Поливанов Е. Д. ГДЕ ЛЕЖАТ ПРИЧИНЫ ЯЗЫКОВОЙ ЭВОЛЮЦИИ?// Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968

I

Вопрос о причинах, или факторах, языковых изменений (т. е. эволюции языка) составляет, собственно говоря, целую самостоятельную область или дисциплину внутри науки о языке или общего языкознания, и само собой разумеется по­этому, что, принимаясь за эту тему в краткой и популярной статье, я могу иметь в виду лишь в самых общих чертах из­ложить то основное, что удается установить в этой области.

Начну с того, что человеку непредубежденному, т. е. не знающему того, что принято утверждать по данному воп­росу, и подходящему к нему просто с аппаратом здравого смысла, вполне естественно будет начать даже с постановки под сомнение самого факта языковых изменений. «Разве язык изменяется? — спросил меня в Японии один далекий от лингвистики, но вполне интеллигентный японец. — Ведь мы, когда учимся говорить, просто-напросто заучиваем тот язык, на котором говорят наши родители, а они в свою очередь усвоили речь своих родителей и т. д. и т. д. Нашей задачей в нашем детстве, как и задачей наших родителей и их пред­ков в их период обучения языку, было — научиться говорить именно так, как говорят взрослые, а отнюдь не переиначивать их слова». Отсюда мой японский собеседник делал вполне логический вывод, что «изменений в языке как будто и не должно происходить».

Так говорить, однако, мог, разумеется, лишь тот, кому не известны конкретные исторические факты, факты не только частичных изменений, но и полного перевоплощения одной языковой системы в другую, как например, латинского язы­ка в итальянский или же (на почве Галлии — нынешней Франции) во французский и т. д..и т. п. Факты эти свиде­тельствуют, что, наоборот, изменения — это неизбежный спутник языковой истории и что на протяжении более или менее значительного ряда поколений они могут достигнуть чрезвычайно больших размеров.

Как же согласовать вышеприведенное априорное рассуж­дение о стабильности языка («язык стабилен потому, дес­кать, что детям незачем отходить от копируемой ими языко­вой системы и вносить в нее новшества или изменения») с

апостериорным противоречием ему, на которое мы наталки­ваемся в подлинной истории языков?

Найти выход из этого противоречия, конечно, не трудно. На долю взглядов моего собеседника падает все-таки сле­дующая частица истины: у детей, т. е. в детской психике, во время обучения речи нет сознательной цели изменять язык взрослых. Задачей обучения для этой психики действительно является перенять слова (и всю, следовательно, языковую систему) старшего поколения именно таковою, как она есть. И, позволив себе несколько забежать вперед, мы можем даже обобщить это положение, придав ему следующую форму: в эволюции языка вообще, в виде общей нормы, мы встречаемся с коллективным намерением подражать пред­ставителям копируемой языковой системы, а не видоизменять ее, ибо в противном случае новому поколению грозила бы утрата возможности пользоваться языком как средством ком­муникации со старшим поколением. Исключения из этой об­щей нормы, как оказывается, встречаются, но действитель­но в исключительных по своим условиям случаях: тогда, на­пример, когда в процесс создания коммуникационной систе­мы вносится криптолалическое задание, т. е. задание сделать, данный язык (или жаргон) «потайным языком» (криптола-лией), непонятным для определенных слоев общества (не входящих в данное профессиональное объединение, на кото­рое рассчитан данный потайной язык). Сознательное коллек­тивное намерение вносить изменения в данную (на­пример, общерусскую) языковую систему мы констатирова­ли бы, таким образом, у коллективных творцов «блатной музыки», т, е. потайного, «своего» жаргона людей темных профессий,— того самого, которому посвящена одна из даль­нейших статей нашего сборника. Но тут мы имеем дело, ра­зумеется, с явлением вполне исключительным.

Итак, если иметь в виду статистически доминирующий характер процессов языкового преемства, то в них мы долж­ны будем признать именно отсутствие намеренных изменений в языке или, с другой стороны (поскольку изменения все-таки происходят), бессознательный, помимовольный характер внесения языковых новшеств.

Но надо остановить внимание еще на одном факте, кото­рый опять-таки, по крайней мерс на первый взгляд, оказыва­ется говорящим в пользу мнения моего японского собеседни­ка: в нашем быту мы обычно не замечаем тех сдвигов (т. е. новшеств или изменений), которые отличали бы (или отли­чают) язык детей от языка отцов (т. е. язык, младшего поко­ления от языка старшего) '. Для осторожности попробуем

^: Явления так называемого детского языка (т. е. такие, напри мер, слова, как па-пи, ка-ка и т. д., употребление которых ограничивается детским возрастом), конечно, нисколько не противоречат сказанному: ведь это — явления временного, преходящего порядка, и такими же (т. е. вре­менными и со временем изживаемыми) они были в свое время и в усгах наших отцов (т. е. нынешнего взрослого поколения).

-76

взять, например, то поколение, к которому принадлежу я лично, — поколение, созревшее задолго до революции, языко­вое обучение (речеобучение) которого падает на 90-е годы. Вряд ли для кого-либо из представителей этого поколения окажется легким ответ на вопрос: «Чем отличается ваш ин­дивидуальный язык от языка ваших родителей?». И вряд ли кто-либо сумеет найти здесь хотя бы несколько черт, отно­сящихся не к словарю (т. е. к употреблению отдельных слов с таким-то и таким-то значением ²), а к фонетической и морфологической системам языка, т. е. различий в звуках и грамматических формах. В лучшем случае, я полагаю, ответ ограничится скорее всего именно словарными фактами (т. е. указаниями на то, что мои родители употребляли такие-то и такие-то слова, которые я с данными значениями уже не упот­ребляю, и наоборот). Да то же самое, в сущности, нам ска­жет даже и то поколение, которому на долю, выпало быть «детьми революции» и созревать, следовательно, в тех соци­ально-культурных условиях, которые максимально благопри­ятны для осуществления языковых сдвигов и новшеств. Здесь можно ожидать, правда, что перечень словарных (ифразеологических) различий между языком отцов и детей (в частности, данным индивидуальным говором эксперименти-руемого лица) будет порою довольно значительным, т. е. удастся подсчитать более или менее длинный ряд слов (и выражений), которые или родителям вашим ³ были неизвест-

² Напомним, что изменения словарного характера мы должны рассматривать как стоящие (во всем, что касается вопросов языковой эволюции) на особом положении: говоря о них, никогда не следует забывать, что громадная часть новшеств (т. е. таких явлений, как смерть, т. е. ис­чезновение из обихода одних слов и появление других, частичные или полные видоизменения значений слов) прямо и непосредственно отражает изменения социальных и культурно-бытовых условий данного коллектива (а следовательно, и изменения того круга понятий, с которыми оперирует данное коллективное мышление). Эта прямая и специфическая зависи­мость от социальной и культурно-исторической эволюции дает право, сле­довательно, выделять их из прочих явлений языковой эволюции. Ниже нам придется вернуться к этой стороне вопроса о словарных новшествах и ос­тановиться на ней подробнее.

³ Надо оговорить, конечно, что опрос этот будет в том случае иметь
прямую показательность, если и отцы и дети окажутся преемственными
представителями одного и того же социального диалекта (например, языка
интеллигенции — и в том и в другом поколении). В противном случае —
если, например, отец ваш говорит на одном из крестьянских территориальных говоров (Олонецкой, например, губернии), а вы говорите на общерус­ском современном стандарте, то представителями старшего поколения (их «языковыми родителями») будут уже не ваши физические родители, а другие— и именно по социальному признаку иные — лица.

ны, или, наоборот, вами выброшены из вашей речевой прак­тики, или уже употребляются с новыми значениями. Но по­пробуйте спросить себя о различиях звуковых и морфологи­ческих, и здесь, я уверен, чаще всего⁴ мы встретимся с за­труднением дать какой-либо ответ, т. е. привести какой-либо пример указанного рода новшеств. В лучшем случае, может быть, кто-либо сумеет обратить внимание в области з в у ко -вых различий, например, на то, что старшее поколение еще употребляло проточный г в таких словах, как бог, благо, гос­поди, и некоторых других, а младшее в этих словах употреб­ляет уже обычное, т. е. смычное г. Но в большинстве случаев (т. е. у громадного большинства опрошенных лиц), я уверен, даже и этот фонетический сдвиг (выпавший на два послед­них поколения по преимуществу) останется незамеченным ⁵_. Итак, в виде общего правила мы позволяем себе утверждать, что языковые новшества не только помимовольны, но и неза­метны для тех, кто фактически осуществляет их. Этим, ко­нечно, и объясняется возможность таких выводов, к которым готов был прийти мой японский собеседник.

II

Вернемся к нашему основному вопросу—к попытке ха­рактеризовать самый механизм этих эволюционных новшеств в языке, невольных и несознаваемых активными их участни­ками. Из того, что смежные поколения не настолько в об-

⁴ А ведь конкретный состав явлений языковой эволюции, — какими мы наблюдаем его на процессах того масштаба, как, например, от латинского, до итальянского или от латинского до французского и т. д., — говорит нам за то, что язык изменяется не только в словарном (и фразеологическом) отношении (т. е. дело не ограничивается тем, что выходят из употребле­ния, а затем и из памяти определенные слова и определенные словосоче­тания); наряду с этого рода эволюцией (т. е. словарной и фразеологиче­ской) совершает свое медленное течение и громадная волна эволюции дру­гого порядка; медленно и неуклонно перед глазами истории течет поток новшеств в звуковой системе, т. е. изменений в числе звуков языка (при­сущих данному языку на таком-то этапе его истории), в навыках звуко-производных работ, характеризующих каждый отдельный из этих звуков, языка, и в акустической (на слух) их характеристике; благодаря всему этому на разных концах эволюционной линии (как, например, между ла­тинским и французским языками) мы находим две звуковые системы, уже совершенно не похожие одна на другую; то же приходится сказать и об эволюции морфологической, — эволюции, которая мало-помалу вполне пре­ображает систему грамматических форм данного языка, так что на про­тивоположном конце его эволюции мы находим уже язык принципи­ально иного грамматического строя (ср., хотя бы различия морфологического строя латинского и французского языков).

⁵ Опять-таки, конечно, при соблюдении только что указанного условия— чтобы пришлось говорить о сдвигах в масштабе двух поколений одного и того же социального диалекта, а не о случаях сопоставления двух со­циальных диалектов.

щем ⁶ отличаются в языковом отношении, чтобы эти отличия бросались им в глаза и привлекали бы к себе внимание, мы можем сделать вывод, что на каждом отдельном этапе языко­вого преемства происходят лишь частичные, относительно немногочисленные изменения, а такие крупные результаты — в виде принципиального преобразования фонетического и морфологического строя, — какие мы находим между латин­ским и французским (или, например, между древнекитайским и современным китайским) языками, мыслимы лишь как, сумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за не­сколько веков или даже тысячелетий, на протяжении которых каждый отдельный этап или каждый отдельный случай пре­емственной передачи языка (от поколения к поколению) при­вносит только неощутительное или мало ощутительное изме­нение языковой системы.

Однако, устанавливая эту разлагаемость исторически установимых различий между языковыми состояниями двух эпох⁷ на ряд отдельных частичных сдвигов, мы поспешим все-таки, хотя и забегая несколько вперед, внести сюда две оговорки, имеющие существенную, принципиальную значи­мость.

1. Не надо рассматривать общую линию пройденной (за
столько-то веков или тысячелетий) эволюции как вполне
беспрерывный ход процесса постепенных изменений, лишенных ускорений и замедлений, внезапных скачков, а порою и внезапных остановок. Наоборот, весьма многое в этой цепи последовательных видоизменений принадлежит к процессам или «сдвигам» мутационного или революционного характера.

2. Весьма часто анализ длительных процессов звуко- или
формоизменений позволяет нам установить однообр а зное
н а п р а в л е н и е у следовавших одно за другим новшеств
(каждое из которых вносилось новым поколением). Иначе
говоря, на протяжении такого, например, процесса, как «пе­
реход гласного а через ступень о в гласный и»⁸, мы склонны

⁶ Для осторожности опять-таки сделаем исключение для эволюции,
падающих на эпохи, специфические по своему социально-экономическому и
политическому содержанию (какова, например, эпоха социальной революции, хотя и тут различия между языковыми системами смежных поколе­ний придутся по преимуществу за счет словарно-фразеологической стороны эволюционного процесса).

⁷ Например, между латинским и итальянским или французским, древнекитайским и новокитайским, или же возьмем еще несколько примеров — от русского языка двинских грамот (памятника, где отразился народный русский язык без примеси традиционных церковнославянских элементов) до современных русских диалектов, от древневерхненемецкою языка «Нибелунгов» и до современного Biihnendeutsch.

⁸ Берем здесь условный пример из области фонетическая эволюция;
но в той же мере можно было бы приложить наш вывод и к фипам мор­
фологическим (формоизменениям и т. п.).

79.

бываем допустить, что в течение некоего столетия, например
на протяжении XII что ли века, совершен был путь от а до о
открытого, в следующем (XIII в.) о открытое постепенно прев­ратилось в о закрытое, и в XIV в. последнее сменилось уже
гласными типа и. Правда, наряду с такого рода последовательными (и как бы преследовавшими одну и ту же затаенную
цель) движениями мы сплошь и рядом наталкиваемся на то,
что длинная цепь подобных постепенных «уклонов» опрокидывается вмешательством совершенно отличного по природе
своей фактора, который сразу может продвинуть наблюдавшееся нами явление (звук или форму) в противоположном
направлении (примеры нетрудно найти у меня в статье «Факторы фонетической эволюции языка как трудового процесса»,
в главе, посвященной явлениям фонетической конвергенции).
Но во всяком случае, пока этих принципиально отличных по своим причинам вмешательств нет, мы наблюдаем обычно, что более или менее длинный ряд последовательных поколений продолжает (как будто заранее сговорившись⁹) эту свою эволюционно-языковую работу в одном направлении. А это значит, что в языковых изменениях сказывается (та или иная) определенная тенденция, обусловленная или психологическими или — в области фонетических изменений — физиологическими и психологическими данными.

Наблюдая же, с другой стороны, что целый ряд так назы­ваемых типичных эволюционных процессов (или изменений) повторяется (в одной и той же или приблизительно в одной и той же форме) в историях самых различных языков — как родственных, так и неродственных ¹⁰ — мы можем непосред-

⁹ Если допустить на минуту столь нелепую вещь, как возможность
сговора между отдельными поколениями по поводу их языковой деятельности в детских возрастах.

¹⁰ Из числа таких типичных (с общелингвистической точки зрения) из­менений в области исторической фонетики можно назвать,
например, так называемое переходное смягчение (т. е. переход в аффри­каты типа ч или ц) заднеязычных (типа к, г), а с другой стороны, и перед­неязычных (типа т, д) согласных в соседстве с передним гласным (и, е),
т. е. такого рода звукоизменения, как meki — мечь (меч); meki —исходная
германская форма этого слова, оказывающегося, следовательно, в славянских языках заимствованием из германских; pekesl — печешь — 2-е л.наст. вр. от пеку; или же ovi-ka — овца и т. п.; те же самые развития, т. е.
переходы заднеязычных (в частности, к) в аффрикаты (сложные звуки
типа ч или ц), мы находим (кроме славянских) и в целом ряде всяких
других языков, например: в романских языках (итальянское чи из ла­тинского ci, произносившегося в древности как ки), в китайском (ср., на­
пример, северокитайское произношение названий городов Пекина и Нан­
кина в пиде Бзй-цзин и Нанъ-цзин), в японских диалектах (например, в
самом южном из японских диалектов — в рюкюском вместо ки произно­
сится чи) и т. д. Другой общий вид типичного историко-фонетического
процесса может быть характеризован как спирантизация (т. е. превраще­ние в проточные звуки типа с, ш и т. д.) аффрикат или сложных согласных
типа и, ч (или дз, дж); примеров на процессы этого рода опять-таки можно набрать сколько угодно. Укажу хотя бы на их наличие в истории сла­вянских (в том числе русского), романских (например, французского, где звук ц регулярно перешел в s, а звук ч — в ch — их), японского, китайского, турецких (башкирского, где древнее ч стало с через ступень ц) и г. д. Ана­логичные же обобщения мы можем сделать и в историко-морфологических изменениях среди наиразличнейших языков.

ственно перейти и к обобщениям тех тенденций, которые в этих типичных эволюционных процессах — в ряде самых различных языков — обнаруживаются.

И вот, если попытаться одним словом дать ответ относи­тельно того, что является общим во всех этих тенденциях разнообразных (и без конца — в самых различных языках — повторяющихся) «типичных» процессов, то лаконический от­вет этот — о первопричине языковых изменений — будет со­стоять из одного, но вполне неожиданного для нас на первый взгляд слова: «лень».

Как это ни странно, но тот коллективно-психологический фактор, который всюду при анализе механизма языковых из­менений будет проглядывать как основная пружина этого механизма, действительно, есть то, что, говоря грубо, можно назвать словами: «лень человеческая» или — что то же — стремление к экономии трудовой энергии.

Удивляться этому на деле вовсе не приходится, так как стремление уменьшить (сэкономить) расход трудовой энер­гии — это общая черта для всевозможнейших видов продук­тивно-трудовой деятельности человечества. В виде общего признака (для всесторонних разновидностей продуктив­ного и имеющего определенную цель тру­да) можно установить и границы такой экономии энергии: экономия трудовой энергии склонна осуществляться (и фак­тически осуществляется) именно лишь до тех пор, пока сок­ращение энергии не угрожает бесплодностью всего данного трудового процесса (т. е. недостижением той цели, для кото­рой данный труд вообще предпринимается). Например, в про­цессе письма от руки пишущие естественно (именно в силу вышеуказанной тенденции к экономии трудовой энергии) уп­рощают начертание отдельных букв, сокращают число черт, а в связи с этим и число мускульных движений руки, нужных для данных словонаписаний, но все это делается лишь в позволительных пределах, т. е. постольку, поскольку почерк остается все-таки читаемым. То же самое и с устной речью¹¹, на которую мы тоже, разумеется, имеем полное пра­во смотреть как на трудовую деятельность (притом имеющую

¹¹ Нужно не забывать, впрочем, что одной лишь фонационной деятель­ностью состав трудовых актов, входящих в понятие языка, не исчерпыва­ется (см. ниже). Но мы начинаем наше рассуждение (об осуществлении экономии трудовой энергии) именно с данной части языкового процесса: с актов фонационной деятельности.

серьезнейшие социально-экономические функции). И вот, реальный состав нашей фонационной деятельности (при рече­вом обмене) действительно определяется, в виде общего пра­вила, условием минимальной траты произносительной энер­гии, достаточной, однако, для достижения цели говорения (т. е. коммуникации): мы говорим настолько громко и на­столько внятно, чтобы быть услышанными и понятыми, но обычно — не слишком громко и не слишком явственно, не бо­лее чем это нужно. Отсюда и вытекает общая для всех уча­стников языкового общения и постоянно осуществляющаяся тенденция — по возможности сокращать комплексы звукопроизводных работ (а также и энергию, расходуемую на каждую отдельную из этих звукопроизводных работ, т. е. на отдельное, например, движение языка, губ и т. д.), а в ито­ге, следовательно, и время, занимаемое данной фонацией. Это особенно бросается в глаза на примерах таких часто употребляемых слов, как здравствуйте, ваше превос­ходительство (в старом военном быту) и т. п.

Семантическая (смысловая) и бытовая функция слова здравствуйте именно такова, что понимание (или угадывание) значения здесь достигается при неполном произнесении зву­кового состава слова и даже при самом кратком на него на­меке. Вот почему, раз цель (т. е. понимание или угадывание слова здравствуйте) все-таки достигается, наш язык и поз­волил себе донельзя сокращать звуковой состав этого сло­ва: буквально никто уже не говорит сейчас здравствуйте в виде слова, действительно заключающего в себе 12 звуков; на деле произносится просто здрас(с)те или здрас(с)ти, а весь­ма часто — в зависимости от определенной бытовой ситуа­ции — из всего слова уцелевает один только (более или ме­нее долгий) звук с: з с с с! или с с с!...

Конечно, здравствуйте и т. п. слова, претерпевающие силь­нейшие звуковые сокращения, стоят, как мы уже указывали, в особом положении (по причинам смыслового и бытового характера). Но это значит лишь то, что тенденция к сокра­щению произносительной (фонационной) энергии, обнаружи­ваемая в таких словах, как здравствуйте -зссс, в макси­мальной степени, в прочих обычных (нормальных в семантическом отношении) словах тоже осуществляется, но в меньшей степени (и результаты ее скажутся здесь, следовательно, не так быстро). В общем ¹², можно установить, что при первых случаях произнесения (каждым данным инди­видуумом) некоего, впервые только что усвоенного слова, это слово произносится с наибольшей внятностью, с полным осу­ществлением своего звукового состава, потом же, при после-

¹² Т. е. в виде нормы, справедливой для большинства случаев.

дующих произнесениях (в особенности же многократных, т. е. когда слово оказывается часто употребляемым) тенден­ция к экономии произносительной энергии постепенно все больше и больше осуществляется — известные звуки (соглас­ные и гласные) не доделываются, а порою (при особых пози­ционных и других условиях) просто выпускаются. Слово, та­ким образом, «изнашивается» даже на протяжении речевой практики одного и того же индивидуума или одного и того же поколения. Естественно поэтому, что младшее по отноше­нию к данному поколение усваивает — на правах исходного-для своей речевой практики «стандартного» шаблона — уже «изношенный» в звуковом отношении скороговорочный дуб­лет слова, и само уже начинает сокращать («изнашивать») его далее. В итоге мы и получаем такого рода явления, которыми наполнены истории всевозможных языков: словосо­четания стягиваются в одно слово (лат. Ille non habet pa-ssutn — из четырех слов — стянулось, например во француз­ское il n'a pas — комплекс, который, несмотря на свое раздель­ное написание, является единым словом с точки зрения фран­цузского языкового мышления; имеет единое ударение на конце всего комплекса и т. д.), слова утрачивают часть своих звуков (ср., например, солнце, которое мы произносим уже как сонце, латинское est ¹³ — из трех звуков— превратилось, в один-единственный звук е во французском произношении,. Augustus 'август' превратилось в один-единственный звук и во французском названии месяца Aout и т. д.). Примеров можно привести бесконечное множество, собственно говоря, столько же, сколько существует слов во всех языках мира. И наконец, отдельный звук, если он был трудным (сложным) по своим звукопроизводным ¹⁴ работам, заменяется другим, более легким; сюда, например, относится тот «типичный» историко-фонетический процесс «спирантизации аффрикат», о котором мы упоминали выше: ч(тш) превращается в ш (т. е. утрачивается элемент т), ц (тс) превращается в с (т. е. утрачивается элемент т). Точно так же раскрывается—в ви­де процессов, сводящихся к замене трудных (по звукопроиз­водным работам) звуков и звукосочетаний более легкими,— и ряд других типичных (т. е. часто повторяющихся в истори­ях разных языков) звукоизменений.; здесь, конечно, у нас нет возможности останавливаться на их анализе.

Нужно сказать, однако, что проявление «лени человече­ской», т. е. экономия трудовой энергии, сказывается в исто­рии языков не в одной только экономии физиологической ¹⁵,

¹³ В свою очередь восходящее к общеиндоевропейскому e-sti. (из че­
тырех звуков).

¹⁴ Т. е. по артикуляциям.

¹⁵ В смысле экономии произносительных работ (языка, губ, гортани).

но и в виде экономии психической деятельности: сюда относится и а) экономия мыслительных (конструирующих син­таксический и грамматический состав фразы) процессов во время речи и б) экономия энергии в процессе обучения род­ному языку (в детском возрасте). Остановившись на явлени­ях последнего рода, отметим, что они сводятся к бессознатель­ным упущениям в копировании языковой системы старшего поколения: трудные элементы последней просто не заучива­ются и подменяются более легкими. Так объясняется, напри­мер, то, что из целого длинного ряда неправильных глаголов старофранцузского языка в современном французском сохра­нились сравнительно лишь немногие — остальные перешли в категорию правильных глаголов: легче было спрягать их по общему (правильному) шаблону, чем запоминать индивиду­альные особенности каждого неправильного спряжения. Того же порядка явления встречаются и в области исторической фонетики (т. е. звуковой эволюции): представление трудного (по своим артикуляциям) звука просто не усваива­ется данным новым поколением, и вместо него регулярно подставляется другое — более легкое (а потому и оказавше­еся усвоенным) звукопредставление ¹⁶.

Нужно помнить, однако, что, указав основной фактор язы­ковой эволюции — в виде тенденции к экономии того или дру­гого вида трудовой энергии, мы называем лишь отправной пункт, от которого приходится исходить в конкретных моти­вировках того или другого историко-фонетического или исто-рико-морфологического процесса (т. е. звуко- или формоизме­нения). Сами же эти мотивировки, как и их обобщения (со­ставляющие уже особую отрасль, или особый отдел общего языкознания: учение об эволюции языка¹⁷), являются довольно сложным делом, так как требуют детального изу­чения и физиологических ¹⁸ и иных данных, составляющих в каждом отдельном случае реальную обстановку (т. е. сово­купность конкретных условий), в которой должна бывает осуществляться вышеуказанная экономия трудовой (физио­логической или психологической ¹⁹) энергии. Было бы слиш-

¹⁶ Из столкновения этого рода мутационных явлений с постепенным «изнашиванием» звукопроизводных работ в том или ином звуке языка и возникают те случаи внезапных изменений направления звуковой эволю­ции, о которых мы упоминаем выше.

^{1 7} Называемое также лингвистической историологией.

¹⁸ Как в области физиологии речи, так до известной степени и в обла­
сти физиологии слуха.

¹⁹В конечном счете в свою очередь сводимой к физиологическим яв­лениям; но поскольку есть принципиальное различие между физиологией ыозговой (центральной) деятельности и физиологией «периферии» (т. е. звукопроизводного механизма), мы позволяем себе условно противопола­гать друг другу понятие физиологической и психической деятельности (или энергии).

ком поспешно, правда, считать учение об языковой эволюции (т. е., иначе говоря, методологию конкретных мотивировок, языковых изменений) законченной, до конца разработанной лингвистической дисциплиной. Наоборот, здесь многое под­лежит установлению в будущем, кое-что находится в стадии гипотетических высказываний и т. д.²⁰, но ведь такое состоя­ние— удел очень и очень многих научных дисциплин. Во вся­ком случае сейчас уже нельзя предъявлять общему языкозна­нию (и теории эволюции языка в частности) тот упрек, кото­рый нередко высказывался скептиками прошлого столетия; «у вас всё может перейти во всё и к в с, и с влит. д.». На это, впрочем, уже тогда (т. е. в прошлом столетии) Бодуэн де Куртенэ уверенно ответил: «Нет далеко не всё во всё; на­пример, если к переходит в с, то с в к непосредственно никогда не переходит...» — «Как же, а формы д у р а с и дурак?» — продолжал скептик. Но на это нашему почтенному лингвисту оставалось только спросить скептика, какую из этих двух вы­шеприведенных форм он выбирает себе в наименование.

Главное же, что следует возразить по поводу таких скеп­тических выводов, как «всё во всё может переходить», это — необходимость обратить внимание на причинные связи каж­дого из различных (по направлению) эволюционных процес­сов: если правда, что звук а в одном случае (например, в языке X) дает звук Ь, а в другом случае (в языке У) —звук с, то в каждом из этих случаев имелись свои особые условия, и поскольку мы знаем, что в такой-то и такой-то ситуации направлением звукоизменения должно быть а→Ь, а при прин­ципиально отличных условиях а→с, нас уже нисколько не должно смущать наличие этих двух разных рефлексов (6 и с) одного и того же исходного звука (а). Так ведь дело об­стоит, собственно говоря, и в ряде других наук: лакмус ок­рашивается и в синий и в красный цвет — в зависимости от того, с чем он входит в соединение.

III

«А где же зависимость эволюционно-языковых явлений от социальной и экономической жизни?—спросит меня чита­тель.— Неужели все влияние последней ограничивается изме­нениями в области словаря (с фразеологией)?»

Конечно, нет. И то обстоятельство, что существует учение о языковой эволюции, в котором учитываются иного (не со-

²⁰ История лингвистики может дать до известной степени ответ, по­чему учение о языковой эволюции (как отдел общего языкознания) оста­лось менее разработанным, чем другие отделы языкознания (именно ком­паративной лингвистики).

циального) порядка факторы звуковых и грамматических изменений, ни в какой мере не отрицает зависимости языко­вой эволюции от социально-экономических фактов. На внутреннем, так сказать, техническом, механизме (физиологиче­ском или психологическом) каждого отдельного процесса (идущего уже от определенного отправного пункта) социаль­но-экономические сдвиги, правда, не отражаются непосред­ственно: т.е. не может быть того, чтобы вместо к→с при изме­нении экономических условий (но при той же языковой ситуации, т. е. в том же языке, в тех же словах и т. д.) получи­лось бы вдруг не к→с, а к→д или что-либо подобное (или чтобы вместо уменьшения числа неправильных глаголов вдруг посыпались бы с неба новые неправильные глаголы). Зато для социально-экономических факторов открывается го­раздо более широкое поле вмешательства в языковую жизнь и эволюцию: вместо влияний на технический механизм от­дельных процессов (идущих от данного отправного пункта) экономические и политические сдвиги способны производить изменения в самих этих отправных пунктах (историко-фоне-тических и т. д. процессов) и таким образом в корне изменять все русло языковой эволюции.

Кроме того, нужно заведомо отказаться от допущения ка­ких-либо таинственных (мистического, я бы сказал, порядка) соотношений между социальной историей общества и исто­рией языка, соотношений, которые нельзя бы разложить на цепь конкретных причинных связей и которые можно только постулировать, исходя из предвзятой предпосылки о том, что все зависит от социально-экономических явлений. Нам же, лингвистам, надлежит не исходить, а прийти к подобному положению в качестве вывода из изучения и обобщения ре­альных фактов.

Путей или способов, какими могут экономические (и по­литические) или вообще культурно-исторические явления воз­действовать на языковую эволюцию, много²¹, но в качестве основного момента здесь нужно указать на следующее: эко-номическо-политические сдвиги видоизменяют контингент но­сителей (или так называемый социальный субстрат) данного языка или диалекта, а отсюда вытекает и видоизменение от­правных точек его эволюции.

Отсюда (т. е. из только что высказанного положения) в свою очередь вытекает ряд схем, определяющих причинную

²¹ В качестве примера одной из второстепенных зависимостей этого рода укажу хотя бы на то, что на ходе языковой эволюции отражаются различные формы воспитания детей — коллективного или индивидуального (внутрисемейного), в зависимости от которых видоизменяется степень за­висимости формируемого младшим поколением языка — или от языка стар­ших, или же, наоборот, от языковой практики сверстников.

зависимость между определенного рода изменениями «соци­ального субстрата» языка и ходом его эволюции. Из них мы остановимся лишь на одной схеме, позволяющей связать мо­дификации путей языковой эволюции с различиями экономи­ческого строя (в частности с противоположением натурально­го хозяйства товарному).

Укажем следующие отличия примитивного (типичного для примитивных в экономическом отношении эпох) пути языко­вого преемства (1-й случай) от языковых развитий в усло­виях гибридизации и метисации, т. е. типичных для эпох то­варного хозяйства (2-й случай):

1. Исходным материалом, копирование которого ложится в основу построения новой языковой системы, в 1-м слу­чае (т. е. при простом наследовании родного языка младшим поколением от старшего) является только одна данная система языкового мышления, тогда как в условиях гибридизации или метисации (2-й случай) таким исходным материалом служат, по крайней мере, две разные языковые системы.

2. В условиях 1-го случая дробление коллектива и, следовательно, разрыв производственных кооперативных связей между его частями является, разумеется, необходимым, но само по себе недостаточным условием для диалектологического дробления (т. е. для языковой эволюции); тогда как в случае слияния двух разнородных в языковом отношении коллективов в новый, экономически обусловленный коллектив этот самый факт слияния оказывается вполне достаточной причиной для языковых сдвигов (т. е. для языковой эволюции), ибо потребность в перекрестном языковом общении здесь обязывает к выработке единого общего языка (т. е. языковой системы) взамен двух разных языковых систем, каждая из которых неспособна к обслуживанию всего нового коллектива полностью.

3. Факт дробления коллектива в условиях 1-го случая
лишь открывает возможность для языковой эволюции, но нисколько не предопределяет направления этой эволюции, т.е. конкретных результатов языковых изменений, тогда как во 2-м случае факт образования нового крупного коллектива, носит характер телеологического фактора языковых измене­ний: новая языковая система должна быть однородной, ге­нетически восходя, однако, к двум (или более) различным системам, и, следовательно, эволюция каждой из последних имеет уже предначертанное направление, т. е. конечную цель процесса. Этого мало: экономический уклад нового коллектива и характер кооперативных связей между его частями предопределяет также и характер участия каждой из этих частей (т. е. прежних коллективов) в выработке едином общей системы языкового общения (соответственно, конечно, и рас-

пределению социально-экономических функций между ни­ми)²².

4. Наследственное преемство языка и его территориально-
диалектическое дробление (при миграциях) само по себе не
находится ни в какой причинной связи с социальным рассло­ением коллектива (или коллективов) и социально-диалекто­логическим дроблением языка, тогда как явления гибриди­зации и метисации могут считаться благоприятствующими об­разованию социально-диалектологических разновидностей:
правдоподобнее допустить, что среди n-го количества случа­ев слияния коллективов будут преобладать такие случаи, где
оба коллектива будут неоднородны в экономическом отно­шении, а случаи тожественной социально-экономической
структуры сливающихся коллективов окажутся в меньшин­стве. А эта неоднородность и может в известной мере счи­таться почвой для социальной и социально-диалектологиче­ской сложности нового коллектива. Сказанное ни в коей мере
не должно, конечно, рассматриваться как попытка определить
причины социально-диалектологического (а тем более соци­ального) расслоения племенных или национальных коллекти­вов; в данном случае мне важно было лишь отметить момент
потенциальной прагматической связи между факторами гиб­ридизации или метисации и социально-диалектологическим
дроблением.

5. Условия 1-го случая предполагают более или менее точ­ное разграничение участия (активного или же относительно пассивного) различных возрастных групп в коллективном
процессе фонетической эволюции, тогда как во 2-м случае,
т. е. в условиях гибридизации или метисации, если и возможно— хоть в какой-нибудь мере — предвидеть какие-либо ограничения для каких-либо возрастных групп, это распреде­ление функций (активного или же относительно пассивного) будет уже совершенно иным и принципиально отличным по сравнению с 1-м случаем; в частности, здесь можно утверж­дать наличие полноправного участия взрослого населения и прежде всего той именно возрастной группы, которая выпол-

²² Здесь, разумеется, возможны самые разнообразные ситуации, уклоняться в разбор которых мне нет надобности; достаточно будет указать на соотношения: побежденных и завоевателей, более культурного и менее культурного коллектива и т. д. Прямое значение имеет, конечно, и просто относительная численность каждого из прежних коллективов, но ее тоже нет основания выделять на положение «неэкономического» факто­ра эволюциоино-языковых явлений, так как этой относительной численно­стью определяется (наравне с другими факторами, разумеется) и социаль­но-экономическая роль и позиция каждой данной группы в кооперативном общении всего нового коллектива, а отсюда уже и в деле выработки сред­ства взаимного обшения (т. е. общего языка).

няет максимальные кооперативно-экономические функции²³ в активных сдвигах языкового (и, в частности, фонетического) коллективного мышления (т. е. в активном строительстве но­вой системы фонетических представлений).

²³ Вместе с тем обнаруживается и соответствующая дифференциация по признаку пола: та группа, которая является наиболее активной и в экономическом (производственном) отношении, и в смысле активного уча­стия в языковой эволюции, состоит обычно из мужчин. Отмечу, например, тот факт, что в эронийском (русск. «ирани», или в более точном произно­шении «эрони») населении города Самарканда мужской говор современ­ного молодого поколения с гораздо большими основаниями может быть квалифицируем как один из говоров узбекского языка (самаркандско-бу-харской подгруппы), чем как азербайджанский говор, несмотря на то что это не что иное, как азербайджанцы, сравнительно весьма недавно колонизовавшиеся в Самарканде (как и в некоторых других пунктах Сред­ней Азии). А между тем у женского населения мы встречаем чаще всего преобладание азербайджанских черт. Правда, в этом конкретном при­мере мы сталкиваемся с почти крайним случаем социально-бытовой ситуа­ции, благоприятствующей дифференцированию но половому признаку: мусульманский запрет языкового общения с посторонними мужчинами, твер­дое распределение трудовых функций между обоими полами и т. д. Но ведь в pendant к этому мы найдем и много других аналогий (между про­чим, в том же Самарканде, в таджикском языке, где в свою очередь есть зародыш женского языка: специфические для последнего словарные факты отличаются, между прочим, именно тем, что являются настоящими эле­ментами персидского (в широком смысле) языка, тогда как их «мужские» эквиваленты расшифровываются как «буквальный» перевод с узбекского); и эти аналогии уже не резкостью языковой дифференциации, а просто своей, многочисленностью убеждают нас в том, что недаром для понятия искон­ного родного языка (каким для самаркандского эрони является азербай­джанский) лингвистической традицией облюбован именно термин Mut-tersprache (а не Vatersprache).

Поиск по сайту: