истина, однако, всегда конкретна. О том, сколь расширился

кругозор людей, свидетельствуют труды того времени, даже созданные в

весьма сложных условиях. Примером может служить творчество мавра

аль-Хасана ибн Мухаммеда аль-Ваззана аз-Заййати аль-Фаси, получившего

в Европе широкую известность под именем Льва Африканского, автора

обширного "Описания Африки и достопримечательностей, которые в ней

есть". Этот труд, впервые изданный в Венеции в 1550 году, и в наш век

публикуется на разных языках немалыми тиражами. Сравнительно недавно

вышел его первый русский перевод[См.: Лев Африканский. Африка - третья

часть света. Описание Африки и достопримечательностей, которые в ней

есть. Л. 1983.].

Лев Африканский, полагают, родился в 1489 году в Гранаде

(Испания). В раннем детстве, когда объединенные силы католических

Кастилии и Арагона в ходе реконкисты разгромили Гранадский эмират и

изгнали его мусульманское население, он вместе с родителями оказался в

Марокко. Здесь, окончив медресе в Маракеше, он начал многотрудную

жизнь, связанную с дальними, полными опасностей путешествиями, в ходе

одного из которых попал в плен к корсарам из христиан и был ими

подарен римскому папе Льву Х Медичи. Тот, оценив познания пленника,

ведшего в своих поездках обширный дневник на арабском языке, окрестил

его в Риме в 1520 году. При этом папа дал ему свое имя - Лев Джованни.

Вскоре Лев Африканский стал преподавать в Болонье арабский язык и,

изучив итальянский, написал на нем несколько трудов, в том числе

названное "Описание Африки". Завершив задуманное, он около 1528 года

вернулся в Тунис, в Африку, где его след теряется. По мнению

переводчика и исследователя "Описания Африки" В.В. Матвеева, "следует

полагать, что, возвратившись в Африку, он вновь вернулся к исламу, так

как ислам позволяет в исключительных условиях (выполняя требование

"осторожности", "спасения" - такыйя. - Л.К.) отказываться от своей

веры и возвращаться к ней при наступлении возможности"[Лев

Африканский. Африка - третья часть света, с. 407.].

"Описание Африки" Льва Африканского показывает, как высоко этот

талантливый человек поднялся над конфессиональной ограниченностью в

понимании захватнических войн средневековья, сколь чуждо ему было

духовное и физическое рабство, насилие, деление людей на "верных" и

"неверных", "чистых" и "нечистых", опирающаяся на Коран концепция

исторического процесса. Между тем взгляды, отброшенные им как отсталые

еще в XVI веке, подчас и до наших дней пытаются культивировать люди,

действующие под маской служения высшей "истине".

"Арабские историки придерживаются твердого мнения, - писал Лев

Африканский, - что африканцы не обладали иной письменностью, кроме

латинской... Некоторые другие наши историки говорят, что африканцы

имели собственную письменность, но потом, когда Берберией правили

римляне, а затем в течение долгого времени ее синьорами были бежавшие

из Италии христиане и затем готы (имеются в виду вандалы, религией

которых было арианство. - Л.К.), они потеряли ее, ибо подданным

полагается следовать обычаям господ, если они желают быть им угодными.

То же самое произошло с персами, которые были под властью арабов. Они

также потеряли свою письменность, и все их книги были сожжены по

приказанию магометанских первосвященников. Они считали, что персы не

могут быть добрыми и правоверными магометанами, пока они владеют

книгами, посвященными естественным наукам, законам и вере в идолов.

Сжегши книги, они, таким образом, наложили запрет на их науки"[Лев

Африканский. Африка - третья часть света, с. 40.].

Трудно сказать, знал ли и видел Лев Африканский образцы древней

"берберской письменности тифинаг, которая старше латинской и считается

коренной берберской по происхождению и которая развилась из

письменности ливо-финикийской"[Там же, с. 448.]. Но явно, что суждения

его были определены чувством обиды за полюбившийся ему народ, болью за

свою вторую родину. Не случайно он тут же писал: "Мне ясно, что для

меня самого постыдно признавать и раскрывать порочные качества

африканцев, так как Африка была моей землей-кормилицей, где я вырос и

провел большую и лучшую часть моих лет. Но меня оправдывает перед

всеми долг историка, который обязан говорить без стеснения истину о

вещах, а не угождать ничьим желаниям"[Там же, с. 53.]. То, что он

писал о "персах" и их книгах, посвященных "естественным наукам",

также, быть может, не всегда точно, но, очевидно, вызвано знакомством

с тем, что происходило не только на Востоке, но и на Западе, в родной

ему по происхождению арабской Испании. Если в 1160 году в Багдаде по

приказу аббасидского халифа была публично сожжена знаменитая

семнадцатитомная энциклопедия Абу Али ибн Сины (980-1037), ставшего в

Европе известным под именем Авиценны, его "Книга исцеления" ("Китаб

аш-шифа"), то 35 лет спустя уже кордовский халиф повелел по настоянию

духовенства выслать из Кордовы другого великого мыслителя - Ибн Рушда

(Аверроэса, 1126-1198), а его бесценные труды предать сожжению.

В 1483 году в Венеции на латинском языке в числе первопечатных

книг был издан в переводе с арабского капитальный труд Ибн Сины "Канон

врачебной науки" ("Аль-Канун фи-т-тибб"), вплоть до XVII века

остававшийся основным медицинским руководством как в странах Востока,

так и Запада и, очевидно, знакомый Льву Африканскому. Мог он знать и о

том, что в Венеции был издан в 1484 году комментарий к другому

медицинскому сочинению Ибн Сины - "Урджуза фи-т-тибб", составленный

Ибн Рушдом.

Особенно ценно, что в своих выводах Лев Африканский исходит из

собственных наблюдений, с которыми соотносит те или иные сообщения

известных ему ученых. Продолжая изыскания о письменности африканцев,

он находит подтверждение тому, что "во всей Берберии, как в приморских

городах, так и расположенных в степи, - я имею в виду города,

построенные в древности, - можно видеть, что все надписи на могилах

или на стенах некоторых зданий написаны по-латински и никак иначе.

Однако я бы не поверил, что африканцы считали ее своей собственной

письменностью и использовали ее в письме. Нельзя сомневаться, что,

когда их враги - римляне овладели этими местами, они, по обычаю

победителей и для большего унижения африканцев, уничтожили все их

документы и надписи, заменив их своими, чтобы вместе с достоинством

африканцев уничтожить всякое воспоминание об их прошлом и сохранить

одно лишь воспоминание о римском народе. То же самое хотели сделать

готы с римскими постройками, арабы - с персидскими, а в настоящее

время обычно делают турки в местах, которые они захватили у христиан,

разрушая не только прекрасные памятники прошлого и свидетельствующие о

величии документы, но даже изображения святых, мужчин и женщин в

церквах, которые они там находили".

Поиск по сайту: