Официально-делопроизводственные материалы

а) Законодательные акты.

К числу наиболее важных источников по истории России конца XIX – начала XX в. относятся памятники законодательства.

Проблемы, возникающие при работе с нормативными актами этого периода, получили доскональное освещение в источниковедческих исследованиях, первые из которых были опубликованы еще в 1930-е гг[5].

Подавляющее большинство законодательных актов этого периода можно найти в третьем собрании Полного собрания законов Российской империи[6] и в Своде законов Российской империи[7].

При этом следует иметь в виду, что если в Полном собрании законы публиковались исходя из хронологического принципа, то в Своде законов они расположены в соответствии с тематическим принципом, поскольку Свод законов был, прежде всего, совокупностью действовавшего законодательства.

Последнее обстоятельство приводило еще и к тому, что в Своде законов нормативные акты подвергались кодификации, то есть известного рода обобщению, вследствие чего смысл того или иного акта воспроизводился не дословно, а, подчас, весьма приблизительно. Иногда, впрочем, довольно редко и не всегда сознательно, в результате кодификации создавались даже новые правовые нормы, отсутствовашие в законах, ей подвергавшихся.

Естественно, поэтому, что, в отличие от Свода законов, текстуально аутентичное представление о нормативном акте, как уникальном памятнике законодательной деятельности, дает, помимо подлинников, подписанных монархом, исключительно Полное собрание законов.

Ориентации в огромном количестве нормативных актов, опубликованных в упомянутых изданиях, весьма способствуют особые, имеющие полуофициальный характер, указатели и справочные пособия к Полному собранию и Своду законов Российской империи[8].

Действовавшие законы публиковались до революции и в различных тематических сборниках законодательных актов[9].

Документы, которыми определялась внешняя политика России в конце XIX – начале XX в. и ее отношения с другими странами, содержатся в многотомном издании, подготовленном выдающимся отечественным специалистом в области международного права Ф.Ф. Мартенсом[10].

При пользовании всеми упомянутыми изданиями следует иметь в виду, что в них были опубликованы не абсолютно, а почти все законодательные акты. В силу самых разных причин целый ряд законов, принятых в обход стандартной законодательной процедуры, предусматривавшей (до 1906 г.) участие в ней, хотя и в довольно пассивной роли, Государственного совета, действовал негласно.

При работе с нормативными актами начала ХХ в. следует, также, учитывать, что после 1906 г., с образованием двухпалатного народного представительства (Государственный совет и Дума), появилась довольно многочисленная группа нормативных актов, изданных в соответствии с 87-й статьей новых Основных законов, согласно которой правительство имело право издавать законы в виде особых указов и без участия законодательных палат, с тем, чтобы впоследствии эти указы выносились на обязательное обсуждение Государственного совета и Думы.

Именно в соответствии с данной статьей были созданы юридические предпосылки для столыпинской земельной реформы. Проблема соотношения между указом (декретом) и законом оставалась одной из наиболее актуальных проблем законодательной практики на протяжении всего периода «думской монархии» (1906 – 1917 гг.)[11].

При изучении законодательных источников конца XIX – начала XX в. особую важность имеет доскональное рассмотрение всех стадий создания того или иного акта. В это время, как никогда ранее, законотворческая процедура чрезвычайно усложняется, являя собой такую совокупность посредствующих моментов, какая, с точки зрения своей сложности, в предшествующие периоды никогда не наблюдалась.

Особенно показательна, в этом смысле, история создания первой действующей отечественной конституции – Основных государственных законов 1906 г.

Прежде, чем эти законы вошли в действие, с их опубликованием в апреле этого года, они прошли обсуждение, по меньшей мере, в трех бюрократических инстанциях, в том числе – в совещаниях под председательством сначала – государственного секретаря барона Ю.А. Икскуля-фон-Гильденбандта, затем – председателя Совета министров графа С.Ю. Витте и, наконец, императора, причем во время обсуждения конституции фигурировало, самое меньшее, шесть ее проектов (графа А.Ф. Гейдена, А.П. Саломона, П.А. Харитонова, О.О. Эйхельмана, а также Государственной канцелярии и Совета министров).

В итоге всего этого, и, прежде всего, – под влиянием тогдашнего премьера графа С.Ю. Витте[12], окончательный текст Основных законов приобрел более консервативный характер, чем их первоначальный проект, разработанный П.А. Харитоновым[13].

С появлением народного представительства законодательный процесс, хотя и стал более публичным, оставался не менее сложным, поскольку в нем начинает играть огромную роль обстоятельство, связанное с наличием права на законодательную инициативу не только у монарха и правительства, но и у обоих палат народного представительства.

В силу этого обстоятельства необходимость особого внимания при изучении нормативных актов периода «думской монархии» по отношению ко всем стадиям законодательного процесса сохраняет огромную актуальность и в данном случае.

б) Делопроизводственные материалы.

При изучении истории России конца XIX – начала XX в. не меньшее, а иногда – гораздо большее значение, чем законодательным актам, принадлежит делопроизводственным источникам, т.е. документам, отложившимся в результате повседневной деятельности разного рода бюрократических учреждений.

Источниковедческие исследования делопроизводственных материалов указанного периода, имеющих общее значение, весьма многочисленны[14]. Имеются, также, и работы, посвященные особым группам делопроизводственных документов, а именно – материалам по внешнеполитической[15] и военной тематике[16].

Предваряя краткую характеристику делопроизводственных источников, необходимо подчеркнуть, что их изучение требует, прежде всего, детальной осведомленности в истории государственных учреждений, а также четкого представления об их функциях, подчиненности и отношениях между ними.

История государственных учреждений – одна из специальных (вспомогательных) исторических дисциплин, по самой своей природе предрасполагающая к максимальной объективности исследования, результаты которого совершенно необходимы для изучения в сущности всех без исключения сторон исторического процесса[17].

Важность обращения к истории государственных учреждений при изучении делопроизводственных источников хорошо видна на следующем примере.

Широко распространенное представление об особенностях самодержавного строя в России до появления манифеста 17 октября 1905 г. заключается в том, что в стране отсутствовало народное представительство. Однако многие связанные с государственной деятельностью современники едва ли не большее значение придавали отсутствию такого органа государственного управления, который на языке того времени назывался объединенным правительством или объединенным министерством. Александр III и Николай II до 1905 г. предпочитали не созывать Совет министров, который существовал по законам 1858 и 1861 гг. и мог собираться только по инициативе царя и заседать под его председательством.

Даже при этом условии объединение министров, которым закон не мешал иметь отличное от царского мнение, в том числе и общее, считалось нежелательным.

Лишь события 1905 г. привели к началу функционирования реформированного Совета министров, во главе с председателем. До этого дела межведомственного характера рассматривались Комитетом министров и особыми совещаниями и комитетами, некоторые из которых продолжали действовать наряду с Советом министров[18].

Изучая делопроизводственные источники, весьма важно учитывать не только формальные аспекты деятельности государственных учреждений, но и ее реальную практику.

Это актуально особенно для 1906 – 1917 гг., и прежде всего – для периода Первой мировой войны, когда, к примеру, Дума оказывала стабильное влияние на формирование правительства фактически, не имея на то права по закону[19].

Какого рода материалы образуются в ходе функционирования учреждения – государственного, общественного, торгово-промышленного, филантропического, культурного?

Это – протоколы, мемории, журналы заседаний коллегиального органа управления таким учреждением или созданного на какой-то срок совещания по тому или иному вопросу.

Мемории, журналы, особые журналы, имевшие гораздо большее распространение, чем протоколы (обычно краткие) не отражают ход заседания в целом, а содержат изложение рассмотренного отдельного вопроса и принятого по нему на заседании решения.

При утверждении царем – а он мог поддержать и мнение оставшихся при обсуждении в меньшинстве – такой документ, исходивший из Совета министров, Комитета министров, Комитета финансов и др. комитетов, из многих так называемых особых совещаний, приобретал силу закона. Таким же образом приобретал ее всеподданнейший доклад, представлявшийся каждым из министров.

Наряду с перечисленными делопроизводственными источниками, в начале ХХ в. начинает получать некоторое распространение такой их вид, как стенограмма, до изобретения звукозаписи наиболее адекватно и оперативно отражавшая ход работы коллегиальных учреждений.

В июле 1905 г. под председательством императора происходило Особое совещание о созыве законосовещательной, так называемой «булыгинской, Думы. Его стенограмма уже в том же году была опубликована за границей[20], хотя само совещание проходило в режиме строжайшей секретности.

Впоследствии высококвалифицированному стенографированию подвергся и ход заседаний особых совещаний под «высочайшим» председательством, посвященных обсуждению нового выборного закона (декабрь 1905 г.) и проектов реформы Государственного совета (февраль 1906 г.) и Основных государственных законов (апрель 1906 г.).

Поскольку все перечисленные особые совещания были также секретными, стенографические отчеты о них, изданные малым числом экземпляров исключительно для «внутреннего пользования», то есть для узкого круга царских чиновников, оставались неизвестными рядовому читателю вплоть до Февральской революции.

В отличие от стенограмм особых совещаний вполне публичный характер имели стенограммы заседаний Государственной думы[21] и Государственного совета[22], печатавшиеся во всеобщее сведение как полностью, так и, в случае с произнесенными в палатах речами, в виде отдельных тематических сборников[23].

Что касается других высших учреждений, то их изобретение стенографии не коснулось совершенно. В частности, вплоть до 1917 г. не стенографировались заседания таких важнейших органов, как, например, Совет министров.

Именно поэтому уникальнейшими историческими источниками являются почти стенографические, с точки зрения адекватности отражения хода дискуссии, записи заседаний Совета министров, делавшиеся, на свой страх и риск, в 1905 г. – управляющим делами Комитета министров бароном Э.Ю. Нольде[24] и с июля 1914 по сентябрь 1916 г. – помощником управляющего делами Совета министров А.Н. Яхонтовым[25].

Универсальное значение делопроизводственных источников конца XIX – начала XX в. проявляется в том, что они характеризуют равным образом не только исторические феномены и отношения между ними, но и субъекты данных отношений.

Это приложимо, в частности, к такой специфической разновидности делопроизводственных материалов, как формулярные (для военных – послужные) списки[26], которые фиксировали вехи служебной биографии чиновников и офицеров.

Использование сведений формуляров открывает широкие возможности для изучения как процесса социальной эволюции царской бюрократии, так и его отдельных уровней и этапов[27].

Несмотря на то, что даже в начале ХХ в. деятельность многих бюрократических структур была по-прежнему окутана тайной, в это время систематическая публикация делопроизводственных материалов, имевших не только внутри-, но и внешнеполитический резонанс, получила достаточно широкое распространение.

Это относится, прежде всего, к дипломатической переписке[28] и материалам по истории Русско-японской войны[29], причем отложившимся не только в государственных, но и частных хранилищах[30]. Подчас подобные публикации служили орудием политической борьбы между государственными деятелями.

В рассматриваемый период большое распространение приобрели разного рода ведомственные издания, которые либо выполняли роль делопроизводственных материалов, либо такие материалы в себе содержали.

Разобраться в этих изданиях могут помочь как специальные библиографические указатели[31], так и имеющий более универсальное значение указатель, составленный под редакцией П.А. Зайончковского[32].

Вместе с тем, количественно более обширная часть делопроизводственных материалов не была опубликована как в начале ХХ в., так и впоследствии.

Все эти неопубликованные материалы хранятся в центральных и местных архивах. Вот почему при работе с делопроизводственными источниками неизбежно обращение к путеводителям по архивам, и прежде всего – центральным.

Первый опыт издания такого рода – путеводитель по Ленинградскому отделению Центрального исторического архива[33]. Затем издавались путеводители по Архиву Академии наук[34], Государственному архиву Российской Федерации (ранее – Центральный государственный архив Октябрьской революции)[35], Российскому государственному архиву военно-морского флота (ранее – Центральный государственный архив военно-морского флота)[36], Российскому государственному военно-историческому архиву (Центральный государственный военно-исторический архив)[37], Российскому государственному историческому архиву (Центральный государственный исторический архив)[38].

Помимо путеводителей по архивам, во время работы с делопроизводственными источниками большим подспорьем оказываются указатели их публикаций, осуществленных после 1917 г., в частности – каталог сборников опубликованных архивных документов[39], а также библиографический обзор документальных публикаций, посвященных экономической истории России конца XIX – начала XX в[40].

Множество причин влияет на содержание источника делопроизводственного происхождения, будь то записи, мемории, журналы заседаний коллегиального органа, служебная переписка или материалы судебно-следственного или агентурно-розыскного происхождения (роль последних для изучения истории революционного движения весьма значительна).

Следует, прежде всего, отметить обстоятельность, юридическую выдержанность, высокий уровень освещения и разбора дела с точки зрения специальных знаний и сведений как характерные факторы, обусловившие свойства управленческой документации конца XIX – начала XX вв.

Однако, ряд обстоятельств политической действительности (острота борьбы между революционным подпольем, либеральной оппозицией и властью, опора власти в этой борьбе на «неумеренно правые», как выражался один из полицейских авторитетов, силы сомнительной общественной репутации) приводил к осмотрительности в официальном бумаготворчестве.

Хотя обсуждение острых политических вопросов отражалось в секретных документах с большой откровенностью, действовала и система, которая с большой долей условности может быть определена как предшествовавшая тому, что впоследствии стало называться «телефонным правом». Устные внушения или намеки сверху, как и сообщения снизу, заменяли некоторые элементы делопроизводства.

Улавливая усиливавшуюся тенденцию, вот как писал об этом М.Е. Салтыков-Щедрин: «Говорят, что прежде можно было допускать засиживаться на одном месте, потому что тогда ничего больше от администратора не требовалось, кроме того, чтобы он был администратором; нынче же будто бы требуется, чтобы он, кроме того, какую-то «суть» понимал. Я полагаю, однакоже, что все это пустая фанаберия, ибо, по мнению моему, всякий человек всякую «суть» всегда понимать способен: стоит только внушить. Возражают против этого, что иногда такая «суть» бывает, которую, будто бы, внушить совестно; но это возражение, очевидно, неосновательное, потому что человек надежный и благонравный от самой природы одарен такою внутреннею закваской, которая заключает в себе материал для всякого рода «сути»; следственно, тут даже и внушений прямых не нужно, а достаточно только крючок запустить: непременно какую-нибудь бирюльку да вытащишь!.. Повторяю: если иногда нам кажется, что кто-либо из наших подчиненных действует не вполне согласно с нашими видами, что он не понимает «сути» и недостаточно делает распоряжений, то это кажется нам ошибочно; не нужно только торопиться, а просто призвать такого подчиненного и сказать ему: «Милостивый государь! Неужто вы не понимаете?» Верьте, что он поймет тотчас же и почнет такие чудеса отчеканивать, что вы даже залюбуетесь, на него глядя»[41].

Словно продолжая через много лет эту мысль, князь С.Д. Урусов, покинувший пост товарища министра внутренних дел и избранный в Первую думу, говорил в ней о том, как негласными способами и окольными путями шло распространение по каналам полицейского аппарата антисемитских инспираций, приводивших к погромным настроениям на местах, хотя организация погромов, как и всяких иных беспорядков, противоречила интересам власти[42].

Вообще отход от делопроизводственно-упорядоченного сопровождения управленческой практики был чреват опасностями для нормального течения государственной жизни.

Это в особенности относилось к такой отрасли, как политический сыск, где обстановка секретности приводила к конфузам вроде скандала, вызванного использованием директором Департамента полиции П.Н. Дурново секретных агентов для того, чтобы выкрасть у иностранного дипломата письма благосклонной к ним обоим дамы.

А иногда покров государственной тайны, якобы препятствовавший даже секретной отчетности, способствовал аферам вокруг привлечения иностранного капитала, который осуществлялся от имени высокопоставленных в государстве лиц заграничной секретной агентурой вместо политического сыска, входившего в ее прямые обязанности[43].

Однако, едва ли не наиболее искажающей действительность оказывалась основанная на так называемом внутреннем наблюдении документация политического сыска.

Разглядеть происходившее в подполье, преодолев конспирацию, было нелегко; агент-осведомитель неизбежно становился в нем провокатором, даже тогда, когда начальство не поручало ему активных действий (хотя, как правило, оно стремилось оказывать влияние на происходившее в подполье) – он просто не мог оставаться там бездействующим наблюдателем.

Вот едва ли не последний полицейский документ старого строя, известный в двух опубликованных вариантах. Первый озаглавлен «Из записки Департамента полиции о заседании ПК РСДРП 25 февраля 1917 г.»[44], второй, несколько более полный, - «Донесение Петроградского охранного отделения в Министерство внутренних дел о заседании Петербургского комитета РСДРП(б)»[45].

В документе, в частности, говорилось: «Предположено, в случае непринятия правительством энергичных мер к подавлению происходящих беспорядков, в понедельник, 27 февраля, приступить к устройству баррикад, прекращению [подачи] электрической энергии, порче водопровода и телефонов».

Между тем, баррикады вряд ли нужны были организаторам революционных действий, так как они только мешали бы движению манифестировавших масс.

Что же касается прекращения подачи электричества, порчи водопровода и телефонов, то не имели ли они значения поводов к настоянию на принятии в понедельник тех «энергичных мер к подавлению беспорядков», которые в документе упоминались.

Ведь именно «целями пресечения подобных замыслов» объяснялось в нем намерение властей «сегодня в ночь произвести до 200 арестов среди наиболее активных революционных деятелей и учащейся молодежи».

Ознакомившись в 1967 г. с этим документом, М.Г. Павлова, которая была в феврале 1917 г. хозяйкой квартиры Русского бюро ЦК РСДРП, объяснила дело просто.

«Деятельность Петербургского комитета, - сказала она тогда, - «освещали» для полиции двое ее агентов – В.Е. Шурканов и Я. Озол. Думаю, что, на сей раз, это был Шурканов. Он был многодетным отцом и тех денег, которые «ведший» его офицер давал за донесения, ему было мало. Он старался, чтобы донесение выглядело позначительнее, пострашнее, и можно было запросить за него подороже. Сам произносил на заседаниях речи сверхреволюционного содержания, а затем составлял об этом донесения без указания ораторов».

Сообщение Шурканова о заседании 25-го, по меньшей мере, соответствовало видам его начальства; это подтверждается тем, что он с самого начала февральских событий выступал в революционной среде с самых боевых позиций[46].

Таким образом, именно делопроизводственные источники способны дать наиболее полную информацию о практике функционирования практически всех государственных и общественных структур, требуя, при этом, как, впрочем, и другие, критического к себе подхода, основанного на реалистическом отношении к жизненной практике.

в) Документы общественных организаций и партий.

В рассматриваемый период впервые получают широкое распространение материалы, связанные с деятельностью политических партий и организаций, причем на практику бытования этих материалов, как и на их содержание, оказывал огромное влияние факт того, какой была данная партия или организация – легальной или нелегальной.

Начиная с 1905 г., после издания манифеста 17 октября, разного рода партийные документы стали циркулировать не только внутри соответствующих партийных организаций, что происходило, только в неофициальных формах, и ранее, но и вне их, поскольку с этого момента все легальные, в некоторых случаях – даже нелегальные (например – кадетская), партии приобрели право проповедовать свои идеалы не только устно, но и печатно.

Впрочем, нелегальные партии, не имея этого права, в действительности пользовались им, так сказать, в «захватном порядке» и до, и после 17 октября 1905 г., имея, как и другие, легальные партии, немало возможностей для публикации своих материалов за границей.

Благодаря печатному слову функционирование большинства, в том числе и нелегальных, политических образований стало относительно более прозрачным. Осуществлявшиеся в начале ХХ в. издания документов общественных[47] и партийных организаций[48] весьма оперативно отражали изменения в их программмах и тактике.

Краткая библиография опубликованных материалов наиболее важных дореволюционных партий приведена в уже упоминавшемся указателе П.А. Зайончковского[49].

Кроме того, в качестве пособий, помогающих ориентироваться в таком виде партийных документов, как социал-демократические листовки, необходимо рекомендовать библиографический указатель листовок, выпущенных в 1905 – 1907 гг[50]., а также библиографическое описание листовок РСДРП[51].

Наконец, известное значение для ориентировки в документах по истории различных отраслей общественного движения вообще, имеют библиографические указатели опубликованных архивных материалов, освещающих рабочее[52] и крестьянское движение[53].

Несмотря на то, что политическая палитра Российской империи в 1906 – 1917 гг. была весьма богатой и разнообразной, в отечественной историографии, в силу длительного господства однопартийной системы, преобладали источниковедческие исследования документов по истории РСДРП(б)[54] и рабочего движения[55].

Впрочем, несомненно, что многие наблюдения, сделанные источниковедами при изучении большевистских партийных документов, могут быть использованы и при изучении документальных фондов остальных партий, источниковедческое изучение которых только начинается[56].

г) Статистические материалы.

К концу XIX в. статистические материалы, по сравнению с предшествующим временем, приобретают еще большее и качественное, и количественное развитие, что объяснялось, не в последнюю очередь, постановкой перед статистической наукой целого ряда новых, грандиозных задач, которые ранее перед ней в России никогда не ставились.

К числу таких, с успехом решенных, задач необходимо отнести состоявшуюся в 1897 г. Первую всероссийскую перепись населения.

Специфика статистических источников данного периода во многом определялась их происхождением, тем, что, как и в предшествующее время, в России сфера статистической науки не была монополизирована каким-то одним, государственным или общественным, учреждением.

Иными словами, вплоть до 1917 г. фактически не существовало единой общеимперской централизованной статистической службы, хотя на ее роль всегда претендовал созданный П.П. Семеновым-Тян-Шанским Центральный статистический комитет при Министерстве внутренних дел.

На поприще сбора статистической информации весьма успешно подвизались не только государственные учреждения (Центральный статистический комитет его губернские филиалы, а также статистические службы других ведомств), но и органы местного общественного самоуправления (так называемая земская статистика), а также органы при частнопредпринимательских организациях.

С одной стороны, конкуренция перечисленных собирателей информации приводила к разнообразию и многочисленности статистических сведений, с другой – сами эти сведения подчас трудно сопоставимы, поскольку различные статистические службы использовали и различные методы как сбора, так и последующей обработки информации.

Тем не менее, пользование материалами статистики не представляет особого труда, поскольку большая их часть регулярно публиковалась.

Благодаря этому мы имеем фундаментальные издания по статистике общей[57], отраслевой, в т.ч. сельскохозяйственной[58], промышленной[59], торговой[60] и военной[61].

Не менее значительны и издания, выпускавшиеся земской статистикой[62].

Источниковедческие исследования статистических материалов[63] и массовых источников[64] периода империализма весьма многочисленны.

д) Периодическая печать.

Первостепенное значение при изучении истории России конца XIX – начала XX в. имеют материалы тогдашней периодики. И дело здесь не только в том, что на данный период падает резкий скачок в ее развитии.

Именно периодическая печать и именно в это время начинает с несравненно большей силой отражать настроения не только отдельных общественных группировок, что имело место и ранее, но целых социальных слоев. Фактически только в начале ХХ в. периодика превращается из выразителя мнений совокупности некоторых лиц в мощный рупор настроений самых широких масс.

Вместе с тем, было бы неправильным полагать, что вследствие указанного обстоятельства взаимодействие между журналистом и читателем развивалось в это время только в одном направлении, а именно – от последнего к первому.

Наоборот, как раз в это время производившаяся периодикой (как официальной, так и частной, как правого, так и левого направления) инспирация общественного мнения, иногда доводившая дело до форменных массовых психозов (говоря словами С.Ю. Витте – «умственного помешательства масс»[65]), начала принимать невиданные прежде масштабы, что было связано, в первую очередь, с интенсификацией процесса политизации российского общества в целом.

Отмеченная закономерность не означает, однако, что периодические издания конца XIX – начала XX в. можно легко классифицировать, исходя из их политической ориентации.

Довольно часто газеты и журналы данного периода, отражая цвета политического спектра, не заявляли о своей партийной принадлежности официально. Это было правилом до 1905 г., затем, после легализации партий, картина значительно изменилась, однако и тогда политическая анонимность органов печати не исчезла полностью.

Отсюда – трудности при работе с партийной периодикой конца XIX – начала XX в., возникающие всякий раз, когда, к примеру, становится необходимым выяснить, появилась ли конкретная статья о каком-то событии просто для информирования об этом событии, либо же – для воплощения тактики партии, стоящей за этим периодическим органом.

Работая с материалами партийной периодики, необходимо, также, учитывать, что она, помимо чисто пропагандистской функции, выполняла и в общем-то несвойственные ей чисто организационные задачи. Нередко та или иная общественная группировка в России или за границей образовывалась вокруг большой газеты или «толстого» журнала, которые, тем самым, оказывались ее организационными центрами.

Примерами выхода периодического органа за пределы собственной компетенции могут служить социал-демократическая «Искра», большевистская «Правда», кадетская «Речь», народническое «Русское богатство, эмигрантское «Освобождение».

Весьма показательно, в этом смысле, что делегация представителей интеллигенции, пытавшихся предотвратить вооруженное подавление рабочего движения, собралась 8 января 1905 г. в редакции оппозиционной газеты «Наши дни»[66].

После манифеста 17 октября 1905 г. еще резче заявило о себе разнообразие направлений газет и журналов, обусловленное сложностью отношений и остротой противоречий между различными общественными силами в стране.

В это время, с одной стороны, появился целый ряд новых периодических изданий, инициированных вновь образованными партиями, с другой стороны – органы, существовавшие ранее, связали себя с определенными политическими организациями. В 1906 – 1917 гг. партийная специализация газет и журналов имела следующий вид.

«Русское знамя» выражало взгляды наиболее непримиримых черносотенцев – сторонников А.И. Дубровина, выступавших за упразднение законодательной Думы, «Земщина» – воззрения тех из них, которые, вслед за Н.Е. Марковым-2-м, были готовы согласиться с существованием народного представительства.

Более проправительственную позицию, по сравнению с упомянутыми газетами, разделяли «Московские ведомости», ориентировавшиеся на «Русскую монархическую партию» и редактировавшиеся В.А. Грингмутом, а затем – Л.А. Тихомировым.

Особняком среди периодических изданий правого направления стоял еженедельник «Гражданин», издававшийся князем В.П. Мещерским и выражавший не столько конкретную консервативную программу, сколько мысли и, в не меньшей мере, чувства самого князя по поводу привлекших его внимание событий и лиц.

Идеология партии националистов, впрочем, как и ее предшественников и близких ей по духу организаций, присутствовала, главным образом – в статьях М.О. Меньшикова, на страницах «Нового времени», одной из наиболее популярных в дореволюционной России газет, неизменным читателем которой был сам Николай II.

Впрочем, не меньшей, если не большей, распространенностью отличались и газеты, контролировавшиеся либеральной оппозицией.

Выразителем программы партии прогрессистов являлась московская газета «Утро России», издававшаяся крупным промышленником П.П. Рябушинским. В Москве же издавался и главный октябристский орган – «Голос Москвы», опекавшийся А.И. Гучковым. Еще одним октябристским органом была выходившая в 1905 – 1909 гг. петербургская газета «Слово».

Наиболее развитой была сеть кадетских периодических изданий. В той или иной степени различные оттенки идеологии партии «Народной свободы» отражали такие популярные дореволюционные газеты, как петербургские «Биржевые» и московские «Русские ведомости». Чисто кадетский характер имели «Вестник партии народной свободы» и газета «Речь», редактировавшаяся И.В. Гессеном и П.Н. Милюковым.

Газеты и журналы более левого направления, в силу нелегального характера соответствующих партий и известной теоретичности их доктрин, широкого хождения не имели

Периодическим органом, ориентировавшимся на народно-социалистическую партию, являлось издававшееся в 1906 – 1907 гг. в Петербурге «Народно-социалистическое обозрение». Роль меньшевистского периодического органа выполняла выходившая в 1912 – 1913 гг. в столице газета «Луч». Нельзя в этом ряду не упомянуть и большевистскую правду.

Тотальная, и притом зачастую совершенно не соответствовавшая видам правительства, политизация частной периодической печати, естественно, не могла не привести царское правительство к осознанию необходимости привлечения ее, тем или иным образом, на свою сторону.

Это предопределило еще одну примечательную черту периода после 1905 г. – беспрецедентное, сравнительно с предыдущим временем, использование царским правительством органов периодической печати для формирования благосклонного, по отношению к власти, общественного мнения, причем не только внутри России, но и за границей.

К началу ХХ в. пропагандистскую поддержку правительственного курса обеспечивала весьма развитая, но достаточно громоздкая система официальной периодики, включавшая в себя, наряду со столичными изданиями (такими, как газеты «Правительственный» и «Сельский вестник», «Сенатские ведомости», а также органы отраслевых ведомств), и периодику, выходившую в губерниях («Губернские ведомости»)[67].

Политические катаклизмы начала ХХ в. окончательно убедили правительство в том, что для пропагандистского обеспечения внутри-, равно как и внешнеполитического курса официальных изданий уже явно недостаточно.

Стремление самодержавия опираться не только на материальную силу, но и на общественное мнение свое наиболее яркое выражение нашло в создании, параллельно системе официальных изданий, системы изданий официозных, то есть периодических органов, которые, будучи формально частными и независимыми, на деле, получая от правительства многотысячные субсидии, проводили политическую линию, в той или иной степени совпадавшую с официальным курсом.

Попытки использования официозных изданий в целях пропагандистского обеспечения правительственных мероприятий наблюдались и ранее, например – на рубеже 1870 – 1880-х гг. Достаточно вспомнить, в этой связи, хотя бы о плане установления всеобъемлющего контроля над периодикой, предложенном одним из основателей тайного монархического общества «Святая дружина» графом П.П. («Бобби») Шуваловым.

Однако, только с 1905 г., в момент кардинального изменением общеполитической обстановки, потребовавшей от власти использования в борьбе с революционным движением новых, более эффективных методов, закулисное воздействие правительства на прессу приняло невиданные ранее размеры.

Отправными точками в создании целой системы официозных изданий стало появление двух газет – «России» (в конце 1905 г.) и «Русского государства» (в начале 1906 г.)[68]. Последняя из них, слишком откровенно обслуживавшая, под фактическим редакторством А.Н. Гурьева, интересы С.Ю. Витте, оказалась, поэтому, закрытой немедленно после опалы первого отечественного премьера.

«Россия», появившаяся при личном участии Николая II[69], имела более счастливую судьбу. Руководимая И.Я. Гурляндом, тем же самым А.Н. Гурьевым и С.Н. Сыромятниковым, она, в пору премьерства П.А. Столыпина, бессменно выступала в амплуа единоличного истолкователя идеологии правительственного курса и намерений самого главы правительства.

Помимо «России», как бы венчавшей разветвленную и многоуровневую систему официозных изданий до 1914 г., когда выход ее прекратился, существовали, также, проправительственные органы, выходившие и в столицах, и на местах.

Система официозных изданий развивалась вплоть до Февральской революции. В начале 1916 г. тогдашний министр внутренних дел А.Н. Хвостов разработал грандиозный по своей дерзновенности план, предусматривавший, в частности, выделение порядка десяти миллионов рублей на подкуп не только проправительственных, но и оппозиционных изданий.

И хотя, в конечном итоге, план Хвостова так и не осуществился, именно в 1916 г. правительству удалось-таки взять под свой финансовый контроль одну из самых популярных российских газет – «Новое время».

В советской историографии имется целый ряд источниковедческие исследований, посвященных периодическим изданиям[70] и исторической периодике[71] кон. XIX – нач. XX в. и не потерявших своего значения и по сей день.

Ориентировке во всем многообразии отечественной периодики конца XIX – начала XX в. весьма способствуют многочисленные и достаточно полные библиографические указатели периодических изданий данного периода[72].

2) Материалы частного характера.

а) Дневники.

В течение рассматриваемого периода распространенность дневников, по причине развития грамотности, значительно расширяется.

Систематическое отражение повседневной жизни на бумаге делается в это время уделом не только представителей общественной элиты, но и выходцев из «податных сословий».

Однако, широкое распространение дневников, становившихся элементом стиля жизни образованного человека, неизбежно вело к изменению характера той информации, которую они содержали.

В сущности, информация эта – совокупность обыденных впечатлений многих лиц, часто неприкосновенных к событиям и явлениям государственного и общественного значения. Естественно, такие впечатления, как и прочие жизненные и бытовые обстоятельства, относящиеся к лицам различного общественного положения, обладают несомненной исторической ценностью.

При работе с дневниками следует иметь в виду, что они, более, чем какие либо другие источники частного характера, несут на себе печать индивидуальности лица, их ведшего.

В самом деле, если автор письма или воспоминаний подстраивается под их читателя, иногда даже неосознанно, то автор дневника, на читателя не рассчитывающий, остается самим собой.

Весьма показательны, в этом смысле, дневники императора Николая II, отличавшегося крайней скрытностью и поражавшей современников скупостью на выражение своих подлинных чувств.

«Судить о сложном характере государя по его дневнику, который был опубликован, - ошибочно, - подчеркивал последний царский министр финансов П.Л. Барк. - Государь был чрезвычайно сдержан; он отмечал некоторые события, но без комментариев, лишь для того, чтобы удержать их в своей памяти».

«Нужно было его знать, работать с ним, наблюдать его отношения к различным событиям, - писал П.Л. Барк о Николае, - чтобы оценить величие его души и бесконечную доброту»[73].

Естественно, что все вышесказанное нельзя отнести к тем дневникам, которые созданы заведомо для ознакомления с их содержанием если не современников, то, по крайней мере, потомков.

Иметь в виду наличие такого рода дневников тем более необходимо, что в рассматриваемый период они, вследствие быстрой политизации российского общества, становятся скоре правилом, нежели исключением. Весьма характерен, в этом смысле, дневник видного царского сановника А.А. Половцова.

Помимо указанного обстоятельства, на содержание дневников государственных деятелей не могло не влиять и то, что в начале ХХ в. тайна ведения ими дневниковых записей оказалась под существенной угрозой, поскольку Николай II, весьма скептически, и чаще всего – вполне справедливо, относившийся к искренности сановного верноподданничества, имел обыкновение, как бы в подтверждение этого скептицизма, знакомиться с личными бумагами своих ближайших сотрудников.

Материалы, оставшиеся после их смерти, подлежали немедленной конфискации и передаче в руки царя, который распоряжался ими иногда достаточно свободно.

Так, часть дневников покойного министра внутренних дел Д.С. Сипягина Николай попросту уничтожил, заявив, что это сделал один из его генерал-адъютантов.

Зная об отмеченном отношении монарха к бумагам умерших сановников, некоторые государственные деятели предпринимали меры предосторожности. П.Д. Святополк-Мирский, находясь на посту министра внутренних дел, вел свой дневник в форме дневника жены, диктуя ей почти ежедневные записи[74].

Подобная предосторожность являлась отнюдь не излишней. Ведь император интересовался девниками не только умерших, но и здравствовавших сановников.

Попросив дневник у военного министра А.Н. Куропаткина, Николай передал преемнику Куропаткина на этом посту, В.В. Сахарову, тетрадь, содержавшую неблагоприятный о нем отзыв[75].

Большое влияние на содержание дневников государственных деятелей оказывало, также, то, что многие из них велись с тем, чтобы впоследствии послужить базой для написания мемуаров.

Именно дневниковые записи легли в основу воспоминаний министра земледелия А.Н. Наумова.

Информацию о всех, более или менее, ценных дневниках по истории России периода империализма, опубликованных в нашей стране вплоть до 1980-х гг., можно найти в библиографическом указателе П.А. Зайончковского[76].

б) Мемуары.

Характерной особенностью рассматриваемого периода является не только резкое увеличение числа лиц, вовлеченных в написание мемуаров, и расширение их социального круга, но и то, что именно на рубеже веков по сути дела зарождается феномен мемуаров, которые пишутся для прочтения их не только потомками, но и современниками.

Иными словами, в это время мемуарист начинает все чаще и чаще рассчитывать не только на посмертную славу, но и на прижизненное признание, вследствие чего расстояние между моментом окончания работы над мемуарами и моментом их выхода в свет неимоверно сокращается.

Повальная страсть к написанию прижизненных мемуаров охватила в нач. ХХ в. представителей самых разных социальных положений: лиц, близких к Императорскому двору[77], государственных деятелей и их родственников[78], общественных и революционных деятелей[79].

Одной из причин такой ситуации стало не только дальнейшее развитие печатного дела, приведшее к большей доступности возможности заявить о себе печатно, но прогрессировавшая, особенно после 1905 г., политизация российского общества, при которой потребность оправдаться перед современниками самому, либо дезавуировать оправдания другого, стала насущной даже для лиц, либо отстоявших далеко от политики, либо не причастных к ней вовсе.

Эта насущная потребность обнаруживала себя уже на стадии создания воспоминаний. Пожалуй, самым ярким примером использования работы над ними в качестве средства борьбы за власть и сведения счетов с оппонентами являются действия графа С.Ю. Витте, министра финансов в 1892 – 1903 и председателя Совета министров в 1905 – 1906 гг.

Во время пребывания на этих постах он собирал у себя бумаги, относившиеся к тем вопросам деятельности, по которым возникали политические споры, затем приготовил текст мемуаров, спрятал его за границей и использовал время от времени для помещения в печати, с помощью своих литературных агентов и под их именами, статей на важные для своей репутации темы[80].

Говоря о мемуарах государственных деятелей, нельзя не отметить, что, как и в случае с дневниками сановников, на их содержание и судьбу большое влияние оказывал интерес, питавшийся к ним со стороны монарха. Весьма показательно, что сразу после смерти графа С.Ю. Витте Николай пытался получить его мемуары, которые были спрятаны предусмотрительным автором за границей[81].

Наконец, необходимо отметить, что в случае с мемуарами, освещающими историю конца XIX – начала XX в., время их написания является едва ли не важнейшим фактором, воздействующим на содержание и характер этого частного источника.

Большинство мемуаров, посвященных интересующему нас периоду, были написаны после 1917 г., события которого, как и последующие, наложили свой неизгладимый отпечаток на взгляды мемуаристов, их историческую память и отношение к описываемым фактам и явлениям. Поиск причин революции в предреволюционном прошлом стал темой большинства мемуаров деятелей старого строя и современников его последних десятилетий.

Характерная черта рассматриваемого периода, связанная с усилением политизации тогдашнего российского общества, приводит к тому, что исследовательская работа с мемуарами чрезвычайно усложняется. Подавляющее большинство мемуаров, посвященных событиям и деятелям данного периода, написано под впечатлением политической злобы дня.

Весьма характерна, в этом смысле, ситуация, сложившаяся вокруг воспоминаний и Николае II.

«Обращение к данным русской исторической литературы, или к живым еще деятелям, как бюрократическим, так и общественным, близко знавшим государя, едва ли было бы целесообразно, - пессимистично замечал уже в 1925 г. первый исследователь мемуаров о Николае II П.П. Стремоухов. – Вряд ли со стороны названных лиц можно ожидать вполне объективного отношения к личности государя. Иные из первых были чрезмерно им обласканы, другие теряли его расположение; общественные же деятели, правые, левые ли, безразлично, оценивали и оценивают его лишь под углом своего политического «credo»[82].

Очевидно, что степень политизированности тех или иных мемуаров напрямую зависит не только от мемуариста, но и от объекта (или объектов) его воспоминаний: даже самый политизированный мемуарист забывает о своей партийной принадлежности или политической ориентации, когда он пишет о своем детстве или о человеке, чуждом какой бы то ни было политической деятельности.

Особенно ярко действие данной тенденция проявляется в мемуарах графа С.Ю. Витте, являющихся, бесспорно, самым классическим образчиком того, как изменение личной пристрастности автора напрямую зависит от объекту воспоминаний, перемена которого способна привести к, подчас, довольно гротескной аберрации зрения не только того, кто создает мемуары, но и того, кто относится к их информации излишне доверчиво.

Таким образом, из всех исторических источников конца XIX – начала XX в. воспоминания являются, быть может, одним из наименее объективных.

Отмеченная черта воспоминаний усугубляется, в случае с мемуаристами, занимавшими, подобно представителям бюрократической элиты, важные политические посты, тем, что при написании своих мемуаров они, как правило, руководствовались, не только сознательно, но и бессознательно, желанием реабилитировать их предшествующую служебную карьеру как перед современниками, так и перед потомками.

Отсюда – крайняя, подчас непомерно утрированная тенденциозность всяких вообще воспоминаний государственных деятелей, даже тех из них, авторы которых пытаются, насколько это вообще возможно, придерживаться беспристрастия (или, во всяком случае, пристрастия не к другим, а к самому себе).

Вместе с тем, по сравнению с мемуарами чиновников, занимавшихся политикой по своей должности, мемуары, вышедшие из под пера чиновников, политических постов не занимавших, отличаются большей взвешенностью, вследствие самой нейтральности положения, которое эти чиновники занимали.

Следующий органический недостаток мемуаров обусловлен тем, что их авторы, - в случае, если ими оказывались должностные лица, - будучи хорошо осведомленными только в узкой сфере компетенции, закрепленной за занимавшейся ими должностью, при написании воспоминаний пытались освещать не только то, что имело касательство к этой сфере, но и то, что по их служебному положению было им доступно не непосредственно, а в лучшем случае – лишь по слухам, чаще всего либо далеким от истины, либо откровенно нелепым.

Тем не менее, не оговаривая данного обстоятельства особо, некоторые мемуаристы брались рассуждать о выходивших за их компетенцию проблемах с той категоричностью, на которую, на самом деле, имели моральное право единственно сановники, разрешавшие указанные проблемы самолично.

Характерны, в этой связи, мемуары чиновника Министерства иностранных дел Г.Н. Михайловского, весьма достоверные в части, касающейся вопросов, находившихся в его ведении, но отнюдь не бесспорные тогда, когда их автор, предаваясь воспоминаниям, из круга этих вопросов пытался выходить.

Еще один органический недостаток мемуаров, написанных представителями бюрократии, вытекает из того, что оценка ими деятельности их коллег или самого царя напрямую обусловливалась не только и даже не столько личными отношениями, существовавшими между мемуаристом и лицом, которое он оценивал, сколько отношениями служебными, зависевшими от целого ряда чисто специфических обстоятельств, в числе которых можно назвать: характерные для функционирования любой государственной машины частые ведомственные трения, служебную конкуренция между чиновниками, степень внимания, уделявшегося им со стороны вышестоящего начальства и т.д.

В качестве классического примера того, как перечисленные факторы, крайне усугубленные личными качествами мемуариста, влияют на оценку им своих современников, начиная с Николая II, нельзя не указать, опять таки, на мемуары графа С.Ю. Витте.

Преодоление перечисленных органических недостатков мемуаров достигается путем учета целого ряда условий.

Прежде всего, при их отборе предпочтение необходимо отдавать тем из них, авторы которых являлись непосредственными участниками описывавшихся ими событий и находились в непосредственных и длительных отношениях с характеризовавшимися ими лицами, причем в последнем случае во внимание важно принимать то, насколько ровными были данные отношения.

Если, к примеру, как это, подчас, имело место при служебных отношениях царя с мемуаристом, он попадал либо в фавор, либо, наоборот, в неожиданную опалу, то, выбирая, между свидетельствами этого мемуариста (военный министр А.А. Поливанов) и мемуариста, чьи служебные отношения с императором отличались относительной ровностью (министр финансов П.Л. Барк), предпочтение целесообразно отдавать, естественно, свидетельствам второго из них.

При работе с мемуарами необходимо, также, учитывать цель и время их создания. Здесь предпочтение надо отдавать свидетельствам из мемуаров, не предназначавшихся к печати, по крайней мере – в момент их написания, и созданных тогда, когда события, описанные в них, не отстояли от их автора слишком далеко.

В дальнейшем, чтобы преодолеть излишнюю субъективность или простую неосведомленность мемуариста, информацию, содержащуюся в воспоминаниях, необходимо тщательно сопоставлять, во-первых, со сведениями других воспоминаний, во-вторых, со сведениями остальных источников частного характера, т.е. дневников и писем, наконец, с информацией, находящейся в источниках официально-делопроизводственных.

Только при таком комплексном сопоставлении, на предмет как выявления непримиримых противоречий, так и построения целостной картины прошлого, органические недостатки мемуаров, и прежде всего – их крайнюю субъективность, можно если не преодолеть, то, по крайней мере, сильно нейтрализовать.

Для ориентации в бессчетном количестве мемуаров по истории России периода империализма имеется довольно много специальных справочных пособий. Первым необходимо упомянуть многотомный аннотированный библиографический указатель, изданный под редакцией П.А. Зайончковского[83]. Представление о мемуарах, находящихся в фондах ГАРФА и еще не опубликованных, можно почерпнуть в особой статье[84].

Информация о мемуарах по истории России периода империализма, опубликованных в эмиграции, содержится сразу в нескольких библиографических указателях[85].

Поскольку большое число эмигрантских мемуаров было опубликовано не отдельно, а в периодических изданиях Зарубежной России, при их поиске есть большой смысл в обращении к библиографическим указателям русскоязычных периодических изданий, выходивших за границей[86].

Наконец, имеется специальный библиографические указатели и тех мемуаров, которые были написаны иностранцами, посещавшими дореволюционную Россию и более или менее долго в ней жившими[87].

в) Переписка.

Значение частных писем, как исторического источника, трудно переоценить.

Лишь они одни могут, подчас, передать не только аромат атмосферы той эпохи, в которую они писались, но и такие подробности об изучаемых событиях, которые из других источников узнать уже невозможно.

Особое место, принадлежащее рассматриваемому источнику при изучении истории конца XIX – начала XX в., объясняется тем, что одной из характернейших черт указанного периода является присущая его сознательным современникам высочайшая, едва ли превзойденная впоследствии эпистолярная культура.

Письмо в то время в обыденной жизни каждого грамотного человека играло гораздо большую роль, чем это стало впоследствии, с широким распространением газет и журналов, телефонных сетей, радио и телевидения, а также компьютерных коммуникаций (что можно видеть сегодня).

Отсюда – то непреходящее значение эпистолярных источников, которое они имеют для всякого исследователя истории предреволюционной России.

Значение их определяется, также, и местом, занимаемым ими в ряду других источников частного характера, освещающих историю конца XIX – начала XX в.

Если располагать эти источники, конечно – с известной долей условности, по степени отражения ими индивидуальных особенностей их создателей, то на первом месте можно поставить дневники, на последнем – мемуары, посередине же – письма.

Действительно, по самой своей природе письмо есть нечто среднее между дневником и мемуарами: как и первый, оно создается по горячим следам, как и вторые, оно кому-то адресовано. Все же в наибольшей степени письмо сродственно с дневником, как и он, сильнее, чем мемуары, запечатлевая на себе особенности личности его автора.

Это хорошо видно на примере писем Николая II, принадлежавшего к разряду интравертов.

Сравнивая их с дневниками этого монарха, П.Л. Барк отмечал: «Его письма к матери и к жене более выразительны, но все же отличаются сдержанностью и не выясняют его натуры»[88].

Сходство писем с дневниками заключается, также, в том, что они, по сравнению с мемуарами, не только сильнее передают авторскую индивидуальность, но и являются, как правило, более достоверным частным источником.

Впрочем, если учесть, что в конце XIX – начале XX в. дневников, нацеленных на ознакомление с ними уже современников, становится больше, то письма данного периода окажутся самым достоверным из упомянутых источников, поскольку автор дневников, не говоря уже о мемуаристе, всегда имеет соблазн адресовать их посторонней публике, между тем, как автор письма никогда не может быть уверен в том, что оно, по прочтении, не будет уничтожено адресатом.

Впрочем, в рассматриваемый период степень достоверности писем, вернее, полноты отражения ими исторических реалий заметно понизилась по причине широкого распространения в это время, сравнительно с предшествующими временами, перлюстрации.

Она, как метод осведомления властей об общественных настроениях, определялась не только большей доступностью писем, в отличие от дневников и мемуаров, но и их содержательностью.

Современники хорошо знали о том, что перлюстрация писем не только существует, но и может затронуть их самих.

В июне 1915 г. член Государственного совета, один из соратников графа С.Ю. Витте и авторов манифеста 17 октября 1905 г. князь А.Д. Оболенский сообщал А.В. Кривошеину: «честной» перлюстрации уже не только не боюсь, но очень бы желал. Однако, по опыту знаю, что бывает иногда перлюстрация со всячинкой, а сие вредно и читателю и писателю»[89].

В феврале 1916 г. министр народного просвещения граф П.Н. Игнатьев, имея в виду министра внутренних дел А.Н. Хвостова, сообщал тому же адресату о возможности послать ему письмо «без страха возбудить излишнее любопытство нашего милого «коллеги»[90].

Зная о том, что перлюстрация существует, почтой сановники предпочитали либо не пользоваться, либо пользоваться только в самом крайнем случае.

В январе 1917 г. член Государственного совета князь Б.А. Васильчиков сообщал своей жене с явным недовольством: «Глупый повар не зашел за письмами. Поэтому должен писать Тебе почтой»[91].

Более того, в начале ХХ в. современники полагали, что под угрозой находится тайна не только переписки, но и телефонных разговоров.

В июне 1915 г. общественный деятель А.А. Стахович, сообщив о своем желании поделиться с корреспондентом радостью по поводу ухода в отставку реакционного министра, писал А.В. Кривошеину: «Но затем я подумал, что в наш век неудобно вести подобные разговоры по телефону и потому решаюсь послать Вам эти строки»[92].

В начале ХХ в. высокопоставленные корреспонденты, хорошо представляя себе всю эфемерность тайны частной переписки, важные для себя письма предпочитали посылать не почтой, а с оказией.

В июне 1915 г. член Государственного совета князь А.Д. Оболенский сообщал А.В. Кривошеину: «посылаю письмо это по оказии»[93]. В феврале 1916 г. сенатор Д.Н. Любимов осведомлял того же адресата: «Пользуюсь случаем написать Вам несколько слов с оказиею»[94]. «Пишу Вам только два слова, - читаем в письме за январь 1917 г. другого кривошеинского корреспондента – министра народного просвещения графа П.Н. Игнатьева, - так как сейчас есть случай в Петрограде, но ждать меня не может»[95].

В роли передаточных инстанций выступали, как правило, самые верные и близкие люди: надежные подчиненные, жены, другие родственники.

В декабре 1915 г. начальник Военно-походной канцелярии царя князь В.Н. Орлов сообщал А.В. Кривошеину: «если Вам надо для ответа мне задержать поручика Липунского, подателя этого письма, то Вы это сделайте не стесняясь, но только дайте мне телеграмму о получении сего письма и когда Вы думаете отправить ответ»[96].

В феврале 1916 г. министр народного просвещения граф П.Н. Игнатьев, имея в виду сестру А.В. Кривошеина, сообщал ему самому: «Ольга Васильевна была так добра, что сообщила, что есть оказия доставить Вам письмо»[97].

Сенатор Д.Н. Любимов, имея в виду теперь уже супругу А.В. Кривошеина, писал ему в феврале 1916 г.: «хочу передать сейчас же это письмо Елене Геннадьевне»[98]. В январе 1917 г. министр народного просвещения граф П.Н. Игнатьев, подразумевая, на этот раз, собственную супругу, сообщал тому же адресату: «Ваш ответ, если Вы найдете неудобным доверять почте, перешлите жене – она найдет случай в Киев и отсюда в деревню мне доставит»[99].

То же самое граф советовал и в следующем январском письме: «Ваше письмо перешлите моей жене на Фурштадтскую 53, - она будет иметь оказии в Киев»[100].

Благодаря предпринимавшимся сановниками мерам предосторожности утечка информации, содержавшейся в их письмах, оказывалась практически невозможной. Однако, недоступность этих писем перлюстрации оборачивалась, в конечном итоге, их недоступностью для позднейших исследователей, поскольку многие из посылавшихся с оказией писем попросту уничтожались.

Письма, написанные в конце XIX – начале XX в., принадлежат к числу наименее доступных источников еще и потому, что подавляющее их большинство до сих пор не опубликовано.

Связано это не только с тем, что эпистолярные комплексы менее компактны, чем комплексы делопроизводственных материалов, но и с тем, что при подготовке к публикации писем неизбежно возникают трудности с прочтением почерка лица, письмо написавшего.

Если делопроизводственная переписка в начале ХХ в. составлялась уже, как правило, при помощи пишущих машинок, то частные корреспонденты даже этого периода в лучшем случае признавали только металлические перья, которые проблемы читабельности почерка отнюдь не снимали.

Существование этой проблемы было очевидно уже для самих авторов писем.

Обратимся к корреспонденции, адресованной виднейшему государственному деятелю начала ХХ в. – статс-секретарю его величества, гофмейстеру «Высочайшего двора», главноуправляющему землеустройством и земледелием А.В. Кривошеину, один официальный статус которого должен был, казалось бы, заставить его многочисленных корреспондентов относиться к устранению трудности своего почерка более внимательно. Тем не менее, этого как раз и не происходило.

«Простите за каракули, - заканчивал написанное в сентябре 1914 г. «на ходу поезда» письмо начальник Штаба верховного главнокомандующего Н.Н. Янушкевич. – Вагон бросает очень»[101]. «Хотел, было, Вам облегчить чтение моей омерзительной рукописи и писать на машинке, но было бы дольше и не поспел бы к фельдъегерю», - сожалел в письме за октябрь 1914 г. начальник Военно-походной канцелярии царя князь В.Н. Орлов[102].

«Извините за длинное письмо и плохие каракули, коими оно изображено», - писал в июле 1915 г. депутат Думы А.Д. Протопопов[103]. В феврале 1916 г. состоявший при царице граф П.Н. Апраксин просил прощения «зa грязный вид письма и помарки в нем»[104].

Тогда же извинялся «за небрежность писания»[105] сенатор Д.Н. Любимов. В августе 1916 г. министр народного просвещения граф П.Н. Игнатьев оказался еще более лаконичным: «Простите за почерк»[106].

Использование сохранившихся в архивных фондах различных подразделений Министерства внутрених дел (и прежде всего – Департамента полиции) легкочитаемых машинописных выписок из перлюстрированных писем и перлюстрационных отчетов (и те, и другие в своей значительной части уже опубликованы) не освобождает исследователя от работы с подлинными письмами, поскольку в поле зрения осведомительных органов чаще всего попадали письма лиц, либо не знакомых вовсе, либо знакомых довольно поверхностно с подоплекой исторически значимых событий.

Это не означает, что перлюстраторы не сталкивались с письмами осведомленных государственных деятелей. Однако, упомянутые письма, как правило, не имели в себе какой-либо значимой смысловой нагрузки.

Единственный способ разрешения проблемы читабельности почерка заключается в систематическом ознакомлении с подлинной перепиской фондообразователя, что возможно только в архиве, поскольку факсимильные воспроизведения достаточно большого количества писем одного автора все еще редки.

Кроме того, понимание смысла трудночитаемого письма облегчает более или менее полное знание всех обстоятельств и лиц, которые сопровождали создание данного эпистолярного источника.

Будучи в них посвящен, исследователь может, хотя и не без труда, иногда – путем извилистой ассоциации, постигнуть общее содержание если не всего письма, то, во всяком случае, его частей, перекликающихся своей сутью с общеполитическим контекстом, а следовательно – наиболее тесно связанных с происходившим в обществе.

Источниковедческие исследования эпистолярных материалов сравнительно немногочисленны[107], что, в общем-то, неудивительно: ведь подавляющее большинство писем рассматриваемого периода сохранилось в личных архивных фондах. Ориентироваться в них помогает особый трехтомный алфавитный указатель[108].

II. Из истории издания источников конца XIX – начала XX в.

Деятельность по изданию документов по истории России кон. XIX – нач. XX в. началась еще до революции 1917 г., однако, только после этой революции она приобрела такой размах, который делает ее беспрецедентным явлением не только отечественной, но и мировой археографии[109]. Как же влияла на процесс монографического издания этих документов (т.е. в виде сборников и отдельных публикаций) общеполитическая конъюнктура минувших десятилетий?

1) Эпоха классики: документальные издания межвоенного периода (1920 – 1930-е гг.).

Пожалуй, более всего победа революции отразилась на издании документов по истории внешней политики.

Знаменитая публикация секретных договоров царского и Временного правительств с союзниками России в мировой войне, осуществленная Л.Д. Троцким, Н.Г. Маркиным и И.А. Залкиндом после занятия Министерства иностранных дел в первые послеоктябрьские дни[110], положила начало традиции публикации дипломатических документов старого строя на основе безоговорочного осуждения и отрицания его внешней политики.

И хотя довольно скоро сотрудники Народного комиссариата иностранных дел, продолжавшие занимать безоговорочно интернационалистскую позицию, обнаружили ее несовместимость со своими служебными обязанностями по осуществлению советской внешней политики, публикаторская деятельность в течение 1920-х и, отчасти, 1930-х гг. продолжалась на прежней основе.

Советская публикация документов «Международные отношения в эпоху империализма» (МОЭИ)[111], по принципам ее составления – хронологическое расположение всей без исключения дипломатической переписки – стояла особняком в «битве документов» о происхождении Первой мировой войны.

В участвовавших в ней странах был принят иной принцип составления публикаций: документы располагались по проблемно-тематическому принципу, дававшему возможность их отбора с исключением таких, которые в невыгодном свете представлял

Поиск по сайту: