Лекция 11

Происхождение и развитие психики в филогенезе

Объективный критерий психики. Гипотеза А. Н. Леонтьева о происхождении чувствительности и ее экспериментальная проверка. Адаптивная роль психики в эволюции животных. Развитие психики в филогенезе: стадии и уровни. Основные особенности психики животных: инстинкты, их механизмы; соотношение инстинкта и научения; язык и общение; орудийная деятельность. Заключение

Эволюционно-биологическими аспектами психики занимается зоопсихология. Однако многие из изучаемых ею вопросов связаны с фундаментальными методологическими проблемами общей психологии.

В самом деле, для того чтобы понять природу психики вообще или специфику психики человека, необходимо дать ответы на такие вопросы, как, например: когда и почему в ходе биологической эволюции возникла психика? – или: как развивалась и усложнялась психика?

Углубление в филогенетическую историю психики неизбежно подводит к вопросу о ее объективном критерии.

Очевидно, что, обсуждая психику животных, нельзя пользоваться субъективным критерием: мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем, что чувствует (переживает, ощущает) дождевой червь или муравей. Тем более немыслимо ставить такой вопрос в отношении каких-то существ, которые жили в далеком биологическом прошлом. Единственный путь здесь – найти объективный критерий психики, т. е. такой внешне наблюдаемый и регистрируемый признак, который позволяет утверждать, что у данного организма есть психика.

Таким образом, вновь приходится обращаться к проблеме объективного метода в психологии, о котором так много говорилось в первом разделе.

Понятно, что если будут найдены такие свойства внешнего поведения животного, которые связаны с психикой и именно с ней, то можно будет приблизительно сказать, где находится граница, которая разделяет непсихические (допсихические) и психические формы существования материи.

В истории естествознания существовали различные попытки «локализовать» психику в природе. Среди них можно назвать теорию «панпсихизма», согласно которой душой наделена вся природа, в том числе и неживая (например, камни). Теория «биопсихизма» приписывала психику всему живому, включая растения. Напротив, сильно сужала круг обладателей психики теория «антропопсихизма»: согласно ей психика существует только у человека, а животные, как и растения, только «живые автоматы». Концепция «нейропсихизма» относила психику только к существам, обладающим нервной системой.

Во всех этих представлениях критерии психического были внешними по отношению к форме существования организма (предмета). Психика приписывалась какому-либо существу не потому, что оно обнаруживало определенные свойства поведения, а просто потому, что оно принадлежало к определенному классу объектов; наличие же психики у данного класса постулировалось аксиоматически.

Другую группу теорий составляют те, которые исходят из внутренних, функциональных, критериев. Это более современные теории, и все они не опускаются в поисках психики ниже животного мира. Однако критерии, которые они выдвигают, приводят и здесь к разной локализации «порога» психического. Вот некоторые из них: способность к поисковому поведению, способность к «гибкому» (в отличие от жестко запрограммированного) приспособлению к среде, т. е. к индивидуальному обучению, способность к «проигрыванию» действия во внутреннем плане и др.

Нет необходимости сейчас разбирать все эти точки зрения, их сходства и различия. Замечу, что само их разнообразие говорит о том, что мы имеем дело здесь скорее с дискуссионными гипотезами, чем с хорошо разработанными теориями.

Однако среди таких гипотез есть одна, которая получила наибольшее развитие и признание. Она принадлежит А. Н. Леонтьеву. Рассмотрим ее несколько более подробно.

В качестве объективного критерия психики А. Н. Леонтьев (56) предлагает рассматривать способность живых организмов реагировать на биологически нейтральные воздействия. Биологически нейтральные (другой термин «абиотические») воздействия – это те виды энергии или свойства предметов, которые не участвуют непосредственно в обмене веществ. Сами по себе эти воздействия не полезны и не вредны; ими животное не питается, они не разрушают его организм.

Почему же оказывается полезным их отражать, или на них реагировать? Потому что они находятся в объективно устойчивой связи с биологически значимыми объектами и, следовательно, являются их потенциальными сигналами. Если живой организм приобретает способность как отражать биологически нейтральные свойства, так и устанавливать их связь с биологически существенными свойствами, то возможности его выживания оказываются несравненно более широкими.

Рассмотрим пример. Звуком не питается ни одно животное, равно как от звука обычной интенсивности животные не погибают. Но звуки в природе – важнейшие сигналы живой пищи или приближающейся опасности. Услышать их – значит иметь возможность пойти на сближение с пищей или избежать смертельного нападения.

Отражение биологически нейтральных свойств оказывается неразрывно связанным с качественно иной формой активности живых существ – поведением. До того процессы жизнедеятельности сводились к усвоению питательных веществ, выделению, росту, размножению и т. п. Теперь появляется как бы вставленная активность. Она «вставлена» между актуальной ситуацией и биологическим витальным актом – обменом веществ. Смысл этой активности состоит в том, чтобы обеспечить биологический результат там, где условия не позволяют реализоваться ему непосредственно, сразу.

Представьте себе на минуту, что такой активностью обладали бы растения. Тогда они должны были бы, например, разбегаться при приближающихся звуках шагов или едущей машины или перебираться к реке в засушливую погоду, а затем возвращаться на места с более плодородной почвой. Поскольку растения не «ведут» себя таким образом, мы говорим, что у них нет психики. Напротив, практически все животные обнаруживают сигнальное поведение, и на основании этого мы считаем, что у них есть психика.[10]

Теперь нужно ввести два фундаментальных понятия, которые связаны с предложенным критерием: это понятия «раздражимость» и «чувствительность».

Раздражимость – это способность живых организмов реагировать на биологически значимые воздействия. Корни растения раздражимы по отношению к питательным веществам, которые содержатся в почве: при соприкосновении с раствором этих веществ они начинают их всасывать.

Чувствительность – это способность организмов отражать воздействия, биологически нейтральные, но объективно связанные с биотическими свойствами.

Когда речь идет о чувствительности, «отражение», согласно гипотезе А. Н. Леонтьева, имеет два аспекта: объективный и субъективный. В объективном смысле «отражать» – значит реагировать, прежде всего двигательно, на данный агент. Субъективный аспект выражается во внутреннем переживании, ощущении, данного агента. Раздражимость же субъективного аспекта не имеет.

Предположение о том, что субъективная форма отражения впервые появляется вместе с реакциями на абиотические раздражители, является очень важной научной гипотезой. Ввиду этого сам автор счел необходимым организовать ее экспериментальную проверку.

Хотя гипотеза Леонтьева относится к происхождению ощущения у животных, проверку ее он мог организовать только на человеке, используя его способность давать отчет о своем субъективном опыте.

В одной из основных серий опытов у взрослых испытуемых вырабатывалась условная двигательная реакция на неощущаемый раздражитель. Главный вопрос состоял в следующем: появится ли вместе с реакцией на нейтральный раздражитель его ощущение?

Приведу некоторые подробности методики.

Испытуемый помещал палец правой руки на электрический ключ, через который он мог получать достаточно ощутимый удар током. Перед каждым ударом ладонная поверхность руки засвечивалась зеленым светом в течение 45 с; когда свет выключался, сразу давался ток. Испытуемому говорили, что перед ударом тока его ладонь будет подвергаться очень слабому воздействию; если он научится улавливать это воздействие, то сможет снимать палец с ключа до подачи тока. Чтобы испытуемый при этом не снимал руку без всякого повода, ему сообщали, что за каждую «ложную тревогу» он будет в следующей пробе наказываться током. Таким образом, принимались все меры к тому, чтобы побудить испытуемого активно «вчувствоваться» в слабые оптические воздействия, подаваемые на ладонь.

Главный объективный результат опытов состоял в том, что испытуемые научились заранее снимать руку с ключа в ответ на засвет ладони. Главное субъективное событие при этом заключалось в появлении неясных, недифференцированных, но все-таки достаточно заметных ощущений в ладони. По отчетам испытуемых, эти ощущения и были основанием для снятия руки с ключа.[11]

В дополнительных сериях того же исследования были установлены по крайней мере еще два важных факта.

Во-первых, оказалось, что если испытуемый не предупреждался о предваряющих засветах и не пытался их «уловить», то не возникало ни объективного, ни субъективного результата: у него не вырабатывалась условная двигательная реакция (снятие руки с ключа) на засветы руки и не возникало ощущение этих воздействий. Иными словами, было доказано, что неизменным условием превращения неощущаемых воздействий в ощущаемые является состояние активного поиска организма (или субъекта).

Во-вторых, выяснилось, что описанные кожные ощущения возникали не вслед за выработкой условной двигательной реакции, а, наоборот, до нее; они являлись непременным условием такой выработки. Иными словами, ощущением засвета всегда опосредствовалось снятие руки.

Этот результат А. Н. Леонтьев связывает с одним из фундаментальных методологических положений марксистской психологии о том, что ощущение как элементарная форма психического – это не эпифеномен, т. е. не явление, которое надстраивается над условно-рефлекторными процессами и не имеет никакой функции. Наоборот, оно составляет необходимое звено условного приспособительного акта. Функция этого «звена» – ориентировать организм относительно значимых условий среды, опосредстовать его витальные приспособительные акты.

Перейду к вопросу об адаптивном значении психики.

Все сказанное выше подготовило ответ на вопрос, почему в ходе биологической эволюции возникла психика? Материалистическое естествознание отвечает на него так: потому что психика обеспечивает более эффективное приспособление к среде.

По существу, такой ответ означает, что возникновение и развитие психики в животном мире подчинялось действию общего закона эволюции, согласно которому закреплялось то, что было биологически полезно.

Развивая это представление, советский ученый А. Н. Северцов обратил внимание на два принципиально различных способа приспособления живых организмов к изменениям среды (1) путем изменения строения и функционирования органов и (2) путем изменения поведения без изменения организации (99, с. 297).

Первый способ был общим у растений и животных; второй имел место только у животных и был связан с развитием психики. Внутри второго (поведенческого или психического) способа приспособления А. Н. Северцов выделил, в свою очередь, два различных направления.

Одно из них состояло в медленных изменениях наследуемых форм поведения – инстинктов. Эволюция инстинктов происходила под влиянием медленно протекающих изменений внешней среды. Ее темпы совпадали с темпами изменения морфологической организации животных.

Другое направление состояло в развитии способности к индивидуальному научению, или, по терминологии А. Н. Северцова, способности к «разумным действиям».

«Разумные действия», по Северцову, – это быстрые изменения поведения, своего рода «изобретения» новых способов поведения в ответ на быстрые изменения среды, перед лицом которых инстинкт оказывается беспомощным. Эти действия не должны были фиксироваться, передаваться по наследству, ибо их преимуществом была их высокая пластичность. Поэтому по наследству передавалась лишь способность к ним. Последняя, по мысли Северцова, и определяет высоту психической организации животного.

Ниже я специально остановлюсь на современном состоянии проблемы инстинкта и научения. Многое теперь понимается иначе, чем во времена А. Н. Северцова. Однако его идея о двух различных механизмах развития поведения (путем изменения инстинкта и путем приобретения индивидуального опыта), равно как и самая общая оценка психики как важнейшего фактора эволюции, остаются важными и бесспорными теоретическими положениями.

Итак, еще раз: психика возникла потому, что она оказалась, «могучим средством приспособления животных к окружающей среде» (99, с. 298).

Значительно труднее ответить на вопрос: как возникла психика? И здесь мы снова попадаем в область только гипотез.

Согласно предположению А. Н. Леонтьева, толчком к появлению психического отражения (чувствительности) мог послужить переход от жизни в однородной, гомогенной среде к среде дискретных, вещно-оформленных объектов. Вот как он описывает главные события этого процесса.

Вполне вероятно, что простейшие живые организмы существовали в гомогенном растворе питательных веществ, с которыми они были в непосредственном контакте. Для усвоения этих веществ им достаточно было простой раздражимости.

Если биотических свойств, к которым были раздражимы организмы, было несколько, то витальная реакция на одно из них могла подготавливать (обусловливать) реакцию на другое. Иными словами, уже на стадии раздражимости какие-то свойства могли приобретать двоякую функцию: непосредственного участия в обмене веществ и сигнализации о другом жизненно важном воздействии.

Следующий шаг мог состоять в том, что из-за изменений среды некоторые воздействия перестали быть витально значимыми сами по себе. Однако организм продолжал на них реагировать как на сигналы биотических воздействий. Это и означало появление чувствительности.

Таким образом, чувствительность, вероятно, появилась на базе раздражимости. Вместе с тем она означала качественно новый тип отражения. Дело не только в появлении ее субъективного компонента: вместе с ней впервые появилась способность организма отражать объективные связи между свойствами среды.

Естественно, что появиться и получить дальнейшее развитие этот тип отражения мог лишь в условиях, где существовала устойчивая связь между объектами или их отдельными свойствами. Такую устойчивую связь и обеспечивала вещно-оформленная среда.

Теперь обратимся к крупному и очень сложному вопросу о процессе развития психики.

Здесь так же, как и в вопросе о происхождении психики, нет прямых свидетельств, поэтому мы вынуждены строить гипотезы, опираясь на общие соображения и доступный фактический материал.

Таким материалом могут служить, с одной стороны, данные палеонтологии. Однако они настолько скудны и отрывочны, что не позволяют восстановить эволюцию даже морфологических форм, не говоря уже об эволюции психики животных. С другой стороны, имеются данные сравнительной зоопсихологии. Они неизмеримо более ценны, поскольку реально наблюдаемы. Однако нужно помнить, что их значение для восстановления филогенеза психики ограничено.

Дело в том, что ни одно ныне живущее животное, даже самой примитивной организации, не может рассматриваться как прародитель более высокоорганизованных животных. Современная инфузория – такой же продукт длительной эволюции, как и современное высшее млекопитающее. Поэтому, «выстраивая» современных животных в некоторую последовательность на основе признаков усложнения психики и поведения, нельзя получить реального филогенетического ряда. Несмотря на это, главные тенденции развития психики этим методом могут быть выявлены.

В качестве таких основных тенденций отмечаются следующие:

– усложнение форм поведения (форм двигательной активности);

– совершенствование способности к индивидуальному научению;

– усложнение форм психического отражения (одновременно как следствие и как фактор предыдущих тенденций).

Прежде чем перейти к краткой характеристике отдельных стадий эволюционного развития психики, остановимся на двух важных общих положениях.

Первое положение: как показал А. Н. Леонтьев, каждая новая ступень психического развития начинается с усложнения деятельности, практически связывающей животное с окружающим его миром. Новая же форма психического отражения возникает вслед за этим усложнением деятельности и, в свою очередь, делает возможным ее дальнейшее развитие.

Так, по мнению А. Н. Леонтьева, в период зарождения психики деятельность животных начала складываться в вещно-оформленной среде и должна была подчиняться объективным связям между различными свойствами вещей. Однако предметом отражения были не эти связи, а лишь отдельные, изолированные свойства (форма элементарных ощущений). На следующей ступени деятельность животных определялась уже отношениями между предметами, т. е. целыми ситуациями, обеспечивалась же она отражением отдельных предметов.

Итак, первое положение заключается в утверждении примата деятельности в развитии психического отражения.

Второе общее положение: имеет место несовпадение линий биологического и психического развития животных. Например, животное, стоящее на более высокой ступени биологического развития (согласно зоологической систематике), не обязательно обладает и более развитой психикой.

К. Э. Фабри объясняет это несовпадение в первую очередь неоднозначным соотношением между морфологией животных (на которой основана их зоологическая систематика) и образом их жизни. Пластичная приспособляемость поведения может привести к решению одной и той же биологической задачи за счет использования разных морфологических средств, и, наоборот, одни и те же морфологические органы могут выполнять весьма различные функции (118, с. 174). Таким образом, уровень психического развития животного определяется сложным соотношением таких факторов, как его морфология, условия жизни (экология) и его поведенческая активность. Остановимся кратко на периодизации эволюционного развития психики. Наша цель будет состоять не столько в характеристике отдельных стадий (это сделано в работе А. Н. Леонтьева (56) и особенно подробно, на новом материале, в книге К. Э. Фабри (118)), сколько в иллюстрации основных принципов периодизации, а также общих положений относительно направлений и факторов развития психики.

А. Н. Леонтьев выделяет в эволюционном развитии психики три стадии: (1) стадию элементарной сенсорной психики, (2) стадию перцептивной психики, (3) стадию интеллекта.

К. Э. Фабри сохраняет лишь первые две стадии, растворяя стадию интеллекта в стадии перцептивной психики по причине трудности разделения «интеллектуальных» и «неинтеллектуальных» форм поведения высших млекопитающих. Затем К. Э. Фабри вводит разделение каждой стадии по крайней мере на два уровня: высший и низший, допуская возможность существования также и промежуточных уровней.

Как уже говорилось, животные на стадии элементарной сенсорной психики способны отражать лишь отдельные свойства внешних воздействий.

Большой интерес представляют существа, которые находятся на низшем уровне этой стадии, т. е. обладают лишь зачатками психики. К таким животным относятся многие простейшие. Вот краткий «портрет» их поведения, как его можно резюмировать по описанию К. Э. Фабри (118).

Простейшие способны к достаточно сложным перемещениям в пространстве: в толще воды, по поверхности находящихся в воде предметов или по дну водоемов. Некоторые виды обитают в почве или паразитируют в организмах других животных. Их движения совершаются в сторону благоприятных условий среды (положительные таксисы) или же в сторону от неблагоприятных условий (отрицательные таксисы). Такие реакции наблюдаются в отношении многообразных компонентов среды; соответственно у них описаны термо-, хемо-, гальвано-, гео-, фото-, тигмотаксисы.

Пример отрицательного термотаксиса – уход простейших из зоны повышенной (иногда пониженной) температуры. Очень интересно описание поведения туфельки при столкновении с твердой преградой. Если столкновение происходит под углом, меньшим 90°, то животное останавливается, ощупывает поверхность ресничками, отплывает назад, меняет угол и плывет снова вперед. Если снова происходит столкновение, то процедура повторяется, и так до тех пор, пока инфузория не минует преграду.

При встрече с мягкой поверхностью инфузория не отплывает, а, наоборот, прикладывается к ней возможно большей поверхностью тела.

У тех же простейших обнаружены элементарные формы индивидуального научения. Оно проявляется в основном в эффектах привыкания. Так, парамеции, заключенные в квадратный (или треугольный) сосуд и привыкшие плавать вдоль его стенок, сохраняют некоторое время квадратную (соответственно треугольную) форму траектории, будучи перемещены в круглый сосуд (опыты Ф. Бромштедта).

Некоторые данные заставляют предположить, что простейшие способны также к ассоциативному научению, т. е. к выработке условных реакций. В ряде опытов освещение (или затемнение) части сосуда, в котором находились туфельки, сочеталось с «наказанием» (повышенная температура, электрический ток). В результате животные, ранее безразличные к характеру освещения, начинали предпочитать безопасную часть сосуда даже в отсутствие отрицательных подкреплений, ориентируясь только на ее освещение.

Таким образом, поведение простейших иллюстрирует ряд рассмотренных выше общих положений.

Мы видим, во-первых, что простейшие реагируют на абиотические воздействия среды, и притом на отдельные ее свойства (признаки психики вообще и ее элементарной сенсорной формы в частности).

Во-вторых, отчетливо выступает приспособительная функция психики: здесь она выражается в ориентировании поведения (положительные и отрицательные таксисы), а также, хотя и в самых элементарных формах, в изменении поведения в результате индивидуального опыта.

Далее, у некоторых простейших можно наблюдать преемственную связь между раздражимостью и чувствительностью (см. приведенное выше предположение

А. Н. Леонтьева). Так, эвглена зеленая, будучи хищным животным, в отсутствие животной пищи ведет себя как растение – питается с помощью хлорофилла. Таким образом, свет для нее выступает и как биотический раздражитель.

Наконец, как показали специальные исследования, высшие представители простейших превосходят по сложности своего поведения некоторых примитивных многоклеточных животных, подтверждая положение об отсутствии соответствия между уровнями биологического и психического развития.

Чтобы представить себе, насколько сложным может оказаться поведение на стадии элементарной сенсорной психики, перечислим наиболее удивительные способности представителей уже высшего уровня этой стадии (118, с. 190—206).

К таким представителям относятся, в частности, кольчатые черви. Морские кольчатые черви-полихеты строят домики-трубки из частиц, которые они собирают на дне. Если в такой домик заползает чужак, хозяин вступает с ним в бой.

При образовании брачных пар самцы полихет становятся агрессивными по отношению к другим самцам (но не самкам).

У виноградной улитки наблюдаются «брачные игры», которые могут длиться несколько часов до фактического спаривания.

Многощетинковые черви и даже полипы научаются после нескольких проб дифференцировать по побочным физическим признакам кусочки настоящей пищи и «подделки» в виде комков бумаги, смоченных соком жертвы.

Перейдем к стадии перцептивной психики.

Представители этой стадии отражают внешнюю действительность в форме не отдельных ощущений, а целостных образов вещей.

На данной стадии находятся наиболее знакомые нам животные, прежде всего позвоночные, начиная с рыб и кончая млекопитающими, в том числе приматами; к ней же принадлежат практически все членистоногие, в том числе насекомые, а также головоногие моллюски (118).

Понятно, что на этой стадии мы встречаемся с труднообозримым разнообразием форм и проявлений психики, а также градаций ее сложности.

Пожалуй, самое общее, что объединяет это разнообразие, заключается в чрезвычайном разрастании и усложнении «промежуточных» или «предваряющих», форм поведения на пути к конечным биологическим целям. Если на самом раннем этапе психика проявлялась в реакциях приближения – ухода, то теперь такие «реакции» превращаются часто в развернутую многозвенную цепь действий. Благодаря этим действиям конечные акты питания, самосохранения, размножения как бы отодвигаются во времени и в пространстве и одновременно эффективно обеспечиваются. Достаточно вспомнить многие совершенные способы добывания пищи, защиты от нападения, строительства жилищ, не говоря уже о сложном ориентировочно-исследовательском поведении высших животных.

Более сложное строение деятельности у представителей перцептивной психики А. Н. Леонтьев выражает через идею выделения операций.

Операции – это относительно самостоятельные акты, содержание которых отвечает не самому предмету потребности, а условиям, в которых он находится (56, с. 231). Выделение операций возможно только при отражении целостных предметов и ситуаций и, в свою очередь, стимулирует развитие такого отражения.

Следуя этой мысли А. Н. Леонтьева, можно сказать, что для дождевого червя (представителя сенсорной психики), который освоил в лабиринте путь к пище, образ пищи (предмет потребности) и путь к ней (условия) еще слиты в единый нерасчлененный образ – комплекс свойств. В ходе обучения он своими движениями прилаживается к траектории пути, но не отражает ее как таковую; при изменении пути он снова должен пройти период обучения (переучивания) новой траектории.

В отличие от этого собака способна воспринять как независимые предметы пищу и преграду на пути к ней. В своих действиях она сообразуется со свойствами этой преграды – ее формой, протяженностью, высотой, и если преграда окажется другой, то животное с места изменит способ ее преодоления.

Таким образом, можно сказать, что в деятельности собаки способ, с помощью которого она достигает цели, вычленился из ее общего движения к цели и приобрел относительную самостоятельность. Этот способ (т. е. операция) обеспечивается отражением отдельно пищи и отдельно преграды как целостных предметов.

Мы не будем специально останавливаться на характеристике различных уровней стадии перцептивной психики.

Вместо этого воспользуемся богатейшим материалом стадии перцептивной психики для рассмотрения самого общего вопроса – об основных особенностях психики животных, имея в виду ее отличия от психики человека.

Основу всех без исключения форм поведения животных составляют инстинкты, точнее, инстинктивные действия, т. е. генетически фиксированные, наследуемые элементы поведения. Как и морфологические признаки, они воспроизводятся в каждой особи данного вида в относительно неизменной форме.

Видотипичность инстинктивных действий позволяет даже использовать их в качестве классификационных признаков при определении таксонов животных наряду с морфологическими признаками.

Например, для голубей характерен особый способ питья. Все птицы, как известно, пьют, запрокидывая голову, и только голуби втягивают воду клювом с опущенной головой.

Как и морфологическая организация, инстинкты животных, по словам В. А. Вагнера, формировались «под диктовку среды и под контролем естественного отбора» (цит. по: 118, с. 36). Это привело к удивительной приспособленности инстинктивного поведения во всех сферах жизни животного – в способах добывания пищи, защите от нападения, строительстве жилищ, заботе о потомстве и т. п.

Приведу лишь один пример, взяв его из классического труда Ж. А. Фабра (117).

Оса-сфекс до откладки яиц обеспечивает будущую личику кормом – «законсервированным» кузнечиком. Сфекс нападает на кузнечика, парализует его, нанося точно рассчитанные уколы в три нервных узла, управляющих движениями его конечностей. Затем она втаскивает кузнечика в заранее приготовленную камеру и аккуратно откладывает яичко на его груди (кузнечик при этом лежит на спине).

В этой серии инстинктивных актов все очень целесообразно. Во-первых, парализация жертвы: мертвый кузнечик разложился бы раньше, чем выведется личинка, оставленный же в активном состоянии кузнечик сам легко убил бы личинку. Во-вторых, удивительная точность каждого укола сфекса в нервные ганглии насекомого. Наконец, аккуратность размещения яичка именно на груди кузнечика: это единственно безопасное место, с которого личинка не может упасть или быть сброшенной, ибо все еще живой кузнечик шевелит брюшком, челюстями и усиками. Оказавшись же на земле, слабая, беспомощная личинка неминуемо погибла бы.

Высокая целесообразность инстинктов издавна порождала теории об их «разумности». Однако со временем эти теории уступили место прямо противоположным оценкам. Стали говорить о «слепоте», «машинообразности» инстинктов. Поводом послужили опыты, в которых человек вмешивался в естественный ход жизни животных.

Так, в своих наблюдениях Фабр, а затем многие его последователи обнаружили следующий общий факт: если лишить смысла какое-то инстинктивное действие насекомого, оно все равно завершает его и переходит к следующему.

Например, уже описанный сфекс, отложив яичко на груди кузнечика, тщательно заделывает норку, несмотря на то, что ученый только что вынул из нее кузнечика; при этом сфекс предварительно заходит в норку и, казалось бы, не может не видеть, что она пуста.

Очень впечатляют своей «неразумностью» действия насекомых в другом опыте Фабра.

Гусеницы соснового шелкопряда обычно в поисках пищи движутся длинными колоннами друг за другом, руководствуясь шелковистой нитью, которую оставляет первая из них – «вожак». По этой же нити они возвращаются «домой». В отличие от остальных «вожак» движется медленно, совершая поисковые, ощупывающие движения в разных направлениях. Если нить почему-либо прерывается, «вожаком» становится любая гусеница, оказавшаяся впереди.

Фабр дает возможность вползти длинной колонне гусениц на верхний край кадки из-под цветов. Первая гусеница, достигнув этого края, начинает ползти по нему, описывая окружность; остальные движутся за ней. Когда первая проходит полный круг и натыкается на очередную гусеницу, выползающую на борт, Фабр сметает всех остальных гусениц с боковой стенки кадки и щеточкой тщательно стирает нить, оставленную на ней гусеницами.

Теперь «вожак», обнаружив нить, смело следует за последней гусеницей. Колонна гусениц замыкается в круг и начинает бесконечно кружить по краю кадки. Они не могут найти пищу, которая лежит рядом, не могут вернуться «домой». По существу, гусеницы обречены на голодную смерть. Фабр наблюдал их кружение в течение 7 суток!

Хотя на основе подобных фактов и напрашивается вывод о «слепоте» инстинктов, такой вывод некорректен, как некорректен был и обсуждавшийся вывод об их «разумности». Вместо «разумности» следует говорить о биологической целесообразности инстинктов, а вместо «слепоты» – об их фиксированности, или ригидности.

Нужно иметь в виду, что ригидность инстинкта тоже целесообразна: она отражает приспособленность животного к постоянству определенных условий его обитания. Экспериментальные вмешательства исследователя представляют собой маловероятные, а чаще всего невозможные в природе события, искажения естественных условий обитания.

Полезно сравнить «ошибки» инстинкта с «ошибками», или иллюзиями, восприятия. Эти явления имеют много общего.

Несмотря на то что перцептивные операции у человека формируются прижизненно и, казалось бы, должны быть менее жестки, чем врожденные механизмы инстинктов, они, по уже известному нам выражению Г. Гельмгольца, «непреодолимы». На примере иллюзии окна Эймса мы видели, что знание о действительном способе вращения окна никоим образом не влияет на переживание иллюзии.

Такая же непреодолимость и даже «принудительность» инстинктивных действий отмечалась многими исследователями. К. Лоренц описывает яркий эпизод из жизни его ручной галки Джока.

Эта галка воспитывалась Лоренцом с раннего возраста и была ему беспредельно предана. Будучи птенцом, она летала за своим хозяином по пятам, издавая крики отчаяния, когда теряла его. Однажды Лоренц взял в руки в присутствии уже взрослого Джока маленького черного галчонка и тут же услышал за спиной характерный скрежещущий звук – звук агрессии и злобы, с которым галки нападают на врага. В одно мгновение птица спикировала на руку своего любимого хозяина и оставила в ней глубокую кровоточащую рану.

В другой раз Лоренц подвергся столь же жестокому нападению со стороны стаи галок, в остальное время дружески к нему расположенных, когда он неосторожно вынул из кармана в их присутствии черные плавки (66).

В обоих случаях действия птиц были чисто инстинктивными. Они спровоцировались видом «плененного» черного подвижного предмета. Нетрудно понять важный биологический смысл таких действий: это защита птенца или взрослого сородича, попавшего в беду. Примечательно, что птицы (как и другие животные) не вольны затормозить или преодолеть эти действия!

Итак, и «ошибки» инстинктов, и иллюзии восприятия возникают в результате автоматического срабатывания непроизвольных механизмов, причем механизмов правильных (т. е. таких, которые обеспечивают адекватное отражение или эффективное приспособление), оказавшихся в «неправильных», т. е. искусственных, а значит, и маловероятных или невозможных в природе ситуациях.

Каковы современные представления о механизмах инстинктов?

Согласно этологической теории, инстинкт обусловлен действием как внешних, так и внутренних факторов.

К внешним факторам относятся специальные раздражители, которые получили название «ключевых стимулов».

К настоящему времени изучено большое количество ключевых стимулов у многих видов животных. Как оказалась, в этой роли могут выступать сигналы любой модальности: цвета, запахи, звуки, зрительные формы, движения и т. п. В естественных условиях обычно действуют несколько признаков, объединяясь в «пусковую ситуацию».

Вот несколько примеров.

В брачный период ярко окрашенное брюшко самца колюшки – ключевой стимул. Демонстрируя его, он отпугивает от гнезда соперников-самцов и, напротив, привлекает самку.

У птенцов серебристой чайки ключевой стимул – красное пятно на желтом клюве родителей: вид его «включает» реакцию выпрашивания: птенец клюет в это пятно, и родитель отрыгивает ему пищу в рот.

Для новорожденных цыплят мелкие объемные предметы или пятна округлой формы – ключевые стимулы, которые вызывают реакцию клевания.

Темный объект любой формы, совершающий «танцующие» движения, заставляет самца бабочки-бархатницы в брачный период преследовать его.

Реакция следования возникает у гусят в первый день жизни на любой движущийся предмет: им может быть чучело птицы, воздушный шар, человек, лодка.

В ходе исследований было открыто интересное явление действия сверхстимулов, или сверхоптимальных стимулов.

Так, например, упомянутый самец бабочки-бархатницы особенно охотно преследует предметы, которые имеют более темную окраску, чем натуральный цвет самки, и в 3–4 раза превосходят ее размеры.

Чайка предпочитает «высиживать» макет яйца в 10 раз больший, чем ее собственное яйцо, оставляя последнее без внимания.

Сверхстимулы часто служат животным в естественных условиях. Примеры – огромные «глаза» на крыльях некоторых бабочек, отпугивающие пернатых хищников, или большой раскрытый клюв кукушонка, который заставляет певчую птичку кормить его более охотно, чем собственных птенцов.

К внутренним факторам относится эндогенная стимуляция центров инстинктивных действий, которая приводит к понижению порога их возбуждения.

Очень показательны в этом отношении факты расширения спектра раздражителей, вызывающих инстинктивные действия и особенно факты спонтанного возникновения последних.

Так, в одном из опытов изучалось действие токования у голубей; голуби на разное время изолировались от самок. Оказалось, что по мере увеличения времени изоляции все больший круг предметов вызывал токующие действия. Вначале это были только самки своего вида, через несколько дней – самки другого вида, которых раньше голубь не замечал, еще позже – чучело птицы, затем – скомканный платок. Наконец, через несколько недель голубь токовал, обратившись к пустому углу.

Согласно модели К. Лоренца, обычно, т. е. в отсутствие крайнего обострения потребности, эндогенная активность центров инстинктивных действий заторможена, или блокирована. Адекватные стимулы снимают эту блокировку, действуя наподобие ключа, который открывает замок. Поэтому такие стимулы и получили название ключевых.

В настоящее время значительно изменились взгляды и на важный, давно дискутируемый вопрос о соотношении инстинкта и научения.

Раньше формы поведения, основанные на инстинкте и на научении, противопоставлялись. Считалось, что инстинктные действия жестко запрограммированы, и животное способно к их реализации без всякой индивидуальной «доводки».

Согласно современным данным это далеко не так. Показано, что многие инстинктивные действия должны пройти период становления и тренировки в ходе индивидуального развития животного. Такая форма получила название облигатного (т. е. обязательного) научения.

Так, хотя клевательные движения цыпленка появляются сразу после вылупления, их точность невелика. В течение первых дней она значительно повышается. Это было убедительно показано в опытах Э. Гесса.

Э. Гесс одевал на глаза цыплят призмы, через которые они видели зерно смещенным в сторону на 7°. Соответственно цыплята клевали там, где видели зерно, т. е. пустое место. Разброс их ударов при этом был достаточно велик. Спустя несколько дней цыплята продолжали клевать видимое место зерна, однако зона разброса клевательных движений заметно сузилась. Знаменательно, что повышение точности движений не было результатом подкрепления, т. е. попадания или непопадания по зерну. Поэтому его справедливо оценивают как результат спонтанного совершенствования инстинктивного акта.

Другой пример облигатного научения представляют собой полеты птиц. Все птенцы сначала пытаются взмахивать крыльями и только некоторое время спустя поднимаются в воздух. Однако их полеты, и особенно приземления, на первых порах очень несовершенны. Например, молодые чайки при первых попытках приземления часто падают, если дует сильный попутный ветер.

Пение некоторых птиц – еще один пример облигатного научения. Зяблик, снегирь и ряд других птиц не в состоянии воспроизвести песню своего вида, если они выросли в изоляции или в обществе других птиц.

Итак, многие инстинктивные акты «достраиваются» в индивидуальном опыте животного, и можно сказать, что такая достройка тоже запрограммирована. Она обеспечивает прилаживание инстинктивного действия к условиям среды. Конечно, пластичность инстинктивного действия при этом ограничена и определяется генетически заданной «нормой реагирования».

Гораздо большую пластичность поведения обеспечивает факультативное научение. Этим термином обозначается процесс освоения новых, сугубо индивидуальных, форм поведения. Если при облигатном научении все особи вида совершенствуются в одних и тех же (видеотипичных) действиях, то при факультативном научении они овладевают индивидуально-особенными формами поведения, приспосабливающими их к конкретным условиям существования.

Широко известными примерами могут служить любые полезные привычки домашних животных или цирковая дрессировка животных. А. Н. Северцов приводит ряд ярких случаев индивидуального научения у диких животных.

Так, соколы, обнаруживая охотника в засаде у гнезда, научились бросать пищу птенцам с высоты, недоступной выстрелу. Песцы, на которых охотились, потягивая на пути к приманке шнурок и привязывая его к нацеленному ружью, стали прорывать к приманке ход в снегу (99, с. 303—304).

Описаны случаи передачи нового, «изобретенного» каким-нибудь животным способа поведения другим особям популяции, а затем и последующим поколениям. Это явление получило название поведенческой традиции. От видотипичного поведения действия «по традиции» отличаются тем, что присущи не всем особям вида, а только тем, которые живут на общей ограниченной территории.

Например, на одном из японских островов молодая обезьяна нашла способ «посолить» пищу – сладкий картофель, обмакнув ее в морскую воду. Это действие быстро распространилось среди всех обезьян острова, причем первыми его переняли молодые обезьяны и последними – старые обезьяны и вожак.

По существу, всякое действие животных представляет собой сложное переплетение видотипичных и приобретенных элементов поведения. По Фабри, на стадии перцептивной психики каждый поведенческий акт формируется в онтогенезе путем реализации генетически фиксированных компонентов видового опыта в процессе индивидуального научения.

Дело в том, что каждый поведенческий акт состоит из двух основных фаз: поисковой (или подготовительной) и завершающей.

Первая фаза обычно начинается с эндогенной активации и проявляется в общем беспокойстве и поисковых действиях животного – ненаправленных локомоциях, обследовании обстановки и т. п. Обычно в результате такой активности происходит встреча животного с ключевыми стимулами, которые включают собственно инстинктивное действие, а чаще целую цепь таких действий.

Например, пищевое поведение хищника начинается с хаотичного бега и обследования территории. Первые признаки добычи, а затем и конкретный вид ее ориентируют поведение – начинается преследование, подкрадывание; затем идет ряд таких инстинктивных действий, как бросок, умерщвление, расчленение туши, наконец, захват кусков мяса зубами и проглатывание. Только два последних акта – захват кусков и проглатывание – составляют завершающую фазу пищедобывательного действия. Все же предшествующее можно отнести к поисковой фазе, хотя в ней выделяются свои микроэтапы, каждый из которых имеет собственную поисковую и завершающую микрофазы. Например, многими хищниками умерщвление жертвы производится строго фиксированным способом: это инстинктивный акт, завершающий определенный этап охоты.

Важнейший найденный факт состоит в том, что наибольшей пластичностью поведение обладает в поисковой фазе. Именно здесь животное находит и осваивает новые способы поведения. Напротив, чем ближе к завершающей фазе, тем более стереотипными становятся движения; в самой завершающей фазе они приобретают те свойства стереотипности и принудительности, о которых шла речь выше.

«Удельный вес» поисковой и завершающей фаз в различных поведенческих актах может быть различным даже у одного и того же животного. Но общее правило состоит в том, что чем выше психическая организация животного, тем более развернута и продолжительна поисковая фаза, тем более богатый и разнообразный индивидуальный опыт животное может приобрести.

Очень важно отметить, что такой опыт часто накапливается впрок.

Так, например, крысы в известных опытах Э. Толмена (111) с латентным научением осваивали «карту» лабиринта в условиях, исключавших завершающую фазу пищедобывательного действия. Этот результат достигался в поисковой фазе исключительно за счет познавательной активности.

Все сказанное до сих пор об инстинктах животных чрезвычайно важно для понимания биологической предыстории специфически человеческих форм поведения. К ним относятся прежде всего язык и общение животных, а также использование ими орудий.

Язык животных представляет собой сложные системы сигнализации. С помощью сигналов очень разных модальностей – звуков, движений, поз, запахов, цветов и др. – животные передают друг другу информацию о биологически значимых событиях и состояниях. Это сигналы тревоги, опасности, угрозы, покорности, «ухаживания» и многие другие.

Важнейшее отличие языка животных от языка человека состоит в отсутствии у него семантической функции. Это значит, что элементы языка животных не обозначают внешние предметы сами по себе, их абстрактные свойства и отношения. Они всегда связаны с конкретной биологической ситуацией и служат конкретным биологическим целям. Многие сигналы, выражая эмоциональные состояния животного, действуют по механизму эмоционального заражения.

Так, сигнал тревоги, который издает один из членов птичьей стаи, передает его возбуждение – тревогу – остальным членам стаи, что и заставляет их подняться в воздух.

Аналогичным образом действует химическая сигнализация опасности у пчел. Пчела, которая жалит врага, выделяет особое пахучее вещество; это вещество приводит в агрессивное состояние других пчел, которые устремляются к неприятелю и тоже его жалят. В результате интенсивность химического сигнала лавинообразно растет, а вместе с ним растет и количество нападающих пчел.

Другим отличием языка животных является его генетическая фиксированность. В результате он представляет собой закрытую систему, которая содержит ограниченный набор сигналов, хотя количество сигналов может быть довольно большим. Так, например, у кур расшифровано около 20 различных сигналов, у человекообразных обезьян – до 90.

Вполне можно сказать, что каждая особь в животном мире от рождения знает язык своего вида. Знание же языка человеком формируется прижизненно, в ходе общения его с другими людьми. В отличие от языка животных язык человека – открытая система: он непрерывно развивается, обогащаясь новыми понятиями и структурами.

Генетическая фиксированность языка животных выражается, в частности, в том, что его элементы – это ключевые стимулы, которые включают или тормозят соответствующие инстинктивные действия другой особи.

Так, в период вскармливания птенцов многие птицы решительно нападают на любое не слишком большое подвижное существо, которое оказывается вблизи гнезда (такими бывают, в частности, мелкие хищники, питающиеся птенцами). Возник вопрос, почему же они не трогают собственных птенцов? Оказалось, что птенцов охраняет их собственный писк. Это сигналы, которые тормозят агрессию их родителей и возбуждают родительское поведение.

В одном опыте в гнездо птицы на нитке спускали чучело птенца – и птица яростно его атаковала. Но стоило включить звукозапись писка птенца, как атака резко затормаживалась.

В другом опыте оглушенная индюшка сразу убивала своих птенцов.

Приведенные общие положения относительно языка животных хорошо иллюстрируются богатым материалом из языка поз и телодвижений.

Крупным научным событием явилась расшифровка «танцев» пчел – работа, за которую австрийский ученый К. Фриш получил Нобелевскую премию.

Пчела, обнаружившая нектар, по возвращении в улей совершает сложный комплекс движений, куда входят круговые пробеги по сотам, виляния брюшком и т. п. Характер этих движений, их ориентация и интенсивность находятся в точном соответствии с направлением и дальностью полета за пищей. Пчелы, ощупывая «танцующую» пчелу, получают, кроме того, по вкусовым и обонятельным каналам информацию о качественном составе корма. Способность к столь сложному кодированию и декодированию информации у пчел является врожденной.

Широкую известность приобрели описания «поз подчинения», с помощью которых более слабое животное останавливает агрессивные действия противника. Они особенно развиты среди хищных животных, способных нанести друг другу серьезные увечья.

Так, в драке двух волков побежденный волк застывает в невероятной для нашего восприятия позе: он отворачивает голову от соперника, подставляя ему незащищенную шею – то место, где проходит яремная вена! Но именно эта поза заставляет застыть разъяренного победителя на месте: в крайнем возбуждении он еще дрожит, щелкает зубами, но просто «не в силах» тронуть подставленную шею! Ее вид – ключевой стимул, который действует как мощный тормоз, блокирующий агрессивные действия животного. Но стоит жертве слегка изменить позу, как атака тут же возобновляется (66).

Общение с помощью языка поз и движений может принимать форму ритуалов.

Ритуалы у животных – это сложный набор инстинктивных действий, которые потеряли свою первоначальную функцию и вошли в другую сферу жизнедеятельности в качестве сигналов или символов.

Так, ритуал «приветствия» у волков, шакалов и собак включает толчки мордой в угол рта. Это действие явно происходит от таких же движений щенков, которые подобным образом выпрашивают пищу у родителей (67).

Широко распространен ритуал «кормления» брачного партнера. Многие певчие птицы действительно кормят друг друга в брачный период. У куриных это действие уже ритуализируется. Например, токующий петух может клевать пустую землю, перебирая ногами и издавая призывные звуки: самка подбегает и «клюет» рядом в отсутствие всякого корма.

У павлинов это действие приобрело еще более символическую форму: самец распускает хвост и просто указывает клювом в определенную точку на земле.

Среди птиц, а также ряда насекомых очень распространен ритуал «поднесения брачных подарков». У насекомых, а также у некоторых пауков он, по-видимому, возник из действий, обеспечивающих безопасность самца. Дело в том, что у некоторых представителей этих классов самки намного крупнее и сильнее самцов и спаривание с ними представляет угрозу для жизни брачного партнера. Так, самки богомола нередко поедают самца в момент оплодотворения. Поднося ей что-нибудь съедобное, самец отвлекает ее внимание.

У некоторых видов птиц подобные действия приобрели символическую форму и «подарок» стал несъедобным: в этой функции может выступать простой камешек или чаще веточка, которая, однако, может служить и гнездостроительным материалом.

При всем, иногда поразительном, внешнем сходстве ритуалов у животных и человека («поцелуи», «брачные подарки» и др.), природа их глубоко различна. У животных это всегда генетически запрограммированные, инстинктивные акты; у человека – действия, передаваемые через культурные традиции.

Особенно сложные формы общения наблюдаются у животных, живущих в сообществах. Жизнь стадами, стаями, семьями широко распространена в животном мире.

Характерная черта многих сообществ животных – иерархия его членов. Каждая особь обычно знает, кто сильнее и кто слабее ее. Иерархия устанавливается и поддерживается с помощью разнообразных актов общения – мелких стычек, ритуалов, турниров и пр. Более сильные особи получают преимущества в распределении пищи, выборе брачных партнеров. Особи более высоких рангов, и особенно вожак, имеют больший «авторитет»: им подчиняются, им подражают, за ними следуют.

Вожаком стаи или стада обычно становится наиболее сильный и опытный индивид. Это способствует воспроизведению полноценного потомства, а также передаче богатого индивидуального опыта.

В некоторых сообществах наблюдается четкое распределение функций между особями; основой служат половые, возрастные, ранговые признаки.

Распределение функций наиболее отчетливо представлено в репродуктивной сфере. У многих видов самцы добывают и приносят пищу самкам, которые высиживают яйца или остаются с детенышами. Правда, далеко не всегда выведение потомства и забота о нем ложится исключительно на самку. У многих птиц яйца высиживаются самцом и самкой по очереди.

У ряда рыб родители совместно выращивают мальков. А у рыбки-корюшки самец один выполняет всю работу по постройке гнезда, охране икринок и воспитанию молодняка.

Еще один пример распределения функций наблюдается в стае гиеновых собак. Там самцы на охоте заглатывают мясо жертвы кусками, а затем, приходя домой, отрыгивают их самкам и щенятам.

Особенно впечатляет сложность организации совместной жизни с четкой дифференциацией функций у общественных насекомых – пчел, муравьев.

Семья медоносной пчелы состоит из одной матки, многих сотен и даже тысяч рабочих пчел и в определенный период – трутней. Матка занята только кладкой яиц, рабочие пчелы полностью обслуживают ее и выполняют многочисленные работы по улью: строят и чистят соты, заботятся о пропитании личинок, собирают запасы меда, убирают и проветривают гнездо, защищают его от вторжения врагов. При этом и среди рабочих пчел наблюдается узкая специализация: есть пчелы – «воспитатели», «сборщицы», «сторожа». Трутни ни в каких работах не участвуют, они существуют только для того, чтобы оплодотворить самку. При наступлении осени их убивают или изгоняют из улья.

В стадах обезьян также имеется четкое распределение функций. Молодые самцы, наиболее подвижные и наиболее удаляющиеся от стада, выполняют роль часовых. Старый опытный вожак наблюдает за порядком в стаде и за внешней безопасностью. В случае приближения крупного хищника он выводит стадо в безопасную зону. При передвижении стада самки с детенышами окружаются сильными самцами: одни из них вместе с вожаком возглавляют шествие, другие его замыкают.

Обобщая изложенные факты, следует выделить то главное, что отличает групповое поведение животных от общественной жизни человека, – это подчиненность ее исключительно биологическим целям, законам и механизмам. Групповое поведение животных закреплялось естественным отбором; фиксировались только те его формы, которые обеспечивали лучшее решение прямых биологических задач – питания, самосохранения и размножения.

Человеческое же общество возникло на совершенно другой основе – на основе совместной трудовой деятельности, неизвестной и недоступной животным. Как в своем индивидуальном развитии, так и в общественной жизни, человек вышел из-под власти биологических законов и с определенного момента антропогенеза стал подчиняться законам социальным.

Производительный труд стал возможным благодаря использованию орудий. По словам Ф. Энгельса, «труд начинается с изготовления орудий» (1, т. 20, с. 491). Поэтому орудийная деятельность животных рассматривается как одна из биологических предпосылок антропогенеза, и эта проблема находится в центре внимания антропологов и сравнительных психологов.

Некоторое время тому назад предполагалось, что использование орудий доступно только человекообразным обезьянам, к тому же в условиях неволи. В последнее время обнаружены факты применения орудий у многих видов животных, включая низших обезьян, птиц и даже насекомых.

Широкую известность приобрели исследования Дж. Лавик-Гудолл жизни шимпанзе в естественных условиях (46). По ее наблюдениям, шимпанзе используют соломинки или палочки для извлечения термитов; этими орудиями они протыкают отверстия в термитниках, заделанных мхом.

Разжевывая массу прошлогодних листьев, обезьяны делают своего рода «губки», с помощью которых достают воду из углублений в деревьях.

Знаменательно, что в обоих приведенных случаях животные не только используют, но и изготавливают или совершенствуют орудия: при использовании веточки обрывают с нее листья и боковые побеги; листья для «губки» пережевываются. Однако безусловным фактом остается неспособность животных изготавливать орудия с помощью другого орудия. Здесь проходит та грань, которая отделяет животных от человека.

Животные обрабатывают орудия с помощью естественных средств – собственных органов: зубов, рук и т. п. Первобытный же человек стал изготавливать свои орудия, воздействуя камнем на камень. Этот, на первый взгляд, незначительный сдвиг отразил фундаментальные прогрессивные изменения и в строении деятельности первобытного человека, и в его психике.

Изготовление орудия с помощью другого предмета означало отделение действия от биологического мотива и тем самым появление нового вида деятельности – труда. Изготовление орудия впрок предполагало наличие образа будущего действия, т. е. появление плана сознания. Оно предполагало далее разделение труда, т. е. установление социальных отношений на основе небиологической по своему содержанию деятельности. Наконец, оно означало материализацию опыта трудовых операций (в форме орудия) с возможностью хранения этого опыта и передачи его последующим поколениям.

Ничто из перечисленного не свойственно орудийной деятельности животных. Они прибегают к использованию орудия, только побуждаемые биологическими мотивами и только в конкретной ситуации. Они никогда не вступают в отношения между собой по поводу применения орудия, тем более по поводу его изготовления.

Все это позволило определить использование животными орудий как одну из форм биологической адаптации (118, с. 268). Она имеет лишь внешнее сходство с трудовыми действиями человека.

В заключение перечислим главные особенности психической деятельности животных, отличающие ее от психики человека.

1. Вся активность животных определяется биологическими мотивами. Это хорошо выражено в часто цитируемых словах немецкого психолога А. Гельба: «Животное не может делать ничего бессмысленного. На это способен только человек» (цит. по: 68, с. 5).

2. Вся деятельность животных ограничена рамками наглядных конкретных ситуаций. Они не способны планировать своих действий, руководствоваться «идеально» представляемой целью. Это проявляется, например, в отсутствии у них изготовления орудий впрок.

3. Основу поведения животных во всех сферах жизни, включая язык и общение, составляют наследственные видовые программы. Научение у них ограничивается приобретением индивидуального опыта, благодаря которому видовые программы приспосабливаются к конкретным условиям существования индивида.

4. У животных отсутствуют закрепление, накопление и передача опыта поколений в материальной форме, т. е. в форме предметов материальной культуры.

Поиск по сайту: