НОВЫЙ ОРГАНОН

АФОРИЗМЫ ОБ ИСТОЛКОВАНИИ ПРИРОДЫ И ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА

I. Человек, слуга и истолкователь природы, столь­ко совершает и понимает, сколько постиг в порядке природы делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может.

II. Голая рука и предоставленный самому себе ра­зум не имеют большой силы. Дело совершается 'ору­диями и вспоможениями, которые нужны не меньше разуму, чем руке. И как орудия руки дают или на­правляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его.

III. Знание и способность человека совпадают, ибо незнание причины устраняет результат. Природа по­беждается только подчинением ей, и то, что в созерца­нии представляется причиной, в действии представ­ляется правилом.

VIII. Даже произведенными уже делами люди обя­заны больше случаю и опыту, чем наукам. Ибо науки, коими мы теперь обладаем, суть не что иное, как не­кое сочетание уже известных вещей, а не пути откры­тия и указания новых дел.

X. Тонкость природы во много раз превосходит тон­кость чувств и разума, так что все эти прекрасные со­зерцания, размышления, толкования — бессмысленная вещь, только нет того, кто бы это видел.

XII. Логика, которой теперь пользуются, скорее служит укреплению и сохранению ошибок, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем оты­сканию истины. Поэтому она более вредна, чем по­лезна.

XIV. Силлогизмы состоят из предложений, предло­жения из слов, а слова суть знаки понятий. Поэтому если сами понятия, составляя основу всего, спутаны и необдуманно отвлечены от вещей, то нет ничего проч­ного в том, что построено на них. Поэтому единствен­ная надежда — в истинной индукции.

XV. В понятиях нет ничего здравого, ни в логике, ни в физике. Субстанция, качество, действие, страда­ние, даже бытие не являются хорошими понятиями'. Еще менее того — понятия тяжелого, легкого, густого, разреженного, влажного, сухого, порождения, разло­жения, притяжения, отталкивания, элемента, материи, формы и прочее такого же рода. Все они вымышлены и плохо определены.

XVI. Понятия низших видов — человек, собака, го­лубь — и непосредственных восприятий чувства — жар, холод, белое, черное — не обманывают нас заметно, но и они иногда становятся спутанными из-за текучести материи и смешения вещей. Остальные же понятия, которыми люди до сих пор пользуются, суть уклоне­ния, должным методом не отвлеченные от вещей и не выведенные из них.

XVIII. То, что до сих пор открыто науками, лежит почти у самой поверхности обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необ­ходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как понятия, так и аксиомы, и вообще необ­ходима лучшая и более надежная работа разума.

XIX. Два пути существуют и могут существовать для отыскания и открытия истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой истин­ности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем и пользуются ныне. Другой же путь выво­дит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим аксиомам. Это путь истинный, но не испытанный.

XXII. Оба этих пути исходят из ощущений и част­ностей и завершаются в высших общностях. Но раз­личие их неизмеримо. Ибо один лишь бегло касается опыта и частностей, другой надлежащим образом за­держивается на них. Один сразу же устанавливает не­кие общности, отвлеченные и бесполезные, другой по­степенно поднимается к тому, что действительно более близко природе.

XXIV. Никоим образом не может быть, чтобы акси­омы, установленные рассуждением, были пригодны для открытия новых дел, ибо тонкость природы во много раз превосходит тонкость рассуждений. Но аксиомы, отвлеченные должным образом из частностей, в свою очередь легко указывают и определяют новые частно­сти и таким путем делают науки действенными.

XXV. Аксиомы, которыми ныне пользуются, проис­текали из скудного и простого опыта ц немногих

частностей, которые обычно встречаются, и созданы примерно по их объему и протяжению. Поэтому нечего удивляться, если эти аксиомы не ведут к новым част­ностям.

XXVI. Познание, которое мы обычно применяем в изучении природы, мы будем для целей обучения на­зывать предвосхищением природы, потому что оно по­спешно и незрело. Познание же, которое должным об­разом извлекаем из вещей, мы будем называть истол­кованием природы.

XXXVII. Рассуждения тех, кто проповедовал ака-талепсию, и наш путь в истоках своих некоторым об­разом соответствуют друг другу. Однако в завершении они бесконечно разъединяются и противополагаются одно другому. Те просто утверждают, что ничто не мо­жет быть познано. Мы же утверждаем, что в природе тем путем, которым ныне пользуются, немного может быть познано. Те в дальнейшем рушат достоверность разума и чувств, мы же отыскиваем и доставляем им средства помощи.

XXXIX. Есть четыре вида призраков, которые оса­ждают умы людей. Для того чтобы изучить их, мы дали им названия. Назовем первый вид призраков призраками рода, второй — призраками пещеры, тре­тий — призраками рынка и четвертый — призраками театра.

XL. Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, недлинное средство для того, чтобы отвратить и удалить призраки. Но и пере­числение призраков многому служит. Учение о при­зраках представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов — для общепринятой логики.

XLI. Призраки рода находят основание в самой природе человека. [...]Ибо ложно утверждать, что чувст­во человека есть мера вещей. Наоборот, все восприя­тия как чувства, так и ума относятся к человеку, а не к миру. Ум человека уподобляется неровному зер­калу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображен­ном виде,

XLII. Призраки пещеры суть заблуждения отдель­ного человека. Ведь у каждого помимо ошибок, свой­ственных роду человеческому, есть своя особая пе­щера, которая разбивает и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто пре­клоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предраспо­ложенные или души уравновешенные и спокойные; или по другим причинам... Вот почему Гераклит пра­вильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом или общем мире.

XLIII. Существуют еще призраки, которые проис­текают как бы из взаимной связанности и сообщества людей. Эти призраки мы называем, имея в виду по­рождающее их общение и сотоварищество людей, при­зраками рынка. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэто­му плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя уче­ные люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.

XLIV. Существуют наконец призраки, которые все­лились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем призраками театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых и изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, пред­ставляющих вымышленные и искусственные миры [...]. При этом мы разумеем здесь не только общие фило­софские учения, но и многочисленные начала и акси­омы наук, которые получили силу вследствие преда­ния, веры, небрежения.

XLV. Человеческий разум по своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и едино­образия, чем их находит. И в то время как мно­гое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и

отношения, которых нет. Отсюда выдумка о том, что в небесах все движется по совершенным кругам.

XLVI. Разум человека все привлекает для поддер­жки и согласия с тем, что он однажды принял, — потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что это ему нравится. Какова бы ни была сила и число обстоятельств, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими. [...] Правильно ответил тот, который, когда ему показали повешенные в храме изображения спасшихся прине­сением обета от опасного кораблекрушения и при этом добивались ответа, признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою очередь: «А где изображения тех, кто погиб после того, как принес обет?»² [...] Уму человеческому постоянно свойственно то заблуждение, что он более поддается положительным доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он дол­жен был бы одинаково относиться к тем и другим; даже более того: в построении всех истинных аксиом большая сила — у отрицательного довода.

XLVIII. Жаден разум человеческий. Он не может ни'остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно. Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить, как вечность дошла до сегодняшнего дня. [...] И вот, стремясь к тому, что дальше, он падает к тому, что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной, и исходя из этого источника удивительным образом исказили философию.

XLIX. Человеческий разум не холодный свет, его питают воля и чувства; а это порождает желательное каждому в науке. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. [...] Бесконечным числом спо­собов, иногда незаметных, чувство пятнает и портит разум.

L. Но в наибольшей степени помехи и ошибки че­ловеческого ума происходят от косности, несостоятель­ности и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувства не возбуж­дает, хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание прекращается, когда прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей оказывает­ся недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов, заключенных в осязаемых телах, ос­тается скрытым и недоступным людям. Подобным же образом остаются скрытыми более тонкие перемеще­ния частиц в твердых телах — то, что принято обычно называть изменением, тогда как это на самом деле движение мельчайших частиц. [...] Всего вернее истол­кование природы достигается посредством наблюде­ний и соответствующих, целесообразно поставленных опытов. Здесь чувство судит об опыте, опыт судит о природе и о самой вещи.

LI. Человеческий ум по природе своей устремляет­ся к отвлеченному и текучее мыслит как постоянное. Лучше рассекать природу на части, чем отвлекаться от нее. Это и делала школа Демокрита, которая боль­ше, чем другие, проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние и измене­ние состояния, чистое действие и закон действия или движения, ибо формы суть выдумки человеческой души, если только не называть формами эти законы действия.

LVI. Одни умы склонны к почитанию древности, другие охвачены любовью к восприятию нового. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что правильно положено древними, и не пренебречь тем, что правильно принесено новыми. Это приносит большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же надо искать не в удач­ливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен.

LIX. Но тягостнее всех — призраки рынка, которые проникали в разум вследствие помощи слов и имен. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бы­вает и так, что слова обращают свою силу против ра­зума. Это сделало науки и философию софистически­ми и бездейственными. Большая же часть слов имеет воим источником обычное мнение и разделяет вещи-по линиям, наиболее очевидным для разума толпы. Когда же более острый разум и более прилежное на­блюдение хотят пересмотреть эти линии, чтобы они более соответствовали природе, слова становятся поме­хой. Отсюда и получается, что громкие и торжествен­ные диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них и начать, для того чтобы посредством определений при­вести их в порядок.

LX. Призраки, которые навязываются разуму сло­вами, бывают двух родов. Одни суть названия несуще­ствующих вещей (ведь подобно тому, как бывают вещи, у которых нет названия, потому что их не заме­чают, так бывают и названия, которые лишены вещей, потому что выражают вымысел); другие суть назва­ния существующих вещей, но неясные, плохо опреде­ленные и необдуманно и не объективно отвлеченные от вещей. Понятия первого рода суть судьба, первое движение, круги планет, элемент огня и другие вы­думки такого же рода, которые проистекают из пустых и ложных теорий. Этот род призраков отбрасывается легче, ибо для их искоренения достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий.

Но другой род призраков сложен и глубоко сидит. Это тот, который происходит из плохих и невежест­венных абстракций. Для примера возьмем какое-либо слово (хотя бы влажность) и посмотрим, согласуют­ся ли между собою различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что это слово влажность есть не что иное, как смутное обозначение различных дей­ствий, которые не допускают никакого объединения или сведения. [...]

Все же в словах имеют место различные степени негодности и ошибочности. Менее порочен ряд назва­ний субстанций, особенно низшего вида и хорошо очерченных (так, понятия мел, глина — хороши, а по­нятие земля — дурно; более порочный род — действия, как производить, портить, изменять; наиболее пороч­ный род — качества (исключая непосредственное восриятие чувств), как тяжелое, легкое, тонкое, густое и т. д.).

LXII. Призраки театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и когда-нибудь их, воз­можно, и будет больше. [...]

Существует [...] род философов, которые под влия­нием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и ге­ниев. [...] Корень заблуждений ложной философии троя­кий: софистика, эмпирика и суеверие.

LXIII. Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который своей логикой испортил естественную философию, так как построил мир из ка­тегорий. [...] Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо по­ложительное, чем о внутренней истине вещей. Это обнаруживается наилучшим образом, при сравнении его философии с другими философиями, которые сла­вились у греков. Действительно, гомеомерии — у Анак­сагора, атомы — у Левкиппа и Демокрита, земля и не­бо — у Парменида, раздор и дружба — у Эмпедокла, растворение тел в безразличной природе огня и воз­вращение их к плотному состоянию — у Гераклита — все это имеет в себе что-либо от естественной фило­софии, напоминает о природе вещей, об опыте, о телах. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным назва­нием, как будто желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит кого-либо то, что в его книгах о жи­вотных, в проблемах и в других его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение при­нято заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих мнений· и аксиом; но, напро­тив, произвольно установив свои утверждения, он при­тягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом отношении его следует об­винить больше, чем его новых последователей (род схоластических философов), которые вовсе отказыва­лись от опыта.

LXIV. Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные суждения, чем школа софистов или рационалистов, потому что эти суждения основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы и поверхностны, но все же некото­рым образом всеобщи и относятся ко многому), но на узости и смутности немногих опытов. И вот такая фи­лософия кажется вероятной и почти несомненной тем, кто ежедневно занимается такого рода опытами и раз­вращает ими свое воображение; всем же остальным она кажется невероятной и пустой. Яркий пример это­го являют химики и их учения ³.

LXV. Извращение философии, вызываемое при­месью суеверия или теологии, идет еще дальше и при­носит величайшее зло философиям в целом и их ча­стям. Ведь человеческий разум не менее подвержен впеч-атлениям от вымысла, чем впечатлениям от обыч­ных понятий. [...] Яркий пример этого рода мы видим у греков, преимущественно у Пифагора; но у него фи­лософия смешана с грубым и обременительным суеве­рием. Тоньше и опаснее это изложено у Платона и у его школы. Встречается оно и в частях других фило­софий — там, где вводятся отвлеченные формы, конеч­ные причины, первые причины, где очень часто опу­скаются средние причины и т. п. [...] Погрузившись в эту суету, некоторые из новых философов с величай­шим легкомыслием дошли до того, что попытались основать естественную философию на первой главе Книги бытия, на Книге Иова и на других священных писаниях. Они ищут мертвое среди живого. Эту сует­ность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей принад­лежит.

LXVIII. Итак, мы сказали об отдельных видах призраков и об их проявлениях. Все они должны быть опровергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобож­ден и очищен от них. Пусть вход в царство человека,

основанное на науках, будет почти таким же, как вход в царство небесное, куда никому не дано войти, не упо­добившись детям.

LXX. Самое лучшее из всех доказательств есть опыт. [...] Тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют, слеп и бессмыслен. И потому, что они бродят и блуждают без всякой верной дороги и руководствуются только теми вещами, которые попа­даются навстречу, они обращаются ко многому, но мало подвигаются вперед... Если даже они принимаются за опыты более вдумчиво, с большим постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в какой-либо один опыт, например Гильберт — в магнит, алхи­мики — в золото. Такой образ действия людей и неве­жествен, и беспомощен. [...]

Бог в первый день творения создал только свет, от­дав этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать от­крытие истинных причин и аксиом; и должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают прак­тику не поверхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений.

LXXI. Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили рим­ские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно небольшого значения; да и каково бы оно ни было, оно построено на основе тех наук, которые от­крыли греки. Но мудрость греков была ораторская и расточалась в.спорах, а этот род искания в наиболь­шей степени противен истине. Поэтому название со­фистов, которое те, кто хотел считаться философами, пренебрежительно прилагали к древним риторам — Горгию, Протагору, Гиппию, Полу, подходит ко всему роду — к Платону, Аристотелю, Зенону, Эпикуру, Тео-фрасту и к их преемникам — Хризиппу, Карнеаду и остальным. [...] Они низводили дело к спорам и строи­ли и отстаивали некие школы и направления в фило­софии, так что их учения были почти «слова празд­ных стариков для невежественных юношей», как

неплохо пошутил Дионисий над Платоном. Но более древние из греков — Эмпедокл, Анаксагор, Левкипп, Демокрит, Парменид, Гераклит, Ксенофан, Филолай и остальные (Пифагора мы не касаемся как осново­положника суеверия), насколько мы знаем, не откры­вали школ, но с большей сдержанностью, строгостью и простотой, то есть с меньшим самомнением и хвастов­ством, отдавались отысканию истины. И потому-то они, как мы полагаем, достигли большего. Только труды их с течением времени были вытеснены теми легковес­ными философами, которые больше соответствуют и более угодны обычному пониманию и вкусу. Время по­добно реке доносит до нас более легкое и раздутое, по­глощая более тяжелое и твердое. Но и эти философы не были вполне свободны от национального недостатка. [...] У них была та детская черта, что они были скоры на болтовню, но не могли создавать. Их мудрость пред­ставляется богатой словами, но бесплодной в делах.

LXXII. В тот век знание было слабым и ограничен­ным как по времени, так и по месту, а это хуже всего для тех, кто все возлагает на опыт. У греков не было тысячелетней истории, которая была бы достойна имени истории, а только сказки и молва древности. Они зна­ли только малую часть стран и областей мира [...]. В наше же время становятся известными многие ча­сти Нового Света и самые отдаленные части Старого Света и до бесконечности разрослась груда опытов. Поэтому если мы подобно астрологам будем брать признаки из времени происхождения или рождения этих философий, то ничего значительного для них, по-видимому, не найдем.

LXXIII. Среди признаков нет более верного и яс­ного, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практиче­ские изобретения суть как бы поручители и свидетели истинности философий. И вот из всех философий гре­ков и из частных наук, происходящих из этих филосо­фий, на протяжении стольких лет едва ли можно при­вести хотя бы один опыт, который облегчал бы и улучшал положение людей и который действительно можно было бы приписать умозрениям и учениям фи­лософии.

Как религия предписывает, чтобы вера обнаружи­валась в делах, так то же самое наилучшим обра­зом применимо и к философии — судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она приносит шипы и чертополох споров и препира­тельств.

LXXVII. Люди полагают, что философия Аристо­теля во всяком случае принесла большее единогласие, ибо, после того как она появилась, более древние фи­лософии прекратились и отмерли, а в те времена, ко­торые за нею последовали, не было открыто ничего лучшего; так что эта философия столь хорошо построе­на и обоснована, что покорила себе и прошедшее и будущее время. Но во-первых, ложно то, что люди ду­мают о прекращении древних философий после изда­ния трудов Аристотеля. Еще долго после того, до са­мых времен Цицерона и до последовавших за ним ве­ков, существовали труды древних философов. Но позд­нее, когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораб­лекрушение, тогда-то философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени, как доски из бо­лее легкого и менее прочного материала. [...] Величай­шее большинство тех, кто пришли к согласию с филосо­фией Аристотеля, подчинилось ей по причине состав­ленного заранее решения и авторитета других. [...] Об­щее согласие — самое дурное предзнаменование в де­лах разума, исключая дела божественные и политиче-' ские, где есть право подачи голоса. Ибо большинству нравится только то, что поражает воображение и ох­ватывает ум узлом обычных понятий, как сказано выше.

LXXVIII. Из двадцати пяти столетий, которые об­нимает наука и память людей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые были бы плодот­ворны для наук или полезны для их развития. Пустынь и безлюдий не меньше во времени, чем на земле. По справедливости можно насчитать только три периода наук: один — у греков, другой — у римлян, третий — у нас, то есть у западных народов Европы; и каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. И нет причины для того, что­бы упоминать арабов или схоластов, потому что в эти промежуточные времена они скорее подавляли науку многочисленными трактатами, чем прибавляли ей веса. LXXIX. На протяжении тех самых времен, когда человеческий разум и научные занятия процветали в наиболее высокой степени или хотя бы посредственно, естественной философии уделялась самая малая доля человеческих трудов. А между тем именно она долж­на почитаться великой матерью наук. Ибо все'науки и искусства, оторванные от ее ствола, хотя и могут быть обработаны и приспособлены для практики, но совсем не растут. Известно же, что, после того как христианская вера была принята и окрепла, преобла­дающая часть лучших умов посвящала себя теологии. Этому были отданы высшие награды; этому были в изобилии предоставлены средства вспомоществования всякого рода; это занятие теологией преимущественно и поглотило ту треть или тот период времени, который принадлежит нам, западным европейцам. Тем более что в одно и то же примерно время начали процветать науки и разгораться религиозные споры. В предшест­вующий же век, в продолжение второго периода, у рим­лян лучшие мысли и усилия философов были отданы моральной философии, которая была для язычников как бы теологией. Даже величайшие умы посвящали себя в те времена чаще всего гражданским делам, вследствие величины Римской империи, которая нуж­далась в работе очень многих людей. Время же, в те­чение которого естественная философия более всего процветала у греков, было наименее продолжительно. Ибо ив более древние времена все те семеро, что на­зывались мудрецами, за исключением Фалеса⁴, по­святили себя моральной философии и политике; и в последующие времена, когда Сократ низвел филосо­фию с неба на землю, моральная философия приобре­ла еще большую силу и отвращала разум людей от естественной.

LXXX. Итак, эта великая матерь наук недостойным образом была низведена до обязанностей служанки. [...] Но пусть никто не ждет от наук большого движе­ния вперед, особенно в их действенной части, если естественная философия не будет доведена до отдель­ных наук или же если отдельные науки не будут воз­вращены к естественной философии. Оттого и полу­чается, что у астрономии, оптики, музыки, у многих видов механики и у самой медицины и даже — что бо­лее всего достойно удивления — у моральной и граж­данской философии и науки логики почти нет никакой глубины, что они только скользят по поверхности и разнообразию вещей.

LXXXIV. Что же касается древности, то мнение, которого люди о ней придерживаются, вовсе не обду­манно и едва ли согласуется с самим словом. Ибо древ­ностью следует почитать престарелость и великий воз­раст мира, а это должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних. Этот возраст по отношению к нам древен и более велик, а по отношению к самому миру — нов и менее велик. И подобно тому как мы ожидаем от старого человека большего знания и более зрелого суж­дения о человеческих вещах, чем от молодого, по при­чине опыта и разнообразия и обилия вещей, которые он видел, о которых он слышал и размышлял, так и от нашего времени, если только оно познает свои силы и пожелает испытать и напрячь их, следует большего ожидать, чем от былых времен, ибо это есть старшее время мира, собравшее в себе бесконечное количество опытов и наблюдений. [...]

Было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, в то время как в наши времена неизмеримо расширились и приведены в из­вестность пределы материального мира, то есть зе­мель, морей, звезд. [...] Правильно называют истину до­черью времени, а не авторитета. Поэтому не удиви­тельно, что чары древности, писателей и единогласия столь связали мужество людей, что они, словно закол­дованные, не смогли привыкнуть к самим вещам,

LXXXV. Если же кто-либо направит внимание на рассмотрение того, что более любопытно, чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то он, пожалуй, придет в сомнение, чего эти работы более достойны — смеха или слез. Алхимик вечно питает на­дежду, и, когда дело не удается, он это относит к сво­им собственным ошибкам. [...] Не следует все же отри­цать, что алхимики изобрели немало и одарили людей полезными открытиями. Однако к ним неплохо подхо­дит известная сказка о старике, который завещал сы­новьям золото, зарытое в винограднике, но притво­рился, будто не знает точного места, где оно зарыто. Поэтому его сыновья прилежно взялись за раскапыва­ние виноградника, и хотя они и не нашли никакого золота, но урожай от этой работы стал более обильным.

Те же, кто занимались естественной магией, те, кто все приводили к симпатии и антипатии в силу празд­ных и беспочвенных догадок, приписывали вещам за­мечательные способности и действия. Даже если они совершили что-нибудь, то эти дела более поразили сво­ей новизной, чем принесли пользу своими плодами.

В суеверной же магии (если о ней следует гово­рить) надо обратить внимание на то, что существуют предметы определенного рода, в которых у всех наро­дов, во все века, науки, основанные на любопытстве и суеверии, и даже религия могли создать какие-то ил­люзии. Поэтому мы это опускаем.

LXXXVIII. Во всех науках мы встречаем ту уже ставшую обычной уловку, что создатели любой науки обращают бессилие своей науки в клевету против при­роды. И то, что недостижимо для их науки, то они на основании той же науки объявляют невозможным и в самой природе.

LXXXIX. Нельзя упускать и то, что во все века есте­ственная философия встречала докучливого и тягост­ного противника, а именно суеверие и слепое, неуме­ренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили непривычному еще человеческому слуху естественные причины мол­нии и бурь, были на этом основании обвинены в не­уважении к богам. И немногим лучше отнеслись неко-

торые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств (против кото­рых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установили, что земля кругла, и, как следствие этого, утверждали существование антиподов⁵. [...]

Наконец, мы видим, что по причине невежества не­которых теологов закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы благомыслия; при этом то, что было сказано в священных писаниях о божественных тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более хитро догадываются и со­ображают, что если средние причины неизвестны, то все можно легче отнести к божественной руке и жезлу: это они считают в высшей степени важным для рели­гии. Все это есть не что иное, как желание угождать богу ложью. Другие опасаются, как бы движения и изменения философии не стали бы примером для ре­лигии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно, озабочены тем, как бы не было открыто в ис­следовании природы что-нибудь, что опрокинет или по крайней мере поколеблет религию (особенно у неве­жественных людей). Опасения этих двух последних ро­дов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности ре­лигии и в главенстве веры над смыслом и поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность. Однако если здраво обдумать дело, то по­сле слова бога естественная философия есть верней­шее лекарство против суеверия и тем самым достой­нейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо счи­тают вернейшей служанкой религии; если одно являет волю бога, то другая — его могущество. [...] Не удиви­тельно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и не­осмотрительного рвения некоторых была уведена от

естественной философии и перешла на противополож­ную сторону.

ХС. Велико различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, совсем не та, что от нового света. Действи­тельно, в гражданских делах даже изменения к луч­шему вызывают опасения смуты, ибо гражданские де­ла опираются на авторитет, единомыслие и обществен­ное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах, как в рудниках, все должно шуметь новы­ми работами и дальнейшим продвижением вперед.

XCV. Те, кто занимались науками, были или эм­пириками или догматиками. Эмпирики подобно му­равью только собирают и пользуются собранным. Ра­ционалисты подобно пауку из самих себя создают ткань. Пчела же избирает средний способ, она извле­кает материал из цветов сада и поля, но располагает и изменяет его собственным умением. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не ос­новывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым мате­риал, извлекаемый из естественной истории и из меха­нических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей (то есть опыта и рассудка).

XCVIII. Подобно тому как и в гражданских делах дарование каждого и скрытые черты души и душевных движений лучше обнаруживаются тогда, когда человек подвержен невзгодам, чем в другое время, таким же образом и скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, чем тогда, когда оно идет своим чередом. Поэтому тогда только следует возлагать надежды на естествен­ную философию, когда естественная история (которая есть ее подножие и основа) будет лучше разработана; а до того нет.

XCIX. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочислен­ные опыты, которые сами по себе не приносят пользы,
но содействуют открытию причин и аксиом. Эти опыты мы обычно называем светоносными в отличие от пло­доносных. Опыты этого первого рода содержат в себе з&мечательную силу и способность, и именно они ни­когда не обманывают и не разочаровывают.

GIV. Не следует все же допускать, чтобы разум перескакивал от частностей к отдаленным и почти са­мым общим аксиомам (каковы так называемые начала наук и вещей) и по их непоколебимой истинности ис­пытывал бы и устанавливал средние аксиомы. Так было до сих пор: разум склоняется к этому не только естественным побуждением, но и потому, что он уже давно приучен к этому доказательствами через силло­гизм. Для наук же следует ожидать добра только то­гда, когда мы будем восходить по истинной лестнице, по непрерывным, а не разверстым и перемежающимся ступеням — от частностей к меньшим аксиомам и за­тем — к средним, одна выше другой, и наконец к са­мым общим. Ибо самые низкие аксиомы немногим от­личаются от голого опыта. Высшие же и самые общие аксиомы (какие у нас имеются) умозрительны и от­влеченны, и у них нет ничего твердого. Средние же аксиомы истинны, тверды и жизненны, от них зависят человеческие дела и судьбы. А над ними наконец рас­положены наиболее общие аксиомы, не отвлеченные, но правильно ограниченные этими средними аксио­мами. Поэтому человеческому разуму надо придать не крылья а скорее свинец и тяжести, чтобы они сдер­живали всякий прыжок и полет.

CV. Для построения аксиом должна быть приду­мана иная форма наведения⁶, чем та, которой поль­зовались до сих пор. Эта форма должна быть приме­нена не только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и к меньшим, и сред­ним, и, наконец, ко всем. аксиомам. Наведение, кото­рое происходит путем простого перечисления, есть детская вещь, оно дает шаткие заключения и подвер­гается опасности со стороны противоречащих частно­стей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем следует, количества фактов, и только тех, которые имеются налицо. Но то наведение, которое

будет полезно для открытия и доказательства наук и искусств, должно разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений оно должно заключать о положительном. Это до сих пор не совершенно. [...] Пользоваться же помощью этого на­ведения следует не только для открытия аксиом, но и для определения понятий. В этом наведении и заклю­чена, несомненно, наибольшая надежда.

CIX. Надо вообще надеяться на то, что до сих пор в недрах природы таится много весьма полезного, что не имеет родства или соответствия с уже изобретен­ным и целиком расположено за пределами воображе­ния. Оно до сих пор еще не открыто, но без сомне­ния, в ходе и круговороте многих веков и это появится, как появилось предыдущее.

CXV. Здесь также должна быть закончена разруши­тельная часть нашего восстановления, которая состоит из трех опровержений, а именно: опровержения наив­ного человеческого ума, предоставленного самому се­бе, опровержения доказательств и опровержения при­нятых теорий или философий и учений. [...]

Ибо поскольку цель этой первой книги афоризмов —. подготовить разум людей для понимания и восприятия того, что последует, то теперь, очистив, пригладив и выровняв площадь ума, остается еще утвердить ум в хорошем положении и как бы в благоприятном аспекте для того, что мы ему предложим.

CXVI. Прежде всего мы считаем нужным потребо­вать, чтобы люди не думали, будто мы подобно древ­ним грекам или некоторым людям нового времени, как, например, Телезий, Патриций, Северин⁷, желаем осно­вать какую-то школу в философии. Не к тому мы стремимся и не думаем, чтобы для счастья людей мно­го значило, какие у кого отвлеченные мнения о при­роде и началах вещей. [...] Мы не заботимся о таких умозрительных и вместе с тем бесполезных вещах. На­против того, мы решили испытать, не можем ли мы положить более прочное основание действенному могуществу и величию человеческому и расширить его границы. И хотя в отношении некоторых частныхредметов у нас есть, как мы полагаем, более пра­вильные, более истинные и более плодотворные сужде­ния, чем те, которыми люди пользуются до сих пор, [...] все же мы не предлагаем никакой всеобщей и цель­ной теории. Ибо, кажется, еще не пришло для этого время.

СХХ. Что [...] касается низких или даже отврати­тельных вещей, о которых, как сказал Плиний, можно говорить, лишь предварительно испросив позволения, то и эти вещи должны быть приняты в естественной истории не менее, чем прекраснейшие и драгоценней­шие.

Естественная история от этого не будет осквернена. Ведь солнце одинаково проникает и во дворцы, и в клоаки и все же не оскверняется. [...] Ибо то, что до­стойно для бытия, достойно и для знания, которое есть изображение бытия. Одинаково существует как низкое, так и прекрасное.

CXXI. В начале и в первое время мы ищем только светоносных опытов, а не плодоносных. [...].

Хорошо проверенное и определенное познание про­стых сущностей есть как бы свет. Оно открывает до­ступ к самым глубинам практических приложений, могущественно охватывает и влечет за собой все ко­лонны и войска этих приложений и открывает нам истоки замечательнейших аксиом, хотя само по себе оно не столь полезно. Ведь и буквы сами по себе отдельно ничего не означают и не приносят какой-либо пользы, но составляют как бы первую материю для сложения каждой речи. Так же и семена вещей, силь­ные своими возможностями, совершенно не могут быть использованы, кроме как в своем развитии.

CXXII. Возможно и такое возражение: удивительно и недопустимо, что мы как бы одним 'ударом и натис­ком ниспровергаем все науки и всех авторов; и при­том не взяв себе для помощи и руководства кого-либо из древних, а как бы своими собственными сила­ми. [...] Мы считаем, что для дела не столь важно, было ли уже известно древним то, что мы откроем, всходили или не всходили эти открытия среди превратности вещей и хода веков, — не более чем должна заботит

людей мысль, был ли Новый Свет островом Атлантиды, \ известным древнему миру, или же только теперь впер­вые открыт. Ибо открытия новых вещей должно ис­кать от света природы, а не от мглы древности. (...)

Наш путь открытия наук почти уравнивает дарова­ния и мало что оставляет их превосходству. [...]

CXXIV. Мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его мышление. hq это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и прилеж-нейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в фи­лософиях вымыслом людей, мы предлагаем совсем рас­сеять. Итак, пусть знают люди (как мы говорили вы-, ше), каковое различие между призраками человече­ского разума и идеями божественного разума. Те не что ицое, как произвольные отвлечения, эти же, дейст­вительно, знаки создателя на созданиях, запечатлен­ные и определенные в материи посредством истинных и отменных черт. Итак, истина и полезность суть (в этом случае) совершенно одни и те же вещи. Са­ма же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ.

CXXVI. Возразят также, что, удерживая людей от произнесения суждений и от установления определен­ных начал до тех пор, пока они в должном порядке не придут через средние ступени к наиболее общему, мы проповедуем какое-то воздержание от суждений и приводим дело к акаталепсии — невозможности позна­ния. В действительности же мы думаем не об аката­лепсии, а об евкаталепсии, ибо мы не умаляем значе­ния чувства, а помогаем ему и не пренебрегаем разу­мом, а управляем им. Притом лучше знать то, что надо, и все же считать, что мы не знаем вполне, чем считать, что мы знаем вполне, и все же ничего не знать о том, что надо.

CXXVII. У кого-нибудь явится также сомнение (скорее, чем возражение): говорим ли мы, что только естественная философия или также и остальные нау­ки — логика, этика, политика — должны создаваться, следуя нашему пути. Мы, конечно, понимаем то, что

сказано, в общем смысле. Подобно тому как обычная логика, которая распоряжается вещами посредством силлогизма, относится не только к естественным, но и ко всем наукам, так и наша логика, которая движется посредством индукции, охватывает все. Ибо мы состав­ляем нашу историю и таблицы открытия как для тепла и холода, света, произрастания и тому подобного, так и для гнева, страха, уважения и тому подобного, а также для примеров общественных явлений, а рав­но и для душевных движений — памяти, сопоставле­ния, различения, суждения и прочего.

CXXIX. Хотелось бы еще показать силу, достоин­ство и последствия открытий; а это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, кото­рые не были известны древним и происхождение ко­торых хотя и недавнее, однако темно и лишено гром­кой славы, а именно искусства печатания, пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили облик и состояние всего мира, во-первых, в делах письменных, во-вторых, в делах военных, в-третьих, в мореплавании. Отсюда последовали бесчисленные из­менения вещей, так что никакая власть, никакое уче­ние, никакая звезда не смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на человеческие дела, чем эти механические изобретения.

Кроме того, уместно различать три вида и как бы три степени человеческих домогательств. Первый род. состоит в том, что люди желают распространить свое могущество в своем отечестве. Этот

Поиск по сайту: