КРАСНОГОЛОВЫЙ ЖУРАВЛЬ И ХРИЗАНТЕМЫ

Кэндзи Миядзава НЕДЕТСКИЕ СКАЗКИ ЯПОНИИ

Предисловие переводчика

Миядзава Кэндзи. Японский национальный поэт, сказочник, мелиоратор, учитель. Глубоко любил свою родину — префектуру Иватэ, которую часто в своих произведениях называл вымышленным именем, заимствованным из языка эсперанто, — Ихатово («райская земля»).

27 августа 1896 года в городе Ханамакиси в семье ростовщика и торговца утилем Миядзавы Сэйдзиро (1874–1957) и его жены Ити (1877–1963) родился первенец, назвали его Кэндзи. Весь род Миядзавы принадлежал к буддийской школе Истинной Чистой Земли. Семья Кэндзи обладала искренней, сильной верой в заступничество Будды и силу молитвы. У Кэндзи был младший брат Сэйроку (1904–2001) и сестры Тоси (1898–1922), Сиге (1901–1987) и Куни (1907–1981).

В 1903 году Кэндзи поступает в школу, где талантливо пишет школьные сочинения, а также увлечённо собирает коллекции камней и насекомых. За любовь к собиранию минералов он получает от родных прозвище Каменный Мальчик (Исикко Кэн-сан). Кэндзи посещает цикл буддийских лекций «Моя Вера», которые готовит его отец вместе с единомышленниками.

В 1909 году Кэндзи поступает в старшие классы среднеобразователъной школы Мориока, живёт в общежитии. По-прежнему он увлечён сбором минералов. Под влиянием старшего товарища и ученика той же школы Исикавы Токубоку (в будущем величайшего японского поэта) начинает писать японские пятистишия — танка.

В 1914 году Кэндзи оканчивает школу. Мечтая об университете, он неохотно работает в магазине отца. Видя страдания сына, родители разрешают ему продолжить обучение в университете.

В 1915 году Кэндзи поступает в Сельскохозяйственный университет Мориока (сейчас университет Иватэ, сельскохозяйственный факультет) и становится одним из лучших студентов. В 1917 году он вместе с тремя товарищами издаёт журнал «Адзариа», где публикует свои первые стихи и эссе.

В марте 1918 года Кэндзи защищает диплом и поступает в аспирантуру. Врачи признают его не годным к службе в армии. По воспоминаниям семьи, именно в это время Кэндзи начинает работать над созданием сказок.

В 1919 году любимая сестра Кэндзи Тоси заболевает туберкулёзом и ложится на лечение в токийскую клинику. Кэндзи также едет в Токио. Там он прочёл книгу великого японского поэта Хагивара Сакутаро «Воющий на луну», которая потрясла его. По выздоровлении сестры они вместе возвращаются на родину, в Иватэ.

В 1920 году Кэндзи заканчивает аспирантуру университета. В октябре того же года вступает в закрытую буддийскую школу Кокутюкай (ветвь школы Нитирен). Работает в магазине отца.

23 января 1921 года, несмотря на возражения семьи, покидает родину и становится адептом школы Кокутюкай в Токио. Живёт в общежитии, трудится в студенческой типографии, очень много работает над сказками, активно занимается уличной пропагандой учения своей школы. Пишет около 3000 листов сказок в месяц.

Повторный приступ болезни сестры Тоси заставляет его вернуться на родину. В ноябре 1921 года поступает учителем в старшие классы среднеобразователъной сельской школы города Ханамаки. В его обязанности входит преподавание английского, математики, геологии, культуры посадки и сбора урожая, климатологии и почвоведения.

Через год, в ноябре 1922 года, умирает его любимая сестра Тоси. В этом же году Кэндзи напечатает сказку «Переход через снега» и получит первый и последний в своей жизни гонорар за книгу — 5 йен.

В августе 1923 года под предлогом поиска рабочих мест для студентов он едет на Сахалин (тогда — часть Японии). Настоящей целью поездки был поиск общения с душой сестры Тоси. Во время путешествия им была написана серия печальных стихов, посвящённых прощанию с сестрой, — «Утро вечного расставания» и др.

В апреле 1924 года Кэндзи издаёт на свои деньги сборник набросков «Весна и асуры» (асуры — карающие боги в индуистской мифологии). Сборник был высоко оценён критиками. В школе он ставит театральные постановки с учениками по своим произведениям. В декабре опять издаёт на собственные деньги книгу сказок Ихатово «Харчевня, где всегда много заказов».

В июле 1924 года начинается переписка с литератором Кусано Синрэй, которая позже перерастает в дружбу. Стихи Кэндзи печатаются в литературном журнале Кусано «Гонг» («Дора»).

В марте 1926 года он оставляет работу в школе. Создаёт общество «Расутидзин кёкай» для ведения просветительской работы среди крестьян. В декабре того же года уезжает в Токио, где берёт уроки скоропечатания, языка эсперанто, органа и виолончели. Знакомится и активно общается с министром Финляндии, директором Академии эсперанто Рамстедтом. Вступает в японскую сельскохозяйственную партию префектуры Иватэ. Посвящает себя просветительской мелиораторской работе. В феврале 1927 года полиция предъявляет претензии к работе общества «Расутидзин кёкай» и останавливает его деятельность.

В июне 1928 года Миядзава едет на полуостров Идзу к Ито Нанао. Итогом поездки становятся циклы стихов — «Михара Санбу» и «Токио». Летом этого же года слабый организм Кэндзи не выдерживает огромной нагрузки работы мелиоратором, и к осени у него открывается быстротекущая форма туберкулёза. После этого он в течение двух лет находится на домашнем лечении. Создаёт цикл стихов «В болезни». Почувствовав себя лучше, в 1931 году Кэндзи возвращается к активной деятельности, но ненадолго…

Вскоре второй приступ болезни настигает его. Вернувшись домой в Иватэ, он соблюдает строгий постельный режим, при этом непрерывно работает над созданием сказок и стихов. 3 ноября того же года он заканчивает новый цикл стихов «И даже дождь меня не сломает» («Аме ни мо македзу»).

21 сентября 1933 года в возрасте 37 лет Кэндзи умирает от туберкулёза. Хочется плакать и кричать… Почему так мало, так несправедливо… Но у Бога свои законы справедливости. За свои 37 лет он успел сделать столько, что могло бы хватить другим на несколько жизней. В последний вечер жизни Кэндзи вышел к односельчанам, и до поздней ночи они обсуждали проблемы удобрения почвы. Перед смертью он оставил единственное завещание отцу: распечатать 1000 копий его любимой Сутры Лотоса («Хокэкё») и раздать друзьям, чтобы они помолились…

Миядзава Кэндзи был необыкновенным человеком. Японцы считают, что он был одним из немногих поэтов, достигших просветления при жизни. С детства Кэндзи, сын торговца, видел страдания и нищету крестьян, которые в неурожайные годы вынуждены продавать всё имущество и вести нищенское существование. Так, по-видимому, сформировался в нём комплекс вины перед этими людьми, желание самопожертвования, ведь его семья относилась к зажиточному классу торговцев. Также нельзя не отметить огромное влияние буддизма на жизнь и творчество Кэндзи. В 18 лет он впервые услышал Сутру Лотоса, которая глубоко затронула его сердце. Именно под впечатлением от силы этой молитвы он поступил в школу Кокутюкай, принципы которой отличались от устоев буддийской школы отца, что внесло немало разногласий в семью Миядзавы.

Жертвование всем ради обездоленных и презрение к сильным мира сего были основными чертами школы Кокутюкай, что было близко душе Кэндзи. Смерть сестры Тоси, которая понимала его в семье лучше всех, навсегда оставила след лёгкой грусти в произведениях писателя.

Произведения Миядзавы Кэндзи, наполненные гуманизмом и любовью к природе, шагают из страны в страну. Они не могут и не должны знать границ.

В ЧАЩЕ

— Наши предки птицы, все как один, когда впервые спустились с неба, были совершенно белыми - так обратилась ко мне одна престарелая сова, одиноко сидевшая в чаще леса на ветке низенькой сосны в безветренный тихий вечер, когда золотой серп уже висел на восточном небосклоне.

Однако я особенно не доверяю особам, подобным совам.

Посмотришь на неё, как она раздувает щёки, разговаривает неохотно, а если и говорит, то голос её звучит зычно, весомо, или как она широко раскрывает глаза во время разговора и правдиво поворачивает свою толстую шею в тёмно-синей тени деревьев, то кажется, что сердце у неё такое же - прямое и бесхитростное. Да, сова своим видом могла обмануть кого угодно. Поэтому я ей нисколечко не доверял. Однако однажды, в самый обычный вечер, я, вдыхая серебряный лунный свет, пошёл послушать, что же теперь расскажет эта большая сова. Мне показалось, что она хочет поведать известную историю о покрасочной мастерской коршуна.^[1] Что же, ничего плохого в том нет, что я спокойно выслушаю её рассказ и оценю, достаточно ли он логичен, нет ли в нём обмана. Так что я, сделав, по возможности, серьёзное лицо, обратился к сове:

— Сова, говорят, что птицы спустились с неба - ноги поджали и спустились. А ещё говорят, что они все были белыми. Это правда? Если это так, то почему же сейчас они такие разноцветные: кто трехцветный, кто пепельный, кто красный – кто во что горазд.

Сова, услышав начало моего обращения, мгновенно широко открыла глаза:

— Ага, попался на удочку!

Однако моё упоминание о трёхцветных птицах резко испортило ей настроение.

— То, что вы говорите, совершеннейшая ерунда. Трёхцветной может быть только кошка. Птица не может быть трёхцветной. Я обрадовался, что сова попалась в расставленные мною сети, и спросил:

— Так что, выходит, среди птиц не было кошек?

Услышав это, сова как-то нехорошо заёрзала на ветке. «Вот он, нужный момент», — подумал я и добавил:

— Где-то всё-таки я слышал, что кошки входили в разряд птиц. И козодой мне говорил об этом, и ворона, кажется, говорила то же самое.

Сова горько рассмеялась, пытаясь сбить меня тем самым с толку, и добавила:

— Однако у вас большие связи.

Но меня так просто с толку не собьёшь.

— И тем не менее это правда. К тому же об этом говорил мне ваш друг козодой.

Сова поёрзала на ветке ещё какое-то время и потом проронила:

— Это была кличка.

Сказала как отрезала и отвернулась.

— Так это была кличка? Чья? Чья? Эй, сова, послушай! Кошка — чья это была кличка?

Сова немного приподнялась на ветке, обратив свой прозрачный взгляд к луне, — весь её облик выражал затруднение. Ничего не поделаешь, видно было, что разговор подходил к развязке. Сова сделала как могла интересное лицо и выпалила признание:

— Это была моя кличка.

— Ах вот как! Это была ваша кличка. Ваша кличка — Кошка. Хотя вы совсем не похожи на кошку — так я говорил, с интересом разглядывая совиное лицо, а сам про себя думал: «Ну вылитая кошка».

Сова, поморгав глазами, как бы страдая от яркого солнечного света, отвернула лицо в сторону. Казалось, она вот-вот заплачет. Это не входило в мои планы. Я так неумело пошутил над ней, что довёл её до слёз. Мне было жаль её. Сначала ведь у неё было такое хорошее настроение, она обратилась ко мне со своей историей, а я так подтрунил над ней, что отбил у неё всякое желание разговаривать. Я был расстроен и начал поспешно оправдываться:

— Ведь так много разных видов птиц. Я так понимаю, что раньше у них были различные форма тела и голос, а цвет перьев был одинаковым, он был у всех белым. Однако сейчас всё изменилось, правда ведь? Хотя и сейчас есть совершенно белые птицы, например цапля или аист. Они не изменились, не так ли? — Пока я это говорил, сова постепенно поворачивалась в мою сторону, а к концу моего объяснения она уже согласно кивала головой, как бы вторя моим речам.

— Это великолепная трактовка. Птицы действительно сначала все были полностью белыми, что являлось причиной страшной неразберихи. Очень часто бывало, что фазан или какая-нибудь горная птица со спины окликнет другую: «Госпожа большая синица, добрый день», на что эта птица, сделав нехорошее лицо, молча обернётся, и окажется, что это чиж. Или, например, маленькая птица сидит на ветке, и вдруг ей кто-то издалека кричит: «Господин чиж, заходите в гости», а оказывается, что это длиннохвостая овсянка. Тогда овсянка начинает думать, что её любят меньше, чем чижа, ведь звали в гости не её, разозлится и перелетит подальше. Всё это в действительности приводило не только к тому, что больно ранило чьи-то чувства, но и к тому, что в делах возникала страшная путаница и даже суд строгого господина грифа Кордона не мог решить эти проблемы.

— Да, похоже, вы совершенно правы. Действительно неудобно. И что же случилось потом?

А-а, лист дерева на дубе сверкает и колышется. Но почему-то только один лист. Почему он колышется? — так, думая совершенно о другом, задал я вопрос сове.

Однако сова совсем не обиделась, а, наоборот, с радостью продолжила разговор:

— И здесь все птицы, все без исключения, пришли к негласному соглашению, которое они хоть и не произносили, но глубоко в сердце все разделяли. Соглашение это касалось того, что надо что-то делать, надо, применяя смекалку, как-то изменить ситуацию. Иначе, если дело так и дальше пойдёт, цивилизация птиц остановится в своём развитии.

— Да, это так. Без перемен никак нельзя. У нас, у людей, тоже. Разговор, правда, немножко о другом — касательно языков была такая же проблема. Ну так что же было дальше?

Было решено срочно обратиться к коршуну, чтобы он открыл свою покрасочную мастерскую.

Я подумал, что разговор привёл нас, как я и предполагал, к покрасочной мастерской коршуна, и невольно рассмеялся. Это оказалось несколько неожиданным для совы, и тогда я, оправдываясь, поспешно добавил:

— Вот ведь как. Коршун открыл свою покрасочную мастерскую.

Наверное, у него были такие длинные руки, что ими было очень удобно подхватывать окрашенный материал и складывать в чан.

— Вы совершенно правы, — ответила сова.

— Этот коршун был страшный ловкач. Без сомнения, он открыл покрасочную мастерскую, предварительно просчитав всю выгоду от неё. Действительно, у этого коршуна были длинные руки, и ему было очень удобно помещать птиц в чан с краской.

— А-а, — вскрикнул я, — так окрашиваемым материалом было само тело птицы! Какая, однако, это была опасная затея! — Я невольно вскрикнул, но сразу осёкся, потому что испугался, что это опять обидит сову. Однако сова не обиделась, а даже, наоборот, с удовольствием продолжила свой разговор.

В этот вечер в лесу ветра не было, тишина была как в омуте. На восточном небосклоне уже висел золотой серп. Дуб железистый и сосна стояли тихо, словно мёртвые. А единственным неспящим существом, внимательно слушавшим совиный рассказ, был я. Вся эта обстановка приводила сову в необыкновенно хорошее настроение.

— Да, сложно передать словами, какова была радость птиц.

Особенно велика была радость воробьев, синиц, крапивниц, белоглазок, длиннохвостых овсянок и мухоловок — птиц, которых постоянно все путали. Они кричали от радости, кружились, прыгали, взявшись за крылья, и скорее неслись в покрасочную мастерскую коршуна.

«Интересные вещи она рассказывает», — подумал я.

— Вот ведь как это было. Да, теперь понятно. Выходит, все птицы отправились на покраску?

— Да, все пошли. И орлы, и страусы, и даже большие птицы - все, не спеша, отправились к коршуну. Заказы у всех были разные. Одна говорила: «Покрасьте меня как-нибудь, без особых прикрас», а другая: «А меня покрасьте тщательно, избегайте дурных тонов, в крайнем случае я могу допустить мышиный цвет».

Коршун с самого начала работы был в необыкновенном расположении духа, хватался за работу и красил всех направо и налево. На крутом берегу реки из красной глины он вырыл круглую яму и залил туда краску. Он брал птицу в клюв и, широко расставляя ноги, опускал её в чан с краской. Конечно же, самым сложным делом была покраска головы и лица. Смотреть на это было просто больно. Голова — ещё терпимо, её можно было покрасить, свесившись головой вниз. А при покраске лица приходилось клюв птицы помещать в воду, что, конечно же, доставляло всем ужасное мучение. Если по невниманию во время покраски какая-нибудь птица делала вдох, то весь желудок, все кишки прокрашивались и становились либо красными, либо чёрными.

Зная это, птицы, перед тем как поместить лицо в краску, делали глубокий вдох. После погружения в груди у них оставалось много дурного газа, который надо было выдохнуть. Тяжелее всего было маленьким птицам, ведь у них и лёгкие были маленькими. Когда они не могли больше переносить погружения, говорят, они поднимали своё личико и так страшно кричали, будто умирают. Ну и тогда, понятно, лицо оставалось непрокрашенным. Например, у белоглазки вокруг глаз остались белые непрокрашенные места, а у длиннохвостой овсянки остались не погруженными в краску обе щеки.

Тут я решил подтрунить над совой:

— Вот как. Вот как. Вот оно что. А я думал, что белоглазка и овсянка сами попросили, чтобы им не окрашивали эти белые пятнышки.

Сова немного растерялась и, переведя взгляд в глубину леса, куда-то в темноту, ответила:

— Нет, здесь ваше мнение ошибочно. Это всё произошло из-за их маленьких лёгких.

Тут я решил, что пришло время вставить своё замечание:

— Если всё так, как вы говорите, то почему же и у белоглазки, и у овсянки с обеих сторон симметрично белые пятнышки одинаковой формы и в одинаковых местах? Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Если бы им не хватило воздуха и они прервали покраску, то белое пятно осталось бы, скорее всего, либо с одной стороны у глаза, либо сверху на лбу.

Сова на какое-то время закрыла глаза. Лунный свет спускался на лес подобно свинцу — тяжёлому, но светлому. Сова наконец-то открыла глаза, голос её звучал несколько ниже обычного:

— Наверное, они красили обе половинки лица отдельно.

Я рассмеялся:

— Если бы они красили обе половинки лица отдельно, то получилось бы ещё хуже, не так ли?

Сова с чувством достоинства отвечала:

— Ничего здесь странного нет. Размер лёгких был одинаково маленький, как в начале покраски, так и в конце, и поэтому в одно и то же время у них ощущалась нехватка дыхания.

— Да, похоже, что так, — сказал я вслух, а про себя подумал: «Хитрая бестия, логично придумала, удалось тебе улизнуть».

— Вот какие дела, — оборвала сова свою речь на полуслове.

«Да, сейчас я проиграл», — подумал я раздражённо, и у меня пропало всякое желание разговаривать.

Однако мне опять стало стыдно перед совой, и я решил продолжить разговор:

— Ах вот, оказывается, в каком духе всё это происходило. И в завершение такие птицы, как журавль или цапля, так и остались неокрашенными.

— Нет, это всё было по заказу, по личному заказу журавля. Господин журавль сам приказал покрасить только самый краешек хвоста в чёрный цвет. Его покрасили согласно собственному приказу, — ответила сова и удовлетворённо рассмеялась.

Уже в который раз отметил я про себя, как ловко эта бестия использует то, что сказал собеседник, но вслух ничего не ответил, помня о том, что изначальной причиной, побудившей меня продолжить разговор, было желание порадовать сову.

И сова продолжала:

— Однако коршун становился всё наглее и наглее. Деньги у него появились, социальный статус вырос. Ходил он теперь с важным лицом: я, дескать, среди птиц и есть самый первый труженик. И как следствие — совершенно перестал работать. Себя он покрасил в такую жёлто-синюю, эффектную полоску, чем очень хвастался. Таким образом, прошло два или три дня, манера его работы становилась всё вальяжнее и вальяжнее. Просит его, например, птичка сделать узор, состоящий из пятнышек коричневого, белого и чёрного цвета, а он чёрный забудет положить; или попросят его сделать элегантную черно-красную полоску, а он сделает какую-нибудь раскраску попроще, вроде как у ласточки. Другими словами, стал он работать спустя рукава. Хотя птиц-то неокрашенных к тому времени осталось не так-то много. Ворона, цапля и лебедь — всего-то три птицы и осталось.

Ворона каждый день приходила в покрасочную коршуна и устраивала скандал: хочу, дескать, чтобы меня именно сегодня покрасили. А коршун ей неизменно отвечал: «Да, обязательно завтра покрашу». И так продолжалось ежедневно. Ворона разозлилась и в один прекрасный день решилась дать отпор коршуну. Пришла она к нему и стала кричать: «Ты, вообще, о чём думаешь? Ты сделал вывеску покрасочной мастерской, к тебе птицы поэтому и приходят. Если ты не работаешь, не порядочнее ли тогда отказаться от вывески? Сколько дней подряд всё прихожу и прихожу, а слышу в ответ только „завтра“ да „завтра“. Если ты продолжаешь работать, то покрась меня сегодня же. Если ты не сделаешь ни того ни другого, то я объявляю тебе войну».

Коршун и в этот день, как всегда, сидел, уставившись в одну точку, с утра изрядно напившись масла, но, услышав такое откровение, призадумался: «Даже если я закрою покрасочную мастерскую, то с деньгами у меня проблем всё равно уже не будет, однако с именем так расставаться не хочется. С одной стороны, работу бросать ещё не хочется, а с другой стороны, работать уже не нужно». Так он раздумывал и отвечал: «Да, вы правы. И как же вы хотите, чтобы я вас покрасил?»

Ворона несколько охладила свой гнев и сделала заказ: «Хочу быть в таких больших чёрно-фиолетовых пятнах, таких стильных, как на японском кимоно типа юдзэн».^[2]

Эти слова задели коршуна за живое. Он резко встал и сказал:

— Ну, приступим же к покраске. Вдохните поглубже воздух.

Ворона тоже встала, обрадовалась, расправила грудь и наполнила её воздухом.

— Всё? Готова? Теперь закрой глаза.

Коршун взял ворону крепко в клюв и опустил её со всего размаху в чан с чернилами. Всю опустил, с головой. Ворона поняла, что фиолетовых пятнышек при таком способе покраски ей не видать, и в панике забила крыльями. Но коршун её крепко держал. Тогда она стала плакать и кричать и в конце концов выбралась из чана. Но к тому времени она уже была совершенно чёрная. Она страшно разозлилась и как была, чёрная, выбежала из покрасочной мастерской.

Ворона побежала к своим друзьям, птицам, и рассказала им о тех безобразиях, что вытворяет коршун. Однако к тому времени все птицы уже имели зуб на коршуна. Собравшись все вместе, они пошли в мастерскую, схватили коршуна и засунули его в чан с чернилами.

Коршуна держали в чане с чернилами, пока он не потерял сознание. Тогда птицы вытащили потерявшего сознание коршуна из чана, а потом разорвали на маленькие кусочки вывеску покрасочной мастерской. Через какое-то время коршун пришёл в себя, но к тому времени он был чёрным не только снаружи, но и внутри. Вот в результате чего и вышло, что журавль и цапля так и остались неокрашенными.

Сова закончила свой рассказ и отвернулась, молчаливо наблюдая лик госпожи Луны.

— Вот как. Теперь я понял, как всё было. Как я вижу, вам повезло, и вас покрасили в числе первых. Так детально, хорошо вас покрасили, — так я говорил, поднимаясь и прощаясь с совой, спрятавшейся от ртутного, тяжёлого света госпожи Луны в тёмной тени деревьев.

КРАСНОГОЛОВЫЙ ЖУРАВЛЬ И ХРИЗАНТЕМЫ

На самой вершине фруктового холма росли две жёлтые хризантемы,^[3] ростом высокие, почти с подсолнух, и красная хризантема, ростом даже выше, чем две её подруги. Эта красная хризантема хотела стать королевой всех цветов. Что бы ни случилось — пронесётся ли мимо южный ветер, осыпая цветы и деревья большими каплями дождя, или, оборвав с маленького каштанового дерева, растущего на холме, зелёные колючие плоды и маленькие ветки, зло и громко смеясь, бросит их вниз, — наша бравая троица стоит спокойно, слегка склонив друг к другу головы, и только красивее становится.

Сегодня, впервые в этом году, прилетел господин Матасабуро — северный ветер. Подул в свою свирель в голубое небо, потрепал торопливо листья тополя Сиболди,^[4] растущего у подножия холма, сорвал и бросил на землю груши, растущие во фруктовом саду. А три хризантемы, видевшие это, лишь слегка усмехнулись. Одна жёлтая хризантема, обратив к бледно-голубому южному небосклону своё сердце, задумчиво обронила:

— Госпожа Солнце, похоже, сыплет сегодня кобальтовую стеклянную пудру несколько больше обычного.

С любовью глядя на подругу, сказала вторая жёлтая хризантема:

— Ты сегодня выглядишь несколько бледнее, чем обычно. Наверняка и я выгляжу так же.

— Да, похоже, что это так, — отвечала ей первая и, обращаясь к красной хризантеме, продолжала:

— А ты сегодня выглядишь просто великолепно. Мне кажется, что ты сегодня запылала, как огонь.

Красная хризантема подняла своё личико к голубому небу и, сверкая в солнечных лучах, смеясь, отвечала:

— Но для меня этого слишком мало. Жизнь была бы для меня совершенно невыносима, если бы не моя вера в то, что я своим светом смогу заставить небо пылать огнём. Ах, как меня это всё раздражает.

Но вот, наконец, солнце зашло, закатилось бледное небо цвета цитрина,^[5] чётко проступили контуры звёзд, и небосвод стал подобен тёмно-синему омуту.

Послышалось пение: «Пи-то-ри-ри. Пи-то-ри-ри». И, освещённая сиянием звёзд, пронеслась внизу тень красноголового журавля.^[6]

— Эй, журавль, послушайте, ведь я правда красивая? — обратилась к нему красная хризантема.

— Да, красивая, красная такая, — ответил красноголовый журавль, растворяясь в темноте, удаляясь по направлению к дальнему болоту, своему дому. По дороге журавль глухо поприветствовал одну-единственную ослепительно-белую хризантему, растущую на болоте:

— Добрый вечер.

Белая хризантема застенчиво засмеялась.

Горы заволокли парафиновые облака, наступило утро.

Вскрикнула, удивившись, жёлтая хризантема:

— Ой, какой ты стала красивой. Вокруг тебя как будто нимб цвета персика.

— Да, точно. Как будто из радуги в этот нимб художник выбрал только красные тона, — согласилась с ней её жёлтая сестра.

— Да так я не зря говорю, как меня всё это раздражает. Мне бы хотелось своим собственным светом сделать небосвод огненно-красным. А иначе мне жить нестерпимо скучно. А госпожа Солнце всё больше и больше сыплет серебряной пудры, — капризно отвечала красная хризантема. Жёлтые сестры обе как-то сразу смолкли, крепко закрыв свои ротики.

Вслед за золотым жарким полднем пришёл вечер, прозрачный и свежий, словно кианит.^[7] Под сверкающим звёздным небосводом пронёсся взъерошенный журавль.

— Эй, журавль, постой, я ведь сильно сияю. Не так ли?

— Да, ты прилично сияешь.

Журавль, медленно погружаясь в далёкое молочное облако, глухо прокричал ещё раз белой хризантеме:

— Добрый вечер! Как настроеньице?

Звёзды сделали свой круг по небосклону, Марс допел свою последнюю песню, и небо окрасилось серебром наступающего утра. Солнечные лучи наплывали и волновались, подобно янтарным волнам.

— Ой, как ты красива. Сегодня ореол сияния вокруг тебя в пять раз больше, чем обычно, — хвалила красную подругу жёлтая хризантема.

— Ой, и вправду. Я даже проснулась сразу. Смотри, твой свет стал такой сильный, что до дальнего каштана достаёт, — вторила ей сестра.

— Да, я вижу, это действительно так. Но всё равно мне этого мало. Пока ещё никто не называет меня королевой, — отвечала им красная хризантема.

Услышав это, жёлтые хризантемы печально переглянулись и перевели взгляд на тёмно-синюю гряду восточных гор.

Подошёл к концу солнечный, тёплый осенний день, выпала роса, звёзды вышли на небосклон, и всё тот же журавль молча кружил над тремя хризантемами.

— Журавль, а журавль, как я тебе сегодня? — спросила его, как всегда, красная хризантема.

— По-моему, даже очень ничего. Хотя темно уже, плохо видно.

Журавль, пролетая к себе на дальнее болото, бросил, как всегда, вниз белой хризантеме:

— Здравствуйте. Сегодня славный вечер, не так ли?

Начало рассветать, и в этом колокольчиковом мареве жёлтые хризантемы заметили что-то в силуэте красной подруги, что заставило их в испуге, встретившись глазами, вдруг замолчать. Закричала красная хризантема:

— Меня всю колотит от злости. Сегодня как я выгляжу, как? — И тогда одна жёлтая хризантема, осторожно выбирая слова, ответила:

— Наверняка ты красная, как огонь. Однако, как нам кажется, ты выглядишь не краснее, чем раньше.

— Ах, как, как я выгляжу? Скажите, не томите меня.

Тогда другая хризантема, несколько стесняясь, добавила:

— Это только так нам кажется. Не принимай близко к сердцу. Нам кажется, что у тебя по телу пошли какие-то тёмные пятнышки.

— Ах, перестаньте же. Это плохой разговор, я не хочу его продолжать.

Опять солнце светило весь день, и половина яблок на яблоне с фруктового холма налилась алым цветом. Тогда вновь опустилась молочная завеса, пожелтел небосклон и пришёл вечер.

— Пи-то-ри-ри. Пи-то-ри-ри, — прокричал, пролетая, журавль.

— Господин журавль, добрый вечер. Меня хорошо видно? — окликнула его, как всегда, красная хризантема.

— Сложно что-либо сказать. Плохо видно, — поспешно выпалил журавль, направляясь к болоту.

Журавль, как обычно, поприветствовал белую хризантему:

— Сегодня выдался тёплый вечер, не так ли?

Наступило утро. В бледно-голубом, пахнущем яблоками мареве был слышен голос красной хризантемы:

— Скажите, скажите скорее, как я сегодня выгляжу?

Но жёлтые хризантемы, как ни вглядывались в красную подругу, не видели ничего, кроме чернеющей жалкой тряпочки.

— Ещё не рассвело. Ничего нельзя толком разглядеть, — отвечали они.

Красная хризантема уже готова была расплакаться.

— Скажите правду, прошу вас, скажите, — умоляла она, — я вижу, вы от меня что-то скрываете.

— Я почернела? Почернела, да?

— Да, похоже, несколько потемнела. Однако ещё темно и плохо видно.

— Однако как мне это всё неприятно. Только представить такое: на красном — и вдруг чёрные пятна.

Вдруг, откуда ни возьмись, появился человек маленького роста с жёлтым заострившимся лицом и в странной треугольной шляпе. Он остановился, взглянул на красную хризантему и воскликнул:

— Так это же фамильный герб^[8] моего хозяина, один в один.

И он с хрустом переломил стебель. Красная хризантема бессильно повисла у него в руке.

— Куда ты идёшь? Куда ты идёшь? Держись за нас! Не уходи! — кричали, не переставая, вслед своей подруге жёлтые хризантемы.

Какое-то время можно было ещё расслышать затихающий голос красной хризантемы. Но этот голос всё удалялся и удалялся и теперь уже был еле слышен у подножия горы, где он, наконец, смешался с голосом тополя Сиболди.

И тогда взошло солнце, отражаясь в слезинках жёлтых хризантем.

Поиск по сайту: