Фромм о религии

АНАЛИЗ НЕКОТОРЫХ ТИПОВ РЕЛИГИОЗНОГО ОПЫТА

Термин “религия” - любая разделяемая группой система мышле­ния и действия, позволяющая индивиду вести осмысленное существование и дающая объект для преданного служения.

Фактически не было такой культуры — и, видимо, никогда не будет,— в которой не существовало бы рели­гии в этом широком смысле. Не нужно, впрочем, останав­ливаться на таком чисто описательном утверждении. Изучая человека, мы начинаем понимать, что потреб­ность в смысле и служении коренится глубоко в условиях человеческого существования. В моей книге “Человек для себя” дан анализ природы этой потребности:

“Самосознание, разум и воображение нарушили “гармонию” животного существования. Их появление превратило человека в аномалию, в каприз универсума. Человек — часть природы, он подчинен физическим зако­нам и не способен изменить их; и все же он выходит за пределы природы. Он отделен, будучи частью; он бездомен и все же прикован к дому, в котором живет вместе со всеми другими существами. Брошенный в этот мир в определенное место и время, он таким же случайным образом изгоняется из него. Осознавая себя, он понимает свою беспомощность и ограниченность собственного существования. Он предвидит конец — смерть. Он никогда не освободится от дихотомии своего существования:

он не может избавиться от разума, даже если бы захотел;

он не может избавиться от тела, пока жив, и тело застав­ляет его желать жизни”.

Человеческую жизнь нельзя “прожить”, повторяя видовые образцы; человек сам должен прожить свою жизнь. Чело­век — единственное животное, которому может быть скуч­но, которое недовольно, которое может чувствовать себя изгнанным из рая. Человек—единственное животное, для которого его собственное существование является проблемой; он должен ее решать, и ему от нее не спря­таться. Он не может вернуться к дочеловеческому состоя­нию гармонии с природой и должен развивать свой ра­зум, пока не станет господином природы и самого себя.

С появлением разума внутри человека образовалась дихотомия, заставляющая его вечно стремиться к новым решениям. Каждая достигнутая ступень все же оставляет человека недовольным и побуждает искать новые решения. В человеке нет какого-то врожденного “стремления к прогрессу”; на том пути, которому он сле­дует, им движет противоречие в его существовании. Изгнанный из рая, утерявший единство с природой, он становится вечным странником (таким, как Одиссей, Эдип, Авраам, Фауст); он вынужден идти вперед и постоян­ным усилием познавать непознанное, заполняя ответами пустоты в пространстве своего знания. Человек должен объяснить себе самого себя и смысл своего существования, он стремится преодолеть этот внутренний разрыв, он мучим желанием “абсолютности”, той гармонии, кото­рая снимет проклятие, разделившее его с природой, с другими людьми, с самим собой.

Дисгармония человеческого существования порождает потребности, выходящие далеко за пределы его живот­ности. Эти потребности вызывают настоятельную нужду в восстановлении единства и равновесия между ним и остальной природой. Человек пытается воссоздать един­ство и равновесие прежде всего с помощью мышления, конструируя в сознании всеобъемлющую картину мира, отправляясь от которой можно было бы ответить на вопрос, где он находится и что должен делать. Но такие мысли­тельные системы недостаточны. Будь человек бестелесным интеллектом, цель была бы достигнута; но поскольку человек — существо, наделенное не только сознанием, но и телом, он должен реагировать на дихотомию своего существования, опираясь не только на мышление, но и на процесс жизни, на свои чувства и действия.

Человек не свободен выбирать между тем, чтобы иметь, и тем, чтобы не иметь “идеалы”; но он свободен выбирать между различ­ными идеалами, между служением власти, разрушению или служением разуму и любви. Все люди — “идеалисты”, они стремятся к чему-то, выходящему за пределы физического удовлетворения. Различаются люди именно тем, в какие идеалы они верят. Как лучшие, так и самые сатанинские проявления в человеке суть выражение его “идеализма”, его духа, а не движений плоти. Поэтому релятивизм, согласно которому ценным оказывается любой идеал или любое религиозное чувство, опасен и ошибочен.

Сказанное об идеализме человека верно также и в отношении его религиозной потребности. Нет такого человека, у которого не было бы религиозной потреб­ности — потребности в системе ориентации и объекте для служения; но это ничего не говорит нам о специфическом контексте ее проявления. Человек может поклоняться животным, деревьям, золотым или каменным идолам, невидимому богу, святому человеку или вождям с дьяволь­ским обличьем; он может поклоняться предкам, нации, классу или партии, деньгам или успеху; его религия может способствовать развитию разрушительного начала или любви, угнетению или братству людей; она может содействовать его разуму или приводить разум в состоя­ние паралича; человек может считать свою систему ре­лигиозной, отличающейся от систем светского характера, но может также думать, что у него нет религии, и ин­терпретировать свое служение определенным, предполо­жительно светским, целям — таким, как власть, деньги или успех,— лишь как заботу о практическом и полезном. Вопрос не в том, религия или ее отсутствие, но в том, какого рода религия: или это религия, способствующая человеческому развитию, раскрытию собственно челове­ческих сил, или религия, которая эти силы парализует.

Изучая неврозы, он обнаруживает, что изучает религию. Фрейд как раз и увидел связь между неврозом и религией; но, хотя он и интерпретировал религию как коллективный детский невроз человечества, его утверждения можно перевер­нуть: мы можем интерпретировать невроз как личную фор­му религии, более точно — как возвращение к примитив­ным формам религии, противостоящим официально приз­нанным образцам религиозной мысли.

На невроз можно посмотреть с двух сторон. Во-первых, можно сфокусировать внимание на самих по себе невроти­ческих явлениях, симптомах и других специфических жизненных затруднениях, порождаемых неврозом. С дру­гой стороны, мы встречаемся с неспособностью невротика осуществлять фундаментальные цели человеческого суще­ствования, быть независимым и творческим, любить и мыслить. Любой человек, оказавшийся не в состоянии достичь зрелости и цельности, страдает тем или иным неврозом. Такой человек не может жить “попросту”, он обеспокоен этой своей неспособностью, он не удовлет­ворен едой, питьем, сном, сексом и работой; в противном случае мы имели бы доказательство того, что религиозное отношение, хотя оно, видимо, и желательно, не является существенной частью человеческой природы. Но изучение человека показывает, что это не так. Если личность не добилась успеха, объединяя свои усилия в достиже­нии высшего Я, то направляет их на низшие цели; если у человека нет близкой к истине картины мира и пред­ставления о своем месте в нем, то он создает иллюзорную картину, за которую будет цепляться с той же настойчи­востью, с какой религиозный человек верит в свои догмы. Действительно, “не хлебом единым жив человек”. Но у него есть и выбор — между лучшими и худшими, высши­ми и низшими, созидательными и разрушительными фор­мами религии и философии.

Каково положение религии в современном западном обществе? Мощной коллективной формой современ­ного идолопоклонства выступает поклонение силе, успеху и власти рынка; но кроме этих коллективных форм имеется и еще кое-что. В современном человеке скрыто множество индивидуализированных примитивных форм религии. Многие из них называют неврозами, но с тем же успехом можно дать им религиозные имена: культ предков, тоте­мизм, фетишизм, ритуализм, культ чистоты и т. д.

Психоаналитик стремится обнаружить причины таких патологических привязанностей, надеясь помочь пациенту освободиться от гнетущего культа отца. Но здесь нам интересны не причины и не способы лечения, а феномено­логия. Мы видим зависимость от отца, длящуюся с неиз­менной интенсивностью многие годы после его смерти, уродующую оценки пациента, делающую его неспособным к любви, заставляющую его чувствовать себя ребенком, в постоянной опасности и в страхе. Это выстраивание жизни вокруг предка, трата большей части энергии на поклонение ничем не отличается от религиозного культа предков. Оно дает смысл и объединяющий принцип служения. Поэтому пациента нельзя вылечить, указывая ему на иррациональность его поведения и вред, который он себе наносит. Зачастую пациент понимает это умом, но эмоционально он полностью предан своему культу. И только если во всей личности пациента происходит глубокое изменение, если он становится свободным, чтобы мыслить, любить, чтобы переключиться на другой центр ориентации и служения, он освобождается от раб­ской привязанности к родителю; только высшая форма религии способна принести освобождение от низшей ее формы.

У невротиков можно обнаружить многочисленные формы личного ритуала. Личность, жизнь которой вра­щается вокруг чувства вины и потребности в искуплении, может выбрать себе в качестве главного жизненного ритуала навязчивое омовение; другой человек, навязчи­вое состояние которого проявляется скорее в мышлении, чем в действиях, станет выполнять ритуал, в соответствии с которым будет мыслить или произносить определенные формулы, предупреждающие несчастье или дающие гаран­тию успеха. Как мы их назовем: невротическими симпто­мами или же ритуалами,— зависит от точки зрения; по существу, эти симптомы суть ритуалы личной религии.

Есть ли в нашей культуре тотемизм? Да, есть, и он очень широко распространен, хотя люди, страдающие от него, обычно не считают необходимым обращаться к помощи психиатра. Человек, исключительно преданный государству или политической партии, для которого един­ственным критерием ценности и истины служат их инте­ресы, для которого флаг, как символ группы, является священным объектом, исповедует религию клана и культ тотема, даже если ему самому все это кажется вполне рациональной системой (в рациональность своего поведе­ния верят, разумеется, приверженцы любой примитивной религии).

Еще одна форма личной религии, очень распростра­ненная, хотя и не основная для нашей культуры,— это религия чистоты. Ее приверженцы придерживаются одного главного мерила, в соответствии с которым и оценивают людей,— это чистота и аккуратность. Данный феномен отчетливо проявился у американских солдат в последней войне. Зачастую не имея каких-либо политических убеждений, они судили о союзниках и врагах с точки зрения этой религии. Англичане и немцы стояли на этой шкале ценностей высоко, французы и итальянцы — низ­ко. Религия чистоты и аккуратности, в сущности, мало чем отличается от некоторых ритуалистических религиоз­ных систем, которые видят способ избавления от зла в том, чтобы выполнять очищающие ритуалы, и обретают чувство безопасности, проделывая это как можно более аккуратно.

Есть одно важное отличие религиозного культа от невроза, ставящее его значительно выше последнего,— оно касается получаемого от ритуала удовлетворения. Представим себе, что пациент, имеющий невротическую привязанность к отцу, живет в культуре, где поклоне­ние предкам широко практикуется в качестве культа;

здесь он мог бы не чувствовать себя одиноким и разде­лял бы испытываемые им чувства с окружающими. Ведь именно чувство одиночества, отчужденности — болезнен­ное жало невроза. Даже самая иррациональная ориента­ция, когда ее разделяет значительное число людей, дает индивиду чувство единства, определенной безопасности и стабильности. Нет ничего такого уж нечеловеческого, злого или иррационального, что не могло бы давать како­го-то комфорта, когда это разделяется группой. Самым убедительным тому доказательством служат случаи мас­сового безумия, свидетелями которых мы были и все еще продолжаем оставаться. Когда доктрина, какой бы она ни была иррациональной, забирает власть в обществе, миллионы людей выберут скорее ее, чем изгнание и оди­ночество.

Религия капитули­ровала и продолжает вновь и вновь вступать в компро­миссы со светской властью. Ее гораздо больше заботят догмы, чем повседневная практика любви и смирения. Религия не смогла противостоять, с неустанностью и упор­ством, светской власти, когда та нарушала дух религиоз­ного идеала; наоборот, религия вновь и вновь становилась соучастницей в таких нарушениях. Если бы церкви соб­людали не одну только букву, но и дух Десяти Запове­дей или Золотого правила, они были бы мощными силами, противостоящими идолопоклонству. Но поскольку это скорее исключение, чем правило, следует задать воп­рос — не с антирелигиозной точки зрения, а исходя из заботы о человеческой душе: можем ли мы доверять орга­низованной, традиционной религии или же нам следует, дабы предотвратить распад морали, рассматривать рели­гиозные потребности как нечто самостоятельное?

Обдумывая этот вопрос, следует помнить, что его разумное обсуждение невозможно, пока мы говорим о “религии вообще” и не выделяем различных типов рели­гии и религиозного опыта. Описание всех типов религии вряд ли здесь уместно, мы не сможем обсудить сейчас даже многого из того, что интересно с психологической точ­ки зрения. Поэтому я займусь лишь одним различением, которое, по-моему, является наиболее значимым. Оно отно­сится и к нетеистическим, и к теистическим религиям:

это — различение авторитарных и гуманистических ре­лигий.

Что такое авторитарная религия? “Оксфордский сло­варь”, пытаясь определить религию вообще, скорее дает точное определение авторитарной религии: “[Религия есть] признание человеком некой высшей невидимой силы, управляющей его судьбой и требующей послушания, почи­тания и поклонения”.

Акцент здесь делается на том, что человеком управ­ляет стоящая вовне высшая сила. Но авторитарной ее делает и та идея, что эта сила, господствуя, уполномочена требовать “послушания, почитания и поклонения”. Я выде­ляю слово “уполномочена”, поскольку оно указывает, что причиной для поклонения, послушания и почитания служат не моральные качества божества, не любовь или справедливость, но тот факт, что оно господствует, то есть обладает властью над человеком. Более того, это слово подразумевает, что высшая сила вправе заставить человека поклоняться ей, а отказ от почитания и послуша­ния означает совершение греха.

Существенным элементом авторитарной религии и авторитарного религиозного опыта является полная капи­туляция перед силой, находящейся за пределами челове­ка. Главная добродетель этого типа религии — послуша­ние, худший грех — непослушание. Насколько божество признается всемогущим и всезнающим, настолько человек считается бессильным и незначительным, он добивается благоволения или помощи от божества только в случае полного подчинения. Повиновение сильной власти — один из путей, на котором человек избегает чувства одиночества и ограниченности. В акте капитуляции он " теряет независимость и цельность как индивид, но обре­тает чувство защищенности, становясь как бы частью внушающей благоговение силы.

В авторитарной религии бог есть символ власти и силы. Он владычествует, поскольку обладает верховной властью, а человек, напротив, совершенно бессилен.

Светская авторитарная религия следует тому же прин­ципу. Жизнь индивида считается незначительной, и достоинство человека полагают как раз в отрицании его достоинства и силы. Часто авторитарная религия посту­лирует абстрактный и далекий идеал, почти не имеющий связи с реальной жизнью реальных людей. Ради таких идеалов, как “жизнь после смерти” или “будущее человечества”, можно пожертвовать жизнью и счастьем людей, живущих здесь и теперь; полагаемые цели оправ­дывают любые средства и становятся символами, во имя которых религиозные или светские “элиты” распоряжают­ся жизнью других людей.

Гуманистическая религия, напротив, избирает центром человека и его силы. Человек должен развить свой разум, чтобы понять себя, свое отношение к другим и свое место во Вселенной. Он должен постигнуть истину, сооб­разуясь со своей ограниченностью и своими возможно­стями. Он должен развить способность любви к другим, как и к себе, и почувствовать единство всех живых су­ществ. Он должен обладать принципами и нормами, кото­рые вели бы его к этой цели. Религиозный опыт в таком типе религии — переживание единства со всем, основан­ное на родстве человека с миром, постигаемым мыслью и любовью. Цель человека в гуманистической религии — достижение величайшей силы, а не величайшего бес­силия; добродетель — в самореализации, а не в послу­шании. Вера — в достоверности убеждения, она основана на опыте мысли и чувства, а не на том, чтобы бездумно принимать чужие суждения. Преобладающее настрое­ние — радость, а не страдание и вина, как в авторитар­ной религии.

В качестве примеров гуманистических религий могут служить ранний буддизм, даосизм, учения Исаии, Иисуса, Сократа, Спинозы, некоторые направления в еврейской и христианской религиях (особенно мистицизм), религия Разума во Французской революции Очевидно, что различение авторитарной и гуманистической религии не совпадает с различением теистической и нетеистической религии, религии в узком смысле слова и философскими системами религиозного характера: дело не в системе мышления как таковой, а в человеческом отношении, лежащем в основе этих учений.

Одним из лучших примеров гуманистической религии является ранний буддизм. Будда — великий учитель, он тот “проснувшийся”, который постиг истину о челове­ческом существовании. Он говорит от имени не сверхъ­естественной силы, но разума, и обращается к каждому человеку, чтобы тот применил свой собственный разум и увидел истину, которую Будде удалось увидеть первым. Если человек делает хотя бы один шаг к истине, он должен стремиться жить, развивая способности разума и любви ко всем человеческим существам. Только в той степени, в какой ему это удается, он может освободить себя от пут иррациональных страстей. Хотя человек и должен, согласно буддийскому учению, признать собст­венные границы, он также должен осознать свои внут­ренние силы. Концепция нирваны, как состояния пол­ностью пробужденного сознания,— это не концепция бес­помощности и повиновений, но, напротив, концепция развития высших человеческих сил.

В гуманистической религии бог — образ высшей чело­веческой самости, символ того, чем человек потенциаль­но является или каким он должен стать; в авторитарной религии бог — единственный обладатель того, что перво­начально принадлежало человеку: он владеет его разумом и его любовью. Чем совершеннее бог, тем не совершен­нее человек. Человек проецирует лучшее, что у него имеет­ся, на бога и тем самым обедняет себя. Теперь вся любовь, мудрость и справедливость принадлежат богу, человек же лишен этих качеств, он опустошен и обездолен. Начав с чувства собственной малости, он стал теперь совершен­но безвластным и лишился силы; все его силы спроеци­рованы на бога. Такую же проекцию можно иногда наблю­дать в межличностных отношениях мазохистского типа, когда один человек внушает благоговение другому, и тот приписывает ему свои собственные силы и стремления. Этот же механизм заставляет наделять вождей самых бесчеловечных обществ качествами высшей мудрости и доброты.

Когда человек проецирует свои лучшие способности на бога, каким становится его отношение к собственным си­лам? Они отделились от него, человек отчужден от себя. Все, чем он обладал, принадлежит теперь богу, и в нем самом ничего не осталось. Только через посредство бога он имеет доступ к. самому себе. Поклоняясь богу, он пытается соприкоснуться с той частью самости, ко­торую утратил. Отдав богу все, что у него было, человек умоляет бога вернуть что-нибудь из того, что ему ранее принадлежало. Но, отдав свое, он теперь в полной власти у бога. Он чувствует себя “грешником”, поскольку лишил себя всего благого, и только божьей милостью или благодатью может возвратить то, что единственно и делает его человеком. И чтобы убедить бога дать ему немного любви, он должен доказать ему, насколько лишен ее;

чтобы убедить бога, что нуждается в руководстве высшей мудрости, он должен доказать, насколько лишен мудрости, когда предоставлен самому себе.

Но отчуждение от собственных сил не только ставит человека в рабскую зависимость от бога, но и делает его злым. Он лишается веры в окружающих и в самого себя, лишается опыта собственной любви, собственного разума. В результате “священное” отделяется от “мир­ского”. В мире человек поступает без любви; в той части своей жизни, которая отдана религии, он чувствует себя грешником (он и есть грешник, поскольку жизнь без любви есть грех) и пытается вернуть потерянную человечность, соприкасаясь с богом. Одновременно он старается за­служить прощение, выставляя собственную беспомощ­ность и незначительность. Таким образом, оказывается, что именно из попытки вымолить прощение и вырастают его грехи. Перед ним трудная дилемма. Чем больше он славит Бога, тем он опустошеннее. Чем он опусто­шеннее, тем более греховным он себя чувствует. Чем более греховным он себя чувствует, тем больше славит бога и тем менее способен к восстановлению самости.

История религии полностью подтверждает существование корреляции между социальной структурой и видами религиозного опыта. Раннее христианство было религией бедных и угнетенных; история религиозных сект, борю­щихся с авторитарным политическим давлением, вновь и вновь показывает этот принцип в действии. В иудаизме, где сильная антиавторитарная тенденция могла вырасти, поскольку светской власти не удалось вволю погосподствовать и распространить легенду о собственной муд­рости, в высшей степени развился гуманистический аспект религии. Там же, где религия вступила в союз со светской властью, она с необходимостью должна была стать авторитарной. Действительное падение человека — в самоотчуждении, в подчинении власти, в том, что он обращается против себя, даже если это маскируется как поклонение богу.

В пользу теистической религии постоянно выдвигаются два аргумента. Один состоит в следующем: можно ли кри­тиковать зависимость от силы, превосходящей человека;

разве человек не зависит от внешних сил, которые он не может понять, а тем более — управлять ими?

Конечно, человек зависим; он смертей, подвержен вли­янию возраста, болезней, и, даже если бы он мог управ­лять природой и полностью поставить ее себе на службу, он сам и его земля все равно лишь ничтожные пылинки во Вселенной. Но одно дело признавать зависимость и ограниченность и совсем другое — довольствоваться этой зависимостью, поклоняться тем силам, от которых мы зависим. Понять реалистически и трезво, насколько ограниченна наша власть,— значит проявить мудрость и зрелость; преклониться — значит впасть в мазохизм и саморазрушение. Первое есть смирение, второе — само­уничижение.

Различие между реалистическим признанием границ и потворством повиновению и бессилию хорошо видно на материалах клинического исследования мазохистских черт характера. Некоторые люди склонны навлекать на себя болезни, несчастные случаи, унизительные ситуации, намеренно принижать и ослаблять себя. Эти люди думают, что оказываются в таких ситуациях против своей воли ижелания, но изучение их бессознательных мотивов показывает, что в действительности они движимы одним из самых иррациональных побуждений в человеке, а именно бессознательным желанием быть слабыми и без­вольными; они стремятся переместить центр своей жизни в силы, над которыми не властны, и избежать тем самым свободы и личной ответственности. Эта мазохистская тенденция обычно сопровождается своей противополож­ностью, стремлением править и господствовать над другими; мазохистская тенденция и тенденция к господ­ству образуют две стороны авторитарного характера. Такие мазохистские тенденции не всегда бессознатель­ны, мы находим их на поверхности в сексуальном мазохистском извращении, когда оскорбление или униже­ние являются условием сексуального возбуждения и удов­летворения. Мы находим их также в отношении к вождю и государству во всех авторитарных светских религиях. Здесь явной целью является отказ от собствен­ной воли и весьма охотное повиновение лидеру или госу­дарству.

Второй ошибочный аргумент тесно связан с “зависи­мостью”: сила или существо вне человека должны су­ществовать, потому что человек обладает неискоренимым стремлением связать себя с чем-то выходящим за его пределы. Конечно, любое здоровое человеческое существо нуждается в связи с другими; тот, кто теряет такую спо­собность, становится безумным. Неудивительно, что человек сотворил изображения, с которыми связан, ко­торые любит и лелеет,— они не подвержены колебаниям и противоречиям, присущим самому человеку. Довольно просто понять, что бог — это символ человеческой потреб­ности в любви. Но следует ли из существования и силы этой человеческой потребности, что где-то во внешнем мире есть соответствующее ей существо? Очевидно, что не следует, подобно тому как наша самая сильная по­требность любить не доказывает, что где-то существует человек, которого мы любим. Все, что у нас есть, это потребность и, возможно, способность любить.

Среди важнейших открытий психоанализа — те, что касаются правильности мыслей и идей. Традиционно в качестве базовых данных при изучении человеческого сознания брались идеи человека о самом себе. Счита­лось, что люди начинают войны, движимые чувством чести, из патриотизма, стремления к свободе — поскольку сами люди думали, что поступают согласно этим мотивам. Считалось, что родители наказывают детей, движимые чувством долга и ответственности, поскольку так думали сами родители. Считалось, что неверных убивают из жела­ния доставить удовольствие богу, поскольку таково было мнение правоверных. Новый подход к мышлению челове­ка формировался медленно, первым его выражением яви­лось, пожалуй, высказывание Спинозы: “Слова Павла о Петре говорят нам больше о Павле, чем о Петре”. Наш интерес к словам Павла отличается от того интереса, какой должен был бы иметь место, если бы мы считались с мнением Павла, а именно интереса в отношении Петра; мы рассматриваем слова Павла как утверждение о Павле. Мы говорим, что знаем Павла лучше, чем он знает себя; мы можем расшифровать его мысли, поскольку не обма­нываемся тем, что в его намерения входит только пере­дача утверждения о Петре; мы слушаем, как выразился Теодор Рейк, “третьим ухом”. В тезисе Спинозы содер­жится существенное положение фрейдовской теории человека: немалая часть того, -что значимо, не выходит на передний план, а сознательные идеи — лишь один из мно­гих [типов] данных о поведении; в сущности, их значение не слишком велико.

Означает ли эта динамическая теория человека, что разум, мышление и сознание несущественны и их следует игнорировать? Реакцией на существовавшую традиционно завышенную оценку сознательной мысли было то, что некоторые психоаналитики начали скептически отно­ситься к любым системам мышления, интерпретировали

их исключительно как рационализацию импульсов и жела­ний, а не в терминах их собственной внутренней логики. I: Особый скепсис проявлялся в отношении всех видов религиозных или философских утверждений; склонялись к тому, чтобы рассматривать их в качестве навязчивого мышления, которое само по себе не стоит принимать всерьез. Этот подход ошибочен — не только с философской точки зрения, но и с точки зрения самого психоанализа,— потому что психоанализ, вскрывая рационализации, делает это именно при помощи разума.

Психоанализ продемонстрировал неоднозначную при­роду наших мыслительных процессов. Действительно, ра­ционализация, эта подделка под разум, является одним из самых загадочных человеческих феноменов. Если бы она не была таким обычным явлением, то ясно пред­ставилась бы нам как нечто подобное параноидальной системе. Параноик может быть очень умным человеком, превосходно применять разум во всех областях жизни, кроме той области, где действует его параноидальная система. То же самое делает и рационализирующий человек.

Степень использования мышления для рационализации иррациональных страстей и оправдания действий своей группы показывает, насколько велико еще расстояние, которое человек должен пройти, чтобы стать Homo sapiens. Но одного понимания недостаточно; мы должны выявить причины феномена, чтобы не совершить ошибку, поверив, будто готовность человека к рационализации есть часть “человеческой природы”, которую ничто не может изменить.

Человек по своему происхождению — стадное живот­ное. Его действия определяются инстинктивным импуль­сом следовать за вождем и держаться животных, кото­рые его окружают. В той мере, в какой мы — стадо, нет большей опасности для нашего существования, чем потерять этот контакт со стадом и оказаться в одино­честве. Правильное и неправильное, истина и ложь определяются стадом. Но мы не только стадо, мы также люди; у нас есть самосознание, мы наделены разумом, который по природе своей независим от стада. Наши дей­ствия могут определяться результатами нашего мышления, независимо от того, разделяют ли другие люди наши представления об истине.

Различие между нашей стадной и нашей человеческой природой лежит в основе двух видов ориентации: ориен­тации на близость к стаду и на разум. Рационализация есть компромисс между нашей стадной природой и нашей человеческой способностью мыслить. Последняя застав­ляет нас поверить, что все наши деяния могут быть пове­рены разумом, и мы склонны в силу этого считать иррацио­нальные мнения и решения разумными. Но в той мере, в какой мы — стадо, нами реально руководит не разум, а совершенно другой принцип, а именно верность стаду.

Неоднозначность мышления, дихотомия разума и ра­ционализирующего интеллекта является выражением оди­наково сильной потребности и в связанности, и в свободе. Пока не будет достигнута полная свобода и независи­мость, человек будет принимать за истину то, что считает истинным большинство; его суждения определяются по­требностью контакта со стадом и страхом оказаться в изоляции. Немногие могут выдержать одиночество и гово­рить истину, не боясь лишиться связи с другими людьми. Это — истинные герои человечества. Если бы не они, мы до сих пор жили бы в пещерах. Но у подавляющего большин­ства людей, не являющихся героями, разум развивается только при определенном социальном устройстве — когда каждого индивида уважают и не делают из него орудия государства или какой-то группы; когда человек не боится критиковать, а поиск истины не разделяет его с братьями, но заставляет чувствовать свое единство с ними. Отсюда следует, что человек только тогда достигнет высшей степени объективности и разума, когда будет создано общество, преодолевающее все частные разногласия, когда первой заботой человека будет преданность чело­веческому роду и его идеалам.

Психоанализ приоткрыл новое измерение истины; он показал, что искренней веры в утверждение недостаточно для установления его истинно­сти; только через понимание собственных бессознатель­ных процессов человек может узнать, идет ли речь о рационализации либо об истине.

Психоанализ и религия

Психоанализу подлежат не только те рационализации, которые искажают или скрывают истинную мотивацию, но также те, которые неистинны в другом смысле — в том смысле, что не имеют того веса и той значимости, которые им придаются. Мысль может быть пустой оболоч­кой, всего лишь мнением, которое высказывается, посколь­ку представляет собой мыслительный штамп, легко прини­маемый и легко отбрасываемый в зависимости от мнения сообщества. С другой стороны, мысль может быть выра­жением человеческих чувств и подлинных убеждений, в этом случае в ее основании — вся личность в целом, мысль имеет эмоциональную матрицу. Человеческое действие по-настоящему определяется лишь такого рода мыслями.

Недавно опубликованный опрос дает хороший при­мер. Белым на Севере и на Юге США задавались следую­щие два вопроса: 1) Были ли все люди созданы равными? 2) Равны ли негры и белые? Даже на Юге 61% опрошен­ных ответили на первый вопрос утвердительно, но только 4% ответили утвердительно на второй вопрос. (На Севере цифры были соответственно 79 и 21%.) Человек, ответив­ший положительно на первый вопрос, несомненно, помнит, что его учили этому в школе, что это все еще часть обще­признанной, уважаемой идеологии. Но на самом деле чувства человека другие; мысли — как бы в голове, они никак не связаны с сердцем и бессильны повлиять на действие. То же происходит и с другими уважаемыми идеями. Опрос, проведенный сегодня в Соединенных Шта­тах, показал бы почти полное единодушие относительно того, что демократия — наилучшая форма правления государством. Но этот результат не доказывает, что все выразившие такое мнение будут сражаться за демократию, окажись она в опасности; большинство из тех, кто в душе своей авторитарны, выражают демократические убежде­ния, следуя за большинством.

Любая идея сильна лишь в том случае, если укоренена в структуре личности. Приведем простой пример: если человек не выходит из дому, боясь кого-то встретить, но в качестве при­чины указывает на сильный дождь, то он рационализирует. Истинной причиной является страх, а не дождь. При этом само по себе рациона­лизирующее утверждение, а именно, что идет дождь, может быть и истинным.

Психоаналитиче­ский подход к религии, следовательно, нацелен на понима­ние человеческой реальности, лежащей за системами мышления. Психоанализ задается вопросом, действитель­но ли система мышления выражает то чувство, которое стремится изобразить, или же это рационализация, скры­вающая противоположное отношение. Он далее спраши­вает, вырастает ли система мышления из сильной эмо­циональной матрицы или же является пустым мнением.

Однако, хотя описать принцип аналитического подхода относительно просто, сам анализ той или иной системы мышления является делом чрезвычайно трудным. Анали­тик, пытаясь выявить стоящую за системой мышления человеческую реальность, должен в первую очередь рас­смотреть всю систему в целом. Смысл любой части фило­софской или религиозной системы может быть определен лишь в рамках всего контекста этой системы. Если часть отрывается от контекста, возможна любая произ­вольная и ложная интерпретация. В процессе внима­тельного рассмотрения системы в целом особенно важно изучать любые возникающие внутри нее рассогласования или противоречия; они обычно указывают на разрывы между сознательно принимаемыми мнениями и скрытым за ними чувством. Взгляды Кальвина на предопределе­ние, например, согласно которым решение о спасении человека либо о его вечном проклятии принимается еще до его рождения, а от него самого ничего не зависит, находятся в вопиющем противоречии с идеей божьей любви. Психоаналитик должен изучать личность и струк­туру характера тех, кто проповедует определенные си­стемы мышления,— и не только индивидов, но также групп. Его интересует согласованность структуры характе­ра с высказываемым мнением, и он будет интерпрети­ровать систему мышления с точки зрения бессознательных сил, о которых он заключает, исходя из мельчайших деталей внешнего поведения. Аналитик видит, к примеру, что то, как человек смотрит на ближнего или разговари­вает с ребенком, как он ест, ходит по улице или пожимает людям руки, или же как ведет себя группа по отношению к входящим в ее состав меньшинствам,— что все это обнаруживает веру и любовь в большей степени, чем любые явно выражаемые убеждения. Исходя из изучения систем мышления в их связи со структурой характера, аналитик пытается найти ответ на вопрос, является ли, и в какой степени, система мышления рационализацией и насколько эта система значима.

Психоаналитик обнаруживает, что одна и та же чело­веческая реальность может скрываться за различными религиями, а также что противоположные человеческие ус­тановки могут лежать в основании одной и той же религии. Например, человеческая реальность за учениями Будды, Исаии, Христа, Сократа или Спинозы, в сущности, одна и та же. Она определяется стремлением к любви, истине и Справедливости. Человеческие реальности за теологической системой Кальвина и за авторитарными политически­ми системами также очень похожи. По духу это — повино­вение власти и отсутствие любви и уважения к индивиду.

Подобно тому как родительская забота о ребенке мо­жет быть выражением любви, но может выражать и жела­ние осуществлять контроль и господство, также и религи­озное утверждение может выражать совершенно противо­положные человеческие установки. Мы не отбрасываем утверждения, но смотрим на них в определенной перспек­тиве, и стоящая за ними человеческая реальность дает нам третье измерение. Это особенно касается искренности постулата любви: “По плодам их узнаете их...” (Мф. 7:20). Если религиозные учения способствуют росту, силе, свободе и счастью верующих в них людей, мы видим плоды любви. Если они ведут к ущемлению челове­ческих способностей, к несчастью и отсутствию каких-либо плодов, то рождены не любовью,— и неважно, как хотела бы представить этот вопрос догма.

Поиск по сайту: