Похождения Цыганского

I

Делопроизводитель Цыганский шёл размашистым шагом в трактир, где у него был назначен разговор с сослуживцем Кирпичёвым. Он сердито переступал насупившиеся лужи, плевал по сторонам и пугал воробьёв квадратными носками штиблет. Ему было скучно. Мысль у него в голове была одна: «Это всё не то».

Перед вывеской у входа в трактир он помедлил две секунды, изучая перечень предоставляемых услуг, подумал, затем толкнул дверь – и вошёл в помещение.

Несмотря на будний день, посетителей в трактире было много. Трактирные служащие едва успевали поворачиваться. Завсегдатаи трактира любили угощаться.

Кирпичёв сидел посреди зала, по-американски положив ногу на ногу, и пил пиво. Он оправдывал своё имя видом. Пиво было соломенного цвета, как и волосы Кирпичёва.

Цыганский немедленно подошёл к столу, сел на стул и сказал:

– Здравствуй, Кирпичёв.

– Есть пиво и мясная обжарка, – Кирпичёв пододвинул Цыганскому кружку и блюдце, на котором лежал один сухарь; а обжарку надо было ждать.

Цыганский выпил пива.

– Сегодня свинский день, – сказал он и стал зажимать пальцы: – Портфель утром запропастился – раз, дети поругались из-за калача – два, Манечку повёз в лечебницу – да так и не довёз.

Кирпичёв любил такие разговоры, но имел обыкновение отвечать некстати. Кроме того, он был старше Цыганского по положению и считал, что пространные беседы о том, о сём подорвут его авторитет в глазах мелкого служащего, хотя бы и не подчинённого ему прямо. На коленях у Кирпичёва лежал видавший виды портфель с множеством диковинных бумаг – назначения половины из них он не понимал и сам. Кирпичёв пошевелил рукой внутри портфеля и извлёк четыре квадратных листа. Затем они с Цыганским некоторое время говорили на языке, которого нескромный подслушиватель, если бы такой нашёлся, не понял бы.

– Цыганский, подпиши здесь и здесь, – наконец тихо сказал Кирпичёв.

Цыганский подписал не глядя, залихватски отставив мизинец (оправдал свою фамилию). И совершенно напрасно это сделал.

– Подписанное вовремя считается неоспоримым, – сказал Цыганский и поводил мокрыми от пива губами. Настроение после выполненной обязанности стало хорошим, и от этого захотелось говорить афоризмами, к чему Цыганский имел большую наклонность.

– Почему? – спросил Кирпичёв, но думал он о чём-то другом, и получилось некстати. – Почему Манечка?

– Она сошла на полпути, сказала, что ей не нужна лечебница и пошла завивать волосы.

– Это пошло, – заметил Кирпичёв, и Цыганский согласился, что да, пошло.

– Но что делать, если у человека всё время возникают новые желания? – спросил он. – Пусть каждый делает то, к чему есть настроение.

Цыганский выпил ещё пива и воодушевился. И хотя Кирпичёв был, в общем, посторонний человек, Цыганского это не остановило. Ему тотчас же захотелось говорить содержательно. Начал он издалека:

– Да, Манечка предпочла завивку волос сидению в очереди в лечебнице. А я открыл, что вокруг нас всюду космос. Там, далеко – большой космос, и здесь, рядом с нашими глазами – тоже космос, но малый, свободный от большого. Ты улавливаешь ли?

– Ах, оставь, это в тебе заговорило пиво, – сказал Кирпичёв. Однако он и сам был хорош, хотя и сидел на стуле прямо. Цыганский не обратил на его слова внимания.

– Да, перед нашими глазами – малый космос. А в нём законы всякие, чертовщина. Волны, лучи, столкновения грубой материи… И всякий думает, что живёт – а на самом деле нехотя участвует в этих столкновениях. Всё по указке, и всё продумано. А нам знать, почему это так, не положено. Поэтому Манечка ни при чём. Это ей только кажется, что она сама решила насчёт причёски. А на самом деле – нет.

– И какие же выводы из этого следуют? – Кирпичёв чувствовал, что теряет нить, но хотел установить присутствие логики.

– Выводы неутешительные, – Цыганский разгрыз сухарь. – Всё, что делается, делается по предопределению – и хоть бы какая вещь просто так. Поэтому скучно. И почти всегда какая-нибудь дрянь. Дети ходят под себя в кровать и плачут, женщины тоже разводят слёзы, добродетель продаётся с аукциона, работники увиливают от выполнения своих обязанностей, старики вздорны. Приятного мало.

– Об этом написаны значительные книги, – Кирпичёв сыронизировал, но Цыганский не обратил на иронию никакого внимания. Он продолжал:

– Да, всё это неприятно. Но вот что интересно: хочется проявить себя. А как тут проявишь, когда на тебя давит космос, хотя бы и малый. И вот каждый изощряется, как умеет, меру своих способностей. Люди хотят думать, что никакого предопределения вовсе и нет…

– А не лучше ли оставить всё и предаться услаждениям? – спросил Кирпичёв, которому хотелось поддержать умный разговор. Ему начинало льстить, что к нему обращаются с подобными речами.

Цыганский, кажется, и не услышал его.

– …Но уход от предопределения всегда сопровождается значительным усилием воли, от которой расстраивается весь мировой расчёт. Люди странны, – Цыганский отхлебнул ещё пива. – Они сперва подчиняются, а потом кто-нибудь делает внезапный выверт – и всё идёт не как по писаному. И тут уже совсем другая песня. А потом опять определённость. И опять чья-то воля.

– Трудно небось – показать её, волю-то? – Кирпичёв вздохнул.

– Это всё смотря по тому, какая воля и какой человек. Один и рубль запросто отдаст, а другому и копейки жалко, – Цыганский допил остатки пива и заключил: – Так, приблизительно.

– Ну разве что приблизительно, – заёрзал на стуле Кирпичёв, внезапно потеряв интерес к разговору. Забытые на столе бумаги подмокли, и подпись Цыганского на верхнем листе теперь выглядела как мохнатая гусеница. Кирпичёв схватил бумаги и спрятал в портфель.

– Да, – повторил Цыганский, вспоминая свою мысль, – почти всегда – какая-нибудь дрянь. Всё хорошее делается собственными руками и с большим трудом. В этом и есть воля. Ну и воображение, конечно. Иной раз приходят в голову такие вещи, что диву даёшься. Например, я смотрю в одну точку на стене – и вижу, как вокруг неё очень быстро начинают распускаться цветы. Или вот ещё. Я читаю книгу и вдруг отчётливо вижу между строк рожу писателя. И строчки – плотские, жирные, и между ними непременно – насмешливая рожа. Вот такая.

Цыганский оттопырил губу, надул щёку и скосил глаза.

– Да. А цветы… Знаешь, Кирпичёв, что это такое? Это разврат, замаскированный растительным происхождением. Они в конце концов начинают плохо пахнуть – и это немудрено. Ещё я иногда думаю о времени: если задуматься над чем-нибудь ненадолго – выходит, что тогда – это уже не сейчас. А мысль всё равно та же, тогда и сейчас… А представление о бесконечности? В нас нет бесконечности.

– Это всё литература, – заметил Кирпичёв.

– Это я просто ищу выход. Хочется, чтобы было интересно, а не по указке. А выходит так, что настоящая свобода только в мыслях. Ну и в снах тоже. Во сне я исследую потайные квартиры, усовершенствую технику собственного полёта, готовлю немыслимые блюда… Это очень хорошо. Но этого мало. Я хочу свободы в действиях. И при этом чтобы было интересно.

Кирпичёв видимо заскучал.

– Интерес! – Цыганский возвёл кверху палец. – Вот что. Быть скучным – значит подчиняться космосу. Сделать что-нибудь интересное собственными руками – значит найти выход. Но это интересное берётся только из фантазии. Значит, необходимо сделать фантазию действием.

– Мне пора, – Кирпичёв приподнялся со стула, но сел обратно. – К чему фантазии? На это есть сочинители.

– Это мелко. Фантазия должна быть воплощена в действии. И есть…

Цыганский вдруг близко-близко придвинулся в Кирпичёву и заговорщически зашептал:

– Есть ещё самое главное. Люди расходуют себя на всякую ерунду. Одни, верно, сочинительствуют. Другие мутят воду и берут в свои руки власть над миром. Третьи уходят в мистику и верят в чертей и в подземелья – это, впрочем, тоже сочинительство, только иного пошиба… Но это всё не то. Есть и другое…

– Что? – судорожно спросил Кирпичёв.

Цыганский крепко обхватил собственную шею и снова сделал свою рожу.

– Чёрт знает, до чего можно договориться!

С этими словами Кирпичёв грузно поднялся, небрежно прошёл между столиками и вышел, хлопнув дверью. Цыганский был один.

– Да, – сказал он уже самому себе, – только добровольный уход и может быть самым выразительным доказательством свободы от малого космоса. Кирпичёв ушёл, но он ушёл иначе. Присутствие – норма. Это скучно. Отсутствие же – не норма. Это ничто. «Ничто» невозможно помыслить, и поэтому-то оно и является привлекательным.

Цыганский достал из внутреннего кармана карандаш и написал на лежащей подле него салфетке крупными буквами:

«Самое интересное – это отсутствие. Но «ничто» – это тоже что-то. Что именно?»

– Разъяснить! – торжественно сказал он. И покинул заведение.

II

На улице ровным счётом ничего не происходило. Солнце светило настойчиво, как милиционер. Вывески магазинов клевали носом. Собаки заигрывали с голубями. Бородатые прохожие, поглаживая животы, спешили в учреждения. Лужи сияли нежно и невозмутимо. Апрель входил в полную силу.

Цыганский не любил своей службы и старался под любым предлогом сократить своё пребывание на рабочем месте. И сейчас он тоже рассудил, что служба подождёт. Он решил никуда не торопиться и посвятить время прогулке по городу.

Цыганский уверенно прошёл по левой стороне улицы, ведущей от трактира к церкви, затем свернул направо, преодолел перекрёсток и очутился перед зданием торгового пассажа, где продавалась всякая потребная в хозяйстве утварь: лампы, чайные сервизы, часы всех фасонов, дамские атрибуты, письменные принадлежности и многое другое. Цыганский вспомнил, что обещал Манечке ко дню именин расписную вазу. И хотя день именин был неделю назад, подарок не состоялся, а неудовольствие по этому поводу уже было выражено – но это дело прошлое, а Цыганскому хотелось сделать жене приятное.

У прилавка стояла ухоженная барышня в красном платье из крепдешина, которая ожесточённо спорила с продавщицей, девицей крепкого сложения. Суть барышниных претензий сводилась к тому, что ей хотелось получить второй экземпляр изящного кофейника, который должен был составить пару первому. Цыганский не любил, когда ругаются. Поморщившись, он занял очередь, стараясь не вслушиваться в перепалку, чтобы не выйти из-под обаяния собственных мыслей. Сделать это было не так-то просто. Он косо посмотрел на барышню, затем зевнул, машинально уставился глазами в пол – и обомлел: на полу, как раз между ним и барышней, лежал туго набитый кошелёк.

«Предопределение!» – мысленно усмехнулся Цыганский. И нагнулся к полу – будто затем, чтобы перевязать шнурки на штиблетах. Кошелёк переместился к нему в карман.

Барышня исчерпала запас своих колкостей, а может быть, сочла, что ей будет достаточно и одного кофейника, и, сдавшись, перешла к процедуре расчёта. Секунд пять она растерянно рассматривала пустую сумочку, а потом, истерически взвизгнув, топнула ножкой.

– Кошелёк!

Цыганский перепугался. Сделав вид, что происходящее его не касается, он стал наигранно насвистывать и медленно перемещаться в край зала, якобы изучая посуду на прилавке. Барышня бесновалась. Однако на них двоих уже поочерёдно посматривала продавщица, да и из глубины зала надвигались двое – любознательные магазинные ангелы-хранители. Они были падки на всё подозрительное, а вся представляющаяся сцена и казалась им как раз подозрительной.

– Любезный… – окликнул Цыганского один из ангелов, наиболее рослый.

Цыганский в ужасе отпрянул от прилавка, но не рассчитал усилия, поскользнулся, описал в воздухе рукой фривольную кривую – и смахнул со стоявшего поблизости стеллажа роскошную вазочку. Вазочка разбилась. Продавщица всплеснула руками и охнула. Не ожидая больше ничего хорошего, Цыганский бросился в ближайшую дверь, которая оказалась дверью, ведущей в подсобное помещение. По пути он задел за торчащий из дверной рамы гвоздь, отчего на его щеке осталась длинная глубокая царапина. Цыганский оказался в маленьком закутке. «Вот вам и пожалуйста – дрянь!» – с отчаянием помыслил он. Повинуясь бессознательному импульсу, он вырвал из кармана злосчастный кошелёк и швырнул его в попавшееся ему на глаза отверстие слуховой трубы. Кошелёк глухо брякнул в нём и замер.

В дверь ворвались преследователи. Рослый ангел-хранитель отвесил Цыганскому чистосердечную оплеуху, от которой у того осталось на щеке красное пятно – как раз там, где заканчивалась царапина.

Цыганского выволокли на середину зала, где его уже ожидал толстый человек с тусклым взглядом – хозяин магазина.

– Пьяный, – сказал ангел-хранитель, тот, что поменьше.

Цыганского обыскали. Кошелька не было. Плачущая дама в крепдешине написала заявление и удалилась восвояси. С Цыганским рассчитались по-свойски.

– Вон! – приказал толстяк, увидев, что взять с уничтожителя вазочки нечего.

Смеющийся ангел-хранитель – тот, что отвесил Цыганскому оплеуху – сгрёб того за шиворот и очень некрасиво выдворил за пределы здания, так, что Цыганский вылетел из дверей на середину улицы.

– Фу-ты! – огорчённо сказал он и неуверенным шагом ступил на проезжую полосу, намереваясь перейти перекрёсток в обратном направлении. Это было сделано неосторожно: на расстоянии вытянутой руки от него проскочил механический экипаж с завывающим клаксоном. От неожиданности Цыганский в три прыжка перемахнул через мостовую, увильнул от надвигающегося на него блюстителя порядка и исчез в ближайшем переулке. Вслед ему раздался протяжный свисток постового.

В переулке Цыганский перевёл дух.

– Не будем задерживаться на ненужных переживаниях, – с некоторой торжественностью сказал он самому себе.

III

Цыганский стоял посреди двора полузаброшенного дома с покосившимися пристройками, многочисленными рытвинами и ямами, заполненными различным хламом – на всём лежала печать тления и упадка. Пространства между строениями заросли дикорастущей малиной, крапивой и болиголовом. Цыганский пришёл в себя, разгладил волосы, извлёк из кармана толстовки платок, вытер им лицо – осторожно, чтобы не разбередить царапину на щеке. Затем он осмотрелся. Назад возвращаться не хотелось. Он увидел просвет между близко приставленными друг к другу сараями и, не имея никакой определённой цели, стал сосредоточенно продираться через заросли кустарника, обильно заполнившего собой прилегающие к переулку дворы. Так он понемногу выбрался на свежую тропинку, рассекающую надвое густую рощицу, осмотрелся и пошёл наугад направо. Душевное равновесие понемногу возвращалось к нему. Опять захотелось пива. Наконец деревья по обеим сторонам отступили – и Цыганский вышел к пруду, окаймлённому гравиевыми дорожками. Вдоль пруда расхаживали женщины с детьми, а чуть поодаль стоял лоток со снедью. За лотком сидел мрачный старик. Цыганский подошёл к нему.

– Мне пива, – попросил он.

Выпив целую кружку, он снова быстро вошёл в тоннель того самого двусмысленного состояния, когда непонятно, продолжается прежнее удовольствие или уже начинается следующее за ним неудовольствие. Однако Цыганский счёл вредным излишне прислушиваться к своим ощущениям. Вернув кружку старику, он осторожно подошёл к решётке, отделяющей площадку от заводи, и встал слева от женщины с двумя детьми – девочкой лет пяти и мальчиком постарше. Женщина увлечённо разговаривала со своей соседкой. Девочка держала в руке булку, от которой отщипывала кусочки и бросала их плавающим уткам. Мальчик стоял неподалёку и вдумчиво ел эскимо, стараясь откусывать кусочки поменьше, чтобы растянуть удовольствие.

Цыганский любил детей. Он захотел обратиться к девочке с каким-нибудь вопросом, но не смог придумать ничего подходящего. Пока он собирался с мыслями, девочка сама обратила внимание на его немного диковатую на общем безмятежном фоне фигуру, бросила своё занятие и подошла поближе.

– Дядя, что это у тебя на лице? – доверчиво спросила она.

Цыганский улыбнулся, нагнулся к девочке, потрепал её за плечо и ответил:

– А это гном во сне поцарапал. Я спал, а он – видишь вот…

– Это был злой гном?! – девочка широко раскрыла свои глаза цвета ежевики. – Мама говорит, что гномы – они добрые и мудрые…

– А этот оказался отщепенец, – находчиво ответил Цыганский. – А мама, наверное, ошиблась: это феи, которые добрые.

– Моя мама никогда не ошибается! – насупилась девочка.

Цыганский не стал спорить. Он открыл было рот, чтобы согласиться, как вдруг из него шумно выскочил шарик пивного воздуха.

– Какой ты смешной! – улыбнулась девочка. – Я никогда не видела, чтобы папа так делал.

– Как же это – так? – смутился Цыганский.

– А вот как делают автомобили, когда их заводят. Только от них ещё дым идёт. А у тебя внутри тоже есть дым?

– А ты хочешь стать как твоя мама, когда вырастешь? – спросил Цыганский, чтобы перевести беседу в другое русло.

– Когда я вырасту – я буду волшебницей, и у меня будет самый большой в мире торт с жёлтым апельсином! – и девочка, показав Цыганскому язык, запрыгала юлой на одной ножке. В это время к ним вразвалку подошёл её братец. На его щеках красовались матовые, уже подсохшие пятна эскимо. В руке он держал палочку с остатками лакомства.

– Ксюшка, дура, тебе мамка говорила, чтобы не смела разговаривать с кем попало?! – по-мальчишечьи заорал он. Цыганский опять смутился, но всё же решил не обижаться. Мальчишка оставил сестру и стал бесцеремонно разглядывать Цыганского. Потом сплюнул, явно подражая взрослым, и напрямик спросил: – Ты кто?

– Я дядя… хороший дядя, – на всякий случай уточнил Цыганский и прибавил: – А твоя сестра говорит, что хочет стать волшебницей. А ты тоже хочешь стать волшебником, когда вырастешь?

– Нет, – твёрдо сказал не сбиваемый с толку мальчишка, – я знаю, кто ты: ты – гад! Про тебя всюду говорят, что ты злоумышленник. Злоумышленники как раз на прудах прячутся.

– Колька, Колька, что я тебе скажу! – вмешалась в разговор девочка. – Он не гад, он несчастный – его гном во сне поцарапал!

– Так ему и надо! – решительно сказал мальчишка. И неожиданно прибавил: – А вот хочешь, я тебе сейчас покажу «Антарктиду»?

– Как это? – растерялся Цыганский.

– А вот как! – с этими словами мальчишка изо всей силы ляпнул мороженым по лицу Цыганского.

Растаявшее мороженое растеклось по обеим щекам. От неожиданности Цыганский всплеснул руками, собираясь вытереть лицо, но этого он сделать не успел. Зловредный мальчишка неожиданно вцепился в руку Цыганского и истошно завопил:

– Дядя, не надо, дядя! Пусти, дядя! Пусти, говорю, дурак, не мучь!.. А-а-а!..

Пытаясь освободиться от энергичного ребёнка, Цыганский слегка пошатнулся, оступился и сел прямо на гравий. Вокруг глухо роптали посетители пруда. Мальчишка продолжал орать, не выпуская из своих лапок руку Цыганского, который пытался отодрать от себя маленького паршивца. К месту происшествия уже спешила переполошённая мамаша, прервав интересный разговор с соседкой.

– Что же ты творишь, нелюдь! – гневно крикнула она. – Люди добрые, что же это среди белого дня делается! Милиция!

Старик у лотка гнусно захихикал.

Цыганский отчаянно рванулся, разорвав рукав толстовки, отчего мальчишка отлетел в сторону, мгновенно поднялся и, не дожидаясь оригинального развития событий, махнул в кусты. Вслед ему неслись членораздельные крики наблюдавших за всей этой сценой, рёв не желающего выходить из роли мальчишки и свисток милиционера. Цыганский бежал наугад, стараясь только подальше уйти от опасного места, и замедлил свой бег тогда, когда сзади него всё стихло. Он остановился и перевёл дыхание.

«Это всего лишь заурядные события, не возвышающиеся над обычным течением жизни», – подумалось ему. Он прислонился к стволу растущей рядом сосны, закрыл глаза, чтобы успокоиться, и задышал ровно. По своей привычке он стал преодолевать душевное волнение, искусственно вызывая в своём сознании приятные картины – и постепенно перешёл в мир своих фантазий.

Он почти наяву видел, как его прежние сны становятся реальными, словно кинематографические картинки; наблюдал, как строки из прочитанных им книг облекаются в плоть, он трогал возникающие между ними руки и лица персонажей и авторов, нюхал разлагающиеся цветы – и все эти впечатления постепенно превратились в один бешеный калейдоскоп. Потом всё слилось в большое яркое пятно, вспыхнуло и мгновенно погасло, оставив одну чёрную кляксу с зеленовато-золотистой каёмкой по краям. Клякса тотчас же побледнела и растаяла. Цыганский пришёл в себя.

«…Однако же, – подумал он, как будто продолжая начатую мысль, – если есть устремление к радости – должен быть и конкретный предмет устремления». Он стал искать этот невообразимый предмет, достижение которого требует каких-то особенных усилий. И тогда он позавидовал людям, которым эти усилия вовсе не нужны – они всему радуются непосредственно. Всякая приятная мелочь для них – праздник. «Это всё не то, – мысленно перебил он себя. – Праздники – большая неправда, потому что вслед за ними вновь начинаются скука и дрянь».

– Есть ли что-нибудь ещё? – спросил вслух Цыганский. И затруднился с ответом.

Он стал перебирать всё, что когда-либо составляло плод его фантазий, но казалось немыслимым в обычной жизни. Он представлял себя государственным вельможей, основателем благотворительных обществ, учредителем предприятий мирового масштаба; он варьировал на все лады фантастические сюжеты: поднимал со дна океанов затонувшие корабли с грузом сокровищ, занимался внутренней отделкой египетских пирамид, прокладывал русла рек, строил сказочные города; он представлял себя обладателем несметных богатств и изобретал неслыханные способы возмущения отдельных людей и целых сообществ, с помощью крупных денежных воздаяний… Он сочинял колоссальные прожекты – и тотчас их отбрасывал с негодованием, понимая всю бесплодность своих мечтаний.

Ему вспомнился утренний разговор с Кирпичёвым. Цыганский сказал вслух:

– Всё, идущее вровень с нашим существованием, скучно. Интересно только отсутствие, потому что его нельзя помыслить. Но отсутствие не невозможно! – с этими словами Цыганский торжественно воздел кверху указательный палец и засмеялся.

«Разъяснить!» – сказал он себе.

IV

…Он медленно продвигался по укромным улочкам и не заметил, как достиг оживлённой местности. Это была большая улица, на которой располагалось учреждение, где служил Цыганский. «Однако время-то немаленькое», – подумал он и, сочтя, что его прогулка слишком затянулась, заспешил на службу. Погода испортилась. Апрель помрачнел, и, несмотря на то, что день только перевалил через середину, стало сумеречно. Но лужи остались. Неосторожный Цыганский набрал полные штиблеты воды, и брюки до колена были забрызганы мелкой тротуарной грязью.

У дверей учреждения спали собаки. Цыганский, направился к дверям, у которых был остановлен привратником.

– Не велено! – захрипел тот, расставив руки. И, мстительно улыбаясь, добавил: – Вот уж попёрли вас, так попёрли!

Цыганский почувствовал себя не в своей тарелке, совсем как недавно у пруда. Привратник, плотоядно крякнув, щёлкнул костистой рукой по вывешенной у парадных дверей деревянной доске, предназначенной для объявлений. На ней было вывешено постановление об увольнении Цыганского. Оно было помечено сегодняшним днём и снабжено подписью начальника отдела.

В глазах у Цыганского зарябило.

– За что? – вырвалось у него.

– А вот шеманаетесь в служебное время чёрт его знает где, залив глаза, а потом история выходит… Начальство уж знает, за что. Шантрапа!

– Нет, – загорячился Цыганский, – это всё не то! Я вам сейчас всё объясню. Сперва Манечка пошла завивать… нет, это тоже не то. Утром мы с Кирпичёвым всё разъяснили. Потом… это меня чёрт попутал, вы не думайте, – сказал Цыганский, указывая на свою царапину. – Но кто ж знал, что у него ручищи, как у ломовика? А тут ещё дети... Эскимо – оно ведь липкое… Но я не виноват, честное слово! Он сам налетел… Вы улавливаете ли?

– Ничего не могу знать, – официально заметил привратник на эту сбивчивую речь – и, елейно улыбнувшись, прибавил: – Вам теперь здесь никак нельзя.

– Нет, мне теперь непременно нужно попасть туда! Я хочу разъяснить.

– Рупь! – так же елейно проворковал привратник.

– Да ну вас к чёрту! – взорвался Цыганский.

Тут из дверей учреждения выкатился толстяк в чесучовом костюме с портфелем, забитым бумагами так же, как и у Кирпичёва, но блестящим. Костюм тоже был с иголочки. Это и был начальник отдела. Цыганский бросился ему наперерез:

– Позвольте!..

Тот опешил, но быстро опомнился и заговорил скороговоркой:

– Ничего не знаю… не имею никакого полного понятия. Это чёрт знает, что такое! Кирпичёв мне всё объяснил. Все вопросы – через заместителя. Вы ответственное лицо – а подписываете… Что это вам здесь, балаган, что ли?! – толстяк окончательно взорвался, оттолкнул Цыганского и вкатился в открытую дверь личного автомобиля. Автомобиль пыхнул дымом и мгновенно тронулся с места. Цыганский остался вдвоём с привратником.

– Впредь неповадно будет! – привратник щёлкнул замком. В это время из соседнего переулка с шумом выкатилась компания из трёх человек. Один из них направился к дверям учреждения. Привратник преобразился, подобрел и без лишних слов открыл ему двери. Двое других, оживлённо переговариваясь, подошли к Цыганскому. Один из них засмеялся. Это был Кирпичёв.

– Ба! – воскликнул он. – Здравствуй, Цыганский! Трубачёв, – обратился Кирпичёв к приятелю, – это совершенно лишний тип в нашей деятельности, – и снова повернулся к Цыганскому: – Ты в делопроизводители по ошибке попал. Нам доморощенные философы нужны как корове гусли. Куда же ты теперь идёшь?.. – и Кирпичёв, откашлявшись, запел скрипучим баритоном: – Сквозь лихие ветра-а-а, от утра до утра-а-а…

Трубачёв подтянул. Оба двинулись дальше. Голоса поющих ослабевали и наконец стихли совсем. Во дворе никого не осталось. Цыганский пнул урну для мусора, плюнул в лужу и направился в сторону собственного дома.

Мыслей у него не осталось никаких. Ещё утром мелкие, но приятные будничные события легко уживались с фантазиями. Потом эти события внезапно стали нарастать, потрясая его, – и вдруг стали скучны. Цыганский почувствовал, что устал. Мысль об отсутствии, такая привлекательная поначалу, тоже стала скучной.

«Манечка огорчится», – подумалось почему-то Цыганскому.

V

Он брёл по малознакомым улочкам, постепенно выбираясь из благоустроенной части города. Солнце клонилось к закату. Цыганский выбрался на просеку, вдоль которой были проложены железнодорожные пути, и пошёл по тропинке, ведущей к насыпи.

«Жутко, – подумал Цыганский, поёживаясь. Заметно похолодало, но его и без того начинало трясти. – Вот, всё одно к одному. Во-первых, с чего это я утром разговорился? Высказанная фантазия обязывает к действию. Но я не хочу действовать. Я хочу лежать на траве и смотреть на небо… Во-вторых, зачем я поднял кошелёк? Это всё по указке… В-третьих, Ксюшка. Всегда так: выскажешься, а потом попадёшь в историю… Ах, ещё служба… Вот уж дрянь, так дрянь. И разъяснить-то толком не дали…»

Внезапно Цыганский очнулся от своих мыслей. Дорожка вывела его на просеку. У самой насыпи стояло крохотное деревянное строение, будка, по виду напоминающая домик железнодорожного служителя. «Это будка стрелочника, – сообразил Цыганский. – Вот так живёшь в тиши и уединении – и не знаешь житейских неприятностей, – и Цыганский почувствовал, что он страшно устал. И позавидовал одинокому стрелочнику. – Хорошо быть одному, ничего не ждать, и чтобы тебя самого никто не ждал и не готовил тебе неприятных сюрпризов», – с этими мыслями Цыганский подошёл к будке.

Как раз тут-то его и поджидали. Внушительного вида жиган с разрисованными запястьями обеих рук и увесистой гирькой в правом кулаке отлепился от изгороди, вразвалку подошёл к спотыкающемуся Цыганскому и с ненавистью прошипел:

– У-у-у, рожа! Где это тебя так? – он кивнул, имея в виду утреннюю царапину на щеке у Цыганского, которая теперь вздулась багровой полосой и почти слилась с синяком, полученным в магазинной потасовке.

Цыганский нерешительно остановился:

– Я… я ничего, – и пошёл было стороной. Однако манёвр не удался.

– А вот я тебе подровняю! – крикнул жиган. Он размахнулся как следует и что было силы трахнул Цыганского гирькой по лицу с другой стороны. Цыганский дёрнулся и, теряя сознание, рухнул на землю…

Мало приятного в том, чтобы сырым апрельским вечером лежать на земле, вбирая её холод, и ни в ком не встречать участия. Но человек, утомлённый чужим участием, не думает об этом. Он погружён в свои фантазии, и ему больше ничего не нужно.

Очнулся Цыганский, когда солнце уже село и начались сумерки. Он медленно перевернулся с живота на спину и с трудом сел на тропинку. Болело всё лицо и, к тому же, левый бок. Кошелька не было. Жиган тоже как сквозь землю провалился.

«Так, – Цыганский собрался с мыслями. – Это всё правильно, это логично. Но зачем же всё так некрасиво?»

Цыганский заплакал. Он выплакал всё – разговор с глупым Кирпичёвым, происшествие в магазине, сумасшедшего мальчишку, своё увольнение, потерянный кошелёк, последние остатки пивного похмелья – и замер, тупо разглядывая темнеющую на фоне сизого неба верхушку сосны. Наконец его мысли приняли определённое очертание.

– Я плачу, – забормотал он, – но то, что происходит вокруг меня, не повод плакать. Просто всё скучно, как и всякая аксиома. Присутствие тоже скучно. Нужно отсутствие. Только оно и интересно.

Цыганский с трудом поднялся, попытался нагнуться, чтобы отряхнуть со штанов землю – бок ныл. Затем медленно заковылял по направлению к железнодорожной насыпи. Он шёл вдоль путей. Два или три раза мимо него проносились гружёные составы поездов, которые будоражили воображение Цыганского, рисуя ему соблазнительные картины. Наконец он родил афоризм, который заставил его улыбнуться.

– Отсутствие достигается через наиболее отвратительные формы существования, – пробормотал Цыганский и пожалел, что это нельзя записать.

Стало неожиданно хорошо. Цыганский пришёл в бодрое состояние духа, в котором, впрочем, было больше нездорового возбуждения. Ему пришла в голову новая мысль.

VI

…Через полчаса путешествия по железной дороге Цыганский выбрался на окраину города, покинул насыпь, прошёл через прилегающую к дороге рощицу – и попал в глухую сеть окраинных тупичков и двориков. Проблуждав в этом беспорядке минут десять, он очутился у ворот собственного дома. Из открытых окон второго этажа играла мандолина. Из соседнего окна слышался плач – это дрались дети Цыганского.

– Свиньи, – с грустью сказал Цыганский, но вспомнил про свою мысль и улыбнулся.

Он отворил дверь, державшуюся на одной петле, и оказался в подъезде. Пахло склепом. На пятой ступеньке притаились кот с кошкой, выделывая штуки. Из его квартиры доносился кухонный чад – там варили щи из капусты. Дверь отворилась и чья-то рука выплеснула на Цыганского целый ушат тёплой вонючей воды.

– Манечка, зачем это? – пробормотал Цыганский.

– Вот он!

Цыганский прошёл в тёмную прихожую. Дети дрались.

– Я поняла, что моя причёска никому не нужна. Я хочу забыться. Обед на кухне. Зачем пиво? – Манечка была возбуждена.

– Пиво и обед… Ушат и причёска… Гирька и привратник… Есть ли что-нибудь ещё? – шептал Цыганский, кушая из горячей тарелки.

– Это невыносимо! – сказала Манечка. – У Катеньки Ивановой младенец умер.

Манечка заплакала.

– Меня со службы выгнали, – сказал Цыганский.

– Змей ты! – с ненавистью просвистела Манечка и ушла к себе в комнату.

В комнату вбежал ребёнок Цыганского. Цыганский дал ему подзатыльник. Ребёнок опрометью выбежал из комнаты.

Из хлебницы выполз таракан. Цыганский мрачно посмотрел на таракана и плюнул в тарелку. Потом вспомнил, что у него есть приятное и отложил ложку. На столе лежала исписанная в трактире салфетка. «Это тоже что-то…» – стал повторять на все лады Цыганский. Потом посмотрел в окно. Лицо его приняло осмысленное выражение.

– Разъяснить! – твёрдо сказал он и вышел из комнаты.

Проходя мимо комнаты Ивановых, Цыганский не удержался и приник глазом к щели, оставленной неплотно прикрытой дверью. В щель были видны краешек траурного покрывала, миниатюрный гробик и плачущая Катенька. В глаза бил свет жёлтой лампы.

За спиной Цыганского раздался шорох. Он обернулся. Перед ним стояла маленькая Люся – старшая девочка Ивановых. Цыганский погладил её по голове и с грустью прошептал:

– Здравствуй, киса!

– Я тебе не киса! – с этими словами девочка гневно топнула ножкой и убежала восвояси.

Цыганский минуту подождал, привыкая к коридорному полумраку, затем прикрыл дверь комнаты, медленно направился в конец коридора и вошёл в чулан.

Он стоял в чулане. Через его стены доносился весёлый коммунальный шум. В потолке светила плохая лампа. Вся обстановка делала начинание Цыганского ещё более интересным, чем ему казалось поначалу. Цыганский ещё раз потрогал себя за раненую щёку, набрал полную грудь воздуха и замер на минуту, прислушиваясь к своим ощущениям. Существо протестовало. Цыганский выпустил губами воздух и задышал часто-часто. Прежних ощущений не осталось.

– Это равновесие, – пробормотал Цыганский. – Существование не требует оправдания. Оно само по себе оправдание. Каково отсутствие?

Он снял с гвоздя моток кручёного шпагата, нужного в хозяйстве, размотал, разглядел в потолке крюк – и выполнил весь ритуал. Затем встал на дряхлый стул и стал прислушиваться к себе.

В животе заворчало. Существо было недовольно.

– Интерес выше предопределения! – сказал Цыганский.

Он подлетел сперва вверх, а потом вниз – и резко остановился, столкнувшись с непредвиденным. Существо возмущалось, требуя чего-то непонятного – но это были бессмысленные требования. Путь назад был закрыт. Перед глазами стоял хаос. Он неуклонно нарастал и неожиданно принял очертания некоего зловещего порядка. Это придало последним телодвижениям Цыганского странную сладость. Три или четыре секунды, пока в голове нарастали серебряные колокола, звучала мысль: «Ничего – это тоже что-то». Потом колокола слились в слежавшуюся коричневую тину, которая залепила лицо и потекла в горло. В последний раз в голове разорвался с негромким щелчком плотный шарик, гул перешёл в угасающее шипение – и Цыганский вошёл в брезжущую новым светом просторную комнату, которая обещала ему что-то чрезвычайно интересное, но что именно – этого он уже не увидел.

Поиск по сайту: