Закон мужает

Наш обзор уже затянулся. А ведь мы еще и не начинали. Еще все главные, еще все знаменитые процессы впереди. Но основные линии уже промечаются.

Посопутствуем нашему закону еще и в пионерском возрасте.

Упомянем давно забытый и даже не политический

е) процесс Главтопа (май 1921 г.) - за то, что он касался инженеров, или спецов, как говорилось тогда.

Прошла жесточайшая из четырех зим гражданской войны, когда уж вовсе не осталось, чем топить, и поезда не дотягивали до станций, и в столицах был холод и голод и волна заводских забастовок (теперь вычеркнутых из истории). Кто ж виноват? - знаменитый вопрос: КТО ВИНОВАТ?

Ну, конечно, не Общее Руководство. Но даже и не Местное! - вот важно. Если "товарищи, часто пришедшие со стороны" (коммунисты-руководители) не имели правильного представления о деле, то для них "наметить правильный подход к вопросу" должны были спецы! <Крыленко, стр. 381> Так значит: "не руководители виноваты... - виновны те, кто высчитывал, пересчитывал и составлял план" (как накормить и натопить полями). Виноват не кто заставлял, а кто составлял! Плановость обернулась дутостью - спецы и виноваты. Что цифры не сошлись - "это вина спецов, а не Совета Труда и Обороны", даже "и не ответственных руководителей Главтопа". < Стр. 382-383> Нет ни угля, ни дров, ни нефти - это спецами "создано запутанное, хаотическое положение". И их же вина, что они не выстаивали против срочных телефонограмм Рыкова - и выдавали, и отпускали кому-то не по плану.

Во всем виноваты спецы! Но не беспощаден к ним пролетарский суд, приговоры мягки. Конечно, в пролетарских ребрах сохраняется нутряная чужость к этим проклятым спецам, - однако, без них не потянешь, все в развале. И Трибунал их не травит, даже говорит Крыленко, что с 1920 г. "о саботаже нет речи". Спецы виноваты, да, но они не по злости, а просто - путаники, не умеют лучше, не научились работать при капитализме, или просто эгоисты и взяточники.

Так в начале восстановительного периода намечен удивительный пунктир снисходительности к инженерам.

***

Богат был гласными судебными процессами 1922 год - первый мирный год, так богат, что вся эта наша глава почти и уйдет на один этот год. (Удивятся: война прошла - и такое оживление судов? Но ведь и в 1945-м и в 1948-м Дракон оживился чрезвычайно. Нет ли тут самой простой закономерности?)

И в начале того года не упустим

ж) Дело о самоубийстве инженера Ольденборгера (Верхтриб, февраль 1922) - никем уже не помнимый, незначительный и совсем не характерный процесс. Потому не характерный, что объем его - одна единственная человеческая жизнь, и она уже окончилась. А если б не окончилась, то именно тот инженер, да с ним человек десять, образуя центр, и сидели бы перед Верхтрибом, и тогда процесс был бы вполне характерный. А сейчас на скамье - видный партийный товарищ Седельников, да два рабкриновца, да два профсоюзника. Но, как дальняя лопнувшая струна у Чехова, что-то щемящее есть в этом процессе раннего предшественника шахтинцев и "промпартии".

В. В. Ольденборгер тридцать лет проработал на московском водопроводе и стал его главным инженером видимо еще с начала века. Прошел Серебряный Век искусства, четыре Государственных Думы, три войны, три революции - а вся Москва пила воду Ольденборгера. Акмеисты и футуристы, реакционеры и революционеры, юнкера и красногвардейцы, СНК, ЧК и РКИ - пили чистую холодную воду Ольденборгера. Он не был женат, у него не было детей, во всей жизни его был - только этот один водопровод. В 1905 г. он не допустил на водопровод солдат охраны - "потому что солдатами могут быть по неловкости поломаны трубы или машины". На второй день февральской революции он сказал своим рабочим, что революция кончилась, хватит, все по местам, вода должна идти. И в московских октябрьских боях была у него одна забота: сохранить водопровод. Его сотрудники забастовали в ответ на большевистский переворот, пригласили его. Он ответил: "с технической стороны я, простите, не бастую. А в остальном... в остальном я, ну да, бастую." Он принял для бастующих деньги от стачечной комиссии, выдал расписку, но сам побежал добывать муфту для испортившейся трубы.

И все равно он враг! Он вот что сказал рабочему: "Советская власть не продержится и двух недель". (Есть новая преднэповская установка, и Крыленко разрешает себе пооткровенничать с Верхтрибом: "Так думали тогда не только спецы - так думали не раз и мы". < Крыленко, стр. 439, курсив мой.>

И все равно он враг! Как сказал нам товарищ Ленин: для наблюдения за буржуазными специалистами нуждаемся в сторожевом псе РКИ.

Двух таких сторожевых псов стали постоянно держать при Ольденборгере. (Один из них - плут-конторщик водопровода Макаров-Землянский, уволенный "за неблаговидные поступки", подался в РКИ "потому, что там лучше платят", поднялся в Центральный Наркомат, потому, что "там оплата еще лучше" - и оттуда приехал контролировать своего бывшего начальника, мстить обидчику от всего сердца.) Ну, и местком не дремал, конечно - этот лучший защитник рабочих интересов. Ну, и коммунисты же возглавили водопровод. "Только рабочие должны стоять у нас во главе, только коммунисты должны обладать всей полнотой руководства, - правильность этой позиции подтвердилась и данным процессом". < Крыленко, стр. 433> Ну, и московская же партийная организация глаз не спускала с водопровода. (А за ней сзади - еще ЧК) "На здоровом чувстве классовой неприязни строили мы в своей время нашу армию; во имя ее же ни одного ответственного поста мы не поручаем людям не нашего лагеря, не приставив к ним... комиссара." < Стр. 434> Сразу стали все главного инженера поправлять, направлять, учить, и без его ведома перемещать технический персонал ("рассосали все гнездо дельцов").

И все равно водопровода не спасли! Дело не лучше стало идти, а хуже! - так умудрилась шайка инженеров исподтишка проводить злой умысел. Более того: переступив свою промежуточную интеллигентскую природу, из-за которой никогда в жизни он резко не выражался, Ольденборгер осмелился назвать действия нового начальника водопровода Зенюка ("фигуры глубоко-симпатичной" Крыленке "по своей внутренней структуре") - самодурством!

Вот тогда-то ясно стало, что "инженер Ольденборгер сознательно предает интересы рабочих и является прямым и открытым противником диктатуры рабочего класса". Стали зазывать на водопровод проверочные комиссии - однако, комиссии находили, что все в порядке и вода идет нормально. Рабкриновцы на этом не помирились, они сыпали и сыпали доклады в РКИ. Ольденборгер просто хотел "разрушить, испортить, сломать водопровод в политических целях", да не умел это сделать. Ну, в чем могли - мешали ему, мешали расточительному ремонту котлов или замене деревянных баков на бетонные. Вожди рабочих стали въявь говорить на собраниях водопровода, что их главный инженер - "душа организованного технического саботажа" и надо не верить ему и во всем сопротивляться.

И все равно работа не исправилась, а пошла хуже!..

И что особенно ранило "потомственную пролетарскую психологию "рабкриновцев и профсоюзников - что большинство рабочих на водокачках, "зараженные мелко-буржуазной психологией", стояли на стороне Ольденборгера и не видели его саботажа. А тут еще подоспели выборы в Моссовет, и от водопровода рабочие выдвинули кандидатуру Ольденборгера, которой партячейка, разумеется, противопоставила партийную кандидатуру. Однако, она оказалась безнадежной из-за фальшивого авторитета главного инженера среди рабочих. Тем не менее комячейка послала в райком, во все инстанции и объявила на общем собрании свою резолюцию: "Ольденборгер - центр и душа саботажа, в Моссовете он будет нашим политическим врагом!" Рабочие ответили шумом и криками "неправда!", "врете!" И тогда секретарь парткома товарищ Седельников прямо объявил в лицо тысячеголовому пролетариату: "С такими черносотенцами я и говорить не хочу!", в другом месте, мол, поговорим.

Приняли такие партийные меры: исключили главного инженера из... коллегии по управлению водопроводом, но создали для него постоянную обстановку следствия, непрерывно вызывали его в многочисленные комиссии и подкомиссии, допрашивали и давали задания к срочному исполнению. Каждую его неявку заносили в протоколы "на случай будущего судебного процесса". Через Совет Труда и Обороны (председатель - товарищ Ленин) добились назначения на водопровод "Чрезвычайной Тройки" (Рабкрин, Совет Профсоюзов и т. Куйбышев).

А вода уже четвертый год все шла по трубам, москвичи пили и ничего не замечали...

Тогда т. Седельников написал статью в "Экономическую жизнь": "в виду волнующих общественное мнение слухов о катастрофическом состоянии водопровода" он сообщил много новых тревожных слухов и даже: что водопровод качает воду под землю и сознательно подмывает фундамент всей Москвы " (заложенный еще Иваном Калитой). Вызвали комиссию Моссовета. Она нашла: "состояние водопровода удовлетворительное, техническое руководство рационально". Ольденборгер опроверг все обвинения. Тогда Седельников благодушно: "я ставил своей задачей сделать шум вокруг вопроса, а дело спецов разобраться в этом вопросе".

И что ж оставалось рабочим вождям? Какое последнее, но верное средство? Донос в ВЧК! Седельников так и сделал! Он "видит картину сознательного разрушения водопровода Ольденборгером", у него не вызывает сомнения "наличие на водопроводе, в сердце Красной Москвы, контрреволюционной организации". К тому ж и: катастрофическое состояние Рублевской башни!

Но тут Ольденборгер допускает бестактную оплошность, беспозвоночный и промежуточный интеллигентский выпад: ему "зарезали" заказ на новые заграничные котлы (а старых в России починить невозможно) - и он кончает с собой. (Слишком много для одного, да ведь еще и не тренированы.)

Дело не упущено, контреволюционную организацию можно найти и без него, рабкриновцы берутся всю ее выявить. Два месяца идут какие-то глухие маневры. Но дух начинающегося НЭПа таков, что "надо дать урок и тем и другим". И вот - процесс Верховного Трибунала. Крыленко в меру суров. Крыленко в меру неумолим. Он понимает: "Русский рабочий, конечно, был прав, когда в каждом не своем видел скорее врага, чем друга", < Крыленко, стр. 435> но: "при дальнейшем изменении нашей практической и общей политики, может быть, нам придется идти еще на большие уступки, отступать и лавировать; быть может, партия окажется принужденной избирать тактическую линию, против которой станет возражать примитивная логика честных самоотверженных борцов ". < Крыленко, стр. 438>

Ну, правда, рабочих, свидетельствующих против т. Седельникова и рабкриновцев, трибунал "третировал с легкостью". И бестревожно отвечал подсудимый Седельников на угрозы обвинителя: "Товарищ Крыленко! Я знаю эти статьи; но ведь здесь не классовых врагов судят, а эти статьи относятся к врагам класса".

Однако, и Крыленко сгущает бодро. Заведомо ложные доносы государственным учреждениям... при увеличивающих вину обстоятельствах (личная злоба, сведение личных счетов).. использование служебного положения... политическая безответственность... злоупотребление властью, авторитетом советских работников и членов РКП (б)... дезорганизация работы на водопроводе.. ущерб Моссовету и Советской России, потому что мало таких специалистов... заменить невозможно... " Не будем уже говорить об индивидуальной личной утрате... В наше время, когда борьба представляет главное содержание жизни, мы как-то привыкли мало считаться с этими невозвратимыми утратами... < Стр. 458> Верховный Революционный Трибунал должен сказать свое веское слово... Уголовная кара должна лечь со всей суровостью!.. Мы не шутки пришли шутить!.."

Батюшки, что ж им теперь? Неужели?.. Мой читатель привык и подсказывает: ВСЕХ РАС...

Совершенно верно. Всех рас-смешить: ввиду чистосердечного раскаяния подсудимых приговорить их к... общественному порицанию!

Две правды...

А Седельникова будто бы - к одному году тюрьмы.

Разрешите не поверить.

***

О, барды 20-х годов, кто представляет их светлым бурлением радости! даже краем коснувшись, даже детством коснувшись - ведь их не забыть. Эти хари, эти мурлы, травившие инженеров - в 20-е годы они и отъедались.

Но видим теперь, что и с 18-го...

***

В двух следующих процессах мы несколько отдохнем от нашего излюбленного обвинителя: он занят подготовкой к большому процессу эсеров. < Провинциальные процессы эсеров, вроде Сартовского 1919 г., были и раньше.> Этот грандиозный процесс уже заранее вызвал волнение в Европе, и спохватился Наркомюст: ведь четыре года судим, а уголовного кодекса нет, ни старого, ни нового. Наверно, и забота о кодексе не миновала Крыленку: надо было заранее все увязывать.

Предстоявшие же церковные процессы были внутренние, прогрессивную Европу не интересовали, и можно было провернуть их без кодекса.

Мы уже видели, что отделение церкви от государства понималось государством так, что сами храмы и все, что в них навешено, наставлено и нарисовано, отходят к государству, а церкви остается лишь та церковь, что в ребрах, согласно Священному Писанию. И в 1918 г., когда политическая победа казалась уже одержанной, быстрее и легче, чем ожидалось, приступили к церковным конфискациям. Однако этот наскок вызвал слишком большое народное возмущение. В разгоравшуюся гражданскую войну неразумно было создавать еще внутренний фронт против верующих. Пришлось диалог коммунистов и христиан пока отложить.

В конце же гражданской войны, как ее естественное последствие, разразился небывалый голод в Поволжьи. Так как он не очень украшает венец победителей в этой войне, то о нем и буркают у нас не более, как по две строки. А голод этот был - до людоедства, до поедания родителями собственных детей - такой голод, какого не знала Русь и в Смутное Время (ибо тогда, как свидетельствуют историки, выстаивали по нескольку лет под снегом и льдом неразделанные хлебные зароды). Один фильм об этом голоде может быть переосветил бы все, что мы видели и все, что мы знаем о революции и гражданской войне. Но нет ни фильмов, ни романов, ни статистических исследований - это стараются забыть, это не красит. К тому ж и причину всякого голода мы привыкли сталкивать на кулаков, - а среди всеобщей смерти кто ж были кулаки? В. Г. Короленко в "Письмах к Луначарскому" < Париж, 1922 и Самиздат, 1967г.> (вопреки обещанию последнего, никогда у нас не изданных) объясняет нам повальное выголаживание и обнищание страны: это - от падения всякой производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского доверия и надежды хоть на малую долю урожая оставить себе. Да когда-нибудь кто-нибудь подсчитает и те многомесячные многовагонные продовольственные поставки по Брестскому миру - из России, лишившейся языка протеста, и даже из областей будущего голода - в кайзеровскую Германию, довоевывающую на Западе.

Прямая и короткая причинная цепочка: потому поволжане ели своих детей, что невтерпеж нам было няньчиться с Учредительным Собранием.

Но гениальность политика в том, чтоб извлечь успех и из народной беды. Это озарением приходит - ведь три шара ложатся в лузы одним ударом: пусть попы и накормят теперь Поволжье! ведь они - христиане, они - добренькие!

1) откажут - и весь голод переложим на них, и церковь разгромим;

2) согласятся - выметем храмы;

3) и во всех случаях пополним валютный запас.

Да вероятно догадка была навеяна действиями самой церкви. Как показывает патриарх Тихон, еще в августе 1921 года, в начале голода, церковь создала епархиальные и всероссийские комитеты для помощи голодающим, начали сбор денег. Но допустить прямую помощь от церкви и голодающему в рот значило подорвать диктатуру пролетариата. Комитеты запретили, а деньги отобрали в казну. Патриарх обращался за помощью и к папе Римскому и к архиепископу Кентерберийскому, - но и тут оборвали его, разъяснив, что вести переговоры с иностранцами уполномочена только советская власть. Да и не из чего раздувать тревогу: писали газеты, что власть имеет все средства справиться с голодом и сама.

А на Поволжьи ели траву, подметки и грызли дверные косяки. И наконец в декабре 1921 г. Помгол (государственный комитет помощи голодающим) предложил церкви: пожертвовать для голодающих церковные ценности - не все, но не имеющие богослужебного канонического употребления. Патриарх согласился, Помгол составил инструкцию: все пожертвования - только добровольно! 19 февраля 1922 г. патриарх выпустил послание: разрешить приходским советам жертвовать предметы, не имеющие богослужебного значения.

И так все опять могло распылиться в компромиссе, обволакивающем пролетарскую волю, как когда-то с Учредительным Собранием хотели, как во всех европейских говорильнях.

Мысль - удар молнии! Мысль - декрет! Декрет ВЦИК 26 февраля: изъять из храмов все ценности - для голодающих! Патриарх написал Калинину - тот не ответил. Тогда 28 февраля патриарх издал новое, роковое послание: с точки зрения церкви подобный акт - святотатство, и мы не можем одобрить изъятия.

Из полустолетнего далека легко теперь упрекнуть патриарха. Конечно, руководители христианской церкви не должны были отвлекаться мыслями: а нет ли у советской власти других ресурсов или кто довел Волгу до голода: не должны были держаться за эти ценности, совсем не в них предстояло возникнуть (если предстояло) новой крепости веры. Но и надо представить себе положение этого несчастного патриарха, избранного уже после Октября, короткие годы руководившего церковью только теснимой, гонимой, расстреливаемой - и доверенной ему на сохранение.

И тут же в газетах началась беспроигрышная травля патриарха и высших церковных чинов, удушающих Поволжье костлявой рукой голода! И чем тверже упорствовал патриарх, тем слабей становилось его положение. В марте началось движение и среди духовенства - уступить ценности, войти в согласие с властью. Опасения, которые здесь оставались, выразил Калинину епископ Антонин Грановский, вошедший в ЦК Помгола: "верующие тревожатся, что церковные ценности могут пойти на иные, узкие и чуждые их сердцам цели ". (Зная общие принципы Передового Учения, опытный читатель согласится что это - очень вероятно. Ведь нужды Коминтерна и освобождающегося Востока не менее остры, чем поволжские.)

Также и петроградский митрополит Вениамин пребывал в бессомненном порыве: "это - Богово, и мы все отдадим сами". Но не надо изъятия, пусть это будет вольная жертва. Он тоже хотел контроля духовенства и верующих: сопровождать церковные ценности до того момента, как они превратятся в хлеб для голодающих. Он терзался, как при всем этом не преступить и осуждающей воли патриарха.

В Петрограде как будто складывалось мирно. На заседении петроградского Помгола 5 марта 22 г. создалась по рассказу свидетеля даже радужная обстановка. Вениамин огласил: "Православная церковь готова все отдать на помощь голодающим" и только в насильственном изъятии видит святотатство. Но тогда изъятие и не понадобится! Председатель Помгола Канатчиков заверил, что это вызовет благожелательное отношение Советской власти к церкви. (Как бы не так!) В теплом порыве все встали. Митрополит сказал: "Самая главная тяжесть - рознь и вражда. Но будет время - сольются русские люди. Я сам во главе молящихся сниму ризы с казанской Божьей матери, сладкими слезами оплачу их и отдам". Он благословил большевиков-членов Помгола, и те с непокрытыми головами провожали его до подъезда. "Петроградская правда" от 8, 9 и 10 марта < Статьи "Церковь и голод", "Как будут изъяты церковные ценности".> подтверждает мирный и успешный исход переговоров, благожелательно пишет о митрополите. "В Смольном договорились, что церковные чаши, ризы в присутствии верующих будут перелиты в слитки".

И опять же вымазывается какой-то компромис! Ядовитые пары христианства отравляют революционную волю. Такое единение и такая сдача ценностей не нужны голодающим Поволжья! Сменяется бесхребетный состав Петропомгола, газеты взлаивают на "дурных пастырей" и "князей церкви", и разъясняется церковным представителям: не надо никаких ваших жертв! и никаких с вами переговоров! все принадлежит власти - и она возьмет, что считает нужным.

И началось в Петрограде, как и всюду, принудительное изъятие со столкновениями.

Теперь были законные основания начать церковные процессы. <Материалы взяты мною из "Очерков по истории церковной смуты" Анатолия Левитина. Ч. 1, Самиздат, 1962 и Записки допроса патриарха Тихона, том 5 Судебного дела.:>

***

з) Московский церковный процесс (26 апреля - 7 мая 1922 г.), в Политехническом музее, Мосревтрибунал, председатель Бек, прокуроры Лунин и Лонгинов. 17 подсудимых, протоиереев и мирян, обвиненных в распространении патриаршего воззвания. Это обвинение - важней самой сдачи или несдачи ценностей. Протоиерей А. Н. Заозерский в СВОЕМ ХРАМЕ ВСЕ ЦЕННОСТИ СДАЛ, но в принципе отстаивает патриаршье воззвание, считая насильственное изъятие святотатством - и стал центральной фигурой процесса - и будет сейчас РАССТРЕЛЯН. (Что и доказывает: не голодающих важно накормить, а сломить в удобный час церковь.)

5 мая вызван в Трибунал свидетелем - патриарх Тихон. Хотя публика в зале - уже подобранная, подсаженная (в этом 1922 не сильно отличается от 1937-го и 1968-го), но так еще въелась закваска Руси и так еще пленкой закваска Советов, что при входе патриарха поднимается принять его благословление больше половины присутствующих.

Тихон берет на себя всю вину за составление и рассылку воззвания. Председатель старается допытаться: да не может этого быть! да неужели своею рукой - и все строчки? да вы, наверное, только подписали, а кто писал? а кто советчики? И потом: зачем вы в воззвании упоминаете о травле, которую газеты ведут против вас? (Ведь травят вас, зачем же это слышать нам...) Что вы хотели выразить?

Патриарх: - Это надо спросить у тех, кто травлю поднимал, с какой целью это поднимается?

Председатель: - Но ведь это ничего общего не имеет с религией!

Патриарх: - Это исторический характер имеет.

Председатель: - Вы употребили выражение, что пока вы с Помголом вели переговоры - за спиною был выпущен декрет?

Тихон: - Да.

Председатель: - Таким образом вы считаете, что Советская власть поступила неправильно?

Сокрушительный аргумент! Еще миллионы раз нам его повторят в следовательских ночных кабинетах! И мы никогда не будем сметь так просто ответить, как

Патриарх: - Да.

Председатель: - Законы, существующие в государстве, вы считаете для себя обязательными или нет?

Патриарх: - Да, признаю, поскольку они не противоречат правилам благочестия.

(Все бы так отвечали! Другая была б наша история!)

Идет переспрос о канонике. Патриарх поясняет: если церковь сама передает ценности - это не святотатство, а если отбирать помимо ее воли - святотатство. В воззвании не сказано, чтобы вообще не сдавать, а только осуждается сдача против воли.

(Так тем нам интересней - против воли!)

Изумлен председатель товарищ Бек: - Что же для вас в конце концов более важно - церковные каноны или точка зрения советского правительства?

(Ожидаемый ответ: -...советского правительства.)

- Хорошо, пусть святотатство по канонам, - восклицает обвинитель, - но с точки зрения милосердия!!

(Первый раз и за 50 лет последний вспоминают на трибунале это убогое милосердие...)

Проводится и филологический анализ. "Святотатство" от свято-тать.

Обвинитель: - Значит, мы, представители советской власти - воры по святым вещам?

(Долгий шум в зале. Перерыв. Работа комендантских помощников.)

Обвинитель: - Итак, вы представителей советской власти, ВЦИК, называете ворами?

Патриарх: - Я привожу только каноны.

Далее обсуждается термин "кощунство". При изъятии из церкви Василия Кессарийского иконная риза не входила в ящик, и тогда ее топтали ногами. Но сам патриарх там не был?

Обвинитель: - Откуда вы знаете? Назовите фамилию того священника, который вам это рассказывал! (= мы его сейчас посадим!)

Патриарх не называет.

Значит - ложь!

Обвинитель наседает торжествующе: - Нет, кто эту гнусную клевету распространил?

Председатель: - Назовите фамилии тех, кто топтал ризу ногами! (Они ведь при этом визитные карточки оставляли.) Иначе Трибунал не может вам верить!

Патриарх не может назвать.

Председатель: - Значит, вы заявляете голословно!

Еще остается доказать, что патриарх хотел свергнуть советскую власть. Вот как это доказывается: "агитация является попыткой подготовить настроение, чтобы в будущем подготовить и свержение ".

Трибунал постановляет возбудить против патриарха уголовное дело.

7 мая выносится приговор: из семнадцати подсудимых - одиннадцать к расстрелу. (Расстреляют пятерых.)

Как говорил Крыленко, мы не шутки пришли шутить.

Еще через неделю патриарх отстранен и арестован. (Но это еще не самый конец. Его пока отвозят в Донской монастырь и там будут содержать в строгом заточении, пока верующие привыкнут к его отсутствию. Помните, удивлялся не так давно Крыленко: а какая опасность грозит патриарху?.. Верно, когда подкрадется, не поможешь ни звоном, ни телефоном.)

Еще через две недели арестовывается в Петрограде и митрополит Вениамин. Он не был высокий сановник церкви, ни даже - назначенным, как все митрополиты. Весною 1917 г. - впервые со времен древнего Новгорода - избрали митрополита в Москве и в Петрограде. Общедоступный, кроткий, частый гость на заводах и фабриках, популярный в народе и в низшем духовенстве, их голосами и был избран Вениамин. Не понимая времени, задачею своей он видел свободу церкви от политики, "ибо в прошлом она много от нее пострадала". Этого-то митрополита и вывела на

и) Петроградский церковный процесс (9 июня - 5 июля 1922 г.) Обвиняемых (в сопротивлении сдаче церковных ценностей) было несколько десятков человек, в том числе - профессора богословия, церковного права, архимандриты, священники и миряне. Председателю трибунала Семенову - 25 лет отроду (по слухам - булочник). Главный обвинитель - член коллегии Наркомюста П. А. Красиков - ровесник и красноярский, а потом эмигрантский приятель Ленина, чью игру на скрипке Владимир Ильич так любил слушать.

Еще на Невском и на повороте с Невского что ни день густо стоял народ, а при провозе митрополита многие опускались на колени и пели "Спаси, Господи, люди твоя!" (Само собою, тут же, на улице, как и в здании суда, арестовывали слишком ретивых верующих.) В зале большая часть публики - красноармейцы, но и те всякий раз вставали при входе митрополита в белом клобуке. А обвинитель и трибунал называли его врагом народа (словечко уже было, заметим).

От процесса к процессу сгущаясь, уже очень чувствовалось стесненное положение адвокатов. Крыленко ничего нам не рассказал о том, но тут рассказывает очевидец. Главу защитников Бобрищева-Пушкина самого посадить загремел угрозами Трибунал - и так это было уже в нравах времени, и так это было реально, что Бобрищев-Пушкин поспешил передать адвокату Гуровичу золотые часы и бумажник... А свидетеля профессора Егорова Трибунал и постановил тут же заключить под стражу за высказывания в пользу митрополита. Но оказалось, что Егоров к этому готов: с ним - толстый портфель, а в нем - еда, белье и даже одеяльце.

Читатель замечает, как суд постепенно приобретает знакомые нам формы.

Митрополит Венимамин обвиняется в том, что злонамеренно вступил в соглашение с... Советской властью и тем добился смягчения декрета об изъятии ценностей. Свое обращение к Помголу злонамеренно распространял в народе (Самиздат!). И действовал в согласии с мировой буржуазией.

Священник Красницкий, один из главных живоцерковников и сотрудник ГПУ, свидетельствовал, что священники сговорились вызвать на почве голода восстание против советской власти.

Были выслушаны свидетели только обвинения, а свидетели защиты не допущены к показания. (Ну, как похоже!.. Ну, все больше и больше...)

Обвинитель Смирнов требовал "шестнадцать голов". Обвинитель Красиков воскликнул: "Вся православная церковь - контрреволюционная организация. Собственно следовало бы посадить в тюрьму всю Церковь!"

(Программа очень реальная, она вскоре почти удалась. И хорошая база для ДИАЛОГА.)

Пользуемся редким случаем привести несколько сохранившихся фраз адвоката (С. Я. Гуровича), защитника митрополита:

- "Доказательства виновности нет, фактов нет, нет и обвинения... Что скажет история? (Ох, напугал! Да забудет и ничего не скажет!) Изъятие церковных ценностей в Петрограде прошло с полным спокойствием, но петроградское духовенство - на скамье подсудимых, и чьи-то руки подталкивают их к смерти. Основной принцип, подчеркиваемый вами - польза советской власти. Но не забывайте, что на крови мучеников растет церковь. (А у нас не вырастет!)... Больше нечего сказать, но и трудно расстаться со словом. Пока длятся прения - подсудимые живы. Кончатся прения - кончится жизнь..."

Трибунал приговорил к смерти десятерых. Этой смерти они прождали больше месяца, до конца процесса эсеров (как если б готовили их расстреливать вместе с эсерами). После того ВЦИК шестерых помиловал, а четверо (митрополит Вениамин; архимандрит Сергий, бывший член Государственной Думы; профессор права Ю. П. Новицкий; и присяжный поверенный Ковшаров) расстреляны в ночь с 12 на 13 августа.

Мы очень просим читателя не забывать о принципе провинциальной множественности. Там, где было два церковных процесса, там было их двадцать два.

***

К процессу эсеров очень торопились с уголовным кодексом: пора было уложить гранитные глыбы Закона! 12 мая, как договорились, открылась сессия ВЦИК, а с проектом кодекса все еще не успевали - он только подан был в Горки Владимиру Ильичу на просмотр. Шесть статей кодекса предусматривали своим высшим пределом расстрел. Это не было удовлетворительно. 15 мая на полях проекта Ильич добавил еще шесть статей, по которым также необходим расстрел (в том числе - по ст. 69: пропаганда и агитация... в частности - призыв к пассивному противодействию правительству, к массовому невыполнению воинской или налоговой повинности.) < Т. е. как Выборгское воззвание, за что царское правительство врезало по три месяца тюрьмы.> И еще один случай расстрела: за неразрешенное возвращение из-за границы (ну, как все социалисты то и дело шныряли прежде). И еще одну кару, равную расстрелу: высылку за границу. (Предвидел Владимир Ильич то недалекое время, когда отбою не будет от рвущихся к нам из Европы, но выехать от нас на Запад никого нельзя будет понудить добровольно.) Главный вывод Ильич так пояснил наркому юстиции:

"Товарищ Курский! По-моему надо расширить применение расстрела... (с заменой высылкой за границу) ко всем видам деятельности меньшевиков, эсеров и т. п.; найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией " (курсив и разрядка Ленина). < Ленин, Собр. соч. 5 изд., т.45, стр. 189>

Расширить применение расстрела! - чего тут не понять? (Много ли выслали?) Террор - это средство убеждения, < Ленин, Собр. соч. 5 изд., т.39, стр. 404-405> кажется ясно!

А Курский все же не допонял. Он вот чего, наверно, не дотягивал: как эту формулировку составить, как эту самую связь запетлять. И на другой день он приезжал к председателю СНК за разъяснениями. Эта беседа нам не известна. Но вдогонку, 17 мая, Ленин послал из Горок второе письмо:

"Т. Курский! В дополнение к нашей беседе посылаю вам набросок дополнительного параграфа Уголовного кодекса... Основная мысль, надеюсь, ясна, несмотря на все недостатки черняка: открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы.

Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого.

С коммунистическим приветом

Ленин" < Ленин, Собр. соч. 5 изд., т.45, стр. 190>

***

Комментировать этот важный документ мы не беремся. Над ним уместны тишина и размышление.

Документ тем особенно важен, что он - из последних земных распоряжений еще не охваченного болезнью Ленина, важная часть его политического завещания. Через девять дней после этого письма его постигает первый удар, от которого лишь неполно и ненадолго он оправится в осенние месяцы 1922 года. Быть может и написаны оба письма Курскому в том же светлом беломраморном будуаре-кабинетике, угловом 2-го этажа, где уже стояло и ждало будущее смертное ложе вождя.

А дальше прикладывается тот самый черняк, два варианта дополнительного параграфа, из которого через несколько лет вырастает и 58-4 и вся наша матушка 58-я Статья. Читаешь и восхищаешься: вот оно что значит формулировать как можно шире! вот оно что значит применения более широкого! Читаешь и вспоминаешь, как широко хватала родимая...

"...пропаганда или агитация, или участие в организации, или содействие (объективно содействующие или способные содействовать)... организациям или лицам, деятельность которых имеет характер..."

Да дайте мне сюда Блаженного Августина, я его сейчас же в эту статью вгоню!

***

Все было, как надо, внесено, перепечатано, расстрел расширен - и сессия ВЦИК в 20-х числах мая приняла и постановила ввести Уголовный Кодекс в действие с 1 июня 1922г.

И теперь на законнейшем основании начался двухмесячный

к) Процесс эсеров (8 июня - 7 августа 1922 г.). Верховный Трибунал. Обычный председатель т. Карклин (хорошая фамилия для судьи!) был для этого ответственного процесса, за которым следил весь социалистический мир, заменен оборотистым Георгием Пятаковым. (Любит насмехаться запасливая судьба! - но ведь и время оставляет нам подумать! Пятнадцать лет оставила Пятакову...) Адвокатов не было - подсудимые, видные эсеры, защищали себя сами. Пятаков держался резко, мешал подсудимым высказываться.

Если бы мы с читателем не были уже достаточно подкованы, что главное во всяком судебном процессе не обвинение, не так называемая " вина ", а - целесообразность, - может быть мы бы не сразу распахнувшеюся душой приняли этот процесс. Но целесообразность срабатывает без осечки: в отличие от меньшевиков эсеры были сочтены еще опасными, еще нерассеянными, недобитыми - и для крепости новосозданной диктатуры (пролетариата) целесообразно было их добить.

А не зная этого принципа можно ошибочно воспринять весь процесс как партийную месть.

Над обвинениями, высказанными в этом суде, невольно задумаешься, перенося их на долгую, протяженную и все тянующуюся историю государств. За исключением считанных парламентских демократий в считанные десятилетия вся история государств есть история переворотов и захватов власти. И тот, кто успевает сделать переворот проворней и прочней, от этой самой минуты осеняется светлыми ризами Юстиции, и каждый прошлый и будущий шаг его - законен и отдан одам, а каждый прошлый и будущий шаг его неудачливых врагов - преступен, подлежит суду и законной казни.

Всего неделю назад принят уголовный кодекс - но вот уже пятилетнюю прожитую послереволюционную историю трамбуют в него. И двадцать, и десять, и пять лет назад эсеры были - соседняя по свержению царизма революционная партия, взявшая на себя (благодаря особенностям своей тактики террора) главную тяжесть каторги, почти не доставшейся большевикам.

А теперь вот первое обвинение против них: эсеры - инициаторы Гражданской войны! Да, ее начали они, это - они начали! Они обвиняются, что в дни Октябрьского переворота вооруженно воспротивились ему. Когда Временное правительство, ими поддерживаемое и отчасти ими составленное, было законно сметено пулеметным огнем матросов, - эсеры совершенно незаконно пытались его отстоять < Другое дело - очень вяло пытались, тут же и колебались, тут же и отрекались. Но вина их от этого не меньше.> и даже на выстрелы отвечали выстрелами, и даже подняли юнкеров, состоявших у того, свергаемого правительства на военной службе.

Разбитые оружейно, они не покаялись и политически. Они не стали на колени перед СНК, объявившим себя правительством. Они продолжали упорствовать, что единственно законным было предыдущее правительство. Они не признали тут же краха своей двадцатилетней политической линии, < А крах-то конечно был, хотя выяснился не враз.> но попросили их помиловать, распустить, перестать считать партией. < На тех же основаниях незаконны и все местные и окраинные правительства - Архангельское, Самарское, Уфимское или Омское, Украинское, Кубанское, Уральское или Закавказские, поскольку они объявили себя правительствами уже после того, как объявил себя Совнарком.>

А вот и второе обвинение: они углубили пропасть Гражданской войны тем, что 5 и 6 января 1918 г. выступили как демонстранты и тем самым бунтовщики против законной власти Рабоче-Крестьянского правительства: они поддерживали свое незаконное (избранное всеобщим свободным равным тайным и прямым голосованием) Учредительное Собрание против матросов и красногвардейцев, законно разгоняющих и то Собрание и тех демонстрантов. (А к чему доброму могли бы повести спокойные заседания Учредительного Собрания? - только к пожару трехлетней Гражданской войны. Потому-то и началась Гражданская война, что не все жители единовременно и послушно подчинились законным декретам Совнаркома).

Обвинение третье: они не признали Брестского мира - того законного и спасительного Брестского мира, который не отрубал у России головы, а только часть туловища. Тем самым, устанавливает обвинительное заключение, налицо "все признаки государственной измены и преступных действий, направленных к вовлечению страны в войну".

Государственная измена! - она тоже перевертушка, ее как поставишь...

Отсюда же вытекает и тяжкое четвертое обвинение: летом и осенью 1918 года, когда кайзеровская Германия еле достаивала свои последние месяцы и недели против союзников, а Советское правительство, верное Брестскому договору, поддерживало Германию в этой тяжелой борьбе поездными составами продовольствия и ежемесячными золотыми уплатами - эсеры предательски готовились (даже не готовились, а по своей манере больше обсуждали: а что, если бы...) взорвать путь перед одним таким поездом и оставить золото на родине - то есть они "готовились к преступному разрушению нашего народного достояния - железных дорог".

(Тогда еще не стыдились и не скрывали, что - да, вывозилось русское золото в будущую империю Гитлера, и не навенуло Крыленке с его двумя факультетами, историческим и юридическим, и из помощников никто не подшепнул, что если рельсы стальные - народное достояние, то может быть и золотые слитки?..)

Из четвертого обвинения неумолимо вытягивается пятое: технические средства для такого взрыва эсеры намеревались приобрести на деньги, полученные у союзных представителей (чтобы не отдавать золота Вильгельму, они хотели взять деньги у Антанты) - а это уже крайний предел предательства! (На всякий случай бормотнул Крыленко, что и со штабом Людендорфа эсеры были связаны, но не в тот огород перелетал камень, и покинули.)

Отсюда уже совсем недалеко до обвинения шестого: эсеры в 1918 г. были шпионами Антанты! Вчера революционеры - сегодня шпионы! - тогда это, наверно, звучало взрывно. С тех-то пор за много процессов набило оскомину до мордоворота.

Ну, и седьмое, десятое - это сотрудничество с Савинковым, или Филоненко, или кадетами, или "Союзом Возрождения" (еще был ли он...), и даже белоподкладчиками или даже белогвардейцами.

Вот эта цепь обвинений хорошо протянута прокурором. < Вернули ему эту кличку > Кабинетным ли высиживанием или внезапным озарением за кафедрою он находит здесь ту сердечно-сострадательную, обвинительно-дружескую ноту, на которой в последующих процессах будет вытягивать все увереннее и гуще, и которая в 37-м году даст ошеломляющий успех. Нота эта - найти единство между судящими и судимыми - и против всего остального мира. Мелодия эта играется на самой любимой струне подсудимого. С обвинительной кафедры эсерам говорят: ведь мы же с вами - революционеры! (Мы! Вы и мы - это мы!) И как же вы могли так пасть, чтоб объединиться с кадетами? (да наверно сердце ваше разрывается!) с офицерами? Учить белоподкладочников вашей разработанной блестящей технике конспирации?

Нет у нас ответов подсудимых. Указал ли кто-нибудь из них на особый характер октябрьского переворота: объявить войну всем партиям сразу и тут же запретить им объединяться между собой ("тебя не гребут - не подмахивай")? Но ощущение почему-то такое, что потупились иные подсудимые, и действительно разнялось у кого-то сердце: ну, как они могли так низко пасть? Ведь это сочувствие прокурора в светлом зале - оно очень пробирает узника, привезенного из темной камеры.

И еще такую, такую логическую тропочку находит Крыленко (очень она пригодится Вышинскому против Каменева и Бухарина): входя с буржуазией в союзы, вы принимали от нее денежную помощь. Сперва вы брали на дело, только на дело, ни в коем случае не для партийных целей - а где грань? Кто это разделит? Ведь дело - тоже партийная цель? Итак, вы докатились: вас, партию социалистов-революционеров, содержит буржуазия?! Да где же ваша революционная гордость?

Набралась обвинений мера полная и с присыпочкой - и уж мог бы Трибунал уходить на совещание, отклепывать каждому заслуженную казнь, - да вот ведь неурядица:

- все, в чем здесь обвинена партия эсеров, - относится к 1919 году;

- с тех пор, 27 февраля 1919 г., исключительно для эсеров была издана амнистия, прощающая им всю прошлую борбу против большевиков, если только они не будут впредь;

- И ОНИ С ТЕХ ПОР НЕ БОРОЛИСЬ!

- и на дворе 1922 год!

И как же выйти из положения?

Думано было об этом. Когда социалистический Интернационал просил советское правительство остановиться, не судить своих социалистических собратьев, - думано.

Действительно, в начале 1919 г., в виду угрозы Колчака и Деникина, эсеры сняли задачу восстания и с тех пор не ведут вооруженной борьбы против большевиков. (И даже самарские эсеры открыли коммунистическим братьям кусок колчаковского фронта, из-за чего и амнистия-то пошла.) И даже тут на процессе, подсудимый Гендельман, член ЦК, сказал: "Дайте нам возможность пользоваться всей гаммой так называемых гражданских свобод - и мы не будем нарушать законов". (Дайте им, да еще "всей гаммой"! Вот краснобаи!..)

Мало того, что они не ведут борьбы - они признали власть Советов! (то есть, отреклись от своего бывшего Временного, да и от Учредительного тоже). И только просят произвести перевыборы этих советов со свободной агитацией партий.

Слышите? слышите? Вот оно! Вот оно где прорвалось враждебное буржуазное звериное рыло! Да нешто можно? Да ведь серьезный момент! Да ведь окружены врагами! (И через двадцать, и через пятьдесят, и через сто лет так будет.) А вам - свободную агитацию партий, сукины дети?!

Люди политически трезвые, говорит Крыленко, могли в ответ только рассмеяться только плечами пожать. Справедливо было решено: "немедленно всеми мерами государственной репрессии пресечь этим группам возможность агитировать против власти". < Крыленко, стр. 183> А именно: в ответ на отказ эсеров от вооруженной борьбы и на мирные их предложения - ВЕСЬ ЦК ЭСЕРОВ (кого ухватили) ПОСАДИЛИ В ТЮРЬМУ!

Вот это по-нашему!

Но держа их (не три ли уже года?) в тюрьме, - надо было судить, что ли. А в чем обвинять? "Этот период не является в такой мере обследованным судебным следствием" - сетует наш прокурор.

Впрочем, одно-то обвинение было верное: в том же феврале 19 г. эсеры вынесли резолюцию (но не проводили в жизнь, - однако по новому уголовному кодексу это все равно): тайно агитировать в Красной армии, чтобы красноармейцы отказывались участвовать в карательных экспедициях против крестьян.

Это было низкое коварное предательство революции! - отговаривать от карательных экспедиций.

Еще можно было обвинить их во всем том, что говорила, писала и делала (больше говорила и писала) так называемая "Заграничная делегация ЦК" эсеров - те главные эсеры, которые унесли ноги в Европу.

Но этого всего было маловато. И вот что было удумано: "многие из сидящих здесь подсудимых не подлежали бы обвинению в данном процессе, если бы не обвинения их в организации террористических актов!.." Когда, мол, издавалась амнистия 1919 года, "никому из деятелей советской юстиции не приходило в голову", что эсеры организовали еще и террор против деятелей советского государства! (Ну, кому, в самом деле, в голову могло прийти, чтоб: эсеры - и вдруг террор? Да приди в голову - пришлось бы заодно и амнистировать! Или не принимать дыры в колчаковском фронте. Это просто счастье, что тогда - в голову не приходило. Лишь когда понадобилось - тогда пришло.) А теперь это обвинение не амнистировано (ведь амнистирована только борьба) - и вот Крыленко предъявляет его!

А сколько, наверно, раскрылось! Сколько раскрылось!

Да прежде всего: что сказал и вожди эсеров < А чего эти говоруны не высказали за жизнь!..> еще в первые дни после Октябрьского переворота? Чернов (на 4 съезде с-р): что партия все свои силы "противопоставит всякому покушению на права народа, как она это делала" при царизме. (А все помнят, как она делала.) Гоц: "Если Смольные самодержцы посягнут и на <Учр. Собр.>... партия с-р вспомнит о своей старой испытанной тактике".

Может быть и вспомнила, да не решилась. А судить уже как будто и можно.

"В этой области исследования", - жалуется Крыленко, - из-за конспирации "свидетельских показаний... будет мало". "Этим до чрезвычайности затруднена моя задача... В этой области <т. е. террора> приходится в некоторых моментах бродить в потемках". < Стр. 236 (а язычек-то!)>

Задача Крыленки тем затруднена, что террор против Советской власти обсуждался на ЦК с-р в 1918 г. и был отвергнут. И теперь, спустя годы, надо доказать, что эсеры сами себя обманывали.

Эсеры тогда говорили: не раньше, чем большевики перейдут к казням социалистов. Или в 1920-м: если большевики посягнут на жизнь заложников-эсеров, то партия возьмется за оружие.

Так вот: почему с оговорками? Почему не абсолютно отказались? Да как смели думать взяться за оружие! "Почему не было высказываний абсолютно отрицательного характера?" (Товарищ Крыленко, а может террор - их "вторая натура"?)

Никакого террора партия не проводила, это ясно даже из обвинительной речи Крыленки. Но натягиваются такие факты: в голове одного подсудимого был проект взорвать паровоз совнаркомовского поезда при переезде в Москву - значит, ЦК виноват в терроре. А исполнительница Иванова с ОДНОЙ пироксилиноваой шашкой дежурила одну ночь близ станции - значит, покушение на поезд Троцкого и значит, ЦК виноват в терроре. Или: член ЦК Донской предупредил Ф. Каплан, что она будет исключена из партии, если выстрелит в Ленина. Так мало! Почему не - категорически запретили? (Или может быть: почему не донесли на нее в ЧК?)

Только то и нащипал Крыленко с мертвого петуха, что эсеры не приняли мер по прекращению индивидуальных террористических актов своих безработных томящихся боевиков. Вот и весь их террор. (Да и те боевики не сделали ничего. Двое из них, Коноплева и Семенов с подозрительной готовностью обогатили в 1922 г. своими добровольными показаниями ГПУ и теперь Трибунал, но не лепятся их показания к эсеровскому ЦК - и вдруг также необъяснимо этих заядлых террористов полностью освобождают.)

Все показания таковы, что их надо подкреплять подпорками. Об одном свидетеле Крыленко разъясняет так: "если бы человек хотел бы вообще выдумывать, то вряд ли этот человек выдумал бы так, чтобы случайно попасть как раз в точку".< Крыленко, стр. 251> (Очень сильно! Это можно сказать обо всяком подделанном показании.) Или (о Донском): неужели "заподозрить в нем сугубую проницательность - показать то, что нужно обвинению?" О Коноплевой наоборот: достоверность ее показания именно в том, что она не все показывает то, что необходимо обвинению. (Но достаточно для расстрела подсудимых). "Если мы поставим вопрос, что Коноплева выдумывает все это... то ясно: выдумывать так выдумывать (он знает! - А. С.), уличать так уличать" < Стр. 253> - а она вишь не до конца. А есть и так: "Подводить Коноплеву ни с того ни с сего под расстрел - едва ли Ефимову было нужно".< Стр. 258> Опять правильно, опять сильно. Или еще сильней: "Могла ли произойти эта встреча? Такая возможность не исключена". Не исключена? - значит, была! Катай-валяй!

Потом - "подрывная группа". Долго о ней толкуют, вдруг: "распущена за бездеятельностью". Так что ж уши забиваете? Было несколько денежных экспроприаций из советских учреждений (оборачиваться-то не на что эсерам, квартиры снимать, из города в город ездить). Но раньше это были изящные благородные эксы, как выражались все революционеры. А теперь перед советским судом? - "грабеж и укрывательство краденого".

В обвинительных материалах процесса освещается мутным желтым немигающим фонарем закона вся неуверенная, заколебленная, запетлившаяся история этой пафосно-говорливой, а по сути растерявшейся беспомощной и даже бездеятельной партии, никогда не возглавленной достойно. И каждое ее решение или нерешение, и каждое ее метание, порыв или отступление - теперь обращаются и вменяются ей только в вину, в вину, в вину.

И если в сентябре 1921 г., за 10 месяцев до процесса, уже сидя в Бутырках, арестованный ЦК писал новоизбранному ЦК, что не на всякое свержение большевистской диктатуры он согласен, а только - через сплочение трудящихся масс и агитационную работу (то есть, и сидя в тюрьме, не согласен он освободиться ни террором, ни заговором!) так и это выворачивается им в первейшую вину: ага, значит, на свержение согласны!

Ну, а если все-таки в свержении не виноваты, в терроре не виновны, экспроприаций почти нет, за все остальное давно прощены? Наш любимый прокурор вытягивает заветный запасец: "В крайнем случае недонесение есть состав преступления, который по отношению ко всем без исключения подсудимым имеет место и должен считаться установленным". < Крыленко, стр. 305>

Партия эсеров уже в том виновна, что НЕ ДОНЕСЛА НА СЕБЯ! Вот это без промаха! Это - открытие юридической мысли в новом кодексе, это - мощеная дорога, по которой покатят и покатят в Сибирь благородных потомков.

Да и просто, в сердцах выпаливает Крыленко, - "ожесточенные вечные противники" - вот кто такие подсудимые! А тогда и без процесса ясно, что с ними надо делать.

Кодекс так еще нов, что даже главные контрреволюционные статьи Крыленко не успел запомнить по номерам - но как он сечет этими номерами! как глубокомысленно приводит и истолковывает их! - будто десятилетиями только на тех статьях и качается нож гильотины. И вот что особенно ново и важно: различения методов и средств, которые проводил старый царский кодекс, у нас нет! Ни на квалификацию обвинения, ни на карательную санкцию они не влияют! Для нас намерение или действие - все равно! Вот была вынесена резолюция - за нее и судим. А там "проводилась она или не проводилась - это никакого существенного значения не имеет". < Стр. 185> Жене ли в постели шептал, что хорошо бы свергнуть советскую власть, или агитировал на выборах, или бомбы бросал - все едино! Наказание - одинаково!!!

Как у провидчивого художника из нескольких резких угольных черт вдруг восстает желанный портрет - так и нам все больше выступает в набросках 1922 года - вся панорама 37-го, 45-го, 49-го.

Но - нет, еще не то - ПОВЕДЕНИЕ ПОДСУДИМЫХ. Они еще - не подученные бараны, они еще - люди! Мало, очень мало сказано нам, а понять можно. Иногда Крыленко по оплошности приводит их слова, произнесенные уже здесь, на суде. Вот подсудимый Берг "обвинял большевиков в жертвах 5 января" (расстрел демонстрантов в защиту Учредительного Собрания). А вот и прямехонько, Либеров: "я признаю себя виновным в том, что в 1918 г. я недостаточно работал для свержения власти большевиков". <Крыленко, стр. 103> И Евгения Ратнер о том же, и опять Берг: "считаю себя виновным перед рабочей Россией в том, что не смог со всей силой бороться с так называемой рабоче-крестьянской властью, но я надеюсь, что мое время еще не ушло". (Ушло, голубчик, ушло.)

Есть тут и старая страсть к звучанию фразы - но есть же и твердость!

Аргументирует прокурор: обвиняемые опасны Советской России, ибо считают благом все, что делали. "Быть может некоторые из подсудимых находят свое утешение в том, что когда-нибудь летописец будет о них или об их поведении на суде отзываться с похвалой".

И постановление ВЦИК уже после суда: они "на самом процессе оставили за собой право продолжать" прежнюю деятельность.

А подсудимый Гендельман - Грабовский (сам юрист) выделился на суде спорами с Крыленко о подтасовке свидетельских показаний, об "особых методах обращения со свидетелями до процесса" - читай: о явности обработки их в ГПУ. (Это уже все есть! все есть! - немного осталось дожать до идеала.) Оказывается: предварительное следствие велось под наблюдением прокурора (Крыленки же) и при этом сознательно сглаживались отдельные несогласованности в показаниях. Есть показания, впервые заявленные только перед Трибуналом.

Ну что ж, ну есть шероховатости. Ну, недоработки есть. Но в конце концов "нам надлежит с совершенной ясностью и хладнокровностью сказать... занимает нас не вопрос о том, как суд истории будет оценивать творимое нами дело ". < Стр. 325>

А шероховатости - учтем, исправим.

А пока, выворачиваясь, Крыленко - должно быть, первый и последний раз в советской юриспруденции - вспоминает о дознании! о первичном дознании, еще до следствия! И вот как это у него ловко выкладывается: то, что было без наблюдения прокурора и вы считали следствием - то было дознание. А то, что вы считаете переследствием под оком прокурора, когда увязываются концы и заворачиваются болты - так это и есть следствие! Хаотические "материалы органов дознания, не проверенные следствием, имеют гораздо меньшую судебную доказательную ценность, чем материалы следствия", < Стр. 238> когда направляют его умело.

Ловок, в ступе не утолчешь.

По-деловому говоря, обидно Крыленке полгода к этому процессу готовиться, да два месяца на нем гавкаться, да часиков пятнадцать вытягивать свою обвинительную речь, тогда как все эти подсудимые "не раз и не два были в руках чрезвычайных органов в такие моменты, когда эти органы имели чрезвычайные полномочия: но благодаря тем или иным обстоятельствам им удалось уцелеть"< Крыленко, стр. 322> - и вот теперь на Крыленке работа - тянуть их на законный расстрел.

Конечно, "приговор должен быть один - расстрел всех до одного!" < Стр. 326> Но, великодушно оговаривается Крыленко, поскольку дело все-таки у мира на виду, сказанное прокурором "не является указанием для суда", которое бы тот был "обязан непосредственно принять к сведению или исполнению". < Стр. 319>

И хорош же тот суд, которому это надо объяснять!..

И Трибунал в своем приговоре проявляет дерзость: он изрекает расстрел действительно не "всем до одного", а только четырнадцати человекам. Остальным - тюрьмы, лагеря, да еще на дополнительную сотню человек "выделяется дело производством".

И - помните, помните, читатель: На Верховный Трубунал "смотрят все остальные суды Республики, <он> дает им руководящие указания" ^< Стр. 407>, приговор Верхтриба используется "в качестве указующей директивы". < Стр. 409> Скольких еще по провинции закатают - это уж вы смекайте сами.

А пожалуй всего этого процесса стоит кассация Президиума ВЦИК: утвердить расстрельный приговор, но исполнением приостановить. И дальнейшая судьба осужденных будет зависеть от поведения эсеров, оставшихся на свободе (очевидно - и заграничных). Если будут против нас - хлопнем этих.

На полях России уже жали второй мирный урожай. Нигде, кроме дворов ЧК, уже не стреляли (в Ярославле - Перухова, в Петрограде - митрополита Вениамина. И присно, и присно, и присно). Под лазурным небом, синими водами плыли за границу наши первые дипломаты и журналисты. Центральный Исполнительный Комитет Рабочих и Крестьянских депутатов оставлял за пазухой вечных заложников.

Члены правящей партии прочли шестьдесят номеров "Правды" о процессе (они все читали газеты) - и все говорили ДА, ДА, ДА. Никто не вымолвил НЕТ.

И чему они потом удивлялись в 37-м? На что жаловались?.. Разве не были заложены все основы бессудия - сперва внесудебной расправой ЧК, потом вот этими ранними процессами и этим юным Кодексом? Разве 1937-й не был тоже ЦЕЛЕСООБРАЗЕН (сообразен целям Сталина, а может быть и Истории)?

Пророчески же сорвалось у Крыленки, что не прошлое они судят, а будущее.

Лихо косою только первый взмах сделать.

***

Около 20 августа 1924 г. перешел советскую границу Борис Викторович Савинков. Он тут же был арестован и отвезен на Лубянку. < Об этом возвращении много плелось догадок. Но вот недавно некий Ардаматский (явно связанный с архивами и лицами КГБ) напечатал с дутыми побрякушками претенциозной литературы, повидимому историю, близкую к истине (журнал "Нева", 1967, N 11). Склонив к предательству одних агентов Савинкова и одурачив других, ГПУ через них закинуло верный крючок: здесь в России, томится большая подпольная организация, но нет достойного руководителя! Не придумать было крючка зацепистей! Да и не могла смятенная жизнь Савинкова тихо окончиться в Ницце. Он не мог не попытать еще одной схватки, не вернуться сам в Россию на гибель.>

Следствие состояло из одного допроса - только добровольные показания и оценка деятельности. 23 августа уже было вручено обвинительное заключение. (Скорость невероятная, но это произвело эффект. Кто-то верно рассчитал: вымучивать из Савинкова жалкие ложные показания - только бы разрушило картину достоверности).

В обвинительном заключении, уже отработанною выворотной терминологией, в чем только Савинков не обвинялся: "и последовательный враг беднейшего крестьянства"; и "помогал российской буржуазии осуществлять империалистические стремления" (то есть был за продолжение войны с Германией); и "сносился с представителями союзного командования" (это когда был управляющим военного министерства!); и "провокационно входил в солдатские комитеты" (то есть, избирался солдатскими депутатами); и уж вовсе курам насмех - имел "монархические симпатии".

Но это все - старое. А были и новые - дежурные обвинения всех будущих процессов: деньги от империалистов; шпионаж для Польши (Японию пропустили!..) и - цианистым калием хотел перетравить Красную армию (но ни одного красноармейца не отравил).

26 августа начался процесс. Председателем был Ульрих (впервые его встречаем), а обвинителя не было вовсе, как и защиты.

Савинков мало и лениво защищался, почти не спорил об уликах. Он - лирически этот процесс понимал: это была его последняя встреча с Россией и последняя возможность объясниться вслух. Покаяться. (Не в этих вмененных грехах - но в других.)

(И очень сюда пришлась, смущала подсудимого эта мелодия: ведь мы же с вами - русские!.. вы и мы - это мы! Вы любите Россию, несомненно, мы уважаем вашу любовь, - а разве не любим мы? Да разве мы сейчас и не есть крепость и слава России? А вы хотели против нас бороться? Покайтесь!..)

Но чуднее всего был приговор: "применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка и, полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс" - заменить расстрел десятью годами лишения свободы.

Это - сенсационно было, это много тогда смутило умов: помягчение? перерождение? Ульрих в "Правде" даже объяснялся и извинялся, почему Савинкова помиловали. Ну, да ведь за 7 лет какая ж и крепкая стала Советская власть! - неужели она боится какого-то Савинкова! (Вот на 20-м году послабеет, уж там не взыщите, будем сотнями тысяч стрелять.)

Так после первой загадки возвращения был бы второю загадкою несмертный этот приговор, если бы в мае 1925 года не покрыт был третьею загадкой: Савинков в мрачном настроении выбросился из неогражденного окна во внутренний двор Лубянки, и гепеушники, ангелы-хранители, просто не управились подхватить и спасти его крупное тяжелое тело. Однако оправдательный документ на всякий случай (чтобы не было неприятностей по службе) Савинков им оставил, разумно и связно объяснил, зачем покончил с собой - и так верно, и так в духе и слоге Савинкова письмо было составлено, что даже сын умершего Лев Борисович вполне верил и всем подтверждал в Париже, что никто не мог написать этого письма, кроме отца, что кончил с собою отец в сознании политического банкротства. < И мы-то, мы, дурачье, лубянские поздние арестанты, доверчиво попугайничали, что железные сетки над лубянскими лестничными пролетами натянуты с тех пор, как бросился тут Савинков. Так покоряемся красивой легенде, что забываем; ведь опыт же тюремщиков международен! Ведь сетки также в американских тюрьмах были уже в начале века - а как же советской технике отставать?

* В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Прюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырех, кто выбросили Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор! (И это не противоречит нынешнему повествованию Ардаматского: этот низкий подоконник, почти как у двери балконной, а не окна, - выбрали комнату! Только у Ардаматского ангелы зазевались, а по Прюбелю - кинулись дружно.)

* Так вторая загадка - необычайно милостивого приговора, развязывается грубой третьей.

Поиск по сайту: