Диалоги о сценической речи

КОЛЛЕКТИВНАЯ МОНОГРАФИЯ

Санкт-Петербург 2005

УДК 792 ББК 85.44 ТЗЗ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Рекомендовано Советом факультета драматического искусства 1 декабря 2004 года

Ответственный редактор В. Н. ГАЛЕНДЕЕВ

Редактор-составитель Л. Д. АЛФЁРОВА

Рецензенты Л. Г. БАРСОВА

профессор, кандидат искусствоведения Ю. М. КРАСОВСКИЙ

профессор, кандидат искусствоведения

Т 33 Теория и практика сценической речи. Коллективная моно­графия / Отв. ред. В.Н. Галендеев - СПб.: СПбГАТИ, 2005. -135 с.

ISBN 5-88689-016-5

Коллективная монография объединяет теоретические и практичес­кие материалы, подготовленные ведущими преподавателями драмати­ческого факультета СПбГАТИ, в рамках Фестиваля российской теат­ральной школы «Сцена. Слово. Речь».

В монографии отражены новые тенденции, взгляды и способы препо­давания сценической речи в санкт-петербургской театральной школе.

Введение............................................................................................4

Галендеев В. Н., Алфёрова Л. Д.

Диалоги о сценической речи........................................................7

Чёрная Е. И. Дыхание и ритм «говорящего» тела..................31

Васильев Ю. А. От ощущений тела к ритмам речи.................49

Алфёрова Л. Д. Роль ритма в исправлении говоров..............72

Латышева Н. А. О закреплении правильного ритмического соотношения длины слогов в речевом потоке. (Исправление говоров на актерских курсах)............93

Ким Хён-А. Проблемы обучения сценической речи

в театральных школах Южной Кореи....................................110

ПРИЛОЖЕНИЕ

Колотова Н. А. Из педагогической биографии

Ксении Владимировны Куракиной

(к 100-летию со дня рождения).................................................115

Богданов И. А. Речевые жанры эстрады сегодня..................122

Шаронов А. В. Слово в мюзикле и в оперетте.......................130

_т 4502040000-(001)

¹ —---------- — оез объявл.

34Д(03)-2005

ISBN 5-88689-016-5

© Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства, 2005

© Издательство «Чистый лист», оформление, макет, 2005

Введение

В 1985 и в 1992 годах в Ленинграде и Санкт-Петербурге выходи­ли коллективные труды кафедры сценической речи ЛГИТМиК и СПГИТМиК под названием «Теория и практика сценической речи». В настоящем издании мы сохраняем это название, которое, как нам кажется, достаточно точно отражает суть вопросов, поднимаемых авторским коллективом. Основное отличие данной монографии от предшествующих сборников в том, что в ней нет чисто теоретичес­ких и чисто практических работ. Вопросы теории и практики тесно переплетены и представлены в своем неразрывном единстве.

В основу коллективной монографии «Теория и практика сцени­ческой речи» легли материалы, подготовленные преподавателями дра­матического факультета СПбГАТИ для научно-практических конфе­ренций, в рамках Фестиваля российской театральной школы «Сцена. Слово. Речь». Монография посвящена новым тенденциям в работе над сценической речью в Санкт- Петербургской театральной школе.

В Фестивалях, проходивших в СПбГАТИ весной 2002 и 2003 го­дов, принимали участие преподаватели и студенты из Москвы, Во­ронежа, Ярославля, Перми, Новосибирска, Красноярска и других го­родов России.

В течение нескольких дней участники Фестивалей посещали «Ма­стер-классы» специалистов по сценической речи ведущих театраль­ных школ России, открытые уроки преподавателей СПбГАТИ, демон­стрировали собственные поиски в методике преподавания СЛОВА.

Устроители — кафедра сценической речи СПбГАТИ, — форми­руя программу, стремились отразить в ней новые тенденции, взгля­ды и способы преподавания. Оба Фестиваля завершались конферен­циями с докладами, сообщениями, обсуждением увиденного.

В коллективную монографию включены как материалы, подго­товленные в связи с «Мастер-классами» педагогов кафедры сцени-

ческой речи СПбГАТИ Ю. А. Васильева, Е. И. Чёрной, Н. А. Латыше­вой, Л. Д. Алфёровой, В. Н. Галендеева, так и материалы выступле­ний, прозвучавших на конференциях.

Форма подготовки и обработки этих материалов различна. Так у IO. А. Васильева мы публикуем, по существу, расшифровку аудиоза­писи «Мастер-класса» (и нам кажется, что это наиболее внятный спо­соб донести до читателя ценность его методики). Другие авторы подготовили для публикации в монографии специальные тексты, насыщенные комментариями научного характера и различного рода разъяснениями, необходимыми для тех, кто был лишен возможнос­ти слышать и видеть происходящее в «Мастер-классах».

Для того чтобы дать представление о специфике преподаватель­ской работы В. Н. Галендеева, в том числе его «Мастер-классов», со­ставитель монографии Л. Д. Алфёрова придумала особый жанр — ди­алоги о сценической речи. Диалоги включают в себя как педагоги­ческую, так, может быть, и более широкую театрально-эстетическую

проблематику.

В это издание вошло не все, что было представлено на Фестива­лях. Мы отобрали лишь то, что представляется действительно но­вым. Интересно, что новые взгляды на одни и те же аспекты воспи­тания сценического слова могут быть различны и могут провоциро­вать различные подходы к преподаванию. Это зависит от разности творческой индивидуальности и творческого опыта авторов, разно­сти методических установок.

Нам показалось интересным сравнить сходства и различия под­ходов Ю. А. Васильева и Е. И. Чёрной к проблеме обусловленности ритма речи и ритма сценической эмоции — ритмом телесного су­ществования актера. Н. А. Латышева и Л. Д. Алфёрова по-разному подходят к работе с диалектными наслоениями в речи обучающих­ся, к работе с так называемыми говорами. Оба автора также ищут корень проблемы и пути ее разрешения в сфере ритма. Вообще сло­во «ритм» и производные от него встречаются в заголовках четырех из девяти публикаций сборника. Безусловно, это отражает некую важную тенденцию в современном понимании проблем сценической

речи.

В монографию включена также статья «из будущего». Она при­надлежит аспирантке кафедры сценической речи Ким Хён-А, при­ехавшей из Республики Корея. Статья подготовлена для следующей научно-практической конференции, но срок пребывания Ким Хён-А в России на исходе, и мы решили отступить от хронологических правил.

И Фестивали, и научно-практические конференции, проходив­шие в их рамках, не были ограничены проблематикой драматичес­кого театра. Напротив, мы старались затронуть как можно более широкий круг вопросов — может быть, для того, чтобы обнаружить их взаимозависимость.

Материалы из истории взаимодействия кафедры сценической речи с кафедрой режиссуры Ленинградского театрального института им. А. Н. Островского (позже ЛГИТМиК и СПбГАТИ) представила Н. А. Колотова. Это краткое, но ценное малоизвестными фактами и авторскими размышлениями исследование, посвящено 100-летию выдающегося педагога и замечательной актрисы Ксении Владими­ровны Куракиной, чья книга «Основы техники речи в трудах К. С. Станиславского» давно стала раритетом и должна быть издана снова.

В монографии сделана попытка выйти за пределы драматичес­кого театра — в речевые жанры эстрады (И. А. Богданов), в мюзикл и оперетту (А. В. Шаронов). В Приложении даны статьи этих авторов.

Авторы, составители и редакторы предлагаемого издания наде­ются, что оно найдет внимательного и заинтересованного читателя среди преподавателей, аспирантов и учащихся театральных учебных заведений. Ну, а если к монографии возникнет интерес у практиков театра, театроведов и просто любителей сценического искусства, то это превзойдет наши лучшие ожидания.

В. Н. Галендеев

заведующий кафедрой сценической речи

Санкт-Петербургской государственной

академии театрального искусства

В. Н. ГАЛЕНДЕЕВ

профессор, доктор искусствоведения,

лауреат Государственной

премии России,

лауреат Международной

премии им. К.С.Станиславского

Л. Д. АЛФЁРОВА

доцент кафедры сценической речи

Диалоги о сценической речи

Диалог первый

Л. Д. Уважаемый Валерий Николаевич!

Все педагоги по сценической речи, с которыми я общалась в рам­ках Фестиваля российской театральной школы «Сцена. Слово. Речь», проявили большой интерес к вашему «Мастер-классу» и «Открыто­му уроку» на первом актерско-режиссерском курсе Л. А. Додина. Многие высказывали сожаление о том, что вы в последнее время мало пишете о проблемах сценической речи и педагоги лишены возмож­ности ознакомиться с вашими сегодняшними взглядами на предмет «Сценическая речь». Мои коллеги из творческих вузов России лич­но просили меня задать вам ряд вопросов, касающихся вашего твор­ческого метода. Я рада, что вы откликнулись на эту просьбу. Наде­юсь, что в нашем диалоге будут затронуты именно те вопросы, которые, действительно, волнуют специалистов по сценической речи.

В. Н. Спрашивайте, Любовь Дмитриевна.

Л. Д. Сейчас вы работаете на втором курсе. Чтобы разговор не носил абстрактного характера, мне хотелось бы поговорить о вашей конкретной работе со студентами на первом курсе. Интересно все: и как вы работаете, и что вы думаете, и как рождается программа обу­чения. Начнем с первого семестра.

Передо мной «Программа контрольного урока по голосоведению на первом актерско-режиссерском курсе (класс Л. А. Додина)». В про­грамме: групповой тренинг, индивидуальный тренинг, тексты свое­го сочинения, работа над стихами Генриха Сапгира: «Персональный компьютер», «Дыхание ангела», «Привередливый архангел».

Ваши тренинги всегда интересны по форме и насыщены по со­держанию, но тот ход, которым вы шли в работе над дыханием, был настолько новым и неожиданным, что об этом хотелось бы погово­рить подробнее. Мы увидели абсолютно новаторский тренинг, пост­роенный на материале поэтического цикла Г. Сапгира «Дыхание ан­гела». Каждое стихотворение было сыграно как актерский этюд, в котором главным героем было дыхание. Мы увидели, как реагирует, меняется и эмоционально откликается дыхание актера на все смыс­ловые повороты в содержании стиха. Мы увидели, услышали и по­чувствовали дыхание уставшее, взволнованное, игривое, перехваты­вающееся, задыхающееся, затаенное, предсмертное, судорожное, эротично-возбужденное, ленивое, сонное. Это было дыхание живых людей, по-живому реагирующих на события. Это произвело на всех сильное впечатление.

Традиционно, на первом курсе педагоги редко выходят за рамки технических требований к дыханию. Мы знаем, насколько сложно включить в активную работу нужные группы мышц, которые у боль­шинства студентов зажаты и не разработаны. Конечно, все пытают­ся соединить технические и художественные задачи в тренинге, но такого высокого результата я, например, за двадцать лет работы не видела нигде. Особенно это впечатляет, если принять во внимание то обстоятельство, что перед нами были студенты первого семестра первого курса.

Я знаю педагогов, которые считают, что первый курс — это, по сути, продолжение третьего тура вступительных экзаменов, на кото­рых происходит более углубленное знакомство с индивидуальностью ученика. И не более того. А что для вас значит первый курс?

В. Н. Мы набрали курс при театре, при Малом драматическом театре — Театре Европы, а не вообще курс. Это означало, что все принятые на курс для нас — артисты, а не ученики. Бессмысленный этап бессмысленного ученичества мы старались миновать, исходя из того, что люди на самом деле могут больше, чем мы думаем, и чем они сами о себе думают.

Ко второму курсу студенты могут играть на сцене. Некоторые из них уже сейчас могли бы играть в наших спектаклях, они достаточно для этого подготовлены. Чтобы никого не обидеть — на уровне тех выпускников, которых мы принимаем в театр на работу, — они уже подготовлены. Это первое.

Второе. Что специфично для работы с этим курсом? Педагоги­ческий состав курса — это и опытные педагоги, и молодые педагоги по актерскому мастерству — наши ученики разных лет. У нас на курсе

возник «сговор», в который мы включили всех педагогов, в том чис­ле педагогов по танцу, по акробатике, по музыкальному воспитанию. Все, что мы делаем, — это единый контекст. Идея, что мы набрали не учеников, а артистов, распространяется на все. Нет ничего нужного только для отдельного предмета. Могут сказать: «Есть же специаль­ная акробатическая грамота, какая-то техника безопасности и т. д...» Все может быть и ученическим, и артистическим. И даже первона­чальная акробатическая грамота может быть изолированной, вне контекста, а может быть в контексте мастерства актера.

Третье. Общая педагогическая задача, которая стояла с самого начала обучения, — это укрупнение масштаба личности. Что собствен­но отличает артиста от ученика? Масштаб. Мы, естественно, стара­лись брать людей одаренных, или хотя бы с определенными задатка­ми. Но масштаб этих задатков, или проявление этой одаренности, во многих случаях недостаточны. Вот укрупнение масштаба — так бы я сформулировал общую задачу работы. Причем это укрупнение на всех уровнях: от масштаба¹ личности — до масштаба свистящих, шипя­щих, гласных, дыхания, объема фразы, наполнения видениями и т. д.

Л. Д. А как возникла идея такого сложного тренинга по дыха­нию? Что сначала пришло? Идея эмоционального дыхания или про­изведение Г. Сапгира «Дыхание ангела»?

В. А. Произведение сначала. Сначала я взял двухтомник Сапги­ра, начал его листать и понял, что это то, что нужно для наших це­лей. Что ни Хармс, ни Маршак, ни Михалков, ни Барто, ни перево­ды из Л. Кэррола не дадут того, что мы ищем. А поскольку в стихах Сапгира через дыхание ангела проглядывают такие личности, как, например, М. Барышников и В. Высоцкий (стихи о Барышникове, танцующем песню Высоцкого «Кони привередливые»), то это как раз и есть укрупнение масштаба. В детских стихах, почти всегда милых, почти всегда очаровательных, почти всегда вызывающих теплый, со­чувственный прием аудитории, мы уменьшаем масштаб, вместо того чтобы укрупнять его. Конечно, мы что-то вычищаем, что-то нужным образом закрепляем, но вместе с тем упускаем что-то важное.

Допустим, студенты на приемных экзаменах играют Порфирия Петровича и Раскольникова, а дальше переходят к Агнии Барто или, в лучшем случае, к Льюису Кэрролу или Хармсу. И вроде бы — необ­ходимый этап. Если смотреть на них как на учеников на несколько лет, то и ничего страшного — потом, на старших курсах, перейдут к более сложному материалу. Если смотреть на них как на артистов, то упускать то, что мелькнуло в Раскольникове, Дон Жуане, Эльвире,

Анне Карениной и в других персонажах (и за что мы их и приняли учиться на курс), — нехорошо, расточительно, бесхозяйственно.

С другой стороны, — прямо начинать первый курс с древнегре­ческой трагедии я не решился. Хотя вот педагоги Школы-студии МХАТ решились. Д. В. Кошмин и В. В. Мархасев взяли на 1 курсе в тренинг древнегреческую трагедию. Говорят, их за это поругали. Я посмотрел экзамен в видеозаписи — мне это понравилось. Мне это показалось смелым, интересным. Потому что это поднимает студен­тов ввысь, несмотря на все ошибки и просчеты.

Л. Д. Я была у этих педагогов в Школе-студии на открытом уро­ке и видела парный тренинг на материале трагедии Эсхила «Про­метей прикованный». Конечно, у студентов другое дыхание, другое звучание по объему и насыщенности, другая энергетика, нежели в детских стихах.

В. Н. «Дыхание ангела» Г. Сапгира — это такая вещь, которая может поднять студента ввысь, а не просто дать ему навыки. А навы­ки в любом случае можно дать, — поднимая или не поднимая ввысь, — и даже затаптывая какую-то искру Божью, которая мелькнула на при­емных экзаменах и за которую они были приняты. Для меня «Дыха­ние ангела» — это дыхание в предлагаемых обстоятельствах. Мне ничего не надо было сочинять, все написано у Г. Сапгира. Нам нуж­но было идти по его сценарию. И была очень простая аргументация в общении со студентами по поводу дыхания: «Это есть у автора». Вот так бы я ответил на этот вопрос.

Л. Д. Во втором семестре вы показали большой тренинг, в кото­ром было много парных упражнений на материале стихов В. Хлеб­никова, например, «Слово об Эль», «Мария Вечора», «Семеро», «Смерть в озере» и др. Особой сложностью отличалась групповая работа «Ночной обыск» по поэме В. Хлебникова. Я смотрела поэти­ческий спектакль, сыгранный с такой силой, энергией и отдачей, что не верилось, что передо мной студенты. Как у вас возникла мысль о Хлебникове?

В. Н. Здесь нужно сказать одну вещь — обязательную, которая предшествует любой работе, — мне должно быть самому интересно работать над каким-то произведением. Мне над «Ночным обыском» работать интересно. Если мы делаем что-то полезное, но нам лично не интересное, то это мгновенно передается актерам. Если это толь­ко полезно, или, как сказала одна дама с нашей кафедры: «так поло-

жено по программе», то это верный шанс получить нечто мертво­рожденное.

Когда вы говорите о «Ночном обыске» как о спектакле, то, ко­нечно, там никакого спектакля нет. Там, конечно, тексты выучены как бы по ролям. Дело в том, что у Хлебникова произведение напи­сано без ремарок. Нужно было из текста извлекать партии — не роли, а партии. Понять, кому принадлежит та или иная реплика. Эту рабо­ту мы проделали. Есть явные реплики Матроса, партию которого вел Пивкин. Были неявные его реплики, но мы их приписали ему.

Л. Д. Иногда такую работу педагоги называют персонификаци­ей текста. Я хочу сказать, что работа вашего студента Степана Пив-кина произвела на меня сильнейшее впечатление. Ему удалось сыг­рать образ матросского главаря, страшного в своей революционной, классовой ненависти. Кроме того, он очень хорошо говорил, хотя в 1 семестре можно было услышать в его речи отголоски уральского говора. В Хлебникове он был абсолютно чист в произношении. Я воспринимала его работу как очень интересную роль.

В. Н. Мы сочинили ему роль. Хотя, повторяю, это был не спек­такль. Это было упражнение на постижение того, что есть театр, на постижение коллективного тела, коллективной души. В произведе­нии «Ночной обыск» — один автор, сколько бы ни было там персона­жей. Это одна душа, одна личность автора, которая состоит из тыся­чи личностей, как у всякого человека. И для того, чтобы стать персонажем этого произведения, частью, элементом этого произве­дения, смысловым, эмоциональным звеном этого произведения, надо прежде всего слиться с автором. С его смысловым, эмоциональным, образным потоком, выраженным в произведении.

Я смотрел видеозапись зачета по Хлебникову и видел, что есть секунды, когда это происходит. Когда можно было бы погасить свет, поставить перегородки, но они все равно были бы вместе. Это то, что вырабатывается. Это то коллективное, соборное, без чего нет, собственно говоря, театра как искусства. Это упражнение на выра­ботку такого соборного сосуществования. Смысл этого задания в общем был таков.

Согласитесь, что здесь нет специфической задачи предмета «Сце­ническая речь» в традиционном понимании. Если мы помним, что мы не просто педагоги по сценической речи, а мы театральные пе­дагоги, и мы помогаем расти артистам, а не отрабатываем свой пред­мет, даже доводя результаты до очень высокой степени, то будут со­всем другие подходы к работе. Вот в чем дело. Эта мысль может

показаться несколько неожиданной. Надо смотреть на студента как на артиста, а не как на ученика.

Л. Д. К сожалению, такой взгляд на студентов не всегда привет­ствуется педагогами по актерскому мастерству. Вам повезло. У вас сложилось абсолютное взимопонимание с художественным руково­дителем курса Л. А. Додиным. Я знаю мастерские и в нашей акаде­мии, и в других творческих вузах (и об этом говорят педагоги по сце­нической речи на всех наших профессиональных встречах), в которых от педагога по речи требуют только технику. На обсуждени­ях экзаменов и зачетов по актерскому мастерству, на репетициях и прогонах нас просят высказываться только по речи: «Скажите, где было не слышно, где было невнятно, где было плохо выговорено — остальное не ваша епархия».

В. Н. Я понимаю, о чем вы говорите, Любовь Дмитриевна. Но я практически никогда с этим не сталкивался, а я преподаю сценичес­кую речь сорок первый год. Меня всегда просили высказываться по существу актерской профессии, включая, конечно, и речь. Что каса­ется взаимоотношений с мастером данного курса, я имею в виду Льва Абрамовича Додина, то мы пришли к взаимопониманию в результа­те тридцатилетней совместной работы. Это не было с первого дня. Пришли путем взаимных компромиссов, хотя это, может быть, гром­ко сказано. Скорей путем моих уступок и того, что я говорил себе: «Надо подумать над замечаниями, подумать, в чем я не прав, раз не принимается то, что я делаю». Если бы я все замечания восприни­мал как несправедливую критику, то никакого взаимопонимания не было бы.

Л. Д. Совершенно с вами согласна. Анализ замечаний, сделан­ных коллегами, осмысление ошибок, обдумывание способов их уст­ранения — это естественный путь развития любого педагога, путь творческого роста личности. Я говорю о другом. Я говорю об уста­новках: педагог по речи не должен вторгаться в актерское мастер­ство. Его дело — техника.

В. Н. Наше дело, конечно, техника. Но техника артиста, а не техника ради техники. То, о чем вы говорите, — это патологические случаи. Что их обсуждать. Такой взгляд на сценическую речь — это не взгляд большого художника, большого педагога, который стремит­ся к большому результату. На обсуждениях я не говорю о режиссер­ских построениях, но об актерских работах студентов меня всегда

просили высказаться и очень часто соглашались с моими оценками. Так было всегда и с А. И. Кацманом, и с В. М. Фильштинским, и с Г. Р. Тростянецким. Так происходит и в мастерской Л. А. Додина.

Л. Д. Валерий Николаевич! Ваши нынешние студенты, актеры разных театров, учившиеся у вас, актеры МДТ — Театра Европы, где вы работаете уже много лет, всегда демонстрируют высокую рече­вую технику. В какой последовательности вы работаете над техни­ческими составляющими речи? Традиционно, чаще всего принято начинать с освоения дыхания, затем заниматься голосом, дикцией, произношением. У вас такого разделения в работе я не наблюдала. Вы осваиваете все сразу, берете в работу весь комплекс. Так ли я по­нимаю ваш метод работы? Но как можно объяснить все сразу?

В. Н. Все очень просто. Ничего не надо объяснять. Я ничего не объясняю, я только даю упражнения. Начинаю с простеньких, а даль­ше даю упражнения все сложнее и сложнее. Дело в том, что вы же прекрасно понимаете, что в речевом акте ничего не делится. Одно не работает без другого. Дикция не работает без дыхания. Произно­шение осуществляется артикуляцией и поддерживается дыханием и голосом. Все это не работает без смысла и без воображения. И одно­временно все это имеет коммуникативную функцию. И ничего не делится. Я даю упражнения, в которых роль взаимофункционирова­ния эффекторов и систем речедвигательного анализатора повыша­ется и усложняется. Вот и все. А объясняю я в порядке ответов на вопросы. Я не призываю всех к такому методу работы, я только де­люсь своим опытом.

Педагог, как спортивный тренер, должен знать все принципы управления мышцами, насколько это позволяет наука. Спортсмен не обязательно должен все это знать. Он должен двигаться определен­ным образом. То же, мне кажется, и с артистом. Вы согласны с тем, что артист, работая творческими механизмами — душевными, эмо­циональными, интеллектуальными, образными, духовными, — зача­стую не знает, как это называется? Если артист пробует что-то прак­тически и у него получается или не получается, он понимает, о чем идет речь, даже не зная, как это называется. Если человек практи­чески попробовал что-то произнести, а у него вышла осечка, что-то попробовал продышать, — а у него осечка, практически попробовал сдвинуть голос по диапазону так, как ему предлагается, а у него он не сдвигается, вот тогда и начинается осмысление и понимание.

Целая группа актеров в Малом драматическом театре (как, думаю, и во всех других) не знает формальных правил логики речи. Я недав-

но в очередной раз смотрел спектакль «Чевенгур». Они внятно вы­являют сложнейший платоновский текст, хотя никто из них ни про какие правила логики не слыхал, потому что я им этого не давал. Я занимался с ними не правилами логики речи, а движением смысла в тексте. Я не говорю, что это единственный путь в обучении артиста, но для меня этот путь правильный. Конечно, и при расчленении предмета, при преподавании по разделам может получиться хоро­ший артист. Если он талантливый, — у него все соберется. Но собе­рется и синтезируется что-то другое, состоящее не из этих элемен­тов, которыми мы занимались по разделам. Это — «Артель напрасный труд».

Существуют театры разных требований к актеру. Есть театр как искусство, есть театр как шоу-бизнес, есть театр как рутина, как при­вычка общества к существованию такого театра. Есть театр очень высоких требований к актеру. Чем дальше, тем театр все более ста­новится тотальным. Артист должен быть все более универсален. Он комик и трагик, он клоун и декламатор. Он теперь и мужчина, и жен­щина. Он вбирает в себя все. Он универсум. И, конечно, «раздель­ная» техника не для этого театра.

Техника тоже должна быть универсальна. Она может начинать­ся с капли. Капля — неразделима. Там есть сцепление молекул. Тре­нинг может начинаться с капли, потом перейти к лужице, к озерцу и так далее — с тем, чтобы перейти к океану, в идеале. Конечно, зани­маться комплексно — это очень сложно. Но на самом деле, в самом маленьком, в самом крошечном упражнении должен быть задейство­ван весь организм. А вообще-то личность должна участвовать в каж­дом упражнении. Это и есть идеал, если говорить об идеале.

Л. Д. Но как это сложно на практике! Хотелось бы поговорить о вашем тренинге актера более подробно и, если можно, услышать ком­ментарии некоторых упражнений, которые я видела на 1 курсе.

В. Н. Пожалуйста.

Л. Д. Ваш тренинг начинался с круга. Студенты стояли в круге и, медленно, волнообразно раскачиваясь, произносили свистящие и шипящие: С-С-С-С—Ш-Ш-Ш. Что для вас означают эти звуки?

В. Н. Это не звуки. Конечно, это фраза. Это прилив и отлив. Это прибой. Традиционная методика: звук, слог, слово, фраза — это мето­дика подготовки актера к тому типу театра, который уже ие суще­ствует, или существует как анахронизм.

Л. Д. Далее ваши студенты перешли к односложным ритмичес­ким структурам: путь, плоть, пасть, плеть. Или: штурм, шторм, шрам.

В. Н. Сцепление слов: Путь. Плоть. Пасть. Плеть — это образ­ная цепочка. В устах артиста или вообще творческого человека это превращается в образную цепочку. Я задал вопрос студентам: «Что, как им кажется, объединяет эти слова?» Они ответили, что слова од­носложные, начинаются и заканчиваются согласными. Потом одна студентка сказала, что все эти слова — сильные. Они вызывают силь­ный отклик. Это правильно: с помощью определенной фонетичес­кой структуры запускается какой-то образный механизм, механизм воображения, — без которого артист не должен обходиться ни од­ной минуты пребывания в помещении, предназначенном для актер­ского творчества.

Л. Д.;Далее вы включили в тренинг темпо-ритмические характе­ристики. Фразы: Шумный день утих. Сонный дом умолк - студенты на­чинают произносить, удваивая, утраивая слова в очень быстром тем­пе, постепенно замедляя речь. Здесь присутствует явно технический прием.

В. Н. Конечно, это есть. Но эти фразы содержат в себе смысло­вую и образную информацию. Не будешь это говорить громко, с кри­ком, выпаливая: так можно говорить, только выучив наизусть и по­забыв, что это значит. Это упражнение связано с глубиной дыхания, с покоем, с плавной работой мускулатуры. Шумный день утих, сон­ный дом замолк — по сцеплению звуковых комплексов довольно труд­ное сочетание. Ненапряженность содержания фраз немножко урав­новешивает сложность артикуляционного набора. Капелька поэзии в этом есть, и, по идее, должно быть личностное включение.

Л. Д. Вы в тренинге вводите очень сложные артикуляцион­ные комплексы. Например, я записала такие дикционные цепочки: упгмунтлу, онгмонтло, ангмантла, энгмэнтлэ, йнгминтли, ынгмыптлы. Или: мхплу тутуц, мхплб тотоц, мхплй татац и т. д. по 'таблице: у-о-а-э-и-ы. На что вы обращаете внимание студента в этом тренинге? Это арти­куляционная трудность, которую нужно преодолеть, или набор зву­ков, который может вызывать ассоциативный отклик?

В. Н. Все-таки недаром в работе был В. Хлебников. Есть Кручё­ных. Есть целая поэтика зауми. Есть поэтика автономизации смысла звуков и звуковых комплексов. Если человек не дубина, то у него это

что-то вызывает. Если у него это ничего не вызывает, то у меня начи­нает зарождаться подозрение: а не дубина ли он? У артиста все долж­но иметь ассоциативно-образную сигнализацию. В техническом смыс­ле в таких цепочках важно то, что проминаются все участки речевого аппарата: твердое нёбо, мягкое небо, десны и т. д. Везде есть нервные окончания, рецепторы, которые связаны с различными мозговыми структурами, которые в свою очередь связаны с различными двига­тельными структурами. Это я открыл для себя на речевых размин­ках с актерами в театре. Настойчивое повторение определенных комплексов согласных звуков — разминает определенные участки мозга и тела.

Л. Д. Можно об этом поподробнее?

В. Н. Вы заметили, что актеры стоят в круге, вот они начинают раскачиваться, делают волнообразные движения. Эти движения мо­гут быть направлены вправо-влево, вперед-назад, они могут быть по­лусферическими или сферическими. Это могут быть волнообразные движения рук, ног, коленей, тазобедренного пояса, грудной клетки, шейной ямки, подбородка pi т. д. Этот набор очень велик. В сочета­нии с этими движениями, с определенным ритмом, с определенны­ми звуковыми комплексами, с определенным уровнем мощности, с определенным тембром и определенным количеством повторений начинается разминка актера. Такой принцип порождает волны. Это волны и дыхания, волны звуковые, это волны некоего послания, ко­торое исходит от актера в пространство или другому человеку. Это послание может быть зашифровано на самых неожиданных сочета­ниях звуков. Если бы мы взяли язык хинди, санскрит или бурятский, то это были бы реальные сочетания звуков для этого языка.

Л. Д. Мы говорили с вами о задачах группового тренинга. А как вы проводите индивидуальный тренинг? Все студенты разные. Они приходят с разным уровнем одаренности, с разным сознанием и с разными речевыми проблемами. Есть ли у вас какой-то ключик к каж­дому? Вы говорили, что ищете ключ к личности ученика.

В. Н. К включению его личности в тренировку.

Л. Д. Я знаю педагогов, которые придерживаются следующей философии: сначала человек должен познать самого себя, затем по­знать другого. Исходя из этого, выстраивается стратегия обучения. А с чего начинаете вы?

В. Н. Это интересный вопрос. Я расскажу об одном ключике, опробованном и достаточно эффективном, которым я пользуюсь. На уроке я говорю: «Маша, учись у Светы, а Света — учись у Коли, у него то-то и то-то правильно получаетс51. Теперь посмотри на Лену, у нее то же самое, что у тебя, тут вы близнецы-братья или сестрички. Прислу­шайся к Лизе, у нее этого недостатка нет». Они на уроке все время пе­реходят друг к другу, смотрят и слушают. Мне кажется, это гораздо про­ще, чем в себе найти то место, где что-то не так. Через наблюдение за другим быстрее познаешь себя. Поэтому, отвечая на вопрос, с чего луч­ше начинать: с себя или с другого, я говорю: с другого лучше. Я никогда не провожу строго индивидуальных занятий, занимаюсь только парой, а не вызываю по одному человеку. Стараюсь объединить студентов в пары таким образом, чтобы они могли друг у друга чему-то научиться.

Л. Д. То есть вы не объединяете студентов по речевым недостат­кам. Например, когда в паре оба шепелявые, или оба аритмичные, или оба с плохими голосами, т. е. сильные и слабые стороны речи у них разные.

В. Н. Да это и хорошо, что они разные. Исправление недостат­ков — это изучение и познание самого себя и всегда сверка себя с неким эталоном, т. е. с другим. Есть, конечно, опасность, что они друг у друга переймут и плохое, а не только хорошее.

Л. Д. Но эту опасность держит под контролем педагог. Чему они друг у друга научатся, — во многом зависит от нас.

В. Н. Да. Педагог должен очень хорошо слышать: «Вот, милень­кая, если бы ты раскрывала рот, как Алена, — цены бы тебе не было. А Алена, в то же время посмотри, какие у твоей партнерши свистя­щие по сравнению с тобой — направленные, сочные, осмысленные». Педагог корректирует всю работу в паре.

Л. Д. Вы сейчас раскрыли свой метод работы над исправлением речевых недостатков. Это очень интересно, и думаю, многие педа­гоги возьмут ваш опыт на вооружение, т. к. это действительно очень эффективная методика.

Валерий Николаевич! Если можно, вернемся к вопросу о работе над авторским словом. В какой мере вы изучаете автора, когда рабо­таете над текстами? Вам важен сам текст как таковой, который надо разработать определенным способом, или вы говорите об авторе со студентами? Ведется ли исследовательская работа?

В. Н. Конечно, мы говорим об авторе, но по ходу дела. Но это не урок, где делается доклад об авторе. Вот сегодня на втором курсе был урок по трагедии «Ариадна» Цветаевой. Мы обнаружили, что исто­рия начинается и заканчивается предательством. Начинается убий­ством в спину Андрогея, сына Миноса, и заканчивается предатель­ством, которое совершает Тезей, отдавая свою любовь, Ариадну, в руки бога Вакха под самыми благовидными предлогами. Финал — это тра­гическое поражение обоих предателей — отца и сына — Эгея и Тезея. Я перед студентами поставил вопрос: «Почему в это время, в 1924 году, Цветаеву так волновала тема предательства?» Сразу все загово­рили, заговорили. И Родзевича назвали, и Эфрона назвали, хотя я не задавал. Но на тему предательства всерьез не вышли. Вот я их по­просил подумать и попытаться ответить на этот вопрос: «Почему Цветаеву в это время так волновала тема предательства, что она ре­шилась написать гигантский стихотворный трагедийный цикл, и даже две трагедии написала?» Это исследовательская работа. Но она практически необходима для ответа на некоторые вопросы: о чем это произведение, зачем оно написано, что у автора болит? То же самое было по Хлебникову. По ходу осмысления произведения воз­никали вопросы: кто такой Хлебников, где он жил, как он жил, что он был за человек, как к нему относились люди, какие о нем оста­лись воспоминания, как он умер и т. д. и т. д. Но просто теоретичес­ких занятий нет.

Л. Д. Правильно ли я поняла ваш метод: «Каждое новое знание об авторе должно быть востребовано самим ходом работы над про­изведением»?

В. Н. Да. Эти знания, мне кажется, прививаются живее, чем от­дельные лекции специалистов.

Л. Д. Но многие педагоги так и делают — приглашают специали-

стов.

В. Н. Да. Но мне кажется, что при таком подходе чаще всего у студентов в одно ухо влетает, а в другое вылетает. Специалист не на­строен на нашу проблематику, у нас все жгуче, кровно, и всегда что-то с чем-то связано. У специалистов чаще другие знания — биогра­фия писателя, его творческий путь. На примере Цветаевой видно, насколько кровно вся ее биография, ее личная жизнь связана с про­изведениями. Мы видим, как из событий жизни, из каждого прожи­того дня рождаются стихи.

Вот сегодня мы рассматривали на занятиях такой момент: где мамы Тезея и Ариадны? У обоих героев только отцы. Мы вспомни­ли, что у Тезея мать — амазонка, погибла. У Ариадны — мать влюби­лась в быка и родила чудовище — Минотавра, который является еди­ноутробным братом Ариадны. Вот такие мамы с особенностями. Откуда они взялись? Вспомнили, какая мама была у Цветаевой. До­вольно много студенты сказали и про музыку, и про то, что она их заставляла читать и что не давала Марине с сестрой быть маленьки­ми девочками. Но никто не знал эпизода, который есть в воспомина­ниях у Ариадны Эфрон, что, когда перед смертью привели прощать­ся девочек — Марину и Асю, мать сказала: «Единственное, что мне жаль оставлять в этом мире, — это музыка».

Л. Д. Да, она всегда гордилась тем, что была ученицей Рубин­штейна.

В. Н. Я до конца не могу поверить в эту фразу, но какая-то заруб­ка в сердце Марины осталась на всю жизнь. В ее произведениях час­то встречаются герои, которые рано лишились матери. Когда об этом говоришь, студенты слушают совсем по-другому.

Л. Д. То есть все время идет отстройка от произведения к авто­ру, а не наоборот. Все время идет раскапывание, обнаружение авто­ра в произведении.

В. Н. Да. Обнаружение личности автора, его болей, его личных проблем, его тревог, которые есть в произведении.

Л. Д. То, что вы говорите, — очень интересно.

В. Н. Это студентам интересно. Я же вижу, как они слушают, ка­кая тишина, какие у них глаза. Мы говорим о вещах, о которых они, может быть, и не думали. Но какие-то внутренние догадки обо всех этих глубинах жизни у них есть.

Л. Д. Конечно, разговор об авторе, о произведении должен про­никать в душу, соотноситься с собственным жизненным опытом ак­тера, будоражить личность.

В. Н. Да. Это значит, на произведение есть возможность отклик­нуться чем-то своим. Хотя можно, конечно, откликнуться и на «Муху-Цокотуху», я с этим не спорю. Но мне, как ни странно, кажется, что

на это человек больше откликнется попозже. Сначала он расшеве­лит в себе какие-то крупные вещи, где масштаб мыслей и чувств уве­личен. Тогда может возникнуть и такой взгляд, когда, казалось бы, в маленьком — можно обнаружить большое.

Л. Д. Валерий Николаевич! По ходу нашего диалога у меня рож­даются все новые вопросы, но я понимаю, что есть регламент встре­чи. Хочу от себя и от лица моих коллег поблагодарить вас за очень открытый профессиональный разговор. Вы являетесь крупнейшим специалистом в области сценической речи, и я надеюсь, что мои коллеги с такой же жадностью будут читать ваши ответы, с какой я их слушала.

Диалог второй

Л. Д. Валерий Николаевич! Я рада предоставившейся возмож­ности ровно через год продолжить наш диалог о сценической речи.

Студенты вашего курса (класс Л.А. Додина) в конце второго года обучения показали мощную и разнообразную программу на зачете по сценической речи. Программа включала в себя музыкально-рит­мические упражнения — небольшие «оркестрики» из двух-трех чело­век, в которых студенты играли на воображаемых инструментах рит-мо-мелодические импровизации с использованием сложных дикционных звукосочетаний. Далее была показана трагедия в сти­хах «Ариадна» М.Цветаевой, в которой участвовал весь курс, и за­вершался зачет несколькими парными упражнениями-диалогами из комедии Аристофана «Птицы». Кроме того, вы говорили перед на­чалом зачета, что в работе была также «Илиада» Гомера, которую вы не вынесли на зачет, чтобы не перегружать программу по времени.

Конечно, объем работы поражает и восхищает. Хотя мне слож­но понять, как такой разнохарактерный материал сопрягается меж­ду собой и с задачами обучения студентов второго курса. Поэтому первый вопрос: «Почему возник такой материал?» Не могли бы вы рассказать об этом?

В. Н. Вы, наверное, шутите, Любовь Дмитриевна, говоря, что не понимаете, как этот материал сопрягается? И Гомер, и Аристо­фан, и Цветаева — это Античность, это все — классика. А классика, с моей точки зрения, должна быть основой любого гуманитарного об­разования. Я рассматриваю актерское и режиссерское образование, конечно, как профессиональное, но в самом широком смысле — как

гуманитарное. Поэтому классика — в основе. Кроме того, она в осно­ве и сущностью. Потому что все идеи, все стили, все праязыки и пра-типы современного искусства заложены в классике.

Мы взяли античную трагедию Цветаевой из ее цикла «Гнев Аф­родиты». Взяли первую часть трилогии — «Ариадну». Это античная классика в преломлении Цветаевой. Если, кстати, говорить о языко­вом стиле трагедии, то Цветаева нашла свое решение. Она супер-уль­тра-современную ритмику сопрягла с архаикой, с архаической лек­сикой. Там очень большой процент церковной лексики, славянизмов. Таким образом, она нашла не то чтобы кальку, но рефлекс архаики на современный язык, на современную литературную стилистику.

Так что, здесь все очень сопрягается: эпос Гомера, комедия Ари­стофана и трагедия Цветаевой. «Ариадна» отвечает всем критериям и представлениям об античной трагедии, хотя написана русским ав­тором в конце первой четверти XX века, точнее — в 1924 году.

Цветаева — столь же русский автор, сколь и европейский. Ее куль­тура — это и германская, и романская, и славянская, — синтезирован­ная в ее творческой личности. Так что, главное, над чем работал курс, — это классика.

Л. Д. Я поняла, что музыкально-ритмические упражнения (ис­полненные в джазовой свинговой манере) возникли в тренинге не случайно. Ритмические импровизации, встраивание своего ритма в общую мелодическую канву продемонстрировали ритмическую вос­приимчивость студентов и виртуозное владение артикуляцией. Зву­ковые комплексы были очень сложными. Что-то наподобие:

стурнчу - стурн - цу - цу (скрипка) брулп-пгупт -умплут (контрабас)

Думаю, что такой тренинг был востребован особенностями стихо­творной речи Цветаевой, которая требует развитого чувства ритма.

В. Н. Я соглашусь с вами. Такая ритмо-мелодическая разминка была просто необходима для Цветаевой. Упражнения эти не закреп­лялись, не вымуштровывались. В этих упражнениях студенты рабо­тали «по-живому». Лучшие ритмические импровизации получились У тех, кто более точно выразил характер выбранного музыкального инструмента.

Л. Н. В произведениях Цветаевой — особый ритмический мир, не привычный для уха, воспитанного на ритмо-мелодике русского клас­сического стиха, более понятного читателю. У Цветаевой все сложно.

В. Н. Русская классическая поэзия создает у неискушенного чи­тателя иллюзию понятности. У Цветаевой иллюзия понятности от­сутствует изначально. Для того чтобы просто быть в состоянии из­ложить своими словами цветаевскую мысль — ну, о чем там в тексте говорится, что человек хочет сказать, — для этого нужны усилия, нуж­на работа мысли, нужны знания.

К счастью, у студентов этого курса есть дисциплина, которую мы ввели с Л.А. Додиным сначала для режиссеров, а потом и для актеров. Эта дисциплина называется «Мифология». Причем к преподаванию этой дисциплины привлечены специалисты по мифологии из инсти­тута истории РАН. В данном случае в Цветаевой для студентов не было имен, ничего не говорящих ни уму, ни сердцу. Тем не менее, мысль Цветаевой построена так, что ее нужно очень часто расшифровывать.

Цветаевская поэзия — это грозовая зона. Это — не полет авиа­лайнера в комфортабельных условиях. Когда самолет попадает в тур­булентную зону и тебя начинает трясти, возникает вопрос о погра-ничности существования. Выдержит ли мой организм эту тряску, или у меня рухнет психика? Я попадал в грозовую зону в перелете Рим — Палермо. Было полное впечатление, что самолет загорится. Я ви­дел, как вели себя люди в этой ситуации, и помню свои ощущения. Цветаева — это турбулентность.

В чем состоит цветаевский код? Она кодирует мысль адски слож­но. Во-первых, это связано с лексикой, во-вторых, с синтаксисом. Ис­следователь творчества Цветаевой — В. Ревзина, пришла к выводу, что письмо Цветаевой, начиная с двадцатых годов, — сплошной тро-пеизм.

Тропами, или метафорами, является всё, или — почти всё. Это почти полное отсутствие буквальных значений. Все требует расшиф­ровки, а значит усилий, работы сознания, души, узнавания. Очень многие студенты залезли в мифологические словари, энциклопедии, справочные издания, читали предшественников Цветаевой по раз­работке этой темы. Были даже такие, кто познакомились с оперой Р. Штрауса «Ариадна на Наксосе».

Мне кажется, что такая работа задает определенный код пове­дения при подходе к поэзии. Поэзия — это всегда шифр, всегда тай­на, всегда загадка. Она требует усилий, она требует встречной работы.

Л. Д. Конечно, Цветаева — очень трудный автор. Один синтак­сис чего стоит! А интонация? Любимые знаки препинания: вопрос, восклицание, тире. Рваность синтаксиса — зашагивания, переносы, отрывы. Я работала над «Поэмой конца» Цветаевой, написанной в том же 1924 г. в Праге.

И я помню ее творческое кредо: «Я не верю стихам, которые льются, рвутся — да». Пробиваться к стихам Цветаевой приходится через ритм, через метафору, через фонетику (звукопись).

В. Н. В первую очередь через знания, а потом через то, о чем вы говорите. Потому что, не зная необходимой суммы сведений, ниче­го невозможно понять в ее стихах - фонетируй, не фонетируй. В пер­вую очередь — через знания.

Л. Д. Думаю, что знания, которые демонстрировали студенты на зачете, давались им нелегко. Мне довелось присутствовать на ин­дивидуальном занятии, на котором вы работали над последним мо­нологом Тезея со студентом Д. Луговкиным.

Вы остановились на третьем четверостишии и занимались им более получаса, почти весь урок. Я выписала начало монолога:

Тезей:

Где ж

Лавры - победоносцу? Жив и несокрушим! Как по коврам пронесся По валунам морским -

Вождь ваш, с благою вестью, Вот она! Счетом семь Дев, с семерыми вместе Сими - в родную сень.

Целы и без изъяну, — Что дерева весной! Чаянных семь и жданных Семеро, я — восьмой.

Вы работали над кусочком текста про весть, которую сообщает Тезей горожанам, считавшим его погибшим и поэтому не вышедшим встречать его корабль. Меня восхитила подробность и скрупулез­ность разбора текста. Вы не упустили ни одного слова. Вы просили представить то, о чем пишет автор. Вы спрашивали о каждом слове, о каждом повороте мысли. Почему семь и семеро? Семеро — к кому относится, к юношам или девушкам? Почему? Что означает чаянных? Почему есть сравнение «что дерева весной»? Древо весной и дерево осенью — это разные деревья? Что значит, целы и без изъяна? А что

значит — человек с изъяном? С изъяном в теле? и т. д. Вы задавали очень много вопросов, заставляли работать мысль и воображение студента. Терпеливо выслушивали его рассуждения. И ничего не под­сказывали, ничего не объясняли.

Вы все время направляли мышление студента в нужное русло. Хотя я видела, что на многие вопросы отвечать ему было трудно. Зато потом этот студент очень порадовал меня на зачете — не было ни одного неосмысленного, пустого слова, хотя на уроке я думала: Боже мой! Валерий Николаевич! Чем он занимается! Профессионал тако­го высочайшего уровня разбирает со студентом каждую запятую, каж­дое слово, часто на уровне буквального значения. И ничего не под­сказывает, только задает вопросы! Такой «сократовский метод», которым владеют очень немногие! Сколько нужно придумать и сфор­мулировать вопросов, чтобы пробудить самостоятельное мышление студента! Легче объяснить, что автор имел в виду, привести свой пример, свои ассоциации, — и двигаться дальше! Но вы ни разу не высказали ни свое отношение, ни свое понимание текста, а только задавали вопросы, направленные на то, чтобы что-то личное отклик­нулось и ожило в душе студента.

Полчаса — четыре строчки! Это, конечно, труд, талант и тер­пение. Терпения многим из нас, как мне кажется, не достает. Есть страх, что не успеешь сделать работу к экзамену. Я это замечаю и за собой. Когда материал начинает выстраиваться, вдруг видишь «бе­лые пятна» и понимаешь, что все равно надо возвращаться к пропу­щенным местам и «сидеть» на каждом слове, работать над видения­ми, осмыслять каждый поворот в содержании текста. Нельзя торо­питься!

В. Н. Господи, Боже мой! Что такое полчаса? Например, репли­кой: «Этот город — впрямь ли Афины?» (это реплика Посейдона, и кажется, в ней все понятно) — мы всем курсом занимались примерно месяц. Насытить реплику истинным содержанием, понять, о чем идет речь, вложить это в поведение — сложная история. Речь в этой реп­лике идет о разрухе, о немыслимом состоянии чего-то, что некогда было прекрасным и божественным. Это накопление целого вагона видений, даже целого элеватора видений.

Что же касается терпения, то мне кажется, что на каком-то эта­пе, на какой-то ступеньке профессионального восхождения (или нис­хождения) нужно себе сказать ответственно: мы занимаемся для того, чтобы учить, а не для того, чтобы отчитываться. Что мне важно? Чтобы человек учился, или мне важнее, чтобы я отчитывался? Когда себе скажешь: чтобы человек учился, тогда ты можешь позволить себе не спешить. Вообще-то говоря, спешить мы не имеем права. Нельзя

оставлять пробелы, нельзя оставлять невспаханные куски, нельзя' оставлять бугры.

Л. Д. Но, к сожалению, мы видим часто и в спектаклях, — у акте­ров бывают моменты пустого словоговорения, когда текст говорит­ся без видений, без мысли, когда и сам актер, и зритель не понима­ют, про что и о чем персонаж говорит. Эта проблема неосмысленно­сти авторского слова встречается не только у студентов.

В. Н. В работе над авторским словом не всегда все получается. Иногда можно очень долго учить и учиться, учить и учиться, и все равно не получается. Но все-таки больше шансов, что что-то полу­чится, что что-то вскроется, что какая-то почка лопнет, если ее облу­чать теплом, теплом, теплом, а не просто приказать ей раскрыться.

Л. Д. Для того чтобы «облучать» студентов так, как это делаете вы, нужно быть хоть в чем-то последователем «сократовского мето­да», а у нас на занятиях, как мне кажется, много не вопросительных, а объяснительных интонаций. Это дает совершенно другой результат.

В. Н. Боюсь, что да. Объяснять ничего не надо. Надо вместе по­стигать истину.

Л. Д. Валерий Николаевич! Очень интересно узнать о вашем ме­тоде работы над видениями. Нельзя ли об этом поподробнее?

В. Н. Это серьезная тема. Я как считал, так и продолжаю счи­тать, что видения — это знание. Что я знаю о том, что я говорю? Чаще всего — ничего не знаю, или знаю какую-то фикцию. Когда у челове­ка нет никаких видений, ему все равно. Как только появляются, на­капливаются какие-то видения, — ему постепенно становится не все равно. А это основа для того, чтобы что-то получилось. Надо, чтобы было не все равно. Иногда мы говорим студенту: «Видишь, как ты в жизни говоришь, — живо, заинтересованно, незажато!» Так он зна­ет, о чем он говорит! Объекты его жизненных видений ему хорошо знакомы.

Те объекты внутреннего видения, или, скажем так, — объекты моего внимания, о которых я говорю или которыми я оперирую в авторском тексте в художественном творчестве, — они мне не извес­тны, не знакомы. Процесс приобретения видений, процесс обога­щения видениями — это, конечно, процесс познания. Процесс по­знания объектов, с которыми я имею дело. Я смогу познать эти объекты, если они существуют в реальности, через литературу, ико-

нографию, кино, чьи-то рассказы, через посещение реальных мест, через наблюдения и т. д. и т. д.

Если объекты абсолютно воображаемы, я должен в своем вооб­ражении создать систему знаний об этих объектах. Я их могу создать только по аналогии с теми знаниями, которые у меня реально суще­ствуют в голове, с тем, что я в жизни видел и знаю. По-другому пси­хика работать не может.

Л. Д. У Цветаевой в «Ариадне» место действия — Афины. Кто-то из студентов, может быть, был в Афинах, и ему легче представить картины. А кто не был?

В. Н. Я был в Афинах, многие не были. Но все знали, где дворец, что дворцовая площадь на возвышении, что город находится внизу. У всех в воображении храм Посейдона был с одной стороны, а храм Афины Паллады — с другой.

Л. Д. Да. Это было видно. Воображаемый мир Цветаевой при­сутствовал на сценической площадке.

В. Н. Внутренние объекты были обозначены. А насколько объек­ты были живы и реальны для каждого исполнителя, — это вопрос работы души — неленивости или ленивости души. Допустим, челове­ку лень, но он знает, что нужно повернуть голову направо, когда все поворачивают голову направо. Но кто-то поворачивает голову впра­во—и бледнеет от того, что там «видит»! А кто-то просто поворачи­вает голову. Но что это тогда за артист? Это артист для сериалов.

Л. Д. Я хочу вам еще задать один вопрос — он непростой. Не убеж­дена, что точно сформулирую его. Это вопрос о видениях в стихе. Я об этом много думала. Как совместить огромную работу по накопле­нию видений со сжатым и определенным ритмом стиха? Все накоп­ленные видения должны вместиться в два-три слова стихотворной строки, обусловленной ритмом, заданным автором. Что такое виде­ния в ритме автора, или, может быть, по-другому: что такое ритм видений? Может, непонятно то, о чем я говорю?

В. Н. Нет, все понятно. Это сложный вопрос. Это вопрос боль­шого мастерства. В начале работы над текстом видения могут ника­кому ритму не подчиняться. Они могут подчиняться моим скорос­тям мышления, моим скоростям постижения того, что подлежит расшифровке у автора.

Вот начинается стихотворение у А. С. Пушкина:

Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил, Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил?

Это биография человека — она должна возникнуть. Надо не пере­воплотиться, а увидеть этого человека, нужно понимать его возраст, его седины, его морщины, его усталый взгляд, его воспоминания. Они возникли в связи с тем, что появился человек из юности, которого герой не чаял, не гадал увидеть. А ритмически все это должно быть уложено в то, как это есть у Пушкина, — в одно предложение.

Откуда у Пушкина эта легкость, эта стремительность? Оттуда, что он знает, про что пишет, как про свою родную жизнь. Оттого, что он прошел огромный путь накопительной работы. Он прошел через череду зачеркиваний, надписываний сверху, заметок на полях, переворачивания листа и заметок на обороте и т. д. Все это означа­ет, что работала его душа, его ум, его творческая фантазия. Для того чтобы прийти к видениям в этом пушкинском ритме, мы должны тоже зачеркивать, надписывать, рисовать на полях и т. д. — т. е. дол­жны проделать серьезную работу.

Л. Д. То есть сначала идет как бы расширение сознания, присво­ение картины мира автора через свои ассоциации, а затем — сжатие наработанных видений?

В. Н. Я бы сказал по-другому: не сжатие, а облегчение. Знание облегчает поведение. Как с иностранным языком, на котором я сна­чала говорю косноязычно, спотыкаясь, подыскивая слова, а потом, по мере накопления слов, постижения конструкций, новых синони­мов, начинаю говорить легче.

Л. Д. А можно так сказать, что знания укрупняются, собираются в крупные объекты, возникают образные «вехи», а мелкие детали уходят?

В. Н. Почему? Совсем не обязательно. Иногда как раз мелочь вос­крешает в памяти что-то крупное. Другое дело, что, если я хорошо знаю эти мелочи, то скорость их оживления «волшебной силой пес­нопения в туманной памяти моей» — становится другой — более лег­кой и стремительной. Набираются внутренние скорости — появля­ется легкость и стремительность.

Л. Д. Валерий Николаевич! Сейчас ваши студенты учатся на тре­тьем курсе. Вы взяли в работу «Евгения Онегина» Пушкина. Почему возник такой ход? Обычно сначала берут классику XIX века, а потом более поздних авторов.

В. Н. Выбор авторов для работы на этом курсе — это восхожде­ние по сложности. Сначала были Г. Сапгир и В. Хлебников, потом М. Цветаева, теперь А. С. Пушкин. Это восхождение по сложности, по глубине, по совершенству, по недосягаемости. Цветаева им бли­же и понятнее хотя бы ритмами, катастрофизмом мышления, хао­сом после взрыва, она не легче, но возможней для восприятия, чем Пушкин. Даже лексическая понятность Пушкина — это иллюзия. Ка­жется, что классическая поэзия, в силу проторенности дорог, нака-танности, более легкая. Там, на самом деле, так же как и у Цветаевой, есть турбулентность, которую мы научились галантерейно упаковы­вать. Студенты нашего курса семестр занимались композицией рома­на «Евгений Онегин» на предмете «Литературная композиция», кото­рую ведет у них Б. А. Голлер, замечательный знаток этого романа.

Сегодня на занятиях я стал говорить с ними о Посвящении. Вро­де бы все понятно:

Не мысля гордый свет забавить,

Внимание дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить,

Залог достойнее тебя,

Достойнее души прекрасной,

Святой исполненной мечты,

Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты;

Но так и быть - рукой пристрастной

Прими собранье пестрых глав...

На занятиях был артист Малого драматического театра Петр Се-мак. Он сказал, что все время думал, почему у Пушкина: «рукой при­страстной», а не «душой пристрастной?». Сразу возникло много воп­росов. Когда написано Посвящение? Оказывается, намного позже, чем первая глава, в минуту больших материальных затруднений. Кому по­священо? Оказывается, издателю. Кто был издатель? Оказывается, — П. А. Плетнев. Кто такой Плетнев? И т. д.? Когда все это начинаешь узнавать и понимать, то совсем по-другому читаешь текст. Это опять вопрос о том, что надо многое знать. Если не знаешь, почему так на­писано, то ничего не понятно. Глаз скользит по тексту поверхностно.

В. В. Набоков посвятил в своих «Комментариях к „Евгению Оне­гину"» только первой главе — 280 страниц из 900. Это треть текста.

Сколько там реалий, которые нужно знать для понимания первой главы! Пушкин — это, конечно, вершина. Я задал студентам — подго­товить чтение Посвящения на следующее занятие — с учетом знаний об обстоятельствах написания этого Посвящения.

Л. Д. Вы берете в работу только первую главу романа?

В. Н. В идеале, мне хотелось бы сделать со студентами всего «Ев­гения Онегина». На этот год я планирую 1,2,3 главы. Третью — обя­зательно, т. к. надо дать работу женскому составу курса.

Л. Д. В последнее время вы по-другому распределяете объем ра­боты, нежели большинство педагогов. Вы берете большую работу на год. В середине года — контрольный урок, и в конце года — зачет или экзамен. Обычно мы работаем над материалом не более трех-четы-рех месяцев и сдаем работу в конце каждого семестра.

В. Н. Мне кажется, что за три месяца серьезной работы быть не может. Можно только нащупать какие-то подступы к работе. Напри­мер, в Цветаевой к зиме можно только начать понимать слова.

Л. Д. Но ведь всю жизнь так и делали: три-четыре месяца рабо­ты, и — зачет или экзамен.

В. Н. Вы ведь не будете отрицать, Любовь Дмитриевна, что всю жизнь студенты шли за голосом преподавателя, за его интонацией? Это можно сделать и за три месяца. Существует традиционный ре­пертуар. Все преподаватели знают, что с какой интонацией нужно говорить. Чем знакомее интонации, — тем вернее путь. Я, конечно, не могу сказать, что я стопроцентно избавлен от этого проклятия — показа, но на 70% все-таки избавился от этого.

В голосо-речевом тренинге, в упражнениях — я показываю все досконально и хочу, чтобы меня повторяли. Это — темп, ритм, то­нальность, интервалы, текст. В работе над авторским текстом мне важно, чтобы студенты дошли до всего своим умом. А это — более долгий путь. Своим умом — это дольше. Спешить — людей смешить. Год заниматься поэзией Сапгира, наверное, излишне. Эти стихи мож­но понять с одного раза. Но Цветаеву, Пушкина — нет. Нужно время.

Л. Д. Некоторые педагоги после вашего зачета говорили на об­суждении о том, что «Ариадна» Цветаевой воспринималась ими как спектакль. По этому поводу Л.А. Додин, выступая, сказал, что не надо тренинговую работу рассматривать как спектакль. Что у тренинга

есть определенные задачи — он выявляет и вытаскивает из студента то, что потом может использоваться в спектакле. Что «Ариадна» — это работа на выявление всяческих возможностей студента — техни­ческих и художественных.

В. Н. Конечно, это правильно. «Ариадна» — это коллективный актерский тренинг. Это не спектакль. Там нет единых персонажей: единой Ариадны, единого Тезея. Все всё пробуют. Это коллективная разведка, коллективная проба, совместное изучение этого произве­дения, этого текста Цветаевой. Если в этом показе есть элементы пространственной упорядоченности, какая-то продуманность рит­мов, смена темпов, так это только помогает студентам, и помогает зрителям.

Что же касается задач тренинга, то главное — это вытащить на­ружу, актуализировать что-то такое в человеке, из-за чего он был при­нят в театральное учебное заведение и ради чего стоит работать в актерской профессии. В первую очередь, это раскрытие возможнос­тей студента. И, конечно, то, что мы в состоянии раскрыть в челове­ке, мы раскрываем с помощью тренинга — в первую очередь. Когда я говорю «мы», я имею в виду всех коллег по цеху.

Л. Д. Валерий Николаевич! Мне хотелось бы продолжить наш диалог и после третьего курса, и после четвертого, и после пятого. Ваши насыщенные по содержанию и новаторские по форме экзаме­ны и зачеты, глубина ваших размышлений о профессии театрально­го педагога заставляют по-новому взглянуть на многие проблемы, связанные с обучением актеров. Мне кажется, что в живом, непо­средственном диалоге, не ограниченном официальными рамками, многие вопросы проясняются быстрее, становятся более очевидны­ми и понятными. Согласны ли вы продолжать наш диалог?

В. Н. Это ваш последний вопрос?

Л. Д. Да.

В. Н. Хорошо. Если это интересно, — будем продолжать. Я согласен.

Л. Д. Спасибо. Уверена, что коллеги, также как и я, с нетерпени­ем будут ждать уже третьего по счету диалога, который состоится ров­но через год. Он будет посвящен вашей работе над романом А. С. Пуш­кина «Евгений Онегин». Думаю, что это будет интересно!

Е. И. ЧЁРНАЯ

профессор

кафедры сценической речи, кандидат искусствоведения

Поиск по сайту: