|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Жила-была старушка
There Was an Old Woman, 1944 Переводчик: Р. Облонская
— Нет-нет, и слушать не хочу. Я уже всё решила. Забирай свою плетёнку — и скатертью дорога. И что это тебе взбрело в голову? Иди, иди отсюда, не мешай: мне ещё надо вязать и кружева плести, какое мне дело до всяких чёрных людей и их дурацких затей! — Темноволосый молодой человек весь в чёрном стоял, не двигаясь, и слушал тётушку Тилди. А она не давала ему и рта раскрыть. — Слышал, что я сказала! Уж если тебе невтерпёж со мной потолковать, что ж, изволь, только не обессудь, я покуда налью себе кофе. Вот так то. Был бы повежливей, я бы и тебя угостила, а то ворвался с таким важным видом, даже и постучать-то не подумал. Будто это он тут хозяин. Тётушка Тилди пошарила у себя на коленях. — Ну вот, теперь со счёту сбилась — которая же это была петля? А всё из-за тебя. Я вяжу себе шаль. Зимы нынче пошли страх какие холодные, в доме сквозняки так и гуляют, а я старая стала и кости все высохли, надо одеваться потеплее. Чёрный человек сел. — Этот стул старинный, ты с ним поосторожней, — предупредила тётушка Тилди. — Ну давай, что ты там хотел мне сказать, я слушаю со вниманием. Только не ори во всю глотку и не смей таращить на меня глаза, какие-то в них огоньки чудные горят. Господи помилуй, у меня от них прямо мурашки бегают. Фарфоровые, расписанные цветами часы на камине пробили три. В прихожей ждали какие-то люди. Неподвижно, точно истуканы, стояли они вокруг плетёной корзины. — Так вот насчёт этой плетёнки, — сказала тётушка Тилди. — Где ж это я видела такую корзину? И вроде бы не так уж давно, года два назад. Сдаётся мне... А, вспомнила. Да это же, когда померла моя соседка миссис Дуайр. Тётушка Тилди в сердцах поставила чашу на стол. — Так вот ты с чем пожаловал? А я-то думала, ты хочешь мне что-нибудь продать. Ну, погоди, к вечеру приедет из колледжа моя Эмили, она тебе покажет, где раки зимуют! На прошлой неделе я послала ей письмо. Понятно, я не написала, что здоровье у меня уж не то и бойкости прежней тоже нет, только намекнула, что хочу её повидать — соскучилась, мол. Нью-Йорк-то отсюда за тридевять земель. А ведь Эмили мне всё равно как дочка. Вот погоди, она тебе покажет, любезный мой. Она тебя так шуганёт из этой гостиной, и ахнуть не успеешь... Чёрный человек посмотрел на тётушку Тилди с жалостью — мол, устала, бедняжка. — А вот и нет! — огрызнулась она. Полузакрыв глаза, расслабив всё тело, гость покачивался на стуле взад-вперёд, взад-вперёд. Он отдыхал. Неужто и ей не хочется отдохнуть? — казалось, бормотал он. Отдохнуть, отдохнуть, сладко отдохнуть... — Ах, чтоб тебе пусто было. Смотри, что выдумал! Этими самыми руками — не глади, что они такие костлявые, — я связала сто шалей, двести свитеров и шестьсот грелок на чайники! Уходи-ка ты подобру-поздорову, а когда я сдамся, тогда вернёшся, может, я с тобой потолкую, — перевела разговор тётушка Тилди. — Давай-ка я лучше расскажу тебе про Эмили, про моё милое дорогое дитя. Она задумалась, покивала головой. Эмили... у неё волосы точно золотой колос и такие же шелковистые. — Не забыть мне день, когда умерла её мать; двадцать лет назад это был, и Эмили осталась со мной. Оттого-то я злюсь на вас да и на ваши плетёнки. Где это слыхано, чтоб за доброе дело человека в гроб уложили? Нет, любезный, не на такую напал. Помню я... Тётушка Тилди умолкла; воспоминание кольнуло ей сердце. Много-много лет назад, под вечер, она услышала слабый, прерывающийся голос отца. — Тилди, — шепнул он, — как ты будешь жить? Ты такая неугомонная, вот никто рядом и не останется. Поцелуешь, да бежишь прочью Пора бы угомониться. Вышла бы замуж, растила бы детей. — Я люблю смеяться, дурачиться и петь, папа! — крикнула в ответ Тилди. — Я не из тех, кто хочет замуж. Мне не найти жениха по себе, у меня своя философия. — Какая такая у тебя философия? — А вот такая: у смерти ума ни на грош! Надо же — утащить у нас маму, когда мама была нам нужней всего! По-твоему, это разумно? Глаза отца повлажнели, стали грустные, пасмурные. — Ты права, Тилди, права, как всегда. Но что же делать? Смерти никому не миновать. — Драться надо! — воскликнула Тилди. — Бить её ниже пояса! Не верить в неё! — Это невозможно, — печально возразил отец. — Каждый из нас встречается со смертью один на один. — Когда-нибудь всё перемениться, папа. Отныне я кладу начало новой философии! Да ведь это просто дурость какая-то живёшь совсем недолго, а потом, оглянуться не успеешь, тебя зароют в землю, будто ты зерно; только ничего из тебя не вырастет. Что ж тут хорошего? Люди лежат в земле миллион лет, а толку никакого. И люди-то какие — милые, порядочные или уж, во всяком случае старались быть получше. Но отец не слушал. Он вдруг побелел и как-то выцвел, точно забытая на солнце фотография. Тилди попыталась удержать его, отговорить, но он всё равно умер. Она повернулась и убежала. Не могла она оставаться: ведь он сделался холодным и самим этим холодом отрицал её философию. Она на похороны не пошла. Ничего она не стала делать, только открыла тут в старом доме, лавку древностей и жила одна-одинёшенька, пока не появилась Эмили. Тилди не хотела брать девочку. Вы спросите, почему? Да потому, что Эмили верила в смерть. Но мать Эмили была старинной подругой Тилди, и Тилди обещала ей не оставить сироту. За все эти годы никто, кроме Эмили, не жил со мной под одной крышей, — рассказывала тётушка Тилди чёрному человеку. — Замуж я так и не вышла. Страшно подумать — проживёшь с мужем двадцать, тридцать лет, а потом он возьмёт да и умрёт прямо у тебя на глазах. Тогда все мои убеждения развалились бы точно карточный домик. Вот я и пряталась от людей. При мне о смерти никто и заикнутся не смел. Чёрный человек слушал её терпеливо, вежливо. Но вот он поднял руку. Она ещё и рта не раскрыла, а по его тёмным, с холодным блеском, глазам видно было: он знает наперёд всё, что она скажет. Он знал, как она вела себя во время второй мировой войны, знал, что она навсегда выключила у себя в доме радио, и отказалась от газет, и выгнала из своей лавки и стукнула зонтиком по голове человека, который непременно хотел рассказать ей о вторжении, о том, как длинные волны неторопливо накатывались на берег и, отступая, оставляли на песке цепи мертвецов, а луна молча освещала этот небывалый прилив. Чёрный человек сидел в старинном кресле-качалке и улыбался: да, он знал, как тётушка Тилди пристрастилась к старым задушевным пластинкам. К песенке Гарри Лодера «Скитаясь в сумерках», и к мадам Шуман-Хинк, и к колыбельным. В мире этих песенок всё шло гладко, не было ни заморских бедствий, ни смертей, ни отравлений, ни автомобильных катастроф, ни самоубийств. Музыка не менялась, изо дня в день она оставалась всё той же. Шли годы, тётушка Тилди пыталась обратить Эмили в свою веру. Но Эмили не могла отказаться от мысли, что люди смертны. Однако, уважая тётушкин образ мыслей, она никогда не заговаривала о... о вечности. Чёрному человеку всё это было известно. — И откуда ты всё знаешь? — презрительно фыркнула тётушка Тилди. — Короче говоря, если ты всё ещё не совсем спятил, так и не надейся — не уговоришь меня лечь в эту дурацкую плетёнку. Только попробуй тронь, и я плюну тебе в лицо! Чёрный человек улыбнулся. Тётушка Тилди снова презрительно фыркнула. — Нечего скалиться. Стара я, чтоб меня обхаживать. У меня душа будто старый тюбик с краской, в ней давным-давно всё пересохло. Послышался шум. Часы на каминной полке пробили три. Тётушка Тилди метнула на них сердитый взгляд. Это ещё что такое? Они ведь, кажется, уже только что били три? Тилди любила свои белые часы с золотыми голенькими ангелочками, которые заглялывали на циферблат, любила их бой, точно у соборных колоколов — мягкий и словно бы доносящийся издалека. — Долго ты намерен тут сидеть, милейший? — Да, долго. — Тогда уж не обессудь, я подремлю. Только смотри не вставай с кресла. И не смей ко мне подкрадываться. Я закрываю глаза просто потому что хочу соснуть. Вот так. Вот так... Славное, покойное, отдохновенное время. Тихо. Только часы тикают, хлопотливые, словно муравьи. В старом доме пахнет полированнным красным деревом, истёртыми кожаными подушками дедовского кресла, книгами, теснящимися на полках. Славно. Так славно... — Ты не встанешь, сударь, нет? Смотри не вставай. Я слежу за тобой одним глазом. Да-да, слежу. Право слово. Ох-хо-хо-хо-хо. Как невесомо. Как сонно. Как глубоко. Прямо как под водой. Ах, как славно. Кто там бродит в темноте?.. Но ведь глаза у меня закрыты? Кто там целует меня в щёку? Это ты, Эмили? Нет, не ты. А, я знаю, это мои думы. Только... только всё это во сне. Господи, так оно и есть. Меня куда-то уносит, уносит, уносит...
А? Что? Ох? — Погодите-ка только очки надену. Ну вот! Часы снова пробили три. Стыдно, мои дорогие, просто стыдно. Придётся отдать вас в починку. Чёрный человек стоял у дверей. Тётушка Тилди удовлетворённо кивнула. — Всё-таки уходишь, милейший? Пришлось тебе сдаться, а? Меня не уговоришь, где там, я упрямая. Из этого дома меня не выманить, так что и не трудись, не приходи понапрасну! Чёрный человек неторопливо, с достоинством поклонился. Нет, у него и в мыслях не было приходить сюда ещё раз. — То-то, я всегда говорила папе, что будет по-моему! — провозгласила тётушка Тилди. — Я ещё тысячу лет просижу с вязаньем у этого окна. Если хочешь меня отсюда вытащить, придётся тебе разобрать весь дом по дощечке. Чёрный человек сверкнул на неё глазами. — Что глядишь на меня, будто кот, который слопал канарейку! — воскликнула тётушка Тилди. — Забирай отсюда свою дурацкую плетёнку! Четверо тяжёлой поступью пошли вон из дома. Тилди внимательно смотрела, как они управляются с пустой корзиной — они пошатывались под её тяжестью. — Эй вы! — она встала, дрожа от гнева. — Вы что, утащили мои древности? Или, может, книги? Или часы? Что вы напихали в свою плетёнку? Чёрный человек, самодовольно посвистывая, повернулся к ней спиной и поспешил за носильщиками к выходу. В дверях он кивнул на плетёнку и показал тётушке Тилди на крышку. Знаками он приглашал её приоткрыть крышку и заглянуть внутрь. — Ты это мне? Чего я там не видала? Больно надо. Убирайся вон! — крикнула тётушка Тилди. Чёрный человек нахлобучил шляпу, небрежно, безо всякого почтения, поклонился. — Прощай! — Тётушка Тилди захлопнула дверь. Вот так-то. Так-то оно лучше. Ушли. Будь они неладны, олухи, эка что выдумали. Пропади она пропадом, их плетёнка. Если и утащили что, шут с ними, лишь бы её саму оставили в покое. «Смотри-ка! — тётушка Тилди заулыбалась. — Вон идёт Эмили, приехала из колледжа. Самое время. А хороша! Одна походка чего стоит. Но что это она такая бледная, совсем на себя не похожа, и идёт еле-еле. С чего бы это? И невесёлая какая-то. Вот бедняжка. Принесу-ка поскорей кофе и печенье». Вот Эмили уже поднимается по ступенькам. Торопливо собирая на стол, тётушка Тилди слышит её медленные шаги — девочка явно не спешит. Что это с ней приключилось? Она прямо как осенняя муха. Дверь распахивается. Держась за медную ручку, Эмили останавливается на пороге. — Эмили? — окликает тётушка Тилди. Тяжело волоча ноги, повесив голову, Эмили входит в гостиную. — Эмили! А я тебя жду, жду! Ко мне тут приходил один дурак с плетёнкой. Хотел мне что-то всучить совсем ненужное... Хорошо, что ты уже дома, сразу как-то уютнее... Но тут тётушка Тилди замечает, что Эмили глядит на неё во все глаза. — Что случилось, Эмили? Чего ты на меня уставилась? Садись-ка к столу, я принесу тебе чашечку кофе. На, пей! ... Да что ж ты от меня пятишься? ... А кричать-то зачем, детка? Перестань, Эмили, перестань! Успокойся! Разве можно, эдак и ум за разум зайдёт. Вставай, вставай, нечего валяться на полу и в угол забиваться нечего. Ну, что ты вся съёзжилась, девочка, я же не кусаюсь! ... Господи, не одно, так другое. ... Да что случилось, Эмили? Девочка... Закрыв лицо руками, Эмили глухо стонет. — Ну-ну, детка, — шепчет тётушка Тилди. — Ну успокойся, выпей водички. Выпей водички, Эмили, вот так. Эмили широко раскрывает глаза, что-то видит, снова зажмуривается и, вся дрожа, пытается совладать с собой. — Тётушка Тилди, тётушка Тилди, тётушка... — Ну, хватит! — Тилди шлёпает её по руке. — Что с тобой такое? Эмили через силу открывает глаза. Протягивает руку. Рука проходит сквозь тётушку Тилди. — Что тебе взбрело в голову! — кричит Тилди. — Сейчас же убери руку! Убери руку, слышишь! Эмили отпрянула, затрясла головой; золотая солнечная копна вся затрепетала. — Тебя здесь нет, тётушка Тилди. Ты мне привиделась. Ты умерла! — Тс-с, малышка. — Тебя просто не может тут быть. — Бог с тобой, что ты болтаешь?.. Она берёт руку Эмили. Рука девушки проходит сквозь её руку. Тётушка Тилди вдруг вскакивает, топает ногой. — Вон что, вон что! — сердито кричит она. — Ах ты, враль! Ах, ворюга! Её худые руки сжимаются в кулаки, да так, что даже суставы белеют. — Ах злодей, чёрный мерзкий пёс! Он украл его! Он его уволок, да, да, это всё он, он! Ну уж я тебе!.. Она вся кипит от гнева. Её выцветшие глаза горят голубым огнём. Она захлёбывается, ей не хватает слов. Потом поворачивается к Эмили: — Вставай, девочка! Ты мне нужна! Эмили лежит на полу, её трясёт. — Они не всю меня утащили! — провозглашает тётушка Тилди. — Чёрт возьми, придётся пока обойтись тем, что осталось. Подай мне шляпку! — Я боюсь, — признаётся Эмили. — Кого, меня?! — Да. — Но я же не призрак! Ты ведь знаешь меня почти всю свою жизнь. Сейчас не время нюни распускать. Поднимайся, да поживей, не то получишь затрещину! Всхлипывая, Эмили поднимается на ноги; она совсем как загнанный зверёк и словно прикидывает куда бы удрать. — Где твоя машина, Эмили? — Там, в гараже... — Прекрасно! Тётушка Тилди подталкивает её к двери. — Ну... — Её острые глазки быстро обшаривают улицу. — В какой стороне морг? Держась за перила, Эмили нетвёрдыми шагами спускается по лестнице. — Что ты задумала, тётушка? — Что задумала? — переспрашивает тётушка Тилди, ковыляя следом; бледные дряблые щёки её дрожат ри ярости. — Как что? Отберу у них своё тело — и вся недолга! Отберу своё тело! Пошли!
Мотор взревел, Эмили вцепилась в руль, напряжённо вглядывается в извилистые, мокрые от дождя улицы. Тётушка Тилди потрясает зонтиком. — Быстрей, девочка, быстрей, не то эти привереды-прозекторы впрыснут в моё тело какое-нибудь зелье, и освежуют, и разделают на части. Разрежут, а потом так сошьют, что оно уже никуда не будет годиться. — Ох, тётушка, тётушка, отпусти меня, зря мы туда едем. Всё равно толку не будет. Ну, никакого толку, — вздыхает девушка. — Вот мы и приехали. Эмили затормозила у обочины и без сил привалилась к рулю, а тётушка Тилди выскочила из машины и засеменила по подъездной алее морга туда, где с блестящих чёрных дрог сгружали плетёную корзину. — Эй! — накинулась она на одного из четверых носильщиков. — Поставьте её наземь! Все четверо подняли головы. — Посторонитесь, сударыня, — говорит один из них. — Не мешайте дело делать. — В эту корзинку запихали моё тело! — Тилди воинственно взмахнула зонтиком. — Ничего не знаю, — говорит второй носильщик. — Не стойте на дороге, сударыня. У нас тяжёлый груз. — Вот ещё! — оскорблённо восклицает она. — Да будет вам известно, что я вешу всего сто десять фунтов. Носильщик даже не смотрит на неё. — Ваш вес нам без надобности. А вот мне надо поспеть домо й к ужину. Коли опоздаю, жена меня убьёт. И четверо пошли своей дорогой — по коридору, в прозекторскую. Тётушка Тилди припустилась за ними. Длиннолицый человек в белом халате нетерпеливо поджидал корзину и, завидев её, удовлетворённо улыбнулся. Но тётушка Тилди на него и не смотрела, жадное нетерпение, написанное на его лице, её мало трогало. Поставив корзину, носильщики ушли. Мельком глянув на тётушку, человек в белом халате сказал: — Сударыня, даме здесь не место. — Очень приятно, что вы так думаете, — обрадовалась она. — Именно это я и пыталась втолковать вашему чёрному человеку. Прозектор удивился: — Что ещё за чёрный человек? — А тот, который околачивался возле моего дома. — Среди наших служащих такого нет. — Неважно. Вы сейчас очень разумно заявили, что благородной даме здесь не место. Вот я и не хочу здесь оставаться. Я хочу домой, пора готовить ветчину для гостей, ведь пасха на носу. И ещё надо кормить Эмили, вязать свитера, завести все часы в доме... — У вас, я вижу, философский склад ума, сударыня, и приверженность к добрым делам, но мне надо работать. Доставлено тело. Последние слова он произносит с явным удовольствием и принимается разбирать свои ножи, трубки, склянки и разные прочие инструменты. Тилди свирепеет: — Только дотронься до этого тела, я вам... Он отмахивается от неё, как от мухи. — Джордж, проводи пожалуйста, эту даму, — вкрадчиво говорит он. Тётушка Тилди встечает идущего к ней Джорджа яростным взглядом. — Пошёл вон, дурак! Джордж берёт её за руки. — Пройдите, пожалуйста. Тилди высвобождается. С лёгкостью. Её плоть вроде бы... ускользнула. Чудны дела твои, господи. В таком почтенном возрасте — и вдруг новый дар. — Видали? — говорит она, гордая этим своим талантом. — Вам со мной не сладить. Отдавайте моё тело! Прозектор небрежно открывает корзину. Заглядывает внутрь, кидает быстрый взгляд на Тилди, снова — в корзину, вглядывается внимательней... Это тело... кажется... возможно ли?.. А всё-таки... да... нет... нет... да нет же, не может быть, но... Он переводит дух. Оборачивается. Таращит глаза. Потом испытующе прищуривается. — Сударыня, — осторожно начинает он. — Эта дама вот здесь... э... ваша... э... родственница? — Очень близкая родственница. Обращайтесь с ней поосторожнее. — Сестра, наверно? — хватается он за ускользающую соломинку здравого смысла. — Да нет же. Вот непонятливый! Это я, слышите? Я! Прозектор минуту подумал. — Нет, так не бывает, — говорит он. И принимается перебирать инструменты. — Джордж, позови кого-нибудь себе в помощь. Я не могу работать, когда в комнате полоумная. Возвращаются те четверо. Тётушка Тилди вызывающе вскидывает голову. — Не сладите! — кричит она, но её, точно пешку на шахматной доске, переставляют из прозекторской в мертвецкую, в приёмную, в зал ожидания, в комнату для прощаний и, наконец, в вестибюль. Тут она опускается на стул, стоящий на самой середине. В сумрачной тишине вестибюля стоят скамьи, пахнет цветами. — Ну вот, сударыня, — говорит один из четверых. — Здесь тело будет находится завтра, до начала отпевания. — Я не сдвинусь с места, пока не получу то, что мне надо. Плотно сжав губы, она теребит бледными пальцами кружевной воротник и нетерпеливо постукивает по полу ботинком на пуговках. Если кто-то подходит поближе, она бьёт его зонтиком. А стоит кому-либо её тронуть — и она... ну да, она просто ускользает. Мистер Кэррингтон, президент похоронного бюро, услыхал шум и приковылял в вестибюль разузнать, что случилось. — Тс-с, тс-с, — шепчет он направо и налево, прижимая палец к губам. — Имейте уважение, имейте уважение. Что тут у вас? Не могу ли я быть вам полезен, сударыня? Тётушка Тилди смерила его взглядом. — Можете. — Чем могу служить? — Подите в ту комнату в конце коридора, — распорядилась тётушка Тилди. — Д-да-а? — И скажите этому рьяному молодому исследователю, чтоб оставил в покое моё тело. Я — девица. И не желаю никому показывать свои родинки, родимые пятна, шрамы и прочее, и что нога у меня подворачивается — тоже моё дело. Нечего ему во всё совать нос, трогать, резать — ещё, того гляди, что-нибудь повредит. Мистер Кэррингтон не понимает, о чём речь, он ведь ещё не знает, что за тело находится в прозекторской. И он глядит на тётушку Тилди растерянно и беспомощно. — Чего он уложил меня на свой стол, я ж не голубь какой-нибудь, меня незачем потрошить и фаршировать! — сказала Тилди. Мистер Кэррингтон кинулся выяснять в чём дело. Прошло пятнадцать минут; в вестибюле стояла напряжённая тишина, а там, за дверями прозекторской, шёл напряжённый спор; наконец бледный и осунувшийся мистер Кэррингтон возвратился. Очки свалились у него с носа, он поднял их и сказал: — Вы нам очень осложняете дело. — Я?! — рассвирепела тётушка Тилди. — Святые угодники, да что же это такое! Послушайте, мистер Кожа-да-кости или как вас там, так, по-вашему, это я осложняю? — Мы уже выкачиваем кровь из... из этого... — Что?! — Да-да, уверяю вас. Так что вам придётся уйти. Теперь уже ничего нельзя сделать. — Он нервно засмеялся. — Сейчас наш прозектор произведёт частичное вскрытие и определит причину смерти. Тётушка Тилди вскочила как ошпаренная. — Да как он смеет! Это позволено только судебным экспертам! — Ну, нам иногда тоже кое-что позволяется... — Сейчас же отправляйтесь назад и велите вашему Режь-не-жалей сию минуту перекачать всю отличную благородную кровь обратно в это тело, покрытое прекрасной кожей, и если он уже что-нибудь вытащил из него, пускай тут же приладит на место, да чтоб всё работало как следует, и бодрое, здоровое тело пускай вернёт мне. Слышали, что я сказала! — Но я ничего не могу поделать. Ни-че-го. — Ну вот что. Я не сдвинусь с места хоть двести лет. Ясно? И распугаю всех ваших клиентов, буду пускать им прямо в нос эманацию! Ошеломлённый Кэррингтон кое-как пораскинул мозгами и даже застонал. — Но вы погубите нашу фирму! Неужели вы решитесь! — Ещё как решусь! — усмехнулась тётушка Тилди. Кэррингтон кинулся в тёмный зал ожидания. Даже издали слышно было как он судорожно крутит телефонный диск. Спустя полчаса к похоронному бюро с рёвом подкатили машины. Три вице-президента в сопровождении перепуганного президента прошествовали в зал ожидания. — Ну, в чём дело? Перемежая свою речь отменными проклятиями, тётушка всё им растолковала. Президенты стали держать совет, а прозектора попросили приостановить свои занятия хотя бы до тех пор, пока не будет достигнуто какое-то соглашение... Прозектор вышел из своей комнаты и стоял тут же, курил большую чёрную сигару и любезно улыбался. Тётушка Тилди воззрилась на сигару. — А пепел вы куда стряхиваете? — в страхе спросила она. Попыхивая сигарой, прозектор невозмутимо ухмыльнулся. Наконец совет был окончен. — Скажите по чести, сударыня, вы ведь не пустите нас по миру, а? Тётушка оглядела стервятников с головы до пят. — Ну, это бы я с радостью. Кэррингтона прошиб пот, он отёр лицо платком. — Можете забрать своё тело. — Ха! — обрадовалась Тилди. Но тут же опасливо спросила: — В целости-сохранности? — В целости-сохранности. — Безо всякого формальдегида? — Безо всякого формальдегида. — С кровью? — Да с кровью же, забирайте его, ради бога, и уходите! Тётушка Тилди чопорно кивнула. — Ладно, По рукам. Приведите его в порядок. Кэррингтон повернулся к прозектору. — Эй вы, бестолочь! Нечего стоять столбом. Приведите всё в порядок, живо! — Да смотрите не сыпьте пепел куда не надо! — прикрикнула тётушка Тилди.
— Осторожней, осторожней! — командовала тётушка Тилди. — поставьте плетёнку на пол, а то мне в неё не влезть. Она не стала особенно разглядывать тело. «Вид самый обыкновенный», — только и заметила она. И опустилась в корзину. И сразу вся словно заледенела; потом её отчаянно затошнило, закружилась голова. Теперь она вся была точно капля расплавленной материи, точно вода, что пыталась бы просочиться в бетон. Это долгий труд. И тяжкий. Всё равно, что бабочке, которая уже вышла из куколки, сызнова вернуться в старую, жёсткую оболочку. Вице-президенты со страхом наблюдали за тётушкой Тилди. Мистер Кэррингтон то ломал руки, то взмахивал ими, то тыкал пальцами в воздух, будто этим мог ей помочь. Прозектор только недоверчиво посматривал, да посмеивался, да пожимал плечами. «Просачиваюсь в холодный, непроницаемый гранит. Просачиваюсь в замороженную старую-престарую статую. Втискиваюсь, втискиваюсь...» — Да оживай же, чёрт возьми! — прикрикнула тётушка Тилди. — Ну-ка, приподнимись! Тело чуть привстало, зашуршали сухие прутья корзины. — Не ленись, согни ноги! Тело слепо, ощупью поднялось. — Увидь! — скомандовала тётушка Тилди. В слепые, затянутые плёнкой глаза проник свет. — Чувствуй! — подгоняла тётушка Тилди. Тело вдруг ощутило тёплый воздух, а рядом — жёсткий лабораторный стол и, тяжко дыша, опёрлось на него. — Шагни! Тело ступило вперёд — медленно, тяжело. — Услышь! — приказала она. В оглохшие уши ворвались звуки: хриплое, нетерпеливое дыхание потрясённого прозектора, хныканье мистера Кэррингтона, её собственный тряскучий голос. — Иди! — сказала тётушка Тилди. Тело пошло. — Думай! Старый мозг заработал. — Говори! — Премного обязано. Благодарствую, — и тело отвесило поклон содержателям похоронного бюро. — А теперь, — сказала наконец тётушка Тилди, — плачь! И заплакала блаженно-счастливыми слезами.
И отныне, если вам вздумается навестить тётушку Тилди, вам стоит только в любой день часа в четыре подойти к её лавке древностей и постучаться. На двери висит большой траурный венок. Не обращайте внимания. Тётушка Тилди нарочно его оставила, такой уж у неё нрав! Постучите. Дверь заперта на две задвижки и три замка. — Кто там? Чёрный человек? — послышится пронзительный голос. Вы, смеясь, ответите: нет-нет, тётушка Тилди, это я. И она, тоже смеясь, скажет: «Входите побыстрей!» — распахнёт дверь и мигом захлопнет её за вами, так что чёрному человеку нипочём не проскользнуть. Потом она усадит вас, и нальёт вам кофе, и покажет последний связанный ею свитер. Уже нет в ней прежней бодрости, и глаза стали сдавать, но держится она молодцом. — Если будете вести себя примерно, — провозгласит тётушка Тилди, отставив в сторону чашку кофе, я вас кое-чем попотчую. — Чем же? — спросит гость. — А вот, — скажет тётушка, очень довольная, что ей есть чем похвастать, и шуткой своей довольная. Потом неторопливо отстегнёт белое кружево на шее и груди и чуточку его раздвинет. И на миг вы увидите длинный синий шов — аккуратно зашитый разрез, что был сделан при вскрытии. — Недурно сшито, и не подумаешь, что мужская работа, — снисходительно скажет она. — Что? Ещё чашечку кофе? Пейте на здоровье!
Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.028 сек.) |